Зло, как ему казалось, было самым заразным из всех известных заболеваний. Дайте вору жить среди честных людей, и рано или поздно у него утащат часы. В своей книге он собирался покарать двух представителей рода человеческого — развращенного до мозга костей мужчину и женщину непревзойденной добродетели. Они встречаются. Женщина подпадает под влияние порока, в конце концов ее насилуют, и она гибнет на глухих задворках. Создавая собственную milieu[7] и показывая вневременной конфликт между разложением и красотой, сиянием и мраком, грехом и благодатью, повествование обещает быть захватывающим и благотворным. Mens sana in corpore sano[8]. Какую проницательность выказывает старый философ! Как хорошо он понимал, что навозный жук бабочке не товарищ! Конец извлечения.

Торжествующе взглянув на Бринсли, я увидел, что тот стоит очень прямо и, нагнув шею, внимательно глядит себе под ноги. На земле валялась мокрая, в пятнах газета, и глаза Бринсли бегали по строчкам.

— Черт подери, — сказал он, — лошадь Пикока бежит сегодня.

Молча сложил я свою рукопись и сунул обратно в карман.

— Восемь к четырем, — продолжал Бринсли. — Слушай, — он поднял голову, — мы будем полными идиотами, если что-нибудь с этого не поимеем.

Он нагнулся, подобрал газету и продолжал внимательно читать.

— Какая лошадь бежит? — спросил я.

— Какая? Внучок. Лошадь Пикока. Я издал восклицание.

Характеристика восклицания. Нечленораздельное, удивленное: «Вспомнил!»

— Погоди. Сейчас что-то покажу. — Я стал рыться в карманах. — Погоди, сначала прочти это. Вчера получил. Я в руках у одного человека из Нью-Маркета.

Я дал Бринсли письмо.

Почтовая корреспонденция от В. Райта, проживающего в поместье Вайверн, Нью-Маркет, Саффолк. Дорогой друг и соратник! Премного благодарен. Как и было обещано, посылаю Вам, а именно Внучка, который побежит в 4.30 в Гэтвике в пятницу. Рискуйте не задумываясь и вышлите мне дополнительно шиллинг в счет моих тяжких затрат. Эту зверушку берегли ради одного заезда целых два месяца, и уж она рванет так рванет, наплюйте на газеты и — Вперед за Призом, Какой Вам и не Снился. На этой лошади я надеюсь сорвать тройной куш, Железно Гарантирую — иначе и быть не может, а я тут все знаю вдоль и поперек. Старые друзья знают, что я никогда не подбрасываю «головоломок», но даю Крайне Редкие советы насчет лошадей, которые, можно считать, уже победили. Разумеется, мне приходится тяжко расплачиваться за информацию, сведения о любом удачном заезде обходятся в кучу денег, так что обязательно и не мешкая вышлите вышеупомянутый шиллинг, и я дам Вам Железные Гарантии на будущее и что Вы по-прежиему останетесь в числе моих клиентов. Те, кто не подтвердит право называться таковыми до ближайшего четверга, рискуют лишиться свежайшей информации, которую надеюсь получить на будущей неделе. Так что рискуйте до упора, ставьте на Внучка в пятницу вечером. Отказы от выигравших не принимаются. Если будете уезжать, не забудьте сообщить мне свой новый адрес, чтобы и впредь получать от меня сюрпризы. Поставьте на Внучка от души. Искренне Ваш, и удачи нам обоим. В. Райт. Адрес для перевода денег: В. Райту, поместье Вайверн, Нью-Маркет, Саффолк. Настоящим прошу переслать на а/я б. д. шиллинг за Внучка (итого 4 к 1), в надежде на удачу впредь. Имя, адрес.

— Ты его знаешь? — спросил Бринсли.

— Нет, — ответил я.

— Собираешься поставить на эту лошадь?

— Денег нет.

— Совсем ничего? У меня два шиллинга.

Кончиками пальцев я нащупал в глубине кармана гладкие монетки — пять шиллингов на книжку.

— Мне надо сегодня купить книжку, — сказал я. — Раздобыл на нее с утра пять шиллингов.

— Здесь говорится, — Бринсли заглянул в газету, — что ставки идут десять к одному, и даже если, скажем, семь к одному на полкроны, то так или иначе выходит двадцать один шиллинг. Купишь свою книжку, да еще сдачи останется шестнадцать.

