— Вот это ладно, — заметил Ферриски, — у крыс косточки слабенькие. Мягенькие такие. Крысу прикончить — раз плюнуть.

Тут до высокоуважаемых членов компании в самый разгар их творческой активности и досужих литературных забав донеслись откуда-то снаружи слабые и, если можно так выразиться, блуждающие звуки. Ситуация могла обернуться неловкой, однако Ламонт повел себя исключительно хладнокровно и хитроумно.

— Итак, говоря вкратце, — произнес он, — Пука снова прибег к своему волшебству, так что он и Треллис вновь оказались высоко в воздухе, как и за четверть часа до этого, готовые к новым испытаниям.

Орлик вошел в комнату, аккуратно прикрыв за собой дверь. Он выглядел свежим, собранным, сама учтивость, и легкое табачное благоухание исходило от него.

— Рады видеть лучшего рассказчика всех времен и народов, — сказал Шанахэн. — А мы вас тут уже заждались, прямо не знали, что делать. Пожалуйста, приступайте, маэстро.

Орлик озарил присутствующих златозубой улыбкой. Единственным признаком некоторой озабоченности было то, что улыбка задержалась у него на лице дольше, чем требовалось.

— Новые душераздирающие подробности? Что ж, извольте.

— Итак, к делу, — сказал Ламонт.

— Меня посетила глубокая мысль, — произнес Орлик. — Только теперь свет ее глубины окончательно осенил меня. Я придумал такой сюжетный ход, который поможет нашему повествованию подняться на высочайший уровень великой литературы.

— Смею надеяться, что он не уведет нас слишком далеко, — сказал Шанахэн.

— Новое развитие событий устроит всех. А вас, джентльмены, в особенности. Справедливость в нем будет сочетаться с местью.

— Ладно, если он по-прежнему будет столь же увлекательным, — согласился Шанахэн.

Склонив голову, словно под тяжестью прорезавшей его лоб глубокой морщины, Ламонт мрачно изрек:

— Попробуйте только испортить дивную историю, которую мы сочинили, и, клянусь Богом, я вам все ребра пересчитаю. Верно, ребята?

Ответом был всеобщий одобрительный гул.

— А теперь слушайте, джентльмены, — сказал Орлик. — Мы продолжаем.

На ночь они устроились передохнуть на дереве в Клу-ан-Эо, Треллис, как на шестке, на тонкой ветке, обвитой колючим терновником и утыканной острыми, как иглы, шипами куманикой. Потерев друг об друга большие пальцы, Пука достал из штанов полотняный навес и проворно растянул его над ковром из мягкого дерна на колышках, которые он вбил в дышащую свежестью землю с помощью колотушки из пахучей сосны. Справившись с этим, он сотворил еще одно небольшое чудо, выудив из своих необъятных штанов замечательную складную кровать и полный комплект тонкого французского белья. Затем, опустившись на колени, он стал молиться, производя языком и твердыми, как рог, большими пальцами такие звуки, от которых сердце несчастного Треллиса, сидевшего высоко над ним, болезненно сжалось. Закончив молиться, он облачился в шелковую пижаму изысканного восточного покроя с кушаком, украшенным разноцветными кисточками, одеяние, достойное великого восточного султана, восседавшего в своем гареме. Затем обратился к Треллису:

— По тому, как гнутся верхушки деревьев под порывами ветра, я могу предсказать, что послезавтра будет дождливый день. Доброй ночи вам там, наверху, и смею надеяться, что свежий воздух благотворно подействует на вас и поможет вам восстановить силы. Я же, ввиду слабого здоровья, предпочитаю спать под балдахином.

Треллис к тому времени уже мало что соображал, настолько он был измучен, поэтому его учтивый ответ, пробившийся сквозь густую крону, был еле слышен.

— Посевы в полях ждут не дождутся дождя, — сказал он. — Спокойной вам ночи. И да хранят вас ангелы Господни.

