1

Нельзя сказать, что я наполовину забыл свою мать. Точнее было бы сказать, что я с самого начала знал только ее половину. Нижнюю половину — подол ее платья, ее ступни, руки, запястья, попадавшие в поле моего зрения, когда она нагибалась надо мной. По-моему, я очень смутно помню ее голос. Конечно, в то время я был очень мал. Однажды оказалось, что ее больше нет рядом. И я понял, что она ушла, не сказав ни слова, ни «прощай», ни «спокойной ночи». Прошло немного времени, и я спросил своего брата, который был на пять лет старше меня, куда девалась мама.

— Она ушла в лучший мир, — ответил он.

— Она вернется?

— Не думаю.

— Ты хочешь сказать, что мы никогда больше не увидимся?

— Думаю, что увидимся. Она сейчас у Старика.

В то время эти ответы показались мне расплывчатыми и неудовлетворительными. Я никогда не видел своего отца, но в должное время мне попалась на глаза туманная пожелтевшая фотография, которую я изучил вдоль и поперек. На ней был изображен строгий, с военной выправкой мужчина с большими усами, в форме и большом остроконечном шлеме. Я никак не мог понять, что это за форма. Отец мог быть и фельдмаршалом, и адмиралом, и обычным пожарником. В конце концов, он мог быть просто почтальоном.

События, последовавшие после маминого ухода, слегка смешались в моей памяти. Помню только, что у нас вдруг появилась девушка с длинными прямыми волосами, в чьи обязанности входило присматривать за мной и братом. Она не была особо разговорчивой и, похоже, всегда пребывала в плохом настроении. Мы знали ее как мисс Анни. По крайней мере, так она велела себя называть. Она тратила массу времени на уборку и стряпню, специализируясь на картофельных оладьях и традиционном капустном супе, а также вечно готовила пельмени из жирного теста. Я возненавидел все это.

— На случай, если нас когда-нибудь посадят в тюрьму, — сказал как-то брат, лежа в постели, — даже неплохо, что мы заранее привыкаем к такой пище. Ты когда-нибудь где-нибудь видел подобные обеды? По-моему, Анни слегка тронулась.

— Если ты имеешь в виду пельмени, — ответил я, — думаю, сами по себе они были бы и неплохи, если бы их не подавали так много и так часто.

— Убежден, такая еда не для нас.

— Да, пожалуй, слой теста толстоват.

— А вот маме было не в тягость готовить нам каждую неделю окорок с вареной капустой. Помнишь?

— Нет. Тогда у меня и зубов-то не было. А что такое окорок?

— Окорок? Это вещь, братец. Это такое красное мясо, которое привозят из графства Лимерик.

Конечно, это не дословное воспроизведение тех глупых разговоров, которые мы вели между собой. Так выглядят мои теперешние воспоминания о них. Возможно, все было совсем иначе.

Сколь долго продолжался период своего рода провалов, пробелов или пропусков в моей памяти, точно сказать не могу. Но ясно помню, что когда однажды мы с братом заметили, как мисс Анни более яростно, чем обычно, с настоящей свирепостью стирает, отжимает и гладит белье, а главное, пакует чемоданы, мы поняли: что-то затевается. И не ошиблись.

Однажды после завтрака (каша-размазня, чай и хлеб с джемом) к подъезду дома прибыл кеб, и из него, опираясь на трость, вышла очень странная пожилая леди. Я первым увидел ее через окно. Ее волосы, выбивающиеся из-под шляпы, были очень седыми, лицо очень красным, и она шла медленно, словно у нее было плохое зрение. Мисс Анни впустила леди в дом и первым делом сказала нам, что ее зовут миссис Кротти и нам следует вести себя хорошо. Некоторое время она молча стояла посередине кухни, уставившись на гостью довольно-таки бессмысленным взглядом.

— Вот эти два негодяя, миссис Кротти, — сказала мисс Анни.

