5

Предположение

Чистейшая догадка, конечно, но, может быть, у нее был тайный любовник. Ведь браки от времени закисают. Накапливаются взаимные обиды. В их жизни уже был прецедент.

В кухне в то утро, когда ее глаза поплыли вдаль, может быть, Кэти Уэйд представился гостиничный номер в Миннеаполисе, Сиэтле или Милуоки, просторная опрятная комната с кондиционером и свежими цветами, без всякой политики и без поражения. Может быть, она увидела, как ее ждет мужчина. Или как он едет на север к Лесному озеру, торопится ей на выручку. Тихий, честный человек. Человек без двойного дна, без тайной истории. Может быть, она устала от фокусов и разверзающихся люков, от мужа, которого никогда не знала, и вечером, когда она сказала «Время сны смотреть», может быть, она имела в виду именно это – сон об избавлении, сон, в который она готовилась войти.

В мире исчезнувших, как и в мире мертвых, есть только поток возможности.

То ли попадешь в рай, то ли нет.

Может быть, она не решилась поговорить с ним начистоту. Может быть, инсценировала все. Не столь уж вероятно, но возможно все-таки. Причин-то было хоть отбавляй – напугана, вымотана, обездолена. Может быть, она проснулась ранним утром, выскользнула из постели, оделась, вышла на веранду, тихо затворила за собой дверь и пошла по узкой фунтовой дороге к ожидавшей ее машине.

6

Материалы

Мы звали его Кудесник. Кличка такая.

Ричард Тинбилл

Приобщено к делу под № 7: фотография Джона Уэйда в возрасте 12 лет

Улыбается.

Плотный, не толстый.

Взмахнул волшебной палочкой над четырьмя белыми мышами.

Он обычно упражнялся в подвале, становился перед этим своим старым зеркалом и часами делал фокусы. Отец считал это нездоровым занятием. Вечно один, вечно замкнут в себе. Очень скрытный был мальчик; я, кажется, уже об этом говорила.

Элеонора К.Уэйд

Приобщено к делу под № 8: сундук с фокусами Джона Уэйда. Из описи содержимого

«Мечта бедняка»

«Рог изобилия»

«Дух тьмы»

«Корзинка с яйцами»

«Смертельная гильотина»

Шелковые платки и ленты

Шнуры

Волшебные палочки

Проволока

Дубликаты (6 шт.) отцовского галстука

Моя сестра временами его чуть ли не боялась. Помню, один раз Кэти… Нет, я думаю, не стоит обсуждать эту тему

Патриция С.Гуд

От чего она так жаждала спастись? Подобная пленница, имеющая массу времени для размышлений, вскоре начинает понимать, что эта башня, ее высота и архитектура соответствуют лишь несущественным сторонам ее «я»; что на самом деле ее удерживает в ней магия, безымянная и зловредная, пришедшая извне и околдовавшая ее без всякой причины.

Не имея средств, помимо безотчетного страха и женской хитрости, чтобы исследовать эту лишенную очертаний магию, понять принцип ее действия, измерить ее поле, высчитать ее силовые линии, она может впасть в суеверие, или уйти с головой в бессмысленное занятие вроде вышивания, или сойти с ума, или выйти замуж за диск-жокея. Что же еще остается, если башня повсюду и рыцарь-избавитель бессилен против ее магии?

Томас Пинчон. «Выкрикивается сорок девятый лот»

Изучая психологические травмы, приходится одновременно сталкиваться с уязвимостью человека во внешнем мире и с проявлениями зла в его собственной природе.

Джудит Герман, «Травма и выздоровление»

Нет такой вещи, как «привыкание к бою»… Каждая минута боя требует от человека такого огромного напряжения, что вероятность психологического срыва впрямую зависит от силы и продолжительности воздействия на него боевой обстановки. Поэтому психические травмы на войне так же неизбежны, как потери от ружейного огня или шрапнели.

Дж.Аппель и Г.Биб, профессора психиатрии

Не только война сделала его таким. Это было бы слишком просто. Тут все вместе – вся его природа… Но я еще раз хочу сказать, что он всегда вел себя очень хорошо, всегда был внимателен к другим, славный был мальчик. На похоронах он просто не мог сдержаться. Я тоже готова была завыть. Даже и теперь, бывает, приду на могилу мужа, посмотрю на этот глупый камень и как закричу: почему, почему, почему?