Пука выбил красные угли из своей пенковой трубки и укрылся под балдахином, предварительно не забыв погасить угольки плоским камушком, ибо пожары разрушительны и каждый любитель красот родного края ревностно бережет от них природу. И кто-то из нашей парочки (кто именно, установить не удалось) громогласно храпел всю ночь.

Ночь прошла, и настало утро, первым делом пробудив равнины и открытые места, а затем проникло и в зеленую лесную цитадель, коснувшись настойчивым лучом габардинового полога балдахина Пуки. Пука встал, помолился и умастил виски редкостным бальзамом, который неизменно носил при себе в небольшом черном, идеально круглом флаконе. После чего он извлек из карманов фунт овса и другие изысканные ингредиенты и сварил себе овсяную чудо-кашу — блюдо непревзойденной легкости и питательности. Устроившись в тенистом уголку, он съел свою кашу, но, прежде чем приступить к трапезе, учтиво предложил сидевшему на ветке человеку составить ему компанию.

— Завтрак? — спросил Треллис, и его тихий шепот едва долетел до земли, так как верхушка дерева, где он сидел, была довольно высока.

— Было бы ошибкой сказать, что вы ошиблись, — ответил Пука. — Я прошу вас спуститься и позавтракать со мной, но, дабы избежать нечетности единственного приглашения, я повторяю его, дабы вы могли от него отказаться.

— Спасибо, отказываюсь от первого и от второго, — произнес Треллис.

— Очень жаль, — посетовал Пука, с хрустом перемалывая поджаристую корочку своими выступающими челюстями. Похожий на башмак подбородок его был чисто выбрит. — Голодать — величайшее заблуждение.

Прошло добрых два часа, пока остатки каши не исчезли в Пукином чреве. К концу этого времени остатки сознания покинули сидящего на дереве бедолагу, и он без чувств рухнул вниз, обдираясь о колючие, немилосердно хлеставшие его ветви, и упал на землю с глухим стуком, еще глубже погрузившись в мрак своего бесчувствия. По результатам самых точных подсчетов в его тело вонзилось никак не менее девятисот сорока четырех шипов и колючек.

После того как Пука, с присущей ему деликатностью, привел Треллиса в себя, влив ему в глотку пинту кабаньей мочи, наши путники тронулись дальше, ковыляя на трех ногах.

Не успели они пройти по ковру из опавших листьев и гниющих желудей и двадцати шести перчей, как увидели (и к немалому, надо сказать, удивлению), что навстречу им из-за тесной стеной стоящих старых дубов вышла человеческая фигура. Вглядевшись, Пука с удовольствием убедился, что перед ними не кто иной, как мистер Пол Шанахэн, выдающийся философ, остроумный собеседник и знатный рассказчик, словом, жовиальнейший бонвиван.

Тут Шанахэн ткнул бурым от табака пальцем в рукопись, образовав таким образом прореху в сложной вязи повествования.

— Погодите минутку, — сказал он. — Всего минутку. Можно чуток помедленнее? Что это вы там такое сказали, сэр?

Орлик улыбнулся.

Характер улыбки: младенчески невинная, заинтересованная.

— Мистер Пол Шанахэн, — медленно и раздельно повторил он, — выдающийся философ, остроумный собеседник и знатный рассказчик, словом, жовиальнейший бонвиван.

Ферриски изогнул шею, так что лицо его вплотную приблизилось к лицу Шанахэна.

— Что ты так взъерепенился, приятель? — спросил он. — Что случилось, в чем дело? Разве это не высокая похвала? Ты хоть знаешь, что оно значит, последнее слово?

— Небось французское словечко, — сказал Шанахэн.

— Тогда я тебе скажу, что оно значит. Оно значит, что ты парень хоть куда. Понял? То есть: Я встречал этого парня. Я его знаю. Он парень хоть куда. Теперь сообразил?

— Попусту волнуешься, приятель, — сказал Ламонт.