— И они, слава Богу, выглядят хорошо, — высоким голосом заявила миссис Кротти. — Они выполняют все, что им скажут?

— Вроде бы, да, но порой их трудно заставить пить молоко.

— Да неужели! — воскликнула миссис Кротти возмущенным тоном. — Слышал ли кто-либо подобную чепуху? Когда я была в их возрасте, мне, никогда не хватало молока. Никогда. Я могла пить его кувшинами. И пахту тоже. В мире нет ничего более полезного для желудка и нервов. День и ночь я твержу это мистеру Коллопи, но с таким же успехом я могла бы обращаться вот к этому столу.

С этими словами она ударила по столу своей тростью. Похоже, мисс Анни была озадачена тем, что простое упоминание о молоке вызвало подобную бурю эмоций. Она сняла фартук:

— Давайте лучше посмотрим, — сказала она недовольным тоном, — стоит ли на улице кебмен? Я уже собрала вещи.

— Да, мистер Ханафин ждет нас. Давайте позовем его. Молодые джентльмены уже умылись?

— Насколько это возможно. В чем эта парочка действительно нуждается, так это в хорошей ванне. Но вы же знаете, как здесь трудно с водой.

— Спаси нас, Господи, — сказала миссис Кротти, скривившись, — разве под небесами есть что-нибудь более ужасное, чем грязь. Но будьте уверены, мы вернемся к этому позже, в более подходящее время. Пошли!

Мисс Анни вышла и вернулась с мистером Ханафином, кебменом. У него было красное лицо, возможно из-за обильного употребления портера, зато одет он был как подобает — в цилиндр и накидку с капюшоном темно-зеленого цвета.

— Всем самого доброго утра, — радушно сказал кебмен. — Как я уже говорил, миссис Кротти, мисс Анни выглядит очень хорошо.

— В самом деле? Разумеется, ее пребывание здесь, в Скеррисе, оказалось довольно беспокойным, но мистер Коллопи тоже не подарок, и, возможно, ей действительно было лучше отдохнуть от него две недели.

— Да, сейчас у нее появился замечательный румянец, — галантно ответил мистер Ханафин. — А эти два эрцгерцога будут моими пассажирами?

— Да, — сказала мисс Анни, — они будут вашим основным грузом. Смотрите не выроните их по дороге.

— Будьте спокойны, — ответил мистер Ханафин, улыбаясь, — Марий будет вести себе деликатно. Мы поедем рысцой.

— Кто такой Марий? — спросил брат.

— Кобыла, парень.

Впоследствии брат сказал мне, что он подумал, что для кобылы это довольно-таки странное имя. Мария — подошло бы больше. Уже тогда он отличался широтой ума. Помнится, я обозвал стоящее внизу животное каким-то грубым словом. Брат заявил, что я не должен выражаться подобным образом.

— Почему?

— Терезе[1] это бы не понравилось.

— Кто такая Тереза?

— Наша сестра.

— Наша сестра? ЧТО?

Миссис Кротти попросила мисс Анни показать мистеру Ханафину, где лежит багаж, и та провела его в заднюю комнату за кухней. Судя по доносившимся оттуда звукам, они стали ощупью вытаскивать на свет Божий наши пожитки.

Что можно сказать о нашем багаже? Пожалуй, только то, что он состоял в основном из уложенных в стопки подушек, одеял и прочих постельных принадлежностей, поскольку мой и моего брата гардероб был... ну скажем так... не слишком велик. Возможно, там были еще и шторы.

Наконец мистер Ханафин привязал все узлы к крыше кеба. Поскольку стояло лето, мы с братом отправились в путешествие в чем были. Мисс Анни тщательно заперла дверь. Затем они с миссис Кротти с ужимками разместились на заднем сиденье кеба, остальные уселись напротив. Путешествие доставило нам массу удовольствия. Большие дома скользили назад, трамваи звенели на середине дороги, большие толстые лошади тащили тяжелые подводы, а наша Марий выбивала копытами по мостовой чудесную музыку. Как я узнал позже, пунктом нашего назначение был Уорингтон-плейс, более чем скромное продолжение роскошного Герберт-плейс, протянувшийся вдоль канала на южной стороне великого Дублина.