Не то чтобы я был мастер на подобные вещи, но отношение к предложению Бринсли как-то само вырвалось у меня в виде некоего звука.

Название звука. По-гречески ?. На волапюке — «волапюкнуть».

В тот же день после полудня я сидел в изрядной интоксикации в пивной у Грогана. (Торговля спиртным по лицензии.) Рядом смутно маячили Бринсли и Келли — мои закадычные. Все трое были заняты вливанием в себя — стакан за стаканом — портера и последующими тонкими дискуссиями по поводу потрясающего чувства душевного и телесного благополучия. У меня было одиннадцать шиллингов и семь пенсов монетами разного достоинства, которые тяжело болтались в боковом кармане в такт каждому моему движению. В каждой из стоявших передо мной на полках бутьшок, узких и пузатых, скучно отражался газовый рожок. Кто способен описать завсегдатаев пивной? Половина, безусловно, ожившие марионетки, особенно те, до которых рукой подать. Портер был отличным: мягким на вкус, таял на языке, но резким при глотании, он мягко волшебно-властно циркулировал в портероводах организма.

— Господи, только бы не забыть купить «Die Harzreise», — пробормотал я себе под нос. — Господи, только бы не забыть.

— Харцрайзе, — сказал Бринсли. — В Долки есть дом, который называется Хартрайз.

Потом он положил подбородок в темных точках волосков на ладонь и, нагнувшись над стойкой, над своим стаканом, стал глядеть куда-то за пределы мироздания.

— Еще по одной? — спросил Келли.

— Ах, Лесбия, — сказал Бринсли. — Лучшее из всего, что я написал.

— Три портера, — крикнул Келли.

— Прежде чем мы умрем от жажды, — крикнул Келли, — не принесете ли вы нам еще три портера. О, Господи, он сказал, что я ору, как в пустыне.

— Хорошая вещь, — сказал я Бринсли.

Перед моим внутренним взором встала немая картина: безмолвно сплетенные у плетня в бледном свете звезд любовники, его губы яростно зарываются в ее.

— Чертовски хорошая вещь, — повторил я. Невидимый слева от меня Келли громко захлюпал.

— Лучше не пивал, — сказал он. Пока я обменивался взглядами с Бринсли, ко мне, хрипя и сипя, притиснулся какой-то бродяга и спросил:

— Не купите ли наплечник или запонку, сэр?

Смысл его слов остался для меня неясен. Потом возле полицейского участка на Лэд-лейн какой-то человек в черном налетел на нас и, легко и часто постукивая меня по груди, стал говорить что-то искренне о Руссо — неотъемлемой части французской нации. Он оживленно жестикулировал, его бледные черты производили сильное впечатление при свете звезд, а голос то восходил, то падал вслед за извилистой аргументацией. Я не понимал, о чем он говорит, и никогда прежде его не видел. Однако Келли буквально впивал все, что говорил человечек, потому что стоял ближе всех, наклонив голову с выражением пристального внимания. Вдруг он гулко икнул и, разинув рот, с ног до головы окатил человечка отталкивающей на вид буро-красной блевотиной. Много чего еще случилось в ту ночь, теперь всего не упомнить, однако тот случай живо стоит у меня перед глазами. После произошедшего человечек, отойдя от нас на несколько шагов, пытался отряхнуть свой поношенный пиджачишко и все возил им по стене. С тех пор имя Руссо всегда напоминает мне о том человечке. Конец воспоминания.

Еще одно извлечение из моей Рукописи, в котором описывается, как мистер Треллис приступает к работе над своей книгой. Обложенный подушками, в раскаленном добела свете керосиновой лампы, Дермот Треллис нахмурился всеми своими прыщами, и лоб его прорезала глубокая творческая морщина. Кончик его карандаша медленно двигался по линованному листу, выводя загогулистые буквы. Он с головой ушел в создание Джона Ферриски — главного злодея своей истории.