— Ну ладно, ладно, — произнес Шанахэн, пожимая плечами. — Видит Бог, не хотелось бы мне в эту историю мешаться. Но раз уж так случилось, ничего не попишешь. Я доверяю вам, мистер Орлик.

Орлик улыбнулся.

Характер улыбки: удовлетворенная, самодовольная.

Такого симпатягу, как мистер Пол Шанахэн, не каждый день встретишь. Он находился в самом расцвете своей зрелой мужественности, что отпечатлелось во всех линиях его пропорционально и безупречно сложенной фигуры, а походка его отличалась поистине юношеской гибкостью в сочетании с атлетической твердостью. По широкому развороту его плеч и по мощной груди даже случайный, сторонний наблюдатель, даже простой прохожий мог бы понять, что перед ним — крепость, неиссякаемый источник силы, не той кичливой силы, что тратится по пустякам, — нет, силы, встающей на защиту слабого, силы, противящейся угнетению, силы, направленной на достижение самых чистых, возвышенных и благородных целей. Его безукоризненная комплекция, светлый, ясный взор — все это свидетельствовало о том, какую беспорочную жизнь он ведет. Однако, какими бы физическими совершенствами он ни отличался, было бы ошибкой предположить, что обаяние его носило исключительно физический (то есть телесный) характер. К разрешению сложных и запутанных жизненных проблем он подходил во всеоружии своего острого ума и чувства юмора — поистине неистощимой способности видеть светлые стороны, даже когда небо затянуто тучами и ни один луч солнечного света не пробивается сквозь сумрачную облачную завесу. Его образованность и эрудиция вкупе с блестящим владением практически всеми ныне известными европейскими языками, равно как и бессмертными сокровищами древних языков Греции и Рима, а также знание произведений классической литературы — все эти таланты и дарования неизменно превращали его в центр притяжения, в какой бы компании он ни оказывался и какие бы темы ни служили предметом спора. Добросердечие и всегдашняя озабоченность чувствами окружающих — вот причины (если их уже не было названо достаточно), по которым мистер Шанахэн становился близок и дорог каждому, с кем ему случалось сводить знакомство. Человек безгранично терпеливый, он был, говоря вкратце, представителем того замечательного, честного и открытого типа людей, которых, увы, с каждым днем становилось все меньше.

Едва мистер Шанахэн попал в поле зрения двух наших путников, как к нему присоединился еще один человек, во многих отношениях поразительно его напоминавший. Его звали Джон Ферриски — имя, наверняка близкое каждому, кто считает, что святость домашнего очага и уз семейной жизни еще не утратили окончательно своего значения в этом старом мире. Беспристрастный наблюдатель наверняка сказал бы, что по внешности и физическим данным он ни в чем не уступает мистеру Шанахэну, великолепному образцу зрелой мужественности. Тем не менее довольно любопытно, что человека, который сталкивался с ним впервые, поражали прежде всего не столько его телесные совершенства, сколько удивительная одухотворенность его лица. Когда он обращал на вас свой глубокий, проницательный взор, то порою казалось, что он не видит вас вовсе, хотя нет нужды говорить о том, что ничто не было столь чуждо его натуре, как сознательно грубое отношение к ближнему. Все в нем выдавало человека глубокого и прекрасного образа мыслей, о чем недвусмысленно свидетельствовало невозмутимо глубокомысленное выражение его лица. Мудрое речение гласит, что подлинная сила и величие могут проистекать только из изучения и оценки всего незаметного, слабого и хрупкого — скромной маргаритки, робко приподнимающей свою головку среди луговой травы, красногрудой зарянки на морозе, нежно веющих зефиров, умеряющих пышное великолепие Царственного Светила в летний день. Перед вами стоял человек, в чертах которого отразилось умиротворенное величие самой матери-природы; человек, о котором поистине можно было сказать, что он прощал каждому, потому что понимал каждого. Безграничная, всеохватная ученость и эрудиция, феноменальная в своей прочувствованности привязанность ко всему живому вкупе со снисходительным отношением к бесчисленным маленьким слабостям, свойственным человеческой природе, — таковы были неподдельные основополагающие качества, которые превратили мистера Джона Ферриски в самого человечного человека, сделали его дорогим и близким не только сердцу его супруги, но и каждому независимо от классовой принадлежности и вероисповедания, безотносительно к религиозным и политическим связям и приверженностям любого рода и вида.

