Он попирал законы Божий, и вот каков краткий перечень злодеяний, совершенных им в те дни, когда он еще имел обыкновение выходить из дому:

Он совращал школьниц с пути истинного, рассказывая им грязные истории и шепча на ухо кощунственные стихи.

Чистота святости была ему ненавистна.

— Не слишком ли длинный получается списочек, сэр? — спросил Ферриски.

— Можете не сомневаться, — ответил Орлик. — Я еще только приступил.

— А как насчет Каталога?

— Что ж, Каталог — это весьма остроумно, — поспешил согласиться Ламонт. — Перекрестные ссылки, двойная бухгалтерия, короче, тут тебе и дебет, и кредит — все разом. Каково ваше мнение, мистер Орлик? Что скажете?

— Каталог его грехов? Вы это имели в виду? — спросил Орлик.

— Так вы поняли? — озабоченно переспросил Ферриски.

— С вашего позволения, полагаю, что понял. ПЬЯНСТВО — подвержен на все сто. ЦЕЛОМУДРИЕ — явно недоставало. Я правильно уловил вашу мысль, мистер Ферриски?

— Прекрасно звучит, джентльмены, — сказал Ламонт, — просто прекрасно, по моему скромному разумению. Сегодня публика ищет в книжках всяких пикантных штучек. Вы не обращали внимания?

— О, мы еще такого насочиняем, только держись!

— Посмотрим, — сказал Орлик.

Он попирал законы Божий, и вот каков краткий перечень злодеяний, совершенных им в те дни, когда он еще имел обыкновение выходить из дому на свет Божий:

АНТРАКС (язва моровая): не обращал никакого внимания на правила перемещения зараженных животных.

МАЛЬЧИКИ: подозрительные шушуканья с уличными огольцами.

НЕЧИСТОПЛОТНОСТЬ: отличался духовной, умственной и физической и бахвалился ею на все лады.

РАЗГОВОРЫ: непристойные беседы по телефону с безызвестными сотрудницами Почтово-телеграфного управления.

ЭКЛЕКТИЧНОСТЬ: практиковал в своих любовных интрижках.

— Завершение этого перечня в подобающем алфавитном порядке, — заметил Орлик, — потребует взвешенного подхода и дополнительных изысканий. Мы проделаем эту работу позже. Сейчас не место (да и не время) смаковать все пороки, скопившиеся в этой смрадной клоаке.

— О, вы, я вижу, мудрый человек, мистер Орлик, — сказал Шанахэн, — и я, затаив дыхание, жду, как вы расшифруете букву «х». Лихо у вас получается.

— «3» это зло, как ни крути, — сказал Ферриски.

— Он совершенно прав, — заметил Ламонт. — Неужели вы не видите, что ему не терпится перейти к делу? А, мистер Орлик? Не пора ли?

— Вот именно, — поддержал его Шанахэн. — Прошу тишины!

В один прекрасный день этот человек, случайно выглянув в окно, увидал в своем саду святого, обходящего вокруг залитых солнцем стен недавно выстроенной церкви в сопровождении лучших представителей священства и псаломщиков, которые на ходу вели ученые беседы, звонили в звонкие железные колокольчики и декламировали изысканные латинские стихи. Открывшаяся картина привела его в ярость. Издав громогласный вопль, он одним махом очутился в саду, дабы привести в исполнение задуманное. Говоря вкратце, в то утро в саду свершилось святотатство. Крепко схватив святого за исхудалую руку, Треллис повлек его за собой и со всего размаху ударил головой о каменную стену. Затем злодей выхватил у священника требник — тот самый, которым некогда пользовался еще святой Кевин, — и в исступлении порвал его на мелкие клочки; однако мало показалось ему этого, и он совершил еще один грех, размозжив булыжником голову молодому священнику — псаломщику, если уж быть точным.

— Так-то вот, — сказал он, глядя на дело рук своих.

— Злое дело совершил ты ныне, — молвил святой, стараясь унять льющуюся из раны на голове кровь.

Но разум Треллиса помутился от гнева, и яд злых помыслов проник в него, помыслов, обращенных против Осененных святостью незнакомцев. Тогда святой подобрал и разгладил порванные листы своей книги и прочел Вслух проклятие злодею — три строфы непревзойденного изящества и лучезарной чистоты...

— А знаете что, господа, — произнес Орлик, заполняя паузу в своем рассказе звуком своего мелодичного голоса, — боюсь, мы снова на неверном пути. Что скажете?