Отрывок из газетной статьи по поводу рождения Ферриски. Мы уполномочены заявить о счастливом событии, имевшем место в гостинице «Красный Лебедь», где под успешным руководством владельца, мистера Дермота Треллиса, прошли роды человека по имени Ферриски. По утверждениям очевидцев, все «прошло прекрасно»: рост новорожденного около пяти футов и восьми дюймов, он крепко сложен, темноволос и чисто выбрит. Глаза синие, зубы здоровые, правильной формы, несколько пожелтевшие от курения; два левых верхних коренных запломбированы, на левом клыке — кариес. Волосы черные, густые, гладко зачесаны назад, от левого виска идет прямой пробор. Грудные мышцы развиты хорошо, ноги же хоть и прямые, но коротковаты. Новорожденный обладает незаурядными умственными способностями, латынь знает назубок, а познания в области физики простираются от закона Бойля до камеры Лекланша и действия грязефотометра. Проявляет особую склонность к математике. В процессе краткого испытания, проведенного нашим корреспондентом, решил задачку «на засыпку» из продвинутого курса геометрии Холла и Найта и не смутился, когда пришлось прибегнуть к сложным расчетам. Голос у него чистый, приятный, однако, судя по желтому налету на пальцах, он завзятый курильщик. Вполне очевидно, что он не девственник, хотя, естественно, установить это у мужчины с достаточной степенью вероятности — непросто.

Наш спецкорреспондент по вопросам медицины пишет:

Рождение молодого человека в гостинице «Красный Лебедь» стало подобающей данью усердию и настойчивости мистера Дермота Треллиса, завоевавшего международное признание своими исследованиями в области самооплодотворения. Это событие увенчало, если можно так выразиться, дело всей жизни ученого мужа, так как ему удалось воплотить в жизнь свою мечту о воспроизведении живого млекопитающего, избегая стадии оплодотворения и зачатия.

Самооплодотворение, или автогамия, сообщил мне мистер Треллис в частной беседе, уже давно стало общим местом. На протяжении пяти столетий эпилептики, бьющиеся в припадках во всех частях света, молили о нем, изнуренные невостребованным излишком плодотворящей силы. Этот феномен был неоднократно описан в литературе. Устранение зачатия и беременности, или сведение процесса к мистическим абстракциям отдельно взятого отцовства или необъяснимого материнства, было мечтой каждого практикующего психоевгеника во всем мире. Я крайне счастлив, что судьба определила мне такой долгий век и я смог посвятить все эти годы неустанному экспериментированию и стремлению к победной цели. Во многом своему присутствию сегодня среди нас мистер Ферриски обязан моему покойному другу и коллеге Уильяму Трейси, чьи ранние исследования снабдили меня неоценимыми данными и во многом предопределили направление моей работы. Заслуга в успешном осуществлении акта деторождения при двух неизвестных принадлежит не только мне, но и ему.

Любезное упоминание мистером Треллисом покойного мистера Уильяма Трейси, выдающегося автора романов из жизни Дикого Запада — его «Цветок прерий» до сих пор читают и любят, — было явно вызвано благородными усилиями последнего, направленными на то, чтобы покончить с однообразным и унылым процессом, в результате которого все дети неизменно рождались в младенчестве.

Многие злободневные социальные проблемы, писал он в 1909 году, могли быть легко решены, если бы наши отпрыски рождались уже зрелыми, зубастыми, закаленными, образованными и готовыми к жесткой борьбе за соблазнительные блага, которые сегодня делают государственную службу и банковскую деятельность столь привлекательными для молодых кормильцев. Воспитание детей — досадный анахронизм в наше просвещенное время. Унизительные уловки, повсеместно известные как контроль над деторождаемостью, давно стали бы достоянием прошлого, если бы родителям и супружеским парам было гарантировано, что их узаконенные развлечения будут непосредственно давать готовых кормильцев и барышень на выданье.

Он также предвидел день, когда благополучное разведение престарелых, пенсионеров и прочих дряхлых старцев, забота о которых осуществляется на средства общества, превратит брак из гнусной и неприглядной грызни, каковой он зачастую является, в захватывающее дух деловое предприятие с неограниченными возможностями.

Примечательно, что мистеру Трейси, после шести обескураживающе неудачных попыток, удалось-таки убедить жену разрешиться пожилым испанцем, который прожил всего шесть недель. Способный превратить ревность в фарс, романист настаивал, чтобы его жена и новорожденный спали в разных постелях и пользовались ванной комнатой в различное время. Изрядно повеселило литературные круги щекотливое положение, в котором оказалась женщина, разрешившаяся сыном, годившимся ей в отцы, однако это не заставило мистера Трейси ни на йоту уклониться от беспристрастных поисков научной истины. Острота его ума и в самом деле стала притчей во языцех в мире психоевгеников. Конец вышеизложенного.