Исключительно по чистой случайности к двум вышеупомянутым джентльменам, которых мы уже успели вкратце охарактеризовать, присоединился третий, направлявшийся к ним с восточной стороны. На первый взгляд, с точки зрения непосвященного или illiterati, могло показаться, что личность, лишенная добродетелей и достоинств, присущих двум другим джентльменам, мало чем может себя зарекомендовать. Однако подобное предположение было бы в корне ложным, поскольку Энтони Ламонт, если можно так выразиться, был живым его опровержением. Члены его отличались изяществом линий и соразмерностью, но, кроме того, им были присущи некая гибкая грация и деликатность, которые можно было бы назвать женственными, если бы не обидный побочный смысл, который иногда придают этому слову. Лицо его было бледным, тонко вылепленным и аскетичным — лицо поэта, постоянно преданного мыслям о благоухающих красотах природы. Тонко очерченные ноздри, чувственный рот, спутанные в буйном беспорядке волосы — все это безошибочно указывало на своеобразное очаровательное эстетство, поэтическую чуткость, далеко превосходящую обычные мерки. Пальцы его были длинными и гибкими, как у подлинного артиста, и вряд ли хоть кто-нибудь удивился бы, узнав, что мистер Ламонт — искусный исполнитель, владеющий несколькими музыкальными инструментами (как оно и было на самом деле). Голос его отличался благозвучием, что неоднократно отмечали даже люди, вовсе не имевшие причин хвалить его или даже настроенные враждебно.

— Премного благодарен, — сказал Ламонт.

— Не стоит благодарности, — ответил Орлик.

— Нехорошо над всем насмехаться, мистер Ламонт, — сказал Ферриски насупленно.

— О Господи, да я вовсе не шучу, — ответил Ламонт.

— Вот и ладно, — сказал Ферриски, свирепо взглядывая на Ламонта и тем самым кладя конец дискуссии. — Поговорили и будет. Продолжайте, пожалуйста, мистер Орлик.

Итак, три джентльмена, каждый из них великолепен и неподражаем в своем роде, сойдясь, остановились и завели между собою тихую вежливую беседу. Пука, никогда не относившийся к противникам самоусовершенствования и жадный до любого нового знания, зачарованно слушал, молча притаившись в пышной тени индийского кешью и рассеянно поедая орешки, росшие на низко свисавших ветвях; что до злополучного калеки, то он повис между небом и землей на крепкой ветви хинного дерева, обладающего сильными целебными свойствами; и оба они — Пука и Треллис — упивались звуками трех мелодичных голосов, сливающихся в ласкающий слух контрапункт, причем каждый из них был слаще нежных переборов окарины (глиняного музыкального инструмента яйцевидной формы) и мягче звуков офиклеида, малоизвестного, а ныне и совсем позабытого духового инструмента.

— И все же ничего нет лучше скрипки, — сказал Шанахэн.

— Ах, успокойтесь, пожалуйста, — попросил его Орлик.

Далее следует резюме, или краткое содержание того, что можно было бы назвать общим направлением высокоученой беседы, которую три наших джентльмена поддерживали без всяких видимых усилий.

— Не является общеизвестным, — заметил мистер Ферриски, — что коэффициент расширения всех газов одинаков. Газ расширяется на одну сто семьдесят третью часть своего изначального объема при соответствующем повышении температуры на одну сотую градуса. Плотность льда равна 0,92, мрамора — 2,70, стали литой — 7,20, стали ковкой — 7,79. Одна миля равна 1,6093 километра с точностью до одной десятитысячной.

