24

Предположение

Или, может быть, она покинула его уже давно – летом 1983 года, когда летала в Бостон к Хармону. Все последующие годы она держала поездку в секрете, неся этот груз сквозь жизнь и супружество, и, может быть, в конце концов он стал для нее непосильным. Не только ведь этот роман. Всё вместе. Прогнивший брак. Отложенное счастье, взаимное отчуждение. Все эти годы, даже еще до знакомства с Хармоном, она чувствовала, как растет пропасть между тем, что она хочет, и тем, что имеет.

Итак, самоубийство?

Неизвестно.

Слишком многое, конечно, на нас давило. Она держалась на валиуме и ресториле. Всюду одни обломки. Муж, выборы, неродившийся ребенок. Так что, может быть, она сделала это сознательно – или полусознательна села в лодку, взяла курс прямо на север и затерялась в Лесном озере навеки. В какой-то момент – скажем, на каменистом берегу, в темноте – она, возможно, стала перебирать в уме все обстоятельства, которые привели к этому концу. Все разочарования. Медленное удушение политикой. Роман с Хармоном, который начался чуть ли не случайно – мимолетная встреча, несколько писем – и через четыре месяца так же и кончился, без всякого решения или выбора с се стороны, словно она вдруг очутилась на заднем сиденье своей прежней жизни и ей осталось только пристегнуть ремень.

И что тогда изменилось? Все равно никакой возможности решать за себя. Жить по указке внешнего мира, который, казалось, устроил против нее заговор. Невыносимо грустно. Как все сложилось. И как могло сложиться.

Может быть, она уже проглотила таблетки. Или сделала это сейчас, обильно запив их озерной водой, а потом опять села на берегу и позволила мыслям перенестись в прошлое, в бостонский аэропорт. Там ее встретил Хармон. Они поехали вдоль побережья на север, в штат Мэн, где провели в курортном городке Лун-Пойнт четыре дня и три ночи; а утром четвертого дня, после завтрака, она сказала ему, что все прекращается. Ошибка. Она любит своего мужа.

Она вспомнила белое круглое лицо Хармона. Настоящее лицо дантиста – сосредоточенное.

– Так, – сказал он.

И все.

Теперь это вообще стало загадкой. Она не могла вспомнить, какого цвета у него глаза, с какой стати она вдруг обратила на него внимание и что заставило ее с ним порвать. Весь роман выглядел каким-то нелепым, диким. Она вспомнила, как в один из вечеров в Лун-Пойнте они пошли на танцы, каким все казалось захватывающе рискованным, как музыка, звездное небо и риск усиливали ее тягу к нему, как от наслаждения кружилась голова, – и все же, странным образом, не к Хармону она льнула тогда, а к мечте о счастье, об искушении, об иных возможностях и плыла в медленном томном вальсе не с ним, а с прекрасным неведомым будущим.

Посидев несколько минут, поглядев на туманные воды, она, может быть, дала волю слезам. Или, может быть, таблетки начали действовать, и ее уже утягивало вниз, в желанную спокойную тьму.

Обратный перелет в Миннеаполис помнился смутно. Почти пустой самолет. Пара коктейлей. Уже ближе к вечеру она вошла с чемоданом в свою квартиру, опустила его на пол и постояла, вслушиваясь в тишину. Она вспомнила, как налила себе рюмку вина. Вспомнила, как наполнила ванну, села в нее, долго не вылезала. В шесть отправилась на кухню приготовить ужин. Через полчаса, когда пришел Джон, она постаралась не встречаться с ним глазами – взялась регулировать температуру электросковородки, потом стала класть на нее лопаточкой куски свинины. Джон подошел к ней сзади. «Путешественница моя», – сказал он и поцеловал ее в шею, на миг слегка сдавив пальцами мягкую плоть у нее на талии. Эта его привычка вообще-то была ей неприятна – сразу начинало чудиться, что она толстеет, – но тогда, вспомнилось ей, она ощутила мгновенное облегчение и благодарность. По одному прикосновению его пальцев она поняла, что он ни о чем не подозревает.