— Да уж это точно, — откликнулся Шанахэн. — Не в обиду будь сказано, но только дерьмецовый получается рассказ.

— С этакими нападками на церковь вы далеко не уйдете, — поддержал его Ферриски.

— Похоже, усилия мои не находят понимания, — сказал Орлик. Губы раздвинулись в легкой улыбке, и, воспользовавшись этим, он быстро пробежал по зубам кончиком пера.

— Готов поспорить, — ответил Ламонт, — вы способны на большее. Вдвое лучше выйдет, стоит только умом пораскинуть.

— Уже раскинул, — сказал Орлик, — и думаю, не худо бы нам прибегнуть к услугам Пуки Мак Феллими.

— Если вы не поторопитесь и не приметесь за дело, сэр, — сказал Ферриски, — Треллис накроет нас прежде, чем мы его. Он нам головы поотрывает. Не мешкайте, мистер Орлик. Хватайте вашего Пуку, и пусть мигом берется за работу. Господи, если только Треллис узнает, чем мы тут занимаемся...

— Для начала, — попросил Шанахэн, — пусть у него огромный нарыв вскочит на том малюсеньком месте на спине, до которого не дотянуться. Всем известно, что у каждого человека есть на спине местечко, которое никак не почесать. Вот оно, вот.

— Ну, для этого есть такие специальные палочки — спиночесалки, — заметил Ламонт.

— Погодите минутку! — сказал Орлик. — Прошу внимания.

Утро вторника, пришедшее со стороны Дандрама и Фостер-авеню, было солоноватым и свежим после своего долгого путешествия над морями и океанами, золотистый солнечный проливень в неурочный час пробудил пчел, которые, жужжа, отправились по своим каждодневным делам. Маленькие комнатные мушки устроили в амбразурах окон блестящее цирковое представление, бесстрашно взлетая на невидимых трапециях в косых лучах солнца, как в огнях рампы.

Дермот Треллис лежал в своей кровати на грани сна и яви, и глаза его загадочно мерцали. Руки безвольно покоились вдоль тела, а ноги, словно лишенные суставов, тяжело раскинутые, были вытянуты и упирались в изножье кровати. Диафрагма, с ритмичностью метронома сокращавшаяся в такт его дыханию, мерно приподнимала ворох стеганых одеял. Иными словами, он пребывал в умиротворенном состоянии.

Вежливое покашливание, раздавшееся у него над ухом, заставило его окончательно очнуться. Глаза его — перепуганные часовые на красных наблюдательных вышках — заставили его удостовериться, что рядом с ним, на горке с посудой, сидит не кто иной, как Пука Мак Феллими собственной персоной. Черная прогулочная трость из бесценного эбенового дерева чинно покоилась на туго обтянутых штанами коленях. От него исходило тонкое благоухание дорогого бальзама, а складки галстука были запорошены нюхательным табаком. Перевернутый цилиндр его стоял на полу, и черные вязаные шерстяные перчатки были аккуратно сложены внутри.

— С добрым утром вас, сэр, — пропел Пука. — Не сомневаюсь, что вы изволили пробудиться так рано, дабы насладиться утренней прохладой.

Треллис привел прыщи на лбу в такое расположение, чтобы как можно лучше выразить постигшее его изумление.

— Меня удивляет, с чего это вы вдруг вздумали посетить меня сегодня утром, — сказал он. — Бывает, что быка принимают за корову, что вороны разговаривают, петухи время от времени выдвигают гипотезу о том, что яйца могут курицу учить, но прислуга, что бы там ни произошло, всегда остается прислугой. Что-то не припоминаю, чтобы я приглашал вас в гости в такой час, когда я имею обыкновение бессознательно пребывать под сенью моих снов. Или, может статься, вы принесли флакон душистой мази от нарывов и волдырей?

— Увы, нет, — отвечал Пука.

— Тогда, может быть, настой из трав и корешков — непревзойденное средство для борьбы с персональными вшами?