Элеонора К.Уэйд

По-моему, политика и фокусничество были для него одно и то же. Превращение, вот в чем самый смак, берешь одно и меняешь на другое. Подумать, так фокусники и политики – все сплошь на власти свихнутые (Смеется.) Уж мне-то полагается, наверно, знать

Энтони Л. (Тони) Карбо

Кажущаяся способность совершать явно невозможное наделит вас недвусмысленным ощущением личной власти и поможет вам стать интересной и притягательной личностью.

Роберт Парриш «Руководство для иллюзиониста»

Изливая на адресата свои чувства, [Линдон Джонсон] раз за разом, буквально в каждом из сохранившихся писем выражает надежду на взаимность.

Роберт Кейро «Жизнь Линдона Джонсона: путь к власти»

Без сомнения, не было еще человека, для которого любовь имела бы такое важное значение, как для меня.

Вудро Вильсон

Когда умер его отец, Джон даже не плакал почти, но был очень, очень зол Я не могу это ему поставить в вину. Я тоже была зла. Я хочу сказать – понимаете – я все время себя спрашивала: почему? Причины не видела. Да, конечно, его отец был алкоголик, но за этим таилось другое, какая-то вселенская тоска, которую я никогда не понимала. Из-за тоски-то он и пил, а не наоборот. Думаю, она, эта тоска, и погнала его тогда в гараж… В общем, Джон мало плакал. С ним случилось несколько припадков, да, было. Вопли и все такое. Прямо на похоронах. Он ужасно громко кричал.

Элеонора К..Уэйд

После травматического переживания человеческая система самосохранения постоянно пребывает настороже, как будто в любой момент можно ждать опасности. Физиологическое напряжение длится и длится, не ослабевая.

Джудит Герман «Травма и выздоровление»

Это не была бессонница в прямом смысле. Джон часто засыпал в одно мгновение, но потом бац – просыпался через десять-двадцать минут. Он не мог оставаться спящим. Как будто чего-то остерегался, взвинчен был, весь в ожидании… ну, не знаю чего.

Элеонора К.Уэйд

Порой я с некоторым стыдом думаю, как мало у меня истинных друзей среди несметного числа знакомых. Очень многие предлагают мне свою дружбу; но, отчасти потому, что я сдержан и застенчив, отчасти потому, что разборчив и придерживаюсь в вопросах дружбы узких и консервативных взглядов, я отвергаю эти предложения почти во всех случаях; в итоге, оглядываясь вокруг, я со смятением вижу, как мало людей из целого света близки мне и знают меня таким, какой я есть.

Вудро Вильсон

Покажите мне политика, и я вам покажу несчастное детство. То же самое с фокусниками.

Энтони Л. (Тони) Карбо

Моя мама была святая.

Ричард М.Никсон

Помню, Кэти мне рассказывала, как он иногда просыпался ночью с криком. Жуткое сквернословие, не стану его повторять. Зря я вообще об этом завела разговор.

Патриция С.Гуд

По какой-то причине мистер Уэйд выбросил этот старый железный чайник. Я сама выудила его из мусора. Я хочу сказать, это был совсем еще хороший чайник.

Рут Расмуссен

Этот гад явно что-то мерзкое сотворил.

Винсент Р. (Винни) Пирсон

Винни у нас теоретик. А я работаю с фактами. Все вопросы пока открыты.[12]

Артур Дж.Лакс, шериф, округ Лесного озера

7

О природе брака

В отрочестве у Джона Уэйда было хобби – магия. Практикуясь в подвале, где висело зеркало в полный рост, он заставлял шелковые материнские шарфики менять цвет. Резал пополам ножницами лучший галстук отца и восстанавливал его целым и невредимым. Клал на ладонь монетку, зажимал в кулак, разжимал – а там белая мышь.

Это, конечно, не была настоящая магия. Просто фокусы. Но Джон Уэйд иногда воображал себя именно магом, потому что он был еще мальчик, потому что главное удовольствие в этом-то и заключалось и потому что на какое-то время то, что произошло понарошку, становилось для него реальным событием. Он ведь был мечтатель. Любил рассматривать в зеркале свои руки, думая о том, что будет когда-нибудь творить великие чудеса – превращать тигров в жирафов, совершать левитацию, заставляя красоток парить, подобно ангелам, в желтых огнях прожекторов – может быть, совсем обнаженных и без всяких там канатов и тросов, просто плыть по воздуху.