Они поужинали перед телевизором. Когда шла реклама, он голосом, в котором ясно читалась незаинтересованная, формальная вежливость, задал несколько вопросов про поездку. Как погода, как в самолете кормили, как она нашла школьную подругу, у которой гостила. Отвечала она кратко. Подруга – жуткая зануда, погода была жаркая, кормежка отвратительная. Джон кивал в экран телевизора. Слишком уж легко все сходило. Под конец она извинилась: глупо, дескать, вышло.

– Что глупо вышло? – спросил он.

– Ну, с обратным рейсом.

– А в чем дело?

Она подняла на него глаза.

– Я завтра должна была прилететь. Я объяснила почему… Ты не получил сообщение?

– Увы, – сказал он и улыбнулся ей. – Не удосужился проверить автоответчик

Она вспомнила, как уставилась в свою тарелку. От свинины во рту был мясной прогорклый привкус. Ее вдруг охватила бессмысленная, безотчетная злость. Надо было, подумала она, наговорить ему побольше про танцевальную площадку в Лун-Пойнте. Про уютный номер в отеле. Какого цвета там обои и покрывало на постели. Все подробности рассказать.

Она вспомнила, как унесла свою тарелку на кухню, вымыла ее, потом вышла в крохотный задний дворик и просто стояла там в свинцово-серых сумерках.

Он никогда не узнает. Секрет в безопасности.

И все же в вечернем воздухе пустой магнитофонной лентой шелестел цепенящий вопрос «А это и вправду так важно?» – и переходил, углубляясь, в рокот неясного, бесконечно приблизительного ответа: «Как знать?»

Она вспомнила, как распахнула халат, подставив тело влажному воздуху. Сердце наполнилось огромным, отчаянным желанием, чистым желанием, не направленным ни на что. Позже к ней вышел Джон.

– Привет, прелестница, – сказал он и встал рядом с ней в густеющей мгле. – Значит, здорово съездила? Развлеклась?

Она вспомнила, как, туго запахнувшись, повернула к нему непроницаемое лицо без следа раскаяния:

– Все было отлично.

Но в конце концов она, может быть, возложила вину на себя. Не столько за этот роман, сколько за угасание энергии, за то, что мало-помалу поддалась губительной многолетней усталости. Она перестала пытаться. Перестала стрелять из водяных пистолетов, утратила все мечты, и интрижка с Хармоном была только символом всех разочарований. Может быть, сказалось действие скрытых сил, от которых у нее не было защиты. Может быть, память; может быть, таблетки. Может быть, затерянная на Лесном озере, где всё – сплошное повторение и эхо, она прошептала: «Почему?» – а потом закрыла глаза и канула в глубину нескончаемого ответа: «Как знать? Кто может знать?»

25

Материалы

Это как про трех обезьян. Мол, ничего не слышал, ничего не чуял, ничего не видел. Будьте уверены – этот гад кой-чего сделал .

Винсент Р. (Винни) Пирсон

Это просто смешно. Мистер Уэйд любил свою жену, это всем было видно. Как мы с Клодом, так и они.

Рут Расмуссен

Я только одно могу сказать: они пришли в «мини-март» ужасно несчастные. Сидели несчастные. Ушли несчастные. Больше я ничего не знаю.

Майра Шоу, продавщица

Я не занимаюсь гаданьем на кофейной гуще.

Артур Дж. Лаке, шериф округа Лесного озера

Я молил Бога, чтобы эта история оказалась выдумкой.

Полковник Уильям ВУилсон, военный следователь армии США

Приобщено к делу под № 10: фотографии (12 шт.) жертв в деревне Тхуангиен

Дата съемки: 16 марта 1968 г.

Автор снимков: Рональд Эберле

…настроение у людей – ну, у большинства, скажем так, – было мстительное.

Грегори Т.Олсон (третья рота, первый взвод)

Разговоры шли о том, чтобы убивать все, что движется. Все знали, что мы собираемся делать.