Оглядываясь назад, я прихожу к выводу, что мне было тогда около пяти лет. Шел 1890 год, и мои молодые кости говорили мне, что в моей жизни грядут большие перемены. Впрочем, тогда я и предположить не мог, насколько большими они будут. Вскоре мне суждено было встретить мистера Коллопи.

2

Возможно, рисуя портрет мистера Коллопи, я отчасти ввожу читателя в заблуждение, но, поверьте, делаю я это ненамеренно. Сейчас я не могу в точности восстановить свое первое впечатление о нем. Скорее это синтез всех тех мыслей и чувств, которые он вызывал во мне на протяжении многих лет. Но вот что я помню совершенно отчетливо: мое первое представление о его особе было, если так можно выразиться, представлением о его отсутствии. Миссис Кротти властно постучала в дверь и тут же начала рыться в сумке в поисках ключа. Совершенно очевидно, она и не ожидала, что дверь откроют.

— Надвигается дождь с грозой, — сказала она, обращаясь к мисс Анни.

— Похоже на то, — ответила та.

Миссис Кротти открыла дверь и повела нас вереницей в переднюю кухню, находящуюся в полуподвале. Мистер Ханафин с частью багажа в руках замыкал шествие.

Мистер Коллопи сидел за кухонной плитой в каком-то странно перекрученном, съежившемся тростниковом кресле; маленькие красноватые глазки снизу вверх глядели на нас поверх стальной оправы очков, голова была наклонена вперед, видимо с целью придать взгляду особую пристальность. Огромную макушку устилали клочья длинных седых волос. Вся область рта была скрыта неопрятной щеткой темных усов с выцветшими концами, а сходящий на нет подбородок соединялся с жилистой шеей, которая исчезала в белом целлулоидном воротничке без галстука. Не поддающаяся описанию одежда болталась на тощей низкорослой фигуре. Ноги были обуты в большие башмаки с развязанными шнурками.

— Святые угодники, — сказал он бесцветным голосом, — вы прибыли очень рано. Доброе утро, Ханафин.

— Доброе утро, мистер Коллопи, — ответил Ханафин.

— Анни, Слава Богу, управилась со всем надлежащим образом, — сказала миссис Кротти.

— Сама теперь удивляюсь, — ответила мисс Анни.

— Можете мне не верить, мистер Коллопи, — поклонился мистер Ханафин, — но я никогда не видел, чтобы вы выглядели так хорошо. Не знаю уже, чем вы тут занимались, но у вас даже появился легкий румянец.

Мы с братом посмотрели на дряблое, серое лицо мистера Коллопи и переглянулись.

— Ну, мои дорогие, вам же прекрасно известно, — сказал мистер Коллопи, — я никогда не считал, что тяжелая работа может повредить кому бы то ни было. Ханафин, положите пока багаж в заднюю комнату. Итак, миссис Кротти, вы уверены, что эти два гоблина вне опасности? От тех прекрасных обедов, что впихивала в них Анни, они не отощали, это факт.

— Похоже на то, — ответила мисс Анни.

— Умоляю, представьте мне их, будьте так любезны, миссис Кротти.

Мы вышли вперед и громко назвали свои имена. Не поднимаясь с места, мистер Коллопи застегнул пуговицу на воротничке кофты брата, затем торжественно пожал нам обоим руки. Достав из кармана жилета две монеты по одному пенни, он одарил ими каждого из нас.

— Я кладу в ваши руки бренные ценности, — сказал он, — и в то же время дарую свое благословение вашим душам.

— Спасибо за бренные ценности, — сказал брат.