— Сомнения относительно половой принадлежности скота, — заметил Пука, предварительно сложив руки так, что жесткие кончики его пальцев упирались друг в друга, — могут возникнуть лишь тогда, когда животное еще слишком мало, и легко могут быть разрешены с помощью зондов, щупов, а еще лучше — двенадцатикратной лупы. Говорящие вороны, а также прочие птицы, приученные изъясняться на латыни или матросском жаргоне, могут ненароком выдать природу своего дарования, давая одни и те же ответы на все вопросы, таким образом притязая на беспредельное невежество или безграничную мудрость. Если петухи иногда бывают наделены тайной способностью яйценошения, то и курице ничто не может помешать кукарекать на заре. Утверждают, что есть люди, видевшие летучих крыс, известно также и то, что пчелы могут вырабатывать мед из навоза, а бесполые млекопитающие — путем перекрестного оплодотворения — производят любопытное потомство, азойское по природе и паутинообразное по внешнему виду. Утверждение, что прислуга — всегда прислуга, истинно, однако, учитывая, что истина — это нечетное число, было бы величайшим заблуждением полагать, что у нее может быть только один хозяин. Лично у меня их два.

— Перекрестное оплодотворение и паутинообразный — это я еще понимаю, — сказал Треллис, — но какой именно смысл вы вкладываете в понятие «азойский», мне не совсем ясно.

— Говоря «азойский», я подразумеваю безжизненный, не оставляющий после себя органических останков, — ответил Пука.

— Изящное определение, — сказал Треллис, сопровождая свои слова рассветной улыбкой, чтобы сделать приятное гостю. — Зерно нового знания на заре нового дня — неплохая пища для ума. Теперь же я вновь погружусь во тьму моего сна, чтобы по пробуждении подвергнуть его тщательному рассмотрению. Моя служанка послужит вам проводником и поможет выбраться из заточения в стенах этого дома. Я почти не сомневаюсь, что искусство полета знакомо крысам, известным своей хитростью и сообразительностью, тем не менее мне ни разу не приходилось видеть, чтобы эти создания залетали в мое окно. Доброе утро, сэр.

— К сожалению, я никак не могу принять вашего любезного приветствия, — ответил Пука, — по той причине, что, говоря «здравствуй», вы на самом деле хотите сказать «прощай». Между тем я явился сюда сегодня утром для того, чтобы ознакомить вас с набором самых разнообразных физических пыток и мук, от которых человека прошибает кровавый пот. Полнота ваших страданий, таким образом, станет мерилом того, насколько совершенно справился я со своей задачей. А что касается окна, в которое никогда не залетали летучие крысы, то это все равно что задний двор, при котором нет дома.

— Ваши речи поистине изумляют меня, — сказал Треллис. — Будьте добры, приведите три примера.

— Пожалуйста, хоть все четыре: нарывы на спине, вытекший глаз, сухотка и колит ушных мочек.

— Слава тебе, Господи, наконец-то до дела дошло! — воскликнул Ферриски, громко хлопая рукой по колену. — Наконец-то. Отныне — война до победного конца, все по-честному, и никаких телячьих нежностей.

— Бритвы наголо, ребята! — ухмыльнулся Шанахэн. — Мистер Ламонт, будьте так добры, положите кочергу в огонь, чтоб получше раскалилась.

Слова его заглушил злорадный пронзительный гогот.

— Тише, тише, друзья, — сказал Орлик. — Терпение.

— Мне кажется, мы на правильном пути, — заявил Ферриски. — Шкуру с него сдерем, это точно. То-то жалкий у него будет видок.

— Прискорбный перечень, — сказал Треллис. — Еще пять примеров, пожалуйста.

С легким поклоном Пука привел свою когтистую левую пятерню в вертикальное положение, а другой рукой стал загибать пальцы по числу называемых им смертных мук.

— Медленное введение иголок под ногти, перерезание бритвенным лезвием подколенных сухожилий, прободение грудной клетки, подвешивание за ноздрю, вырезание ремней из кожи на спине, проникновение бешеной крысы в задний проход, рагу из толченого стекла и компот из кабаньей мочи— всего восемь.

— Такие муки я ни за какие пироги терпеть не собираюсь, — ответил Треллис. — Если начнешь думать, какая из них хуже, мозги свихнешь. Разрешите предложить вам стакан превосходного молока, прежде чем удалитесь.

— Не только эти, но и другие тяжкие страдания придется вам претерпеть, — сказал Пука, — ну а когда решите, какое из них самое страшное, шепнете мне на ушко. С вашей стороны было бы очень любезно, если бы вы разрешили мне присутствовать при том, как вы встаете и одеваетесь, смело глядя в лицо страшным испытаниям. Молоко же вредно для моего пищеварения. Желуди и пирог из чресел — вот мои любимые лакомства на завтрак. Поднимитесь, сэр, чтобы мне удобней было вонзить вам в грудь мои коготки.