Роберт У.Пендлтон (третья рота, третий взвод)

Порок никогда не видит своего собственного безобразия – увидев, он ужаснулся бы своему облику. Речи шекспировского Яго, который поступает согласно велениям своей природы, звучат фальшиво, потому что условности нашей драматургии заставляют его срывать с себя маску, раскрывать самому себе тайны своего сложного и бесчестного сердца. В действительности же люди крайне редко попирают свою совесть с таким равнодушием.

Жорж Санд. «Индиана»

…мы все психовали, потому что хотели отомстить за павших товарищей, которые погибли в Розовом секторе до этой операции.

АлленДжВойс (третьярота, первый взвод)

После этих дел мы прямо дышали мухами. Они забивались человеку в нос.

Ричард Тинбилл

Мы должны покарать индейцев сиу по всей строгости, вплоть до их полного уничтожения, – мужчин, женщин и детей.

Генерал Уильям Текумсе Шерман

Уничтожить все это краснокожее братство.

«Небраска сити пресс»

Джон! Джон! О, Джон!

Джордж Армстронг Кастер

В тот день в деревне Милай я лично убил около двадцати пяти человек. Лично. Мужчин, женщин. Кого расстрелял, кому горло перерезал, кого скальпировал… отрубал кисти рук, вырезал языки. Да, это все я сделал.

Варнадо Сим пеон (третья рота, второй взвод)

Пленных не брали, и все, кто мог быть убит, были убиты. На дорогу, по которой бежали индейцы, вышел ребенок примерно трех лет, совершенно голый. Один солдат увидел его, выстрелил с расстояния около семидесяти пяти ярдов и промахнулся. Тогда другой спешился и сказал: «Дай-ка я гаденыша пристрелю». Он тоже не попал, тогда с замечанием такого же рода спешился третий, и после его выстрела ребенок упал… Индейцы потеряли триста человек, исключительно убитыми, из них примерно половину составляли воины, остальные были женщины и дети.

ДжП.Данн-младший. «Бойня в горах»

Кэти старалась, я вам скажу. Даже перестаралась. Лично мне давно уже стало ясно, что тут безнадежный случай.

Патриция С.Туд

Она же хотела путешествовать. Повидать мир. Помнится, все время говорила о Вероне, хотя вряд ли много про нее знала помимо того, что там жили Ромео и Джульетта.

Бетани Ки, помощница секретаря приемной комиссии, университет штата Миннесота

Ты включаешься, стараешься помочь, пренебрегаешь своими собственными нуждами. И вот прошло уже двенадцать лет, и ты разучилась вообще чему-либо радоваться. Ты измучена, вымотана, издергана, удручена до предела и к тому же чувствуешь себя виноватой, потому что бессильна это исправить. Ты переусердствовала, пытаясь скрыть от окружающих проблемы партнера; такое поведение, увы, считается в нашем обществе нормальным.

ПейшенсМейсон, «Выздоровление от войны»

Столько лет прошло, а все равно это во мне сидит, никуда не делось. Джон, похоже, мучился тем же самым и по-своему хотел защититься. Стереть все, понимаете? В прямом смысле.

Ричард Тинбилл

Они сражались не как регулярная армия, а как дикари, прячась за деревьями и каменными стенами, стреляя из лесных зарослей и окон домов… [Колонисты] уподоблялись индейцам, скальпируя трупы и отрезая им уши и носы.

Неизвестный британский пехотинец, 1775г. (после битв при Лексингтоне и Конкорде)

Когда наша рота начала нести потери, это было большей частью из-за мин-ловушек и снайперов… Никому нельзя было доверять.. В конце концов все, кто еще оставался в этих местах, стали для нас врагами.

Фред Уидмер (третья рота)

…это была как бы возможность отомстить за всех, кого мы потеряли.

ТоммиЛ.Мосс (третья рота)

[Наши британские войска] были в такой ярости из-за потерь от невидимого неприятеля, что они врывались во многие дома… и убивали всех, кого там находили.