— Истинная правда, мистер Ферриски, — заметил мистер Пол Шанахэн, обнажая в снисходительной улыбке свои белоснежные зубы. — Однако человек, который ограничивает знание формулами, необходимыми для разрешения алгебраической или какой-либо иной трудности, заслуживает быть расстрелянным, будь то из современной винтовки или устаревшего легкого мушкета.

Истинное знание неприменимо на практике, полезность его лежит в сфере чистой абстракции. Так, соляной раствор, который является превосходным рвотным средством, можно с полной уверенностью прописывать людям, злоупотребляющих поеданием ядовитых ягод или же какодила — зловонной смеси ртути и метила. Охлажденный часовой ключ, приложенный к шее, может остановить кровотечение из носа. Банановые шкурки незаменимы, если вы хотите навести глянец на ваши новые коричневые штиблеты.

— Заявление о том, что соляной раствор — прекрасное рвотное средство, — тонко возразил Ламонт, — не более чем банальность, основанная на такой эфемерной субстанции, как постоянно изменяющие свой состав гемолимфы, бродящие в человеческом организме. Тело человека — слишком хрупкий сосуд, позволяющий производить над собой лишь крайне поверхностные исследования. Оно важно лишь в той мере, в какой способно давать уму почву для разного рода догадок и предположений. Позвольте мне порекомендовать вам, мистер Шанахэн, куда более действенную духовную профилактику, содержащуюся в математических выкладках мистера Ферриски. Рассуждение, построенное на основе арифметических правил, — вот подлинный пропуск в бесконечность. Бог есть не что иное, как корень квадратный из минус единицы. Сущность его слишком глубока, чтобы измерять эту бездну лотом человеческих умствований. Однако Зло конечно, умопостигаемо и может быть исчислено. Минус единица, ноль и плюс единица — три неразрешимые головоломки Мироздания.

Сдержанный, благовоспитанный смех Шанахэна был ему ответом.

— Все ваши загадки мироздания, — сказал он, — я мог бы разрешить за пару минут, будь я в настроении. Но я предпочитаю не давать ответы, а ставить вопросы. Таким людям, как мы, они служат нескончаемым поводом к диалектическому спору.

— Среди прочих феноменов, достойных упоминания, — не преминул упомянуть мистер Ферриски, хотя и несколько рассеянным тоном, — следует назвать такие, как Пирамида Хеопса (в Гизе), высота которой достигает 450 футов и которая считается одним из семи чудес света, наряду с висячим садами Вавилона, усыпальницей царя Мавзола в Малой Азии, колоссом Родосским, храмом Дианы, статуей Зевса Олимпийского и фаросским Маяком, сооруженным Птолемеем Первым примерно за триста пятьдесят лет до Рождества Христова. Водород замерзает при минус двухстах пятидесяти трех градусах по Цельсию, что равно минус четыремстам двадцати трем по шкале Фаренгейта.

— В повседневной жизни, — заметил мистер Шанахэн, — многие химические вещества имеют обиходные названия: так, например, битартрат калия называют винным камнем, сульфат кальция — штукатуркой, а окись водорода — водой. На борту корабля для измерения времени бьют так называемые склянки: первая вахта длится с четырех до шести часов вечера, вторая — с шести до восьми, и, наконец, третья — с полудня до четырех часов вечера. Парис, сын царя Трои Приама, похитил жену царя Спарты Менелая, что послужило поводом к Троянской войне.

— Кстати сказать, жену звали Елена, — добавил Ламонт. — Верблюды неспособны плавать из-за любопытного анатомического строения тела, в котором вес распределен неравномерно, так что стоит животному оказаться на глубине, голова его уходит под воду. Единицей электроемкости служит фарада: одна микрофарада равна одной миллионной фарады. Карбункул — это мясистый нарост, или опухоль, по внешнему виду напоминающий сережку индюка. Сфрагистика занимается изучением гравировки на печатях.