По оживленному шевелению в задней части штанов из приличного флотского сукна можно было понять, что природный хвост злого духа, равно как и его подшивные хвосты, напряглись и радостно завиляли, выдавая недвусмысленные намерения своего хозяина. Лицо Пуки посерело.

Цвет лица Треллиса, исключая зрелые головки прыщей, был белым.

— А ну-ка лапы прочь! — проревел он. — Христом Богом клянусь, я из тебя всю требуху повытрясу, если не уберешь от меня свои ручищи!

— И не думайте, что эти страшные кары будут посещать вас поочередно, одна за другой, — вежливо заметил Пука, — или, скажем, триадами. Они будут настигать вас по двое, вчетвером или вшестером, и все это потому, что истина — одна.

Вот тогда-то Пука Мак Феллими и продемонстрировал во всем блеске свои удивительные способности, единым движением корявого большого пальца заставив застыть, замереть естественный ход вещей и приведя в удивительное движение неисчислимое множество непредсказуемых сил, доселе пребывавших в бездействии. Было так, словно на спальню Треллиса обрушился шквал чудес. Тело человека, лежащего на кровати, его соски, поджилки, живот, полосовали острия бритв. Лоб и виски опутала ветвящаяся сеть свинцово вздувшихся жил, глазницы сочились кровью, а по всей спине прихотливым узором высыпали отвратительные нарывы и чирьи, придав ей сходство с богато изукрашенным самоцветами щитом; при точном подсчете можно было убедиться, что их ровно шестьдесят четыре. Страдальцу так скрутило все внутренности, что полупереваренное содержимое желудка и кишок было исторгнуто на кровать, точнее говоря, забрызгало все покрывало. И не только живая плоть обитателя спальни, но и сама спальня подверглась метаморфозам, не объяснимым никакими, даже самыми дерзкими физическими теориями или действиями механических приспособлений, как-то: лебедки, тали и складные механические полиспасты германского производства; содрогания спальни не соответствовали действию ни одного из ныне известных законов, определяющих траекторию полета снарядов и исходящих из влияния силы земного тяготения и расчетов, основанных на постулатах баллистической науки. Напротив, стены раздвигались, увеличиваясь и уменьшаясь, и снова смыкались с оглушительным грохотом, вздымая облака удушливой известковой пыли, причем часто образовывали почему-то не квадраты, а шестиугольники. Спальня то и дело неожиданно и мгновенно погружалась в кромешную тьму, а в воздухе, не смолкая, стоял звук, напоминающий оглушительную отрыжку, способную покоробить любой мало-мальски деликатный слух. Ночные горшки носились в воздухе, вычерчивая бесцельные круги и петли, подобно трупным мухам, а тяжелые предметы обстановки, к примеру платяной шкаф, зависли в воздухе без какой бы то ни было видимой опоры. Часы били без умолку — явный признак того, что плавное течение времени также было нарушено; среди этих звуков чуткое ухо могло бы уловить голос Пуки, бормочущего богохульные молитвы, и стенания и вопли корчащегося на постели страдальца. Темный воздух был пропитан неизъяснимым зловонием.

Эта весьма примечательная часть нашей истории закончилась тем, что Треллис, с безумным взором, весь усеянный бесчисленными чирьями, покрывавшими не только его спину, но и прочие части его персоны, как был — в насквозь мокрой от пота ночной рубашке и кальсонах — молнией метнулся к окну и, разбив стекло, еле живой рухнул на булыжную мостовую. Непредвиденное падение стоило ему разбитого глаза, расквашенного уха и двух переломов. Пука, постигший науку крысиных полетов, подобно грозовой туче раскинув полы своего черного плаща, спланировал вниз, туда, где ополоумевший Треллис пытался кое-как собраться с мыслями, поскольку только такие мелочи и могли послужить ему защитой от обрушившейся на него беды; далее следует краткий пересказ этой полунемой сцены.

— Чертов боров, чтоб тебя кондрашка хватила! — произнес он изменившимся голосом, глухо пробивавшимся сквозь прикрывавшую рот окровавленную руку. Он лежал, раскинувшись на грязной мостовой, и яркое пятно крови расползалось вокруг него. — Чтоб ты собственной блевотиной подавился!