Лейтенант Фредерик Маккензи, 1775 г. (после битв при Лексингтоне и Конкорде)

– Вы убивали мужчин, женщин и детей

– Да.

– Вы действовали по приказу?

– Да.

– Почему вы выполнили этот приказ?

– Мне приказали, я сделал. И я был тогда в душевном расстройстве» Мы должны были в этой деревне поквитаться за всех ребят, которых мы потеряли. Они все там были вьетконговцы или их пособники, я и сейчас так думаю.

Пол Мидлоу, показания на военном трибунале

На обратном пути мы обнаружили, что все дома вдоль дороги полны людей и заборы, как прежде, тянутся сплошной линией. Каждый дом, откуда по нам открывали огонь, был немедленно взят штурмом. И КАЖДАЯ ЖИВАЯ ДУША В НЕМ ПРЕДАНА СМЕРТИ. Жуткое злодейство! О англичане, до каких низостей кровавого варварства вы пали!

Неизвестный британский офицер, 1775 г. (после битв при Лексингтоне и Конкорде)

– Вы можете вспомнить фамилию этого Кудесника?

– С ходу не могу.

– И он смеялся, вы говорите?

– Это было потом. Он был в расстройстве.

Ричард Тинбилл, показания на военном трибунале

Я приказал солдатам преследовать и уничтожать апачей всеми возможными средствами, охотиться на них, как на диких зверей. Они выполняли этот приказ со всей непреклонностью и мужеством. Со времени моего последнего рапорта убито более двух сотен индейцев.

Генерал Эдвард О.Орд

Кэти не была ангелом. Этот дантист… Я не могу вам назвать его фамилию. Так или иначе, я не думаю, что ангелы вообще бывают на свете. Похоже, это его сильно ранило – Джона, в смысле.

Патриция С.Гуд

[Британские войска] совершили все мерзкие злодеяния, на какие могла их подвигнуть кровожадная месть.

Неизвестный очевидец, 1775 г. (после битв угри Лексингтоне и Конкорде)

Моя совесть мало-помалу становится замарана… Бели бы я только мог вырваться из этой войны и встать на чистую землю, которая сотрет с меня эти пятна!

Дж.Гленн Грей. «Воины»

БЕЗДОМНЫЙ ВЕТЕРАН,

УЧАСТНИК СОБЫТИЙ В ДЕРЕВНЕ МИЛАЙ,

УБИТ В ПЬЯНОЙ ДРАКЕ

Питтсбург. Ветеран Вьетнама, который участвовал в убийствах в деревне Милан, а позже стал бездомным алкоголиком и жил под мостом, был застрелен после ссоры за бутылкой водки. Полиция предъявила обвинение собутыльнице Роберта У. Цуваса в том, что, повздорив с ним, она выстрелила ему в голову. По словам родственников 39-летнего Цуваса, он почти двадцать лет катился по наклонной плоскости – с тех самых пор как предстал перед судом по обвинению в убийстве двоих вьетнамских детей во время бойни 1968 года. «Он постоянно мучился из-за этих вьетнамских дел, хотя много об этом не распространялся», – сказал его отец Уильям Цувас… Военный прокурор обвинил Цуваса в предумышленном расстреле из ручного пулемета двоих вьетнамских детей, личности которых не установлены; Цувас, однако, утверждал, что дети истекали кровью, были изувечены и умирали, что он убил их, желая положить конец их мучениям. Таинственным человеком, приговоренным по делу об убийствах в Милай, был [лейтенант Уильям] Колли.

«Востон геральд», 24 сентября 1988 г.

Странное бывает чувство. Оглядываешься назад и недоумеваешь, как ты мог такое совершить. Думаешь о том, что случилось двадцать лет назад, о том, что выяснилось, о том, что ты сам сделал, и спрашиваешь себя: «Почему? Почему я так поступил? Это был не я. Что-то со мной тогда произошло».