Стенограмма проводившегося впоследствии перекрестного допроса мистера Треллиса перед судом, угрожавшим ему смертной казнью; допрос касался факта и обстоятельств рождения Ферриски.

— Как именно он родился?

— Словно проснулся.

— Его ощущения?

— Смущение, замешательство.

— Разве эти слова значат не одно и то же, а потому являются бессмысленным повтором?

— Да, но условия следствия требовали единообразия информации!

(При этом ответе десять судей сердито застучали о стойку пивными стаканами. Судья Шанахэн высунулся в дверь и обратился к свидетелю со строгим предупреждением, советуя ему впредь держаться прилично и обращая его внимание на серьезные меры, которые могут повлечь за собой его дальнейшие непристойные выходки.)

— Его ощущения? Нельзя ли ответить поточнее?

— Можно. Его снедали сомнения насчет того, что он это он, а также насчет его телесности, черт лица и их выражения.

— Каким же образом он разрешил эти сомнения?

— Осязательным. Путем ощупывания себя всеми десятью пальцами.

— То есть на ощупь?

— Да.

— Это вы написали: «Он отправил на увядшем „Мэй-флауэре“ сэра Фрэнсиса Дрейка Большепалого запятая в сопровождении трех дознавателей-гардемаринов и юнги запятая в плавание по терра инкогнита его лица»?

— Я.

— Обвиняю вас в том, что вы украли отрывок, принадлежавший перу мистера Трейси.

— Отрицаю.

— Обвиняю вас во лжи.

— Отрицаю.

— Опишите поведение этого человека после того, как он изучил свое лицо.

— Он встал с постели и принялся разглядывать свой живот, нижнюю часть груди и ноги.

— Какие части он не изучил?

— Спину, шею и голову.

— Вы можете предположить причины столь неполного обследования?

— Да. Его зрение было естественным образом ограничено отсутствием глаз на затылке.

(В этот момент в зал вошел судья Шанахэн, на ходу поправляя свою мантию. «Этот пункт был принят с исключительным удовлетворением, — сказал он. — Продолжайте».)

— Что он сделал после того, как изучил свой живот, ноги и нижнюю часть груди?

— Он оделся.

— Оделся? В костюм по последней моде, сшитый на заказ?

— Нет. В темно-синий довоенный костюм.

— Со шлицей сзади?

— Да.

— Обноски из вашего гардероба?

— Да.

— Обвиняю вас в том, что ваши намерения сводились исключительно к тому, чтобы унизить его.

— Никоим образом.

— И что же произошло после того, как его обрядили в этот шутовской костюм?..

— Какое-то время он обшаривал комнату в поисках зеркала или другой поверхности, в которой мог бы увидеть отражение своего лица.

— Вы, конечно, уже спрятали зеркало?

— Нет. Просто позабыл им обзавестись.

— По причине сомнений в своей внешности он, должно быть, тяжело страдал?

— Возможно.

— Вы могли бы явиться ему — пусть даже с помощью магии — и объяснить, кто он такой и каковы его обязанности. Почему вы уклонились от столь явно напрашивавшегося проявления милосердия?

— Не знаю.

— Ответьте на вопрос, пожалуйста. (В этот момент судья Суини сердито фыркнул, грохнул стаканом о стойку и с недовольным видом поспешно покинул зал суда.)

— Если не ошибаюсь, я уснул.

— Так, так. Значит, уснули. Конец вышеизложенного.

Автобиографическое отступление, часть третья. Ранняя зима, когда все эти события занимали мое внимание, выдалась на редкость суровой. Ветры, по выражению Бринсли, преобладали восточные и нередко несли с собой мелкий холодный дождь. С моей постели мне были видны вымокшие пассажиры трамваев, смутно маячившие за тронутыми изморосью стеклами. Медленно наступал рассвет, почти тут же переходя в сумерки.

Врожденная предрасположенность, предрасполагавшая меня к самой распространенной из изнурительных болезней — от нее умер в Давосе мой двоюродный брат, — развила во мне, быть может, несообразную мнительность во всем, что касалось благополучия моих легких; как бы там ни было, я редко покидал свою комнату в первые три месяца зимы, за исключением тех случаев, когда домашние обстоятельства требовали моего незамедлительного и как бы случайного появления в момент, когда дядя уже облачался в мое серое пальто. Отношения между нами были, пожалуй, хуже, чем когда-либо; мои неизменно неудачные попытки отвечать на его пытливые вопросы по поводу содержания «Die Harzreise» только подливали масла в огонь. Насколько помнится, я так и просидел всю зиму в четырех стенах. Александр, избравший систему занятий, сходную с моей, отвечал за меня моим голосом на лекционной перекличке.