Улица в лучах рассветного солнца безмятежно уходила вдаль, ночь и день спешили поделиться друг с другом своими маленькими секретами. Поднеся два пальца к носу, Пука деликатно обонял утренние запахи — явный признак того, что он собирался высказаться насчет прогноза погоды.

— Чтоб тебе света белого не взвидеть! — сказать Треллис.

— Весьма неосмотрительно было с вашей стороны, — учтиво произнес Пука, — покидать свое теплое ложе, не утеплившись вашим превосходным зимним пальто из голуэйского бобрика, за что вы можете поплатиться неприятностями легочного характера. Простите, но сейчас, наверное, не самый подходящий момент поинтересоваться, не слишком ли вы ушиблись.

— Грязный ублюдок, — сказал Треллис.

— Ваши речи не только не радуют слух, но и ведут к разжиганию классовой розни, — отвечал Пука. — Ласковое, утешительное слово, сказанное в час суровых испытаний, учтивость перед лицом скорбей и горестей человеческих — вот к чему призываю я вас, мой друг. А чтобы избежать непонятного для меня, но тем не менее оскорбительного отношения к проблеме четных и нечетных чисел, я добавляю вам еще один о-очень неприятный гнойничок слева на груди.

— Похоже, ваше последнее замечание заинтересовало меня, — сказал Треллис, — и в то же время я не могу обойти вниманием тот факт, что последняя нанесенная мне рана совпадает...

— Постойте-ка минутку, — прервал автора Шанахэн, — вы забыли одну вещь. У нас остался еще один кот в мешке.

— Какой же именно? — поинтересовался Орлик.

— Наш приятель у себя в спальне. Отлично. Появляется этот молодчик и начинает выделывать свои штучки. Отлично. Стены ходят ходуном. Шум, вонь. Отлично. Все блестяще, кроме одного. А это одно, между прочим, очень немаловажная часть обстановки. Господа, я имею в виду потолок. Неужто его высокоблагородие такой жалостливый — не захотел, чтобы ему потолок на башку рухнул?

— О, это страшное дело, — сказал Ламонт. — Моему приятелю как-то кусок штукатурки прямо на шею свалился. Потом целый год в гипсе ходил.

— Что я вам говорил? Отличная штука.

— Чуть не убило, чуть мозги не вышибло.

— Вот-вот, чтобы потолком его хорошенько прихлопнуло, большего не прошу, — сказал Шанахэн. — Как вы на это посмотрите, сэр? Этак тонну штукатурки ему на макушку.

— Боюсь, не поздновато ли? — ответил Орлик, задумчиво и с сомнением постукивая пальцем по столу.

— Да еще полгода в больнице провалялся, — продолжал Ламонт. — Вся шея была в струпьях, даже рубашку не застегнуть.

— Значит, надо опять переносить действие в дом, — сказал Орлик.

— Оно того стоит! — воскликнул Ферриски, хлопая себя по обтянутому светлой, как солнце, саржей колену. — Клянусь Богом, стоит!

— Засуньте его обратно, дружище, — взмолился Шанахэн. — Поменьше бы болтали, уже давно успели бы все обделать.

— Хорошая мысля приходит опосля, — произнес Пука, учтивым жестом протягивая Треллису свою табакерку. — А посему я думаю, что будет крайне мудро с нашей стороны вновь вернуться в вашу уютную спальню. Мы забыли, что потолки иногда обладают свойством рушиться.

— На сей раз, — сказал Треллис, — мягкий тон ваших слов помешал мне уловить смысл, который вы в них вложили.

— Суть в том, — пояснил Пука, — что нам обоим необходимо вернуться в вашу спальню, чтобы несколько усовершенствовать наши развлечения.

— Соблазнительная мысль, — согласился Треллис. — Только каким же путем мы туда вернемся?

— Тем же, что и пришли.

— От этого ваша мысль становится еще соблазнительнее, — сказал Треллис, и выкатившаяся из глаза слезинка ровнехонько по прямой скатилась на подбородок, а по позвоночнику пробежала такая дрожь, что жалко было смотреть.

Пука не мешкая взвился в воздух, изящно подобрав ноги, как парящий в небе баклан, и устремился к окну Треллисовой спальни, прихватив за компанию и Треллиса, крепко впившись ему в волосы; а теперь о предметах, составивших их краткую беседу во время полета, а именно: о том, что если смотреть на трамвайные провода сверху и под определенным углом, то они выглядят странно, придавая улице вид клетки; о нечетном совершенстве трехколесных велосипедов; о том забавном обстоятельстве, что собака, пока она просто бежит по улице, может показаться злой и порочной, однако стоит ей задрать лапу, на морде у нее появляется благостное выражение.