Фред Уидмер (третья рота)

Приобщено к делу под № 8: сундук с фокусами Джона Уэйда. Из описи содержимого

Симпатические чернила

Монеты на проволочках

Подставка-«сервант»

«Летающая стеклянная ваза»

«Дар волхвов» (книга)

Отчет комиссии Пирса (книга)

После смерти отца он массу времени проводил у меня в магазине… Я даже думаю, он слегка был ко мне неравнодушен. Прозвище для меня придумал – Морковная дама, – вроде как я что-то для него значила.

Сандра Карра («Магическая студия» Карра)

Под конец Джона никакая магия не могла выручить. Пресса как накинется – всё, считай, крышка. Он это понимал. Одни пакостные эти заголовочки святого вышибут из политики в два счета. Миннесота – не такое место, где скажешь, мол, сожалею, ребята, – и тебя простили. Тут лютеране сплошные.

Энтони Л. (Тони) Карбо

Все Джон да Джон! Спятить можно. Да проснитесь же наконец. Я замучилась повторять: у Кэти были свои беды, своя история, своя собственная жизнь, черт возьми!

Патриция С.Гуд

Очень многие [жены политиков] чувствуют себя здесь [в Вашингтоне] несчастными. Лишенные своей собственной жизни, они спрашивают себя: «Кто я такая? Просто чья-то жена? Или все-таки нечто большее?»

Арвонп Фрейзер, жена бывшего конгрессмена Дона Фрейзера

Пат [Никсон] вводила в заблуждение тех, кто не знал се близко, тщательно скрывая, что почти все тут ей ненавистно… Политика была для Пат проклятием… она сделала это кристально ясным для всех, с кем была дружна и кому доверяла.

Лестер Дэвид. «Одинокая дама из Сан-Клементе»

[После своей отставки] Никсон впал в глубокую депрессию. Он часами сидел в своем кабинете, не мог или не хотел двигаться, почти ничего не ел. Он страдал жестокой бессонницей… Можно предположить, что если бы не постоянное внимание и забота Пат Никсон в тяжкое время его жизни, начиная с августа и кончая периодом после Дня благодарения, Ричард Никсон мог перейти грань, отделявшую его от полного душевного расстройства. Он был от нее близко. Он сам признаёт, что опускался «в глубины».

Лестер Дэвид. «Одинокая дама из Сан-Клементе»

Взять, скажем, Ватерлоо. Как Наполеон тогда себя чувствовал. Жизнь кончена, ты мертвец.

Энтони Л. (Тони) Карбо

Психотерапевты часто имеют дело со стыдом, который люди подавляют в себе, загоняют внутрь, не чувствуют … Но в потенции стыд все равно существует, и нередко такой сильный, что человек ведет себя как если бы у него была изуродована одна из частей тела и ему приходилось скрывать это уродство от себя и других

Роберт Кейрен. «Стыд»

Поставим вопрос ребром: возможно ли, что Никсон лгал относительно степени своего участия в сокрытии обстоятельств уотергейтского дела не только стране но и жене, и другим членам семьи?

Лестер Дэвид. «Одинокая дама из Сан-Клементе»

Кудесник еще какой-то. Все себе имен напридумывали, охренеть можно. Сам-то он хоть знал, кто он такой на самом деле?

Винсент Р. (Винни) Пирсон

Джону каких только прозвищ не давали. Отец, помню, называл его то малолетним Мерлином, то юным Гудини, а то еще Джонни-студнем – было и такое Может, Джон к этому привык. Может, он чувствовал… может, ему легче было под именем Кудесника. Хочется так думать.

Элеонора КУэйд

Взяв другое имя… не до конца сформировавшаяся личность надеется вступить в более динамичные, хоть и необязательно более глубокие отношения как с внешним миром, так и со своей «подлинной душой», с обнаженным «я».