В новом году, кажется в феврале, я обнаружил, что как-то незаметно успел завшиветь. Растущий зуд в разных частях тела заставил меня внимательно исследовать постельное белье, в результате поисков я увидел, что оно кишит вшами. Я был удивлен и пристыжен. После этого я немедленно решил положить конец своей неряшливости и недисциплинированности и разработал в уме режим физического восстановления, включавший приседания.

Так или иначе, одним из последствий моего решения было то, что я стал ходить в колледж ежедневно, гулял по Грин-парку и по улицам, беседуя со знакомыми или разговаривая со случайными встречными на общие темы.

Обычно я устраивался в большом зале колледжа и стоял, прислонясь к батарее, расстегнув поношенное пальто, и мой холодный, враждебный взгляд скользил по лицам проходивших мимо. Студенты младших курсов выделялись своей подростковой угловатой неуклюжестью; студенты постарше держались уверенно и были одеты поприличнее. Спорящие собирались кучками, которые так же быстро распадались по окончании спора. Воздух полнился шарканьем, болтовней и шумами самого неопределенного характера. После часового сидения на лекции студенты, выйдя в коридор и порывшись по карманам, жадно закуривали или с изъявлениями благодарности стреляли сигарету у приятеля. Студенты-богословы из Блэкрока и Рэтфарнэма, все в черном и в котелках, чинно проходили цепочкой и выходили через заднюю дверь, за которой обычно оставляли свои велосипеды с железными педалями. Потупив взоры, проходили послушники и монахини, с румяными молодыми лицами, затененными клобуками, чтобы провести перерыв между лекциями в специальной раздевалке, предаваясь благочестивым размышлениям. Иногда вспыхивала шумная, гогочущая возня, прерываемая пронзительным криком случайно поранившегося в потасовке. В дождливые дни повсюду витал малоприятный запах сырости, благоухание сохнущей прямо на теле одежды. Часы были хорошо видны, однако время объявлял прислужник в ливрее, появлявшийся из маленькой комнаты и стене и звонивший в пронзительно трезвонящий колокольчик, похожий на те, что бывают у аукционеров и уличных разносчиков; колокольчик нужен был затем, чтобы дать знать знаменитым профессорам, блуждавшим в лабиринтах тонких умозаключений, что пора прервать свои размышления.

Как-то днем я заметил фигуру Бринсли, внимательно слушавшего невысокого светловолосого человека, быстро приобретавшего в районе Лейнстер-сквер репутацию автора прекрасных стихов, чем-то сходных с первосортной поэзией другого автора — американца мистера Паунда. Он говорил непринужденно, сопровождая свою речь резкими жестами. Я решительно подошел и представился. Фамилия светловолосого человечка была Донахи. Завязался изысканный общий разговор, в котором то и дело мелькали французские словечки и предметом которого было превосходство современной американской и ирландской литературы над низкопробными произведениями писателей-англичан. Святое имя также часто упоминалось, не припомню, впрочем, в какой связи. Бринсли, чье образование и содержание оплачивало его родное графство — по фартингу с фунта, чтобы дать возможность нуждающимся и многообещающим молодым людям вкусить благ университетской учености, — Бринсли сказал, что готов угостить меня и Донахи пинтой портера на брата, объяснив, что недавно получил деньги. Я заметил, что, если его финансы позволяют совершить столь благородный шаг, я не возражаю, но что касается лично меня, то я отнюдь не Рокфеллер — фигура речи, призванная выразить стесненность моих обстоятельств.

Название фигуры речи. Синекдоха, или автономазия.

Итак, троица наша медленно двигалась в направлении пивной Грогана, наши голоса живо перекликались, поддерживая ученую дискуссию, наши поношенные пальто — нараспашку, навстречу проблескам зимнего солнца.

— Правда, от этого парня чуднo пахнет? — спросил Бринсли, адресуя вопрошающий взгляд Донахи.

Я в шутку по-собачьи обнюхал себя.