— Что до меня, — шепнул Пука на ухо Треллису, — то я намерен пристроиться здесь, на подоконнике, а вам я бы порекомендовал вернуться в ваше мирное, хоть и несколько замусоренное прибежище, что было бы поистине приятной уступкой моим эксцентричным утренним желаниям.

— Нет ничего проще, — ответил Треллис, вползая в своей пурпурной, как кардинальская мантия, рубахе в еще совсем недавно такую уютную спальню, — но только дайте мне время, так как сломанная нога — слабое подспорье, да и плечо у меня вывихнуто.

Едва он вполз на четвереньках в комнату, как на голову ему обрушился потолок, нанеся ему множество тяжелых ран и в наиболее уязвимых местах проломив череп. Так и лежал бы он там, заживо похороненный известковой лавиной, если бы Пука не ссудил ему ненадолго некоторое количество сверхъестественной силы, исполнившись которой Треллис смог подняться на ноги, держа на плечах тонну штукатурки, стряхнул ее и, получив таким образом желанную свободу действий, со всего разбегу бросился в запорошенный известковой пылью оконный проем, вновь грохнувшись на булыжную мостовую, причем половина циркулировавшей в нем крови выплеснулась наружу и разлилась кругом преизрядной лужей.

В этом месте Ферриски прервал течение рассказа, предостерегающим жестом подняв руку.

— Не слишком ли мы сурово с ним обошлись, — произнес он предостерегающим тоном. — Тут ведь легко не рассчитать и задать парню такую порку, что он может и не сдюжить.

— Это еще только начало, дружище, — возразил Шанахэн.

— Прошу вас, джентльмены, доверьтесь мне, — сказал Орлик, и в голосе его прозвучали гневные нотки. — Ручаюсь вам, что все уготованные этому человеку муки будут строго дозированы.

— Никакой мокрухи, — заметил Ламонт.

— По-моему, мы поступаем совершенно правильно, — сказал Шанахэн.

— Хорошо, сэр, продолжайте, но не забудьте, что у него слабое сердце. Не перегибайте палку.

— Все будет в полном порядке, — ответил Орлик.

Тогда Пука сложил вместе кривые и твердые, как рога, большие пальцы, вывернул их под необычным углом, колдовским манером потер о роскошный кашемир своих в обтяжку сидящих штанов, и в тот же миг обстали Треллиса гнев и тьма, и охватила тело его беспокойная неутолимая дрожь, и исполнился он отвращения к местам, которые знал, и повлекло его туда, где никогда не был, и свело его ноги и руки судорогой, и с безумным взором, с сердцем, готовым выскочить из груди, в помешательстве безумном взмыл он высоко в воздух; Пука же, тяжело хлопая полами плаща, петляя, как летучая крыса, устремился вслед за Треллисом, за его ярко алевшей в небе, пропитанной кровью рубахой.

— Лететь на восток, — заметил Пука, — вслед за той ускользающей гранью, где смыкаются ночь и день, доставляет истинно эстетическое наслаждение. Вы снова забыли свое прекрасное пальто из голуэйского бобрика, то самое, с подкладкой цвета хаки.

— Дар полета без сродного ему искусства приземления, — заметил Треллис, — весьма сомнительный дар. Меня мучает жажда, и если я не сделаю глоток ключевой воды в ближайшие пять минут, то скорей всего умру. Самое мудрое решение — нам обоим спуститься на землю, где бы я мог прилечь, а вы бы лили мне воду в рот из своей шляпы. У меня на шее дырка, и половина воды успеет вытечь, прежде чем она достигнет моего желудка.

В этом месте Орлик отложил перо.

— Коли уж речь зашла о воде, мистер Ферриски, — сказал он, — то не подскажете ли вы мне, где здесь уединение, где самая маленькая комната, ну, вы понимаете?

— Сие важное помещение, которое вы имеете в виду, сэр, — торжественно отвечал Ферриски, — находится по левую руку на верхней площадке, не промахнетесь.

— Что ж, в таком случае объявляю небольшой перерыв. Я должен удалиться для размышлений и молитв. Занавес на время опускается. Адью, джентльмены!