— Превосходно, — заметил мистер Ферриски с той кроткой улыбкой, которая так влекла к нему людей, с которыми ему доводилось встречаться, — но не стоит также недооценивать тот факт, что скорость света в вакууме равна 186,325 мили в секунду. А скорость звука в воздухе составляет 1,120 фута в секунду, в жести — 8,150, в красном дереве и других плотных сортах древесины — приблизительно 11 футов в секунду, а в еловой древесине — 20. Синус пятнадцати градусов равен корню квадратному из шести минус корень квадратный из четырех, соответственно чему результат делится на четыре. Фунт стерлингов в процентном отношении делится следующим образом: 1,25 сотых процента составят три пенса; 5 процентов равны одному шиллингу, а 12,25 сотых процента — полукроне. Напомню также некоторые метрические эквиваленты: одна миля равна 1,6093 километра; один дюйм — 2,54 сантиметра; одна унция составит 28,352 грамма. Химический символ кальция — Ca, а кадмия — Cd. Трапецию можно определить как четырехстороннюю геометрическую фигуру, которая делится на два треугольника посредством диагонали.

— А вот некоторые любопытные факты, касающиеся Библии, — учтиво заметил мистер Ламонт. — Самая длинная глава — псалом 119, а самая короткая — 117-й псалом. Апокрифы состоят из четырнадцати книг. Первый английский перевод увидел свет в 1535 году после Рождества Христова.

— Следует присовокупить, пожалуй, и некоторые примечательные даты из истории человечества, — заметил мистер Шанахэн. — В 753 году до Рождества Христова Ромул основал Рим, битва при Марафоне состоялась в 490 году до Рождества Христова, в 1498 году после Рождества Христова Васко да Гама обогнул южную оконечность Африки и достиг Индии, 23 апреля 1564 года родился Уильям Шекспир.

В этот момент мистер Ферриски удивил, да что там — доставил истинное удовольствие своим спутникам, не говоря уж о двух наших друзьях, на одном небольшом примере продемонстрировав разом свою изобретательность, равно как и благородную тягу к просветительству. Концом дорогой ротанговой трости он разгреб лежавшие у его ног опавшие листья и начертал на жирной земле три циферблата, изображения которых воспроизводятся ниже:

— Как читать показания газометра, — возвестил он. — Циферблаты, подобные тем, которые я несколько неловко изобразил перед вами на земле, можно обнаружить на любом газометре. Дабы установить количество потребляемого газа, следует вооружиться карандашом и бумагой и записать цифры, ближе всего к которым располагаются стрелки на каждом циферблате, — в нашем, гипотетическом случае цифра эта составит 963. К ним следует добавить два ноля, таким образом общее число будет равно 96,300. Таков ответ, выражающий потребление газа в кубических футах. Чтение показаний электросчетчика для установления количества потребленной электроэнергии в киловатт-часах — процедура более сложная, чем вышеупомянутая, и потребовала бы для наглядного изображения шести циферблатов, которые попросту не уместились бы на расчищенном пространстве, даже если учесть, что уже нарисованные пригодились бы для этой цели.