— Манус и Финбар — прекрасные имена, прекрасные ирландские имена, — сказал мистер Коллопи. — По-латыни Манус означает большой[2]. Запомните это. Выражение «Ecce Sacerdos Manus»[3] вошло в католический требник, вот почему имя Манус столь возвышает дух. Ах! Но Финбар[4] — самый настоящий ирландец, ведь так звали святого из графства Корк. Вдаль и вширь распространял он Евангелие многие тысячи лет назад. Воздадим ему благодарность за все, поскольку я верю, он умер от голода, не вынеся тягот поисков на некоем острове на реке Ли ниже Куинстауна.

— А мне всегда говорили, что святой Финбар был протестантом, — фыркнула миссис Кротти. — Вы все перепутали. Один Бог знает, как кому-то могло прийти в голову дать подобное имя бедному ребенку.

— Чушь, миссис Кротти. Его сердце принадлежало Ирландии, но дух его — Папе Римскому, Что там торчит из багажа, Ханафин? Метлы или совки, или что-то еще?

Мистер Ханафин, вновь появившийся в комнате с очередной порцией багажа, перехватил взгляд мистера Коллопи, брошенный на один из узлов.

— Клянусь, мистер Коллопи, — ответил он, — это вовсе не метлы и чертовы совки. Это клюшки для херлинга[5]. Из графства Килкенни, лучшие во всей ирландской земле, даю слово.

— Рад слышать это. С продуваемых всеми ветрами берегов Нора, не так ли? Сколько прекрасных ударов по мячу нанес я собственноручно в давно минувшие юношеские годы! В те дни, парень, я мог провести мяч и забить его в ворота от середины поля.

— Ну, не удивительно, что вы никогда не говорите о вашем суставном ревматизме, — холодно сказала миссис Кротти.

— Зато это делаете вы, миссис Кротти. Это была прекрасная мужская игра, и я не стыжусь всех тех ран, которые получил тогда и от которых теперь вынужден страдать. В те дни ты ни черта не стоил, если не был игроком в херлинг. Кардинал Лог — игрок в херлинг и одновременно — наш ирландский оратор, уважаемый Папой и народом. А вы играете в херлинг, Ханафин?

— В моей части страны, в Тинахели, мы увлекались футболом.

— Соблюдая Гэльский кодекс Майкла Кьюсака, я надеюсь?

— О, конечно, мистер Коллопи.

— Отлично. Естественная игра для местных жителей. Мы с отцом навидались молодых болванов, только что вылезших из своих клоповников и уже играющих до изнеможения в этот новомодный гольф там, на Бычьем острове[6]. О Боже, это вообще не игра.

— О не сомневаюсь, в Дублине вы всегда найдете этих светских выскочек, — сказал мистер Ханафин. — Они готовы носить нижние рубашки, если увидят в парке наверху английских военных, играющих в таких рубашках в поло. Ни стыда, ни совести, будь я проклят.

— И мы еще говорим о Гомруле, — заявил мистер Коллопи. — Подумать только! Если мы позволяем, чтобы наше общественное мнение определялось этими болванами с Бычьего острова, то мы достойны Гомруля не больше, чем чернокожие в Африке.

— Сидите уж, — сказала миссис Кротти. — Чай уже заварился, Анни?

— Вроде как, — ответила мисс Анни.

Мы сели за стол, а мистер Ханафин вышел, обдав нас напоследок ливнем благих пожеланий.

Я чувствую, настало время кратко охарактеризовать всех упомянутых выше персон и рассказать о наших родственных отношениях. Мистер Коллопи был сводным братом моей матери и, следовательно, моим сводным дядей. Он был женат дважды, и мисс Анни являлась его дочерью от первого брака. Миссис Кротти была его второй женой, но ее никогда не называли миссис Коллопи, почему — не знаю. Возможно, она сохранила имя своего первого мужа из любви к его памяти, а возможно, поступала так просто потому, что выжила из ума. Более того, она всегда называла своего второго мужа на официальный манер — мистер Коллопи, и он также звал ее миссис Кротти, по крайней мере в присутствии посторонних. Не могу сказать, как у них бьшо принято обращаться друг к другу наедине. Недоброжелатель мог бы заподозрить, что они не были женаты вовсе и миссис Кротти была любовницей или содержанкой, хотя это бьшо совершенно немыслимо, принимая во внимание особое уважение мистера Коллопи к церкви, к ее доктринам и догмам, а также его давние дружеские отношения с немецким священником с Лисон-стрит, отцом Куртом Фартом S. J.[7], с которым он часто виделся.