— Пахнет от вас неважнецки, — признал Донахи.

— По крайней мере не перегаром, — ответил я. — Так чем же от меня пахнет?

— Вам никогда не случалось войти утром в комнату, — вкрадчиво начал Бринсли, — где всю ночь шла гулянка с сигарами, виски, крекерами и пахучими бабами? Именно так. Непроветренной комнатой.

— На себя посмотри, — сказал я.

Мы зашли в пивнушку и заказали наш любимый темный напиток.

— Есть один простой способ превратить портер в воду, — сказал я. — Даже ребенок способен на это, хотя лично я против того, чтобы поить портером детей. Неужели же вам не жаль, что человеческий гений так и не раскрыл тайну превращения воды в портер?

Донахи рассмеялся, но Бринсли даже не дал мне пригубить, всей тяжестью опустив свою руку на мою и назвав фамилию пивного фабриканта.

— Ты когда-нибудь пробовал это? — спросил он.

— Нет, никогда.

— Так вот, эта банда раскрыла тайну, — сказал Бринсли. — Клянусь, я ни разу не пробовал ничего подобного. А вам не приходилось?

— Нет, — ответил Донахи.

— Держитесь от него подальше, если вам дорога жизнь.

Минуту все молчали, глотая удручающе сладкую жижу.

— Хорошо мы тут на днях попили винца, — заметил Донахи, — шикарно провели время. Вино лучше портера. Портер, он как липучка. К вашему сведению, вино благотворно влияет на внутренности, особенно на пищеварительный тракт. Портер как липучка, и после него внутрях остаются шлаки.

Ленивым жестом высоко подняв стакан, я сказал:

— Если этот вывод основан на силлогизме, то он ложен, поскольку исходит из лицензионных посылок.

Громкий смех в унисон был мне наградой. Я нахмурился и как ни в чем не бывало стал пить, смакуя растекающееся по нёбу пресновато-сладкое послевкусие портера. Бринсли с размаху шлепнул меня по животу.

— Решил отпустить пузико? — поинтересовался он.

— Оставь мои потроха в покое, — ответил я, отводя его руку.

Мы выпили по три стакана каждый, за что Бринсли с легким сердцем выложил шестипенсовик.

Истинный потребитель. Совет графства Мит, орган сельского самоуправления.

Солнце зашло, и студенты вечернего отделения — многие из них уже сами преподающие, в возрасте, начинающие лысеть — в сгущавшихся сумерках спешили к колледжу пешком или на велосипедах. Поплотнее запахнувшись в свои пальто, мы стояли на углу и болтали, глазея по сторонам. Потом, всей командой, отправились на трамвае в кино.

За счет Совета графства Мит.

Три дня спустя, часов в восемь вечера, я шел один по Нассау-стрит — району, изобиловавшему представительницами древнейшей профессии, и вдруг заметил прямую, как шомпол, фигуру в суконной кепке, подстерегавшую добычу на углу Килдэр-стрит. Подойдя ближе, я узнал Келли. Дальнобойные плевки окружали его со всех сторон. Я пихнул его в бок, чувствуя, что покушаюсь на чужую собственность.

— А вот и наш мальчик! — насмешливо воскликнул я.

— А, красавец-мужчина, — ответствовал Келли.

Нахмурившись, я достал сигареты и прикурил две штуки. Стоя вполоборота, я спросил низким суровым голосом:

— Что поделываем?

— О, Господи, ничего, — сказал Келли. — Ничего, приятель. Пойдем, поговорим по дороге.

Я не стал спорить. Напустив на себя аморальный вид, я последовал за Келли в долгий путь в окрестности Айриштауна, Сэндимаунта и Сидни-Пэрэйд и обратно — к Хаддингтон-Роуд и каналу.

Цель прогулки. Обнаружение готовых к соитию девственниц.

За все время прогулки мы так и не обнаружили ничего, что отвечало бы вышеуказанной цели, но согрели наши одинокие души музыкой наших голосов. Содержание беседы составляли собачьи бега, пари, ставки и оскорбительные замечания в адрес ханжеского целомудрия. Немало миль мы уже исходили таким образом вечерами, преследуя достопочтенных матрон, приставая к незнакомкам, представляясь замужним дамам как старые друзья и без всякой причины задирая прохожую публику. Однажды нас, в свою очередь, преследовал полицейский в штатском. По совету Келли мы переждали в какой-то церквушке, пока он не уйдет. В результате я обнаружил, что прогулки благоприятно сказываются на моем самочувствии.