В четырнадцать лет, после смерти отца, Джон начал делать фокусы в воображении. Лежа ночью в постели, представлял себе большую голубую дверь, потом она открывалась и входил отец, снимал шляпу, садился в кресло-качалку возле кровати. «Видишь, вернулся, – говорил он, – только мама чтоб не знала, а то она меня убьет». Он подмигивал, улыбался и спрашивал: «Ну, что новенького?»

И они негромко разговаривали, наверстывали упущенное, соединяли разорванное время, как половинки галстука.

Он познакомился с Кэти осенью 1966 года. Он учился на последнем курсе университета Миннесоты, она только поступила. Фокус тогда состоял в том, чтобы заставить Кэти его любить и чтобы эта любовь никогда не кончалась.

Ему не давал покоя страх: вдруг он ее потеряет. Иногда ему снилось, что она его бросила, и он просыпался в ужасе, но когда он попытался ей это объяснить, Кэти рассмеялась и попросила его сменить пластинку – она никогда его не бросит, да и в любом случае подобные мысли деструктивны, вредны и несут отрицательный заряд. «Ведь вот она я, – сказала она ему, – и никуда от тебя не собираюсь бежать».

Джон обдумывал ее слова несколько дней.

– Так-то оно так, – сказал он, – и все же душа не на месте. Что-то может нарушиться, разладиться.

– Мы – не «что-то», – возразила Кэти.

– Но бывает же у людей всякое.

– Только не у нас

Джон пожал плечами и отвернулся. Перед его глазами возник большой белый гроб отца.

– Может, ты и права, – сказал он, – но наверняка никогда не знаешь. Бывает, люди теряют друг друга.

В начале ноября он начал за ней шпионить. Первое время мешало легкое чувство вины, но и удовлетворение он тоже в этом находил. Похоже на магию, думал он, – вздымает, как волной. Он знал о ней такое, чего не должен был знать. Мелкие интимные детали: что она ела на завтрак, где задержалась выкурить сигаретку. Шпионить было нетрудно, ведь ловкость и скрытность были, можно сказать, его профессиональными качествами. По вечерам он подолгу стоял под окнами общежития, наблюдая за светом в ее комнате. Когда свет гас, он шел за ней в студенческий союз, библиотеку или куда-нибудь еще. И дело было даже не в его подозрительности. Весь мир держался на хитрых уловках и человеческом желании верить. Он иногда назначал ей свидания, потом отменял и смотрел, как она использует освободившееся время. Выискивал знаки измены: как и кому улыбается, как ведет себя с другими мужчинами. В каком-то смысле он больше всего ее любил именно когда шпионил; это открывало ему тайный мир, новые углы зрения и новые перспективы, новые восхитительные черты. По четвергам во второй половине дня, притаившись на задних рядах трибуны, он наблюдал, как девушки играют в баскетбол, любовался ее энергией, задором и стройными загорелыми ногами. Спортсменка, решил он, из Кэти не ахти какая, но одно удовольствие было видеть ее короткий радостный танец, когда мяч попадал в кольцо. В ней была соревновательная жилка, из-за которой он ею гордился. В шортах и маечке она выглядела просто классно.

В глубине души Джон, конечно, понимал, что шпионить – это не дело; но перестать не мог. В каком-то смысле, думал он, Кэти сама это провоцирует: такой уж у нее характер. Яростно самостоятельный, яростно независимый. Пойдут, бывало, вместе в кино или на вечеринку, а она возьмет и просто исчезнет – выскочит за жевательной резинкой и забудет вернуться. Не легкомыслие, пожалуй, но и не многомыслие тоже. Без всякой причины, даже без предупреждения вдруг улетучится, когда они смотрят что-нибудь в магазине, вещи там или книги; он поднимет глаза, а ее и след простыл, словно сошла с земной орбиты. Мгновение – и пусто; потом, спустя часы, он мог ее отыскать в дальнем углу читалки. От всего этого сердце так и падало. Он понимал, что ей нужно иногда побыть одной, нужна независимость, но она до такой крайности это доводила, что он изумлялся. Слежка помогала. Больших открытий он не сделал, но, по крайней мере, был в курсе.

И удовольствие тоже получал – от риска, от азарта.