Вот я и дал, как обещал, все возможные пояснения, впрочем, вовсе не претендуя на то, что полностью осветил ситуацию или сделал ее более понятной.

3

Годы жизни в нашей семье, атмосферу которой лучше охарактеризовать словом «мертвая», медленно тянулись друг за другом. Моего брата, который был на пять лет старше меня, отдали в школу первым. Однажды утром он вместе с мистером Коллопи отправился на свидание с настоятелем школы Христианских Братьев на Уэстленд-роу. Брат, наверное, думал, что это всего лишь ознакомительный визит, но когда мистер Коллопи вернулся, он вернулся один.

— По Божьей воле, — объяснил он, — стопы Мануса утвердились сегодня на первой ступени лестницы учения и достижений, на вершине которой маняще сияет одинокая звезда.

— Несчастный мальчик не позавтракал, — пронзительным голосом сказала миссис Кротти.

— Вы могли бы сообразить, миссис Кротти, что Бог позаботится о нем, так же как Он заботится о птичках небесных. Я дал пацану двухпенсовик. Брат Краппи сказал мне, что мальчики могут обзавестись пакетом раскрошенных бисквитов за один пенни в парикмахерской, расположенной выше по улице.

— А как насчет молока?

— Вы что, из ума выжили, женщина? Вы же сами знаете, черт побери, как вам приходилось заставлять его пить молоко здесь, в этой кухне. Он считает молоко ядом, точно так же, как вы считаете ядом каплю солода. Это навело меня на мысль... мне кажется, я заслужил выпивку. Где мой кувшин?

Брат, который по прошествии времени стал более скрытен, не часто делился со мной впечатлениями о своем новом положении; исключением была реплика: «школа — Содом». Мой черед пришел раньше, чем я того ожидал. Однажды вечером мистер Коллопи спросил меня, где утренняя газета. Я протянул ему первую попавшуюся под руку. Он вернул ее обратно.

— Сегодняшняя утренняя, я тебе сказал.

— Я думал, это сегодняшняя.

— Ты думал? Ты что, читать не умеешь, парень?

— Ну... нет.

— Всемогущий Боже, с состраданием смотрящий на нас с небес! Ты хоть понимаешь, что в твоем возрасте Моц Арт написал четыре симфонии и Бог знает сколько замечательных песен. Поганый Нини давал сольные концерты на скрипке перед королем Пруссии, а Иоанн Креститель странствовал по пустыне, не имея на обед ничего, кроме проклятой саранчи и дикого меда. Есть в тебе хоть капля стыда, парень?

— Но я еще мал!

— В самом деле? Ты считаешь не с того конца. Откуда ты знаешь, может быть, сейчас пошли последние три месяца твоей жизни?

— О Боже!

— Что?

— Но...

— Можешь засунуть свои «но» себе в карман. Я скажу тебе, что ты сделаешь. Ты встанешь завтра утром ровно с восьмым ударом часов и хорошенько-прехорошенько умоешься.

Той ночью, лежа в кровати, брат сказал мне не без ехидства, что, по его мнению, я скоро стану знатоком латыни и Шекспира. И что брат Краппи осыплет меня в своем классе небесной благодатью Христианской Доктрины, вытрясет из меня всю душу и даст мне некоторое представление о том, через что пришлось пройти ранним христианам на римских аренах. Когда я наконец закрыл глаза, они были полны слез. Но брат оказался прав лишь отчасти. К моему удивлению, на следующее утро мистер Коллопи повел меня быстрым шагом вверх по набережной канала, доходящего до Синг-стрит, и позвонил в колокольчик на двери расположенной там общины Христианских Братьев. Ответившему нам неряшливому человеку в черном мистер Коллопи сказал, что мы пришли увидеться с настоятелем братом Гаскеттом. Нас ввели в мрачную маленькую комнату со столом и несколькими стульями, одну из стен которой украшала стальная пластина с выгравированным на ней изображением головы брата Риса, основателя ордена. Ничего другого в комнате не было.