Джастин Каппан, «Обнаженное „я“ и другие проблемы»

В его [Б. Травена[32]] желании, умирая, исчезнуть без следа, вернуться к простейшим элементам, из которых он возник, отразилось пронизавшее всю его жизнь стремление к анонимности, к растворению в толпе без всякого имени или под вымышленным именем – так, чтобы навсегда утратить свое подлинное лицо. Жизнь под псевдонимом есть жизнь мертвеца, жизнь несуществующего человека.

Карл СТутке. «Б.Травен: легенды и жизнь»

Бросьте вы это дело. Тут безнадежно. Никто никогда не узнает.

Патриция С.Гуд

Я уже все, что могла, сказала. Не пора ли с этим кончить? Я старая женщина. А вы все спрашиваете, спрашиваете почему-то.[33]

Элеонора К.Уэйд

26

О природе тьмы

Они все были очень молодые. Колли было двадцать четыре, Цувасу девятнадцать, Тинбиллу восемнадцать, Кудеснику двадцать три, Конти двадцать один – все молодые, напуганные, постоянно плутающие. Война была лабиринтом. Первые месяцы после Тхуангиен они шатались взад-вперед без всякого смысла и толка, обшаривали деревни, устраивали засады, несли потери – в общем, делали, что от них требовалось, потому что ничего другого сделать было нельзя. Дни были тяжкими, ночи – невыносимыми. На закате, выкопав свои ямы, они сидели кучками, смотрели в рисовые поля и ждали, когда совсем стемнеет. Тьма была их проклятием. Она была их будущим. Они старались про нее не говорить, но иной раз кто-то не выдерживал. Тинбилл говорил про мух. Цувас – про запах. Их слова вдруг как будто относило куда-то вдаль, а потом они возвращались из колеблемых ветром полей. Отчасти это было просто эхо. Но внутри эха им чудился звук словно бы и вовсе не от их голосов – то ли плач, то ли надгробное пение, что-то мелодичное и скорбное. Они замолкали, вслушиваясь, но звук тут же исчезал, смешивался с ночью. Вокруг раздавались шорохи –одно они видели, другого не видели, – и все это было в природе тьмы.

Третья рота больше не возвращалась в Тхуангиен. Начались было разговоры о расследовании, нервные шуточки и нервный смех, но в конце концов обошлось. Война продолжалась. Новые деревни, новые патрули, террор от случая к случаю. Поздно ночью иной раз Кудесника опять засасывало зло, и он барахтался на дне рва в пузырящейся трясине, но чем дальше, тем больше случившееся становилось похоже на сон – оно полупомнилось, в него полуверилось. Он хотел затеряться в заварухе войны. Шел на смертельный риск, совершал невероятные поступки. Дважды был ранен, один раз серьезно, и боль странным образом мирила его тело с душой.

В конце ноября 1968 года он подал рапорт с просьбой оставить его еще на год.

«Тут чисто личные причины, – писал он Кэти. – Может быть, когда-нибудь я сумею тебе объяснить это решение. Сейчас я не могу отсюда уехать».

Порой в ночной засаде, притаившись на рисовом поле близ спящей деревни, Кудесник смотрел на луну и слушал многие голоса, доносившиеся из тьмы, – голоса духов и призраков, голос отца и всех прочих поздних гостей. Говорили деревья. И камни говорили, и заросли бамбука. Он слышал, как люди умоляют сохранить им жизнь. Он многое слышал – одно дышало, другое не дышало. Все это происходило исключительно у него в голове – некая полночная телепатия; порой, подняв глаза, он видел процессию мертвецов, тянувшихся сквозь тьму с зажженными свечами, – видел женщин и детей, рядового Уэзерби, старика с костлявыми ногами и маленькой деревянной мотыгой.

– Прочь отсюда, – бормотал он, и иной раз они его слушались.

А иной раз нет, и тогда ему приходилось давать по рации сигнал артиллеристам. Джунгли вспыхивали ярким пламенем. Реки горели огнем.

За два месяца до демобилизации Кудесник перешел в батальонный штаб. Работенка не бей лежачего: сплошь бумажки, никакого напряга, над головой жестяная крыша. Война, по сути, кончилась. Фокус теперь был – обеспечить себе нормальное будущее.