Иногда он целые дни проводил, просто повсюду за ней следуя. Фокус заключался в выдержке, в том, чтобы быть начеку, и он любил это искрящееся возбуждение, когда идешь сзади, оставаясь незамеченным. Он любил смешиваться с толпой, укрываться в дверных проемах, предугадывать передвижения Кэти по университетскому городку. Туг требовались и ловкость тела, и быстрота ума, и в эти прохладные дни осени его переполняла могучая тайная радость проникновения в личную жизнь другого человека. Например, эти батончики «Херши» – Кэти просто без них не могла, настоящая наркоманка. Он знал в лицо всех ее подруг, всех преподавателей, знал все ее маленькие привычки и слабости. Он ходил за ней по магазинам, когда она выбирала ему подарок ко дню рождения, Он был в аптеке, когда она покупала первый в своей жизни противозачаточный колпачок.

– Я диву даюсь, – сказала ему раз Кэти, – как хорошо ты меня знаешь.

К его изумлению, Кэти продолжала его любить, была ему верна, и в весеннем семестре они уже строили планы, как поженятся, как народят детей и как в один прекрасный день купят большой старинный дом в Миннеаполисе. Для Джона это было счастливое время. Он шпионил за ней только изредка. Он посвятил ее в свои мечты и проекты. Поступить на юридический, окончить, потом партийная работа, потом, когда подготовительный этап будет позади, он замахнется на что-нибудь солидное. Вице-губернаторство, к примеру. А там и сенат США. Все ступеньки ему известны, и он знает, чего хочет. Кэти внимательно слушала, время от времени кивая. Глаза у нее были зеленые и живые, внимательные.

– Звучит красиво, – сказала она, – но для чего это все, можешь объяснить?

– Как для чего?

– Цель у тебя какая?

Джон замялся:

– Цель… Ну, просто мне этим хочется заниматься.

– Чем, чем именно?

– Чем все там занимаются. Что-то менять. Что-то проводить в жизнь.

Кэти лежала на спине в постели. Стоял конец апреля 1967 года. Ей было девятнадцать лет.

– И все-таки не понимаю я тебя до конца, – сказала она. – Уж очень ты расчетливо рассуждаешь. Холодно как-то. Все до мелочей распланировано.

– А разве это плохо?

– Да нет. Не то чтобы плохо.

– Так в чем же дело?

Она передернула плечами.

– Не знаю, странно просто как-то. Все-то ты рассчитал, со всех углов высмотрел, а для чего – не знаешь.

– Для нас с тобой, – сказал он. – Я люблю тебя, Кэт.

– Но это похоже – уж прости, не стоило, наверно, говорить, – похоже на манипуляцию.

Джон повернул к ней голову. Всего девятнадцать, да, но было в ее глазах что-то трезвое и скептическое, что-то нагоняющее страх. Она смотрела на него в упор, не отводя взгляда. Такую нелегко провести. Вдруг опять испугавшись потерять ее, все испортить, он принялся долго и занудно объяснять, почему она не права. Что он сказал такого ужасного? Он хочет прожить хорошую жизнь, делать для людей всякие хорошие вещи. Даже не кончив еще говорить, Джон понял, что полной правды в его словах нет. Что такое политика, как не манипуляция? Представление фокусника: сплошь невидимые проволочки и потайные люки. Положишь на ладошку город, зажмешь в кулак, разожмешь – а город стал счастливей и краше. Манипуляция, в ней-то вся соль и есть.

Он получил диплом в июне 1967 года. Шла война, манипулировать которой было невозможно, и девять месяцев спустя он оказался на дне ирригационного рва. Жидкая грязь была по пояс. Он не мог пошевелиться. Главный фокус тогда был – не свихнуться.

Кэти писала ему подробные ласковые письма, полные метких наблюдений и острых замечаний, и эта болтовня о семье и подругах его успокаивала. Она рассказывала забавные истории про сестру Пат, про преподавателей, про соседок по комнате и про баскетбольную команду. Войну поминала редко. Конечно, она за него боялась, но мотивы его пребывания там вызывали у нее сомнения. «Это, надеюсь, с твоей стороны не ход в политической шахматной партии, – раз написала она. – Ведь ты понимаешь, Джон, что мертвецы голосовать не пойдут».

Эти слова его задели. Он не понимал, как она могла такое о нем подумать. Само собой, он иногда воображал, как вернется домой героем, как классно на нем будет сидеть новенькая, с иголочки, форма, как он будет улыбаться толпе встречающих и вести себя с подобающими случаю скромностью и достоинством. И, конечно, военная форма помогает набирать голоса. Все так, но он чувствовал себя обиженным.

