11

Когда я немного позже лег в постель, брат уже спал, несомненно убаюканный виски. Утром я спросил его, всерьез ли он говорил о намерении открыть офис на Тули-стрит.

— Конечно, всерьез, — ответил он.

— И что ты собираешься там делать?

— Я собираюсь открыть Лондонскую Университетскую Академию. Я буду учить всему по переписке, разрешать любые проблемы, отвечать на любые вопросы. Сперва я, вероятно, начну издавать журнал, затем газету, но, главное, я хочу раскручиваться не спеша. Я буду учить британцев французскому языку и тому, как лечить обморожения. Это, разумеется, будет компания с ограниченной ответственностью. Я также собираюсь нанять юрисконсультов для работы с бумагами. У меня будет филиал в Британском Музее. Если хочешь, потом я возьму тебя к себе на работу.

Мне его предложение показалось весьма великодушным, но по некоторым причинам оно пока еще не привлекало меня. Я сухо спросил:

— Хотелось бы знать, о какой такой железнодорожной станции ты упоминал вчера вечером, говоря о том, что тебе, может быть, придется бежать. В спешке.

— Не пори чепуху. Я всегда действую в рамках закона. Но британцев ничуть не тронет, если полиция явится за мной и постарается перекрыть все шоссейные и железные дороги, а также водные пути. И разве они остановятся перед тем, чтобы упечь меня в лондонский Тауэр? Он, между прочим, находится как раз напротив Тули-стрит, на противоположном берегу реки.

— Да, и многие добрые ирландцы сидели там.

— Верно.

— И расстались там с жизнью.

— Точно. Я выпущу и стану рассылать серию брошюр, озаглавленную: «Как бежать из лондонского Тауэра». Три гинеи за полный курс вместе с кинжалами, револьверами и веревочными лестницами, предоставляемыми ученикам за весьма умеренную дополнительную цену.

— Да заткнись ты, — ответил я.

Когда я вечером вернулся из школы на Синг-стрит, дома никого не было, но записка, оставленная Анни, гласила, что мой обед стоит в духовке. Сразу после еды я яростно набросился на свое проклятое домашнее задание, так как намеревался провести остаток вечера в небольшой школе покера, открывшейся на дому у моего товарища Джека Маллоу. Привлекали ли меня карточные игры? Не знаю. Но сестра Джека — Пенелопа, которая во время перерывов приносила нам чашки чая и кексы, — определенно, да. Она была то, что называется красотка, с золотисто-каштановыми волосами, голубыми глазами и прекрасной улыбкой. И если быть честным до конца, я считал, что нравлюсь ей. Помню, как я был поражен мыслью, что она и Анни принадлежат одному и тому же полу. Анни была ужасным, хромым, тощим созданием. Правда, у нее было доброе сердце и она много трудилась. Мистер Коллопи был весьма привередлив в еде, и хотя одевался скорее как какой-то бродяга, мысль об общественных банях и прачечных приводила его в ужас. Пользоваться ими, считал он, — верный путь заполучить сифилис или тяжелую кожную болезнь. Поэтому Анни была вынуждена стирать его рубашки и другие вещи, хотя за своим целлулоидным воротничком он следил самостоятельно и мыл его горячей водой через день. Ей также приходилось смешивать для него различные лекарства, в состав которых непременно входила сера, хотя я никогда не слышал, какие болезни эти снадобья призваны были лечить или предотвращать. В последние полтора года, или около того, к ней обратились с просьбой принять на себя еще кое-какие функции, на что она согласилась достаточно охотно. Брат уже не вставал рано по утрам, чтобы идти в школу и частенько давал Анни немного денег, чтобы она приносила ему «сами знаете что» для поправки здоровья. Он нуждался в лекарстве, и бедной девушке приходилось незаметно выскальзывать из дому, чтобы принести ему стаканчик виски.