— Говорят, благочестие имеет свой запах, — тихо пробормотал мистер Коллопи себе под нос. — Все наоборот. На самом деле запах благочестия — это всего лишь отсутствие запаха женщины.

Он посмотрел на меня:

— Ты знаешь, что ни одной живой женщине не дозволяется входить в этот святой дом? Так и должно быть. Даже если брат хочет увидеться со своей родной матерью, он должен встретиться с ней тайно в отеле «Империал», что вниз по улице. Что ты об этом думаешь?

— Я думаю, это непросто, — сказал я. — Разве не могла бы она вызвать его на свидание в присутствии других братьев, как это делается в тюрьмах, где в дни посещений заключенные могут видеться с родственниками в присутствии тюремщиков?

— Ну, это сомнительная аналогия, на мой взгляд. В самом деле, этот дом можно считать своего рода тюрьмой, но цепи, сковывающие его обитателей, сделаны из чистейшего, прекраснейшего, высшей пробы золота, и святые братья готовы целовать их, преклонив колени.

Дверь тихо отворилась, и в комнату проскользнул пожилой крепкого телосложения мужчина с грустным лицом. Вошедший улыбнулся лучезарной улыбкой и пожал каждому из нас руку в весьма странной манере, оставив локоть согнутым и держа протянутую ладонь на уровне груди.

— Разве не прекрасное утро, мистер Коллопи, — сказал он хрипло.

— Благодарение Господу, — ответил мистер Коллопи, когда мы уселись. — Надо ли говорить вам, зачем я привел сюда этого юного хулигана?

— Ну, надеюсь, не для того, чтобы научить его играть в карты.

— Совершенно верно, брат. Его зовут Финбар.

— Замечательно! Прекрасное имя, одно из самых почитаемых церковью. Полагаю, вы хотите, чтобы мы расширили знания Финбара?

— Вы прекрасно выразились, брат Гаскетт. Думаю, расширение должно быть очень основательным, поскольку он не знает ничего, кроме нескольких простеньких песенок из детских спектаклей, уличных баллад Катала Мак Гарви да своих молитв. Надеюсь, вы возьмете его, брат?

— Конечно, возьму. Я научу его всему от трех правил до Евклида, Аристофана и гэльского языка. Мы дадим ему исчерпывающие знания об основах Веры, и если когда-нибудь он, с Божьей помощью, почувствует желание присоединиться к ордену, у нас всегда найдется для него местечко здесь, в этом скромном заведении. Разумеется, после того, как он закончит учебу.

Конец его речи, разумеется, сильно напугал и озадачил меня. До такой степени, что подвиг на некоторый протест. Я не хотел слышать об этом даже в качестве шутки, даже из уст вкрадчивого монаха.

— Д-думаю... думаю, с этим следует немного подождать, брат Гаскетт, — сказал я, слегка заикаясь.

В ответ брат Гаскетт засмеялся, но веселья в его смехе не было.

— Ах, конечно, Финбар. Не все сразу.

Затем они с мистером Коллопи, не стесняясь моего присутствия, тесно склонились голова к голове и начали какие-то секретные переговоры, бормоча друг другу что-то на ухо. Потом брат Гаскетт поднялся, собираясь удалиться. Я тоже поднялся, но мистер Коллопи жестом остановил меня.

— Мы останемся на месте, — сказал он. — Брат Гаскетт считает, что ты можешь начать прямо сейчас. Лучше всего сразу брать быка за рога.