«Я люблю тебя, – написал он в ответ, – и надеюсь, что когда-нибудь ты в меня поверишь».

Джон Уэйд не был выдающимся бойцом, делал свое дело и не более того, но ему удавалось перемогаться без особенных затруднений. Под огнем голову не высовывал, неприятностей старался избегать и верил в удачу, которая не даст погибнуть. Мало-помалу в третьей роте его признали за своего. По вечерам, когда окопы были вырыты, он иногда показывал новым дружкам карточные фокусы, простенькие, конечно, но ему нравились их ухмылки и взлетавшие брови, когда пиковый туз превращался в червонную даму, а та – в портрет Хо Ши Мина. Или он глотал свой складной нож. Вынимал лезвие, откидывал голову назад, делал какие нужно пассы и вытаскивал нож у кого-нибудь из кармана. На ребят это действовало безотказно. Они прозвали его Кудесником. «Кудесник – наш парень, надежный». Для Джона Уэйда, который всегда считал себя одиночкой, прозвище стало чем-то вроде ордена, эмблемой принадлежности к братству, предметом гордости. И звучит здорово – Кудесник, – в этом слове есть магия, оно подразумевает некий дар, редкие качества и способности.

Ребята из третьей роты, похоже, именно так и думали.

Однажды в Розовом секторе, когда мальцу по фамилии Вебер пулей пробило почку, Кудесник встал на колени, прижал к ране полотенце и стал говорить обычные слова:

– Ну-ка упрись… Теперь расслабься.

Вебер кивнул. Некоторое время лежал неподвижно, только моргал, потом вдруг ухмыльнулся и попытался сесть.

– Ништяк, – сказал он. – Я король, я супер. – Все дергался и дергался, унять его было невозможно. – Супер, супер. Все чухня, я супер.

Вебер закрыл глаза. На лице появилось подобие улыбки.

– Ну валяй, Кудесник, – сказал он. – Колдуй дальше.

Во Вьетнаме, где было жизненно необходимо во что-то верить – просто ради самой веры, – суеверия цвели пышным цветом, и со временем к дарованиям Кудесника начали относиться всерьез. Сперва, конечно, были шуточки. Треп, не более того. «Слышьте, парни, – говорил кто-нибудь, – раз, два, сегодня мы невидимки», а другой добавлял: «Это уж точно, у Кудесника волшебный порошок есть, посыплет, и привет». Вроде как игра такая была – со смешками, но и с надеждой. Вечером, прежде чем отправляться в засаду, все выстраивались в очередь, чтобы дотронуться до Кудесниковой каски, точно к причастию шли, и лица у ребят были хмурые, юные, торжественные. У него спрашивали совета по всяким рисковым делам; из уст в уста передавались истории о его поразительной неуязвимости, ведь он и царапины до сих пор не получил, даже тогда, в январе, когда у самого его окопа взорвался минометный снаряд. Чудеса, да и только. Парень явно с тем миром связан.

Джон Уэйд эти настроения поощрял. Он понял, что полезно вести себя сдержанно, больше помалкивать. Когда на него наседали, он устраивал небольшую демонстрацию своих возможностей, один-два трюка с любым подручным реквизитом.

Много всякого, например, можно было сделать со складным ножом и трупом. А еще он пророчил, предсказывал будущее. «Плохие знаки, – говорил он, – плохой завтра день» – и устремлял взгляд в рисовые поля. Ошибиться было невозможно. Все дни были плохие.

«Я – ротный шаман, – писал он Кэти. – И ты знаешь, они меня слушают. Верят во всю эту муть».

Кэти не отвечала несколько недель. Потом пришла открытка: «Мой тебе совет. Поосторожней с фокусами. А то добьешься, что в один прекрасный день исчезну я».

Подписано – Кэт. И ни нежных слов, ни смешных историй.

В ту же секунду Джон почувствовал, как в нем восстают все прежние страхи, как поднимают голову все отвратительные возможности. Отгородиться от них он не мог. Даже средь бела дня сквозь мозг проносились картины. Темные спальни, к примеру. Ее противозачаточный колпачок. Хотелось снова начать за ней слежку – так и тянуло, – но он мог только ждать, ничего больше. Ночами бурлила кровь. В голове всё вертелись сомнения. Ближе к концу февраля, когда письмо наконец пришло, ему почудился в ее тоне некий холодок, некая дистанция и формальность. Она писала, какое кино видела, в какой была картинной галерее, какое обнаружила потрясающее испанское пиво. Его воображение вставило недостающие подробности.