Мистер Коллопи вернулся около пяти часов, а вскоре после него появилась и Анни. Похоже, он пребывал в дурном расположении духа. Не сказав никому ни слова, он рухнул в кресло и стал читать газету. Брат пришел около шести, нагруженный несколькими книгами и маленькими пакетами. Он, естественно, заметил плохое настроение мистера Коллопи и не проронил ни слова. Чаепитие также прошло в молчании, которое приняло почти угрожающий характер. Я продолжал думать о Пенелопе. Чаепитие с ней выглядело бы совсем иначе. Это было бы совместное вкушение амброзии, неслыханной утонченности, за которым последовал бы милый разговор у огня, быть может с легким оттенком меланхолии. Легко ли, размышлял я, или же совершенно невозможно написать по-настоящему хорошее, берущее за душу стихотворение? Такое, что тронет ее сердце, расскажет ей о моей любви. Весьма вероятно, что человеку моего типа нечего и пытаться сделать что-либо в этом роде. В то время как моему брату можно было бы доверить просто и доступно изложить это искусство в ходе шести легких уроков по переписке. Конечно, я никогда не обсуждал с ним этот вопрос, поскольку его насмешки только вывели бы меня из себя.

Пенелопа? Я стал размышлять над этим именем. Я помнил, что Пенелопа была женой Улисса[42], и сколько бы распутников ни осаждало ее, пока законный муж пропадал на войне, она сохраняла ему верность. Они считали, что Пенелопа должна уступить их низким и неподобающим поползновениям. Она отвечала, что согласна, но только после того, как закончит свою пряжу. Каждую ночь ей приходилось расплетать то, что сплела за день, для того чтобы работа так и не была бы закончена. О чем свидетельствовало подобное поведение? О глубокой и чистой любви, конечно. Возможно, с изрядной долей хитрости и коварства. Интересно, обладает ли моя любимая Пенелопа обоими этими качествами? Ладно, я еще увижусь с ней сегодня вечером.

После того как мы кончили пить чай и Анни убрала со стола, мистер Коллопи возобновил чтение газеты, но через некоторое время отложил ее, выпрямился в кресле и пристально уставился на брата, дремавшего напротив, возле плиты.

— Я хотел бы сказать тебе пару слов, мистер-мой-дружочек, — неожиданно заявил он.

Брат тоже выпрямился.

— Ну, — сказал он, — я слушаю.

— Ты знаешь человека по имени сержант Дрисколл из DMP?

— Я не знаком ни с кем из полисменов. Стараюсь держаться от них подальше. Это весьма опасные типы, продвигающиеся по службе со скоростью, пропорциональной количеству людей, которым они доставили неприятности. И у них есть способ доставить самым уважаемым людям самые большие неприятности.

— Да что ты говоришь! И что это за способ?

— Лжесвидетельство. Они даже телеграфный столб заставят дать нужные показания. Все они — сыновья стервятников из глухой провинции.

— Я хотел сказать, что сержант Дрисколл из DMP...

— Настоящий дикарь из Керри, могу поручиться. Этот болван встает в шесть утра, чтобы приготовить тринадцать порций завтрака из картошки, может быть, с несколькими листьями капусты, соли и пахты, — еда не для белого человека. Завтрак для Него Самого, Ее Самой, девяти детей и трех свиней, причем для всех из одного котла. И этот стручок должен следить за законом и порядком в Дублине!

— Я говорю о сержанте Дрисколле из DMP. Он был здесь сегодня утром. Помоги мне Боже, но отвечать всю жизнь на вопросы полиции — это мой крест.

— Для таких случаев есть хорошее правило: не давайте никаких показаний. Не доставляйте им такого удовольствия. Скажите, что сначала должны переговорить со своим адвокатом, независимо от того, в чем вас обвиняют.

— Обвиняют меня! Это касалось не меня. Он искал тебя. Он вел следствие. Может быть большой скандал, поверь моему слову.

— Искал меня! Да что я сделал?

— Один молодой парень свалился в реку возле Айлендбридж, повредил голову и чуть не утонул. Его отправили в больницу. Сержант Дрисколл и его люди допросили этого парня и других молодых хулиганов, которые были вместе с ним. И те упомянули твое имя.

— Ничего не знаю ни о каких парнях с Айлендбридж.

— Тогда почему они назвали тебя? Полиции даже известен наш адрес. Сержант сказал, что к ним в руки попала записная книжка с этим адресом на обложке.

— Вы видели эту записную книжку?

— Нет.