Посещавшая колледж публика разбилась на множество кружков и обществ, частью чисто культурных, частью сосредоточенных на организации и проведении разного рода игр с мячом. Культурные общества различались по характеру и целям, а жизнеспособность их измерялась числом забияк и прочих беспринципных личностей, которых им удавалось привлечь к своим дискуссиям. Некоторые из них были посвящены английской литературе, другие ирландской, третьи, наконец, изучению и распространению французского языка. Самым крупным было общество, собиравшееся каждую субботу по вечерам для свободных дискуссий на ту или иную тему; однако сотни студентов использовали эти собрания, чтобы вдоволь поорать, порезвиться, попеть и то и дело пускать в ход словечки и прибегать к действиям, несовместимым с обычаями добропорядочных христиан. Общество собиралось в старой, заброшенной, устроенной амфитеатром аудитории, вмещавшей сотни две с половиной человек. Аудитория выходила в просторный вестибюль, и в нем-то и собирались самые ражие и громогласные парни. Вестибюль освещался всего лишь одной газовой лампой, и когда ожесточенный гвалт становился нестерпимым, свет гас, словно выключенный какой-то сверхъестественной дьявольской силой, и наступавшая в подобных обстоятельствах темнота не раз вызывала у меня приступы физической и душевной тревоги — мне казалось, что большинство присутствующих одержимо нечистыми духами. В освещенный прямоугольник открытой в аудиторию двери летели не только грязные и бессвязные речи, но и разнообразные ненужные предметы, как-то: окурки, старые ботинки, сорванные со стоящих рядом приятелей шапки, куски конского навоза, скатанные в комок клочья грязной мешковины и подобранные на свалке предметы женского туалета, иногда еще вполне пригодные. Однажды Келли упаковал панталоны и панталончики своей хозяйки в аккуратный пакет из коричневой бумаги и через дружка послал его председателю, который вскрыл необычную посылку in coram populo (в присутствии собравшихся) и долго рылся в ней, вытаскивая на свет Божий предмет за предметом, словно ища среди них объяснительную записку, не в состоянии сразу осознать характер выходки по двум причинам: из-за близорукости и из-за того, что носил степень бакалавра.

Результат упомянутого деяния. Крики, смех и беспорядок в аудитории.

При посещении этих собраний я занимал позицию, где меня невозможно было опознать, молча стоя в комнате. Конец вышеизложенного.

Дальнейший отрывок из моей Рукописи, посвященной Рукописи мистера Треллиса, посвященной Джону Ферриски, его первым шагам в жизни и первым встречам с теми, кому предстояло стать его верными друзьями, oratio recta. Обращаясь к самому себе, он заметил, что это недурно, когда человек не знает себя в лицо. Звук собственного голоса ошеломил его. У него был выговор и интонация, характерные для представителей низших рабочих слоев Дублина.

Он стал исследовать стены комнаты с целью обнаружить дверь или какое-нибудь иное потребное для выхода отверстие. Он завершил обследование двух стен, когда на него нашло малоприятное ощущение одновременной слепоты, близкой истерики и позывов к рвоте — последнее обстоятельство очень сложно и трудно объяснимо, так как он ни разу на протяжении всей своей жизни не ел. То, что это было явление по природе своей чудесное, скоро стало ясно окончательно, так как рядом с камином появилось сверхъестественное облако, или ореол, напоминавший облачко пара. От слабости он упал на колено, в изумлении глядя на длинные, кисейные струйки пара, сплетавшиеся и уплотнявшиеся на потолке, глаза у него саднило, поры расширились от влажности. Между тем сквозь пар проступали смутные лица, тут же вновь растворявшиеся. Он услышал исходивший из середины облака равномерный бой огромного отлаженно-часового механизма, после чего его изумленному взгляду явился паривший в воздухе ночной горшок, бледный как привидение; постепенно под его взглядом горшок преобразился в колесико от кроватной ножки, увеличенное примерно в 118 раз по сравнению с натуральной величиной.

— Ты там, Ферриски? — раздался голос из облака.

На Ферриски напал страх, на какое-то время исказивший его черты. Кроме того, он испытал новый позыв опорожнить свои внутренности.