— Доброго пути! — крикнул Шанахэн, махая рукой.

Орлик нескладно поднялся со своего стула и, откинув назад волосы, прошелся по ним пятерней. Ламонт извлек из кармана маленький портсигар и выставил его на всеобщее обозрение, дав всем присутствующим возможность самолично убедиться, что в портсигаре лежит всего одна сигарета; затем он прикурил ее с помощью небольшого устройства, действие которого основывалось на горючести паров бензина в смеси с воздухом. Он глубоко, всеми легкими втянул дым так, что нижеследующие слова вылетали из его уст вперемешку с дымом:

— А знаете, недурно у нас выходит. Очень недурно. Видит Бог, он еще пожалеет об этом дне. Жалкий у него теперь вид.

— Такой головоломки еще никому на свете не устраивали, — заметил Ферриски, лениво растягивая слова. — Такое сотворить человеческим рукам не под силу.

— Все пойдет насмарку, господа, если мы дадим ему очухаться, — сказал Шанахэн. — Этого допустить никак нельзя.

— А как очухается, сразу и о нас вспомянет.

— Итак, я предлагаю, с вашего милостивого согласия, задать нашему другу небольшую взбучку лично от себя. Маленькая интермедия, скажем так. А прежде чем маэстро вернется, мы кореша нашего разлюбезного вернем туда, откуда взяли. Можно считать предложение принятым?

— Только поосторожнее, — предупредил Ламонт. — Полегче, дружище. Только бы чего не напортить. Так хорошо все до сих пор шло.

— Все, да не все. Надо и нам свою руку приложить.

В общем, летят себе наши парни летят, и вдруг: стоп машина! — приказывает Его сатанинское величество. Сам Пука-то так и остался в воздухе, не важно уж, как там у него это получилось. А спутник его спикировал с высоты в полмили да прямо носом об землю, поломал обе ноги и четырнадцать ребер, страшное дело! Потом и Пука спускается, трубкой попыхивает и вежливенько так, ласково утешает нашего друга, что, мол, ничего, брат, а из того кровища так и хлещет, будто свинью режут, и ругается он так, в Бога душу мать, что, кажется, солнце сейчас со стыда спрячется.

— И хватит на этом, — сказал Пука, вынимая трубку изо рта. — Довольно сквернословить, орел. А ведь неплохо было, верно?

— Просто атас, — отвечает Треллис. — Сейчас помру со смеху. Сроду так не веселился.

— То-то и оно, — говорит Пука, — наслаждайтесь, друг мой, от души. А ничего, если я вас сейчас по физиономии смажу?

— С какой же именно стороны? — спрашивает Треллис.

— Ну, скажем, с левой, орел, — говорит Пука.

— Вы слишком великодушны, — отвечает Треллис. — Я еще слишком мало вас знаю, чтобы принимать такие почести.

— Ну, чего уж там рядиться, — говорит Пука и с этими словами отходит назад, вынимает изо рта трубку и со всего разбегу — хрясь! — так что у друга нашего половину черепушки снесло и в гнездо черного дрозда забросило.

— А ведь неплохо было, верно? — не унимается Пука. — Понравилось?

— Еще как! — отвечает Треллис сквозь дырку в башке. А что еще ему оставалось делать? Против лома, как говорится, нет приема. — Почему бы и нет? Просто здорово!

— Дальше еще веселее будет, — говорит Пука, хмурясь, и трубкой вовсю дымит. — Повеселимся от души. Кстати, вон там, на траве, не твоя костяшка валяется?

— Чья же еще, моя, — отвечает Треллис. — Сзади чего-то отвалилось.

— Подбери и держи крепче, — говорит Пука. — У меня строгий учет, чтоб все на месте было.

И, сказав это, смачно так плюнул Треллису в глаза своей вонючей слюной.

— Благодарствую, — отвечает Треллис.

— Скажи-ка, не надоело быть человеком? — спрашивает Пука.

— От человека-то только половинка осталась, — отвечает Треллис. — Может, сделаешь из меня симпатичную бабенку, да и поженимся?

— Крысу из тебя сделаю, — говорит Пука.

Сказано — сделано. Потер Пука колдовским манером свои пальцы и силой своей колдовской магии превратил Треллиса в здоровую-прездоровую крысищу с черной мордой, шершавым хвостом, блохастую и завшивевшую до неимоверности, разносчицу бубонной чумы