— Это дело рук какого-то пройдохи, который не любит меня за какую-нибудь воображаемую обиду. Любителя доставлять неприятности. Этот город кишит ими. Я ужасно рад, что убираюсь отсюда. Лучше уж каждый день иметь дело с кровожадными и развращенными саксами.

— Я всегда знал, что у тебя найдется ответ на любой вопрос. Ты непробиваем.

— Я не желаю волноваться по поводу того, что скажет или подумает какое-нибудь отродье из городских трущоб или из деревни.

— Эти подростки, как утверждает сержант Дрисколл, экспериментировали с каким-то ужасно опасным приспособлением, своего рода смертельной машиной. Они натянули проволоку через реку Лиффи, прикрепив ее не то к деревьям, не то к фонарным столбам на другой стороне. А этот молодой идиот вставил ноги в пару специальных туфель или чего-то в этом роде. Что ты об этом думаешь?

— Ничего особенного, за исключением того, что все это напоминает какой-то цирк.

— Да, Танец Смерти в Императорском Театре на Рождество. Видит Бог, но мне никогда прежде не доводилось слышать о такой безрассудной, греховной и нелепой выходке. Единственные, кого я жалею, — это родители, несчастные страдающие родители, которые трудились, сдирая кожу до костей, вскормили и воспитали этих оболтусов и обрекли себя на голодную старость ради того, чтобы дать им образование. Хорошая порка, с утра до вечера, — вот что крайне необходимо этим поганцам.

— А как один из них очутился в воде?

— А как ты думаешь? Он прошел по проволоке до половины пути, затем запаниковал, растерялся и свалился в воду, ударившись головой о плывущий деревянный брус. И конечно же, никто из этих болванов не умел плавать. Слава Богу, что неподалеку оказался судебный пристав. Он услышал крики и вопли и поспешил на выручку. Но первым подоспел один безработный. Вдвоем они вытащили уже почти захлебнувшегося паренька, из реки и перевернули вверх ногами, чтобы вылить из него воду.

— Ну, и... — прервал его брат.

— Это просто рука Провидения, что эти люди оказались там. Гения эквилибристики отвезли в больницу на Джервис-стрит, и в этом нет ничего забавного. Тебя могли бы обвинить в непредумышленном убийстве.

— Повторяю, я не имею к этому никакого отношения. Я ничего не знаю. Мне эти факты не известны.

— По-моему, тебе придется присягнуть в этом.

— Я и присягну.

— И у тебя хватает бесстыдства и наглости сидеть здесь и обвинять многострадальную полицию в предвзятости?

— Но так оно и есть.

— Клянусь, будь я судьей, я бы знал, чьим показаниям можно верить в деле об Айлендбридж.

— Если бы меня обвинили в том, что я затеял эту глупую выходку, я бы не остановился ни перед чем, чтобы разоблачить низких негодяев, пытающихся бросить тень на мою репутацию.

— Да, я хорошо знаю, что ты имеешь в виду. Одно вранье неизбежно повлечет за собой следующее, и так будет до тех пор, пока ты окончательно не увязнешь в ужасной лжи и лжесвидетельстве, так что судья или судебный секретарь, или кто-там-еще, будет вынужден прервать процесс и передать его материалы генеральному прокурору. И, будь уверен, мало тебе не покажется. Ты сможешь получить пять лет за лжесвидетельство и попытку запутать судебный процесс. А когда ты выйдешь, тебя снова привлекут по делу на Айлендбридж.

— Черт побери, я не собираюсь иметь дело с этими людьми.

— Вот как? Хорошо, тогда это сделаю я. Это мой дом.

— Вы же знаете, я очень скоро покину его.

— Сержант Дрисколл сказал, что ты должен явиться на Колледж-стрит для дачи показаний.

— Я не пойду на Колледж-стрит. Сержант Дрисколл может убираться к черту.

— Прекрати употреблять в моем доме бранные слова, или ты покинешь его раньше, чем собирался. Ты сильно ошибаешься, если думаешь, что мне доставит удовольствие отвечать перед полицией за низменные и презренные махинации, с помощью которых ты пытался обманывать простодушных юнцов.

— Какая чепуха!

— Да, и грабить их, отнимать у них деньги, которые они не заработали, а тянули из кошельков своих многострадальных родителей и опекунов.