Поганый выдался февраль. Кэти – раз, война – два. Двое подорвались на минах. Еще одному продырявило шею. Вебер умер из-за разорванной почки. Боевой дух был хуже некуда. Пока они мотались от деревни к деревне, парни перешептывались о том, что магия, дескать, вся вышла, что Кудесник потерял связь с потусторонним миром. Вроде как винили его. Не впрямую – просто сделались неприветливы. Фокус показать больше не просили. Шутки, байки – все исчезло. Шли дни, и чем дальше, тем больше Джон Уэйд чувствовал себя отрезанным и от ребят, и от Кэти, и от собственного будущего. Словно выбросило на мель – абсолютно потерян. Порой он задавался вопросом, все ли у него в порядке с головой. Внутренний ландшафт как заволокло туманом; он не мог понять, где находится.

«Что-то не так, – написал он Кэти. – Не делай этого мне. Я не слепой – Кудесник хорошо видит».

Она быстро ответила: «Ты меня пугаешь».

И потом много дней он не получал писем вообще, ни открытки, ничего, а война все наваливалась и наваливалась. Ощущение конца схватило и не отпускало.

На второй неделе февраля сержанта Райнхарта застрелил снайпер. Сержант ел батончик «Марс». Чуть надкусил, засмеялся, начал что-то говорить и упал в траву под всклокоченной старой пальмой – губы коричневые от шоколада, мозги текучие, гладкие. Был чудесный тропический день. Солнечный, ласковый, очень теплый; но Джон Уэйд почувствовал дрожь. Холод шел изнутри. Глубокая заморозка, подумал он, а потом началось что-то и вовсе небывалое – какая-то зверская сила схватила его и приподняла за плечи. Ярость – да, конечно, но и безумие тоже, и тоска, и грех, все вместе.

Несколько секунд стоял обхватив себя руками, пронизанный холодом, а потом начал двигаться.

Осознанного решения никакого не было. Он потерял всякую связь с собственной волей, со своими руками и ногами, и потом, когда все кончилось, он вспоминал, как плыл к вражескому укрытию – не бежал, а бесшумно, стремительно плыл в невесомости, – как, описав дугу, зашел с тыла, ни о чем не думая, ничего не рассчитывая, как проскользнул сквозь густой кустарник, пригибаясь, не выдавая себя, как его плавно вынесло к маленькому человечку в черных штанах и черной рубашке.

Он вспоминал, как человек обернулся. Он вспоминал, как их глаза встретились.

Другое он тоже вспоминал, но только смутно. Как его понесло вперед. Как легкие наполнились раскаленным пеплом, как дуло его автомата уставилось человечку в скулу. Он вспоминал, как страшно сдавило живот. Он вспоминал трезвые глаза Кэти, упрекающие его за многое, за сделанное и несделанное.

Звука как бы и вовсе не было – Кудесник ничего не слышал. Просто скула у человечка исчезла.

В третьей роте потом только и разговору было что о новом трюке Кудесника.

Всё пережевывали и пережевывали.

– Паф, – сказал один. – Чтоб мне провалиться, паф – и все.

На закате они приволокли труп снайпера в ближайшую деревушку. Под дулами автоматов собрали публику. Один канат привязали к ступням мертвеца, другой – к запястьям, и перед самой темнотой Кудесник и его подручные осуществили акт левитации, вознеся тело в вышину меж двумя деревьями, где оно парило, освещенное восхитительной красной луной.

Джон Уэйд вернулся в ноябре 1969 года. В Сиэтле он стал звонить Кэти из аэропорта, но на втором гудке вдруг ухмыльнулся и повесил трубку.

Перелет в Миннеаполис был потерянным временем. Из-за часовых поясов, наверно, но и не только из-за них Он не знал, чего от себя ждать. В сером небе над Северной Дакотой прошел в уборную, снял там форму, надел свитер и слаксы и внимательно, оценивающе рассмотрел себя в зеркале. Глаза были не ахти. Усталые, тускловатые. Постояв, он подмигнул сам себе. «Здорово, Кудесник, – пробормотал он. – Как колдуется-то?»