Хотя это сообщение и не было совсем уж неожиданным, оно привело меня в состояние шока.

— Но, — воскликнул я, — я не завтракал... у меня маковой росинки во рту не было.

— Ерунда, — сказал брат Гаскетт, — мы дадим тебе для начала полупансион.

Вот так я и вступил под зловещие своды школы на Синг-стрит. Очень скоро я близко познакомился с инструментом, именуемым ремнем. Это вовсе не полоска кожи, наподобие тех, которые используются для стягивания багажа, как вы могли бы подумать. Это несколько таких полос, сшитых вместе и образующих предмет довольно большой толщины, почти такой же твердый, как трость, но все же достаточно гибкий, чтобы не сломать кости руки. Удар такого ремня, особенно направленный (как это нередко умышленно и делалось) в верхнюю часть большого пальца или на запястье, вызывал мгновенный паралич, за которым следовала нестерпимая боль, возникавшая тогда, когда кровь начинала приливать обратно к пораженному участку. Впоследствии брат обучил меня определенным профилактическим мерам, которые он выработал, чтобы уменьшить наносимый ремнем ущерб, но они помогали лишь отчасти.

Мы с братом так и не поняли, зачем мистер Коллопи послал нас учиться в разные школы. Брат считал, что это было сделано для того, чтобы исключить возможность «жульничества», или, иными словами, списывания друг у друга домашних заданий, которые нам в огромных количествах задавали каждый день. Едва ли это верно, поскольку тщательно отлаженная система списывания существовала в обеих школах, во всяком случае для тех, кто не ленился прийти с утра пораньше. Лично я считал, что такое решение было вызвано природным лукавством мистера Коллопи и его желанием следовать общему принципу divide et impera[8].

4

И покатились годы. Один за другим. Без особых событий, слава Богу! Мне исполнилось почти одиннадцать, брату — шестнадцать, и внешне он был уже совсем сформировавшийся мужчина.

Однажды весенним днем, примерно в половину третьего, я устало тащился домой из школы на Синг-стрит. Я плелся по долгой дороге вдоль канала, как вдруг случайно поднял взгляд на здание в пятидесяти ярдах от меня и, обратившись в холодный камень, застыл на месте. Мое сердце с глухим шумом со страшной силой забилось о ребра, взгляд опустился к земле. Я перекрестился и нерешительно поднял глаза. Так и есть!

Слева от входа в дом, примерно в пятнадцати ярдах, на опушке сада росло довольно высокое дерево. А над ним, позади, возвышались голова и плечи, и эти голова и плечи принадлежали моему брату. Я уставился на видение взглядом, которым, согласно общепринятому мнению, зачарованное животное смотрит на ядовитую змею, готовящуюся нанести смертельный удар. Брат неестественно замахал руками, и следующей увиденной мною частью его тела оказалась спина. Он возвращался в дом, и он шел по воздуху. Насмерть перепуганный, я подумал о Другом, о Том, Кто ходил по воде. Беспомощно оглядевшись и немного потоптавшись на месте, я нетвердой походкой направился домой. Видимо, я был очень бледен, но вошел молча.

Мистера Коллопи на его обычном месте — в кресле возле плиты — не было. Анни — к тому времени мы научились произносить ее имя без приставки «мисс» — поставила передо мной картошку и большую тарелку тушеного мяса. Я подумал, что лучше всего вести себя будто ничего не случилось.

— Где мистер Коллопи? — спросил я. Она кивнула в сторону задней комнаты:

— Где-то там внутри, но не знаю, где именно. Он что-то там измеряет рулеткой. Боюсь, бедной миссис Кротти становится хуже. Этим утром у нее снова был доктор Бленнерхассет. Храни нас всех Бог!