После чего трое мудрецов с Востока заговорили быстро и наперебой, рассыпая в воздухе перлы учености и эрудиции, бесценные драгоценности знания, неоценимые яхонты софистики и схоластики, изречения святого Фомы, запутаннейшие теоремы начертательной геометрии, цитируя пространные отрывки из Кантовой «Kritik der reinischen Vernunst»[11]. В речи их то и дело звучали слова, неведомые разным неучам и профанам, exempli gratia[12], как-то: saburra, или злокачественные гранулемы на стенках желудка, тахилит, или стекловидная разновидность базальта; тапир, или снабженное хоботовидным отростком млекопитающее, похожее на свинью; каплун, или кастрированный петух; триаконтаэдр, или тридцатигранник; ботарго, или деликатес из икры кефали. С удивительной частотой употреблялись следующие медицинские термины: химус, экзофталмия, скирр и мицетома, обозначающие соответственно: попавшую в кишечник пищу, предварительно подвергшуюся воздействию желудочного сока (пищевая кашица); выступающее глазное яблоко (пучеглазие); твердая злокачественная опухоль (фиброзный рак); грибковое заболевание рук и ног. Упоминалась эстотерапия и делались ссылки на двенадцатиперстную кишку, или начальную часть тонкой кишки, а также на саесит, или слепую кишку. Цветы и растения, не часто упоминаемые в обыденном разговоре, появлялись под своими научными и квазиботаническими названиями, причем делалось это без малейшего колебания или затруднения со стороны собеседников; возьмем первые попавшиеся примеры: фраксинелла — разновидность садового бадьяна, пушница с декоративными соцветиями, бифолиат, или двулистник, кардамон — специя, добываемая из зародышевых капсул некоторых индийских растений, гранадилья, или страстоцвет крупный, неприметный сорняк-василек, изящный колокольчик, а также уже упомянутая разновидность садового бадьяна — фраксинелла. Звучали имена редких животных: панголин, он же ящер, бурундук, ехидна, бабируса, бандикут, краткое внешнее описание которых (соответственно порядку их упоминания) было бы следующим: покрытый шершавой, жесткой чешуей пожиратель муравьев, американская белка, или древесная крыса, австралийское беззубое животное, похожее на ежа, азиатская дикая свинья, крупное индийское насекомоядное сумчатое животное, похожее на крысу.

Пука произнес неопределенный звук и выступил из своего тенистого укрытия.

— Ваша утренняя беседа под сенью дерев, — промолвил он с поклоном, — была неподражаема. Вы забыли упомянуть лишь о двух растениях — бделлиуме и нарде, каждое из которых выделяет благовонное маслянисто-смолистое целебное вещество, называемое бальзамом, который я считаю непревзойденным средством для поддержания бодрости своего организма. Я всегда ношу его при себе в хвостовом кармане в идеально круглой коробочке из золота и слоновой кости.

Компания молча изучала Пуку, после чего последовал короткий обмен мнениями на латыни. Наконец слово взял мистер Ферриски.

— Доброе утро, дражайший. Чем могу быть полезен? — спросил он. — Я мировой судья. Не хотите ли вы присягнуть или сделать какое-либо заявление?

— Что касается меня, то нет, — ответил Пука, — но вот мой спутник бежит от суда праведного.

— В таком случае его следует подвергнуть испытанию, и суровому испытанию, — учтиво произнес Ламонт.

— Именно с этим я и решил обратиться к вам, — сказал Пука.

— Сразу видно — отпетый мошенник, — заметил Шанахэн. — Скажите, пожалуйста, в чем его обвиняют? — спросил он, доставая из кармана маленькую записную полицейского вида книжечку.

— Полагаю, речь идет о нескольких обвинениях, — ответил Пука, — и каждый день поступают новые иски. Насколько мне известно, его разыскивает также шотландская полиция. Следствие еще не закончено, однако ваша книжка не вместит и половины уже доказанных обвинений, даже если бы их взялась записывать умелая стенографистка.

— Коли так, оставим эту тему в покое, — сказал Шанахэн, пряча книжку. — Но вид у него как у закоренелого рецидивиста, скажу я вам.

Пока они так говорили, пленник грохнулся со своей ветки на землю в бессознательном состоянии.

— Предлагаю привлечь его к суду в строгом соответствии с законом, — сказал Ферриски.

Мысли возвращались к Дермоту Треллису поодиночке и с большими интервалами. Каждая из них была сама по себе мучительна, и они беспокойно разместились где-то на самом краешке сознания, словно готовые в любую минуту вновь покинуть его.