Приземлившись вечером, он поехал на автобусе в университет. Дошел со своим вещмешком до площадки под окнами ее общежития, сел на бетонную скамью и стал ждать. Было начало десятого. В ее окне света не было – вполне естественно, – и часа два он прикидывал в уме, где она может теперь быть и чем заниматься. Ничего утешительного в голову не приходило. Мысли потом стали вертеться вокруг разных категорий, которые при необходимости можно пустить в ход. Верность, к примеру. Стойкость, любовь, постоянство, вера и все прочие атрибуты властного притяжения.

Было совсем поздно, почти полночь, когда Кэти вышла на дорожку, ведущую к общежитию.

У нее была матерчатая сумка через плечо, под мышкой – стопка книг. Она слегка похудела, главным образом в бедрах, и в темноте ему показалось, что ее походка стала быстрей, порывистей – импульсивней, что ли. Ему стало не по себе. Когда она вошла внутрь, Джон некоторое время сидел неподвижно, он не был вполне там и не был вполне нигде; потом взял свой вещмешок и прошагал семь кварталов до гостиницы.

Он все еще плыл.

Всю ночь длилось это кружение, эта невесомость. Кровь вскипала тропической лихорадкой. Сны крутились на холостом ходу, он не мог включить сцепление. Дважды просыпался и вставал под душ, сильно пускал воду себе на плечи, но даже тогда катушки сновидений продолжали разматываться. Полнейшая дурь. Кэти широкой лопатой сгоняет с дорожки дождевую воду. Кэти машет ему с крыла самолета. Раз, ближе к рассвету, он обнаружил, что, свернувшись, лежит на полу, сна ни в одном глазу и ведет разговор с темнотой. Умоляет отца – ну пожалуйста, перестань умирать. Вновь и вновь повторял – ну пожалуйста, но отец не слушал и не переставал, умирал, и все. «Боже мой, ведь я люблю тебя», – сказал Джон, и свернулся туже, и уставился в темноту, и оказался на отцовских похоронах – ему четырнадцать лет, шею сдавил новый черный галстук, – только вот хоронят отца при ослепительном солнце в ирригационном рву близ деревушки Тхуангиен, плакальщицы сидят на корточках, причитают, царапают себе глаза – мать Джона и много-много других матерей, – священник возглашает: «Грех!», органистка жмет на клавиши – и Джону хочется убить всех, кто плачет, и всех, кто не плачет, и священника, и всех женщин, и тощую старую органистку, хочется схватить молоток, прыгнуть в канаву и разделаться с отцом за то, что посмел умереть.

– Эй, ты, ведь я люблю тебя, – вопил он. – Люблю!

Когда рассвело, он дошел до общежития Кэти и сел на бетонную скамью.

Он не знал толком, чего хочет.

Много позже появилась Кэти, двинулась в сторону учебных корпусов. Он вошел в прежнюю колею. Следовал за ней до биолаборатории, потом в студенческий союз, на почту, в банк, потом в спортзал. Со старого места на задних рядах смотрел, как она отрабатывает ведение мяча и броски по кольцу – и в том, и в другом она заметно прибавила, – а после обеда он три бесконечных часа просидел в библиотеке, пока она корпела над толстенной серой книгой по психологии. Он не замечал ничего необычного. Честно сказать, несколько раз он был готов прекратить эту слежку, просто схватить Кэти, прижать к себе и не отпускать. Но в сумерках, когда она закрыла, наконец книгу, он не мог устоять против искушения пройти за ней через весь кампус к бойко торгующему киоску, где она купила журнал, потом к пиццерии на Юниверсити-авеню, где она взяла газированную воду и маленькую порцию итальянских сосисок

Он наблюдал за ней с автобусной остановки. Болели глаза, сердце – все болело. И он чувствовал это стеснение нерешительности. То ему яростно хотелось верить, что подозрение – только засевший у него в мозгу демон, больше ничего. То хотелось верить в самое худшее. Почему – он не знал. Словно что-то у него внутри, в самой сердцевине, в генах, требовало твердых доказательств измены – поцелуя, объятий у него на глазах. Требовалось абсолютное знание. Смутно, половинчато Джон понимал, что есть и иной выбор – просто любить ее, любить несмотря ни на что; но неясность, двойственность казалась невыносимой. Ни в чем нельзя быть полностью уверенным, даже если шпионить вечно, ведь всегда остается угроза завтрашней измены, или измены на следующий год, или когда-нибудь в более далеком будущем.

Кроме всего прочего, ему нравилась слежка сама по себе. Ведь он же Кудесник. У него есть эта жилка, этот талант.