Миссис Кротти, вне всякого сомнения, была больна. Она слегла двумя месяцами раньше и настаивала, чтобы дверь между ее спальней и кухней всегда оставалась слегка приоткрытой, чтобы ее крики, зачастую слабые, могли услышать либо Анни, либо мистер Коллопи. Ни я, ни брат никогда не входили в ее комнату, хотя мне несколько раз случалось видеть миссис Кротти. Это бывало тогда, когда она спускалась вниз, повиснув на мистере Коллопи, судорожно сжимая перила свободной слабой рукой, в халате или ночной рубашке фантастической формы и цвета, с пугающей бледностью на истощенном лице.

— Боюсь, она действительно сильно больна, — сказал я.

— Похоже на то.

Когда, закончив пить чай, я без особой цели вышел из кухни и поднялся наверх, мое сердце вновь забилось от волнения. Я вошел в нашу спальню.

Брат, нагнувшись над столом, стоял ко мне спиной и тщательно изучал какие-то небольшие металлические предметы.

Он поднял голову и рассеянно кивнул мне.

— Надеюсь, — сказал я нервно, — надеюсь, ты не откажешься ответить мне на один вопрос?

— Какой вопрос? Мне надо разобраться с этой штукой.

— Слушай мой вопрос. Когда я подходил к дому, мне показалось, будто ты шел по воздуху. Я действительно видел это?

Он снова повернулся, уставился на меня, а затем расхохотался.

— Черт побери, — хихикнул он, — судя по тону твоего вопроса, ты действительно видел это.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Интересный вопрос. Как это выглядело? Надеюсь, здорово?

— Если хочешь знать, все это выглядело противоестественно, и если ты получил помощь не от божественной силы, если ты связался с безбожными силами тьмы, я бы настоятельно посоветовал тебе обратиться к отцу Фарту, поскольку подобные вещи до добра не доводят.

Тут он снова захихикал.

— Посмотри в окно, — сказал он.

Я подошел к окну и осторожно выглянул наружу. Между подоконником и довольно прочной веткой, росшей неподалеку от вершины дерева, была протянута очень тугая проволока, которая, как я теперь разглядел, проходила через основание закрытого окна и крепилась к довольно сложному натяжному устройству в ногах кровати, стоявшей у противоположной стены.

— Боже всемогущий! — воскликнул я.

— Разве плохо?

— Проклятый канатоходец!

— Я получил все это оборудование от Джема, но не от того Джема, который живет в Куинсе. Тут нет абсолютно ничего сложного. Если я завтра натяну проволоку поперек комнаты всего лишь в футе от пола, ты сможешь пройти по ней после небольшой тренировки. Так в чем же разница? Какая разница, идти на высоте одного дюйма или одной мили? Единственное препятствие кроется в том, что принято называть психологией. Это новое слово, но я знаю, что оно означает. Сохранять равновесие — детская игра. Фокус в том, чтобы выбросить из головы все мысли о высоте. Конечно, это кажется опасным, но риск такого сорта приносит деньги. Безопасный риск.

— Что будет, если ты упадешь и сломаешь себе шею?

— Ты когда-нибудь слышал о Бло

— По-моему, ты начинаешь сходить с ума.

— Я начинаю делать деньги, поскольку у меня есть... кое-какие планы, кое-какие очень важные планы. Посмотри, что я приобрел. Пишущую машинку. Мне дал ее один парень с Вестерн-роу, стащил ее у своего дяди. Ее легко освоить, несмотря на то что она старая.

Но я не позволил отвлечь себя от темы.

— Так что, ты собираешься стать Бло

— Ну, а почему бы и нет.

— Конечно, Ниагара слишком далеко. Наверное, ты протянешь свою проволоку над рекой Лиффи?

Он вздрогнул, сбросил со стола какую-то металлическую деталь и повернулся ко мне, в изумлении широко раскрыв глаза.

— О, великий Боже, — воскликнул он, — в твоих словах определенно что-то есть. В твоих словах определенно что-то есть. Натянуть проволоку над рекой Лиффи? Одетый в Маску Сорвиголовы с Маунт-стрит! Это удачная мысль — определенно удачная мыслъ. Спаси нас Бог, почему я сам не подумал об этом?