— Говорю вам, я не знаю никаких простодушных молодых людей в Айлендбридж. Все те молодые люди, с которыми я знаком, отнюдь не простодушны.

— Твой язык — один из самых подлых и лживых во всей Ирландии — это проверенный факт. Ты не что иное, как презренный бродяга. Я достоин осуждения за то, как воспитал тебя. Может быть, Бог меня простит.

— Почему вы не считаете достойными осуждения этих стервятников, святых христианских братьев? Отошедших от Бога христианских братьев?

— Я неоднократно просил тебя не осквернять мою кухню трусливым поношением твоих преданных своему делу, высоконравственных христианских учителей.

— А я слышал, что брат Граппи собирается сложить с себя сан и жениться.

— Послушай меня! — возопил мистер Коллопи. — Ты еще не настолько взрослый, чтобы тебе нельзя было прописать березовой каши. Помни это. Хорошая порка порой творит чудеса.

Определенно, он очень сильно разозлился. Брат презрительно пожал плечами, но, к счастью, в этот момент во входную дверь постучали. Это был мистер Рафферти. Услышав мое приглашение войти, он заколебался.

— Я всего лишь проходил мимо, — сказал он. — Просто хотел увидеться с мистером Коллопи.

Но все же он вошел. Я был рад, что военные действия на время утихли. Мистер Коллопи протянул вошедшему руку, не вставая с кресла.

— Берите стул, Рафферти, берите стул. Нынче слегка суматошный вечер.

— Совершенно верно, мистер Коллопи. Очень суматошный.

— Не хотите ли выпить со мной?

— Нет, мистер Коллопи... Только по выходным, вы же знаете. Таково мое правило, железное правило. Я обещал это своей жене.

— Хорошо. Держите слово. Наше старое слово должно быть твердым. То есть, я хотел сказать, наше собственное слово. Я же вручаю себя Господу, поскольку не слишком хорошо себя чувствую. Вернее, совсем плохо.

Он поднялся, чтобы подойти к кувшину.

— Вы, конечно, знаете, за чем я зашел?

— Разумеется. И я сделал это. Оно здесь.

Поставив стакан рядом с глиняным кувшином, мистер Коллопи вытащил из-за пресса длинный пакет, завернутый в оберточную бумагу, и бережно положил его на стол. Затем налил себе выпить и сел.

— Название этого предмета, Рафферти, стоит того, чтобы его запомнили.

К моему удивлению, он повернулся ко мне.

— Эй ты, — сказал он, — как по-гречески будет вода?

— Hydor, — ответиля. — High door[43].

— А измерение чего-нибудь. Как греки это называли?

— Metron. Met her on[44]. Измерение.

— Разве я вам этого не говорил, Рафферти? Предмет, лежащий на столе, — медицинский гидрометр. Как мы и договаривались, вы отнесете его миссис Флаэрти. Скажите ей, чтобы была аккуратна, снимала показания днем и ночью в течение двух недель, начиная с полудня следующей субботы. И чтобы сохраняла записи самым тщательным образом.

— О, я понимаю, как это важно, мистер Коллопи. И я передам это миссис Флаэрти.

— В наше новое время вы ни черта не стоите, если не умеете собирать статистические сведения. Столбцы чисел, один за другим. Чтение и вычисление процентов. Допустим, они созовут для разбирательства этого дела Королевскую Комиссию. Как мы будем выглядеть, если не сможем представить заверенную статистику? Как мы будем выглядеть, давая показания?

— Не очень убедительными, это несомненно, — сказал Рафферти.

— Но мы покажем себя во всей красе, прежде чем мир и люди спросят друг друга, кто позволил нам это. Разве не так?

— Совершенно верно, так.

— А когда миссис Флаэрти снимет и сообщит нам показания прибора, мы передадим его на следующие недели миссис Клохесси.

— Отличная идея, мистер Коллопи.

— И я предвижу одну вещь. Когда мы получим все показания и сравним их, черт побери, вы найдете в них очень мало отличий, только небольшие вариации. Возможно, мы установим новый великий научный закон. Кто знает?

— Вы так думаете, мистер Коллопи?