Он несколько недель об этом думал, взвешивал все возможности. Однажды поздно вечером заперся в штабе, взял список личного состава батальона и, чуть поколебавшись, вставил его в пишущую машинку. Через десять минут он улыбнулся. Стопроцентной гарантии, конечно, не будет, но попробовать можно. Он порылся в архиве и вытащил толстую папку с утренними рапортами третьей роты. За два часа, работая ножницами и пишущей машинкой, сделал все необходимые изменения: убрал отовсюду свою фамилию и тщательно исправил цифры. В каком-то смысле даже вина стала меньше чувствоваться. Появилась приятная легкость. На более высоких уровнях, рассуждал он, тоже подправляются кой-какие документы и аккуратно вымарываются кой-какие факты. Около полуночи он приступил к более тонкой работе – стал переводить себя в первую роту. Начал с первого же дня своего пребывания во Вьетнаме; решая арифметическую задачу в обратном порядке, он внес свою фамилию во все ротные списки, зафиксировал все повышения, сделал все записи о вручении медалей, проставил всюду нужные даты. Ясно, что иллюзия не будет полной. Она никогда полной не бывает. И все же, считал он, классно получается. Все гладко, все логично. В третьей роте его знали только как Кудесника. Настоящую фамилию слыхали очень немногие, да и те, скорее всего, уже забыли. И чем дальше, тем надежней память о нем будет изглаживаться.

Он закончил работу перед рассветом шестого ноября 1969 года. И через неделю вылетел в Штаты.

В Сиэтле он стал звонить Кэти из аэропорта, но на втором гудке вдруг ухмыльнулся и повесил трубку. Перелет в Миннеаполис был потерянным временем. Из-за часовых поясов, наверно, но и не только из-за них. Он не знал, чего от себя ждать. В небе над Северной Дакотой прошел в уборную, снял там форму, надел свитер и слаксы и долгим оценивающим взглядом посмотрел на себя в зеркало. Постояв, подмигнул себе «Здорово, Кудесник, – сказал он. – Как колдуется-то?»

27

Предположение

Может быть, дважды в ту ночь Джон Уэйд просыпался весь в поту. В первый раз, около полуночи, он, может быть, повернулся на другой бок и приткнулся к Кэти в каком-то полубреду, в легкой лихорадке, и ночной шепот озера и леса бежал сквозь его мозг, как электричество.

Позже он откинул одеяло и прошептал:

– Христа прикончить.

Он тихо спустил ноги на пол и, качнувшись, встал. Прошел по коридору на кухню, наполнил водой старый железный чайник, зажег газ и поставил чайник на плиту. Может быть, стоял потом в ожидании, совершенно голый, глядел в потолок и чувствовал всю тяжесть поражения, весь ужас, весь позор, крушение всех надежд. Это были не просто проигранные выборы. Это было бесчестье. Тайное стало явным, и он, беспомощно кружась, летел сквозь пустоту. В мире не было места для жалости. Голая арифметика – чистая мощная волна. Сент-Пол проигран в самом начале. Дулут проигран один к четырем. И профсоюзы, и немцы-католики, и вся безликая мелкая сошка. Очевидный победитель, потом раз – и раздавлен. Так все стремительно.

Чайник бодро засвистел, но он не мог заставить себя шевельнуться.

Политика из-за угла. Он вновь видел все как было в точности. Фотографии на первой странице: трупы вповалку в немыслимых позах. Фамилии и даты. Показания очевидцев. Он вновь видел, как Кэти поворачивает к нему лицо в то утро, когда это вышло наружу. Теперь она узнала. И всегда будет знать, туг не только ужас Тхуангиен – тут и ужас сокрытия самого по себе, ужас молчания и предательства. Лицо ее было безучастно. Ни шока, ни изумления – пустое, темнеющее лицо, в котором двадцатилетняя любовь смывалась уверенностью в том, что ни в чем нельзя быть уверенной.