Когда страдалец собрался с силами настолько, что смог хорошенько рассмотреть окружающее, то увидел, что находится в большом зале, чем-то похожем на старый Концертный зал на Брунсвик (ныне Пирс-стрит). Король восседал на троне, зал был битком набит сатрапами, и тысячи ярких ламп освещали высокое собрание. Изукрашенный кистями и дорогим шитьем бивертиновый балдахин нависал над престолом. Сверху вдоль стен шла loggia, или открытая галерея, она же аркада, несомая тонкими колоннами с капителями, украшенными guilloche[13]. Loggia была переполнена людьми, следящими за происходящим в зале с холодно-выжидательным выражением. В спертом воздухе зловеще повисли мутные клубы табачного дыма; дышать было практически невозможно, особенно такому человеку, как Треллис, которому, мягко говоря, нездоровилось. Он ощутил приступ нарастающей дурноты, колики в желудке и болезненные спазмы в районе кишечника. Одежда висела на нем клочьями и вся была в пятнах крови, сукровицы и гноя, сочившихся из многочисленных ран. Короче говоря, вид у него был весьма и весьма плачевный.

Когда Треллис вновь поднял глаза, то увидел уже не одного, а целых двенадцать королей, восседавших на своих тронах. Перед ними стояла украшенная орнаментом скамья, наподобие стойки из паба высокого пошиба, и все двенадцать сидели, облокотившись на нее и холодно глядя перед собой. Все они были в мантиях из черной мешковины — дешевого материала, производимого из джутовых волокон, — и каждый держал в усыпанной перстнями руке высокий изящный бокал, полный темно-коричневого портера.

Посередине затененной части зала Треллис увидел Пуку Мак Феллими, облаченного в просторные одежды из плотной хлопчатобумажной ткани, обычно называемой канифас; он сидел на чем-то наподобие аналоя с высокой крепкой спинкой и, казалось, записывал что-то скорописью в черную записную книжку.

Страдалец не выдержал и застонал, Пука во мгновение ока очутился рядом и, заботливо склонившись над калекой, учтиво осведомился о том, не дурно ли ему.

— Что ожидает меня на сей раз? — спросил Треллис.

— Скоро вы предстанете перед судом, — ответил Пука. — Судьи сидят вон там, за скамьей.

— Я вижу их тени, — сказал Треллис, — но мне никак не повернуться, чтобы хорошенько разглядеть их самих. Молю вас, назовите мне их имена.

— Увы человеку, который способен отказать ближнему в небольшой услуге, — отвечал Пука тоном, каким обычно произносятся старинные пословицы и поговорки. — Угадать имена судей несложно. Это мистеры Дж. Ферриски, Т. Ламонт, П. Шанахэн, С. Эндрюс, С. Уиллард, мистер Суини, Дж. Кейси, Р. Кирсей, М. Трейси, мистер Лэмпхолл, Ф. Мак Кул и суперинтендант Клохесси.

— Суд присяжных? — спросил Треллис.

— Он самый, — подтвердил Пука.

— Это последний удар, от которого мне уже не оправиться, — заметил Треллис. Мысли снова покинули его и продолжали держаться на расстоянии довольно долгое время.

— Прямо не суд, в настоящая киношка, — прорезался сквозь ткань повествования голос Шанахэна, — а сколько знакомых ковбойских физиономий. Кинотеатр «Палас» на Пирс-стрит. И я там провел немало славных часов.

— Знаменитое место было когда-то, — сказал Ламонт. — То, бывало, тенор выйдет споет, то еще что, так уж водилось в старые добрые времена. Каждый вечер тебе какой-нибудь сюрприз.

— И каждый вечер что-нибудь новенькое, — добавил Шанахэн.

Орлик навернул на мизинец колпачок своей уотермановской ручки с золотым пером в четырнадцать карат; когда он снял колпачок, на пальце осталось черное кольцо.