— Да, именно таким образом в прошлом изменялась история мира. Терпеливые люди, наблюдающие какое-то определенное явление, решают какую-то нетривиальную проблему. И что, скажите на милость, случается дальше? По чистой случайности они решают совершенно другую проблему. И меня не волнует, сколько проблем уже решено с помощью медицинского гидрометра, мы озабочены всего лишь тем, как правильно его применить.

— Послушайте-послушайте, мистер Коллопи. Я должен прямиком бежать к миссис Флаэрти.

— Да пребудет с вами Господь, Рафферти. Увидимся на очередном собрании в пятницу вечером.

— Отлично. Доброй ночи.

И он ушел, а я сразу же последовал за ним. Поскольку меня ждало свидание с друзьями. И с Пенелопой.

12

Казалось, в нашей маленькой кухне все осталось по-прежнему, но в ней больше не появлялся мой брат, и вместе с его уходом прекратились маленькие скандальчики между ним и мистером Коллопи. Простите, но я не могу привести здесь подлинную запись слов и действий, сопровождавших его отъезд. В разговоре с Анни он особо подчеркнул, как важно, чтобы она разбудила его пораньше — тогда он будет уверен, что успеет на мерный почтовый катер из Кингстона в Холихед. Анни сделала как ее просили, но не обнаружила ни брата в постели, ни его вещей в комнате. Он незаметно ускользнул где-то в середине ночи, может быть для того, чтобы досмотреть свой последний ирландский сон в чей-нибудь чужой постели, а может быть, для того, чтобы отметить отъезд прощальной пирушкой с ближайшими друзьями. Я почувствовал себя оскорбленным тем, что он включил и меня в список лиц, подвергнутых бойкоту, поскольку считал себя кем-то вроде его сотоварища-конспиратора. Не говоря уже о том, что, в конце концов, был его братом. Что касается мистера Коллопи, таинственное исчезновение брата привело его в ярость. Я так никогда и не узнал, почему именно. Но предполагаю, что тот планировал величественную церемонию прощания, с молитвой о даровании попутного ветра и, быть может, с преподнесением в качестве дара одного из своих смертельно опасных для горла бритвенных лезвий. Мистер Коллопи все время искал случая сделать это, и в присутствии слушателей, черпая вдохновенье из своего глиняного кувшина, он, несомненно, достиг бы самых вершин ораторского искусства. Неожиданным отъездом брат выказал свое пренебрежение к мистеру Коллопи как к шоумену и тем самым глубоко оскорбил его. Он при случае спросил меня, не собирается ли брат приехать с визитом на Рождество, и я честно ответил, что не имею ни малейшего представления. Анни, похоже, вообще не заметила в доме никаких перемен, если не считать того, что у нее поубавилось работы.

Примерно через три недели после бегства брата я получил от него письмо. Оно было запечатано в длинный дорогой конверт, в левом верхнем углу которого были изображены переплетающиеся буквы L.U.A. (Позднее я был очень удивлен, узнав из ирландского словаря, что lua означает пинок.) Внутри конверта был гладкий листок тонкой дорогой бумаги яркого цвета. Заголовок, набранный блестящими жирными черными буквами, гласил:

Ниже по всему левому полю шел список предметов, преподаваемых в Академии: Бокс, Иностранные Языки, Ботаника, Разведение Домашней Птицы, Журналистика, Выпиливание Лобзиком, Археология, Плавание, Дикция, Диетология, Лечение Высокого Кровяного давления, Джиу-джитсу, Политические Науки, Гипноз, Астрономия, Медицина на дому, Работы по дереву, Акробатика и Хождение по Проволоке, Ораторское Искусство, Музыка, Уход за Зубами, Египтология, Курс для желающих похудеть, Психиатрия, Разведка Нефти, Проектирование Железных Дорог, Лечение Рака, Избавление от Плешивости, Французская Кухня, Бридж и другие Карточные Игры, Атлетика на свежем воздухе, Профилактика и Лечение Фурункулеза, Стирка Белья, Шахматы, Огородничество, Разведение Овец, Травление и Гравировка Металлов, Колбасное Производство на Дому, Классическая Античность, Магия с Последующим Разоблачением и еще несколько предметов, сути которых я, как ни старался, по их названиям понять не смог. Какие дисциплины должны соответствовать таким, например, названиям, как Три Шара? Или Панпендаризм? Или Культивация Кислотности? А вот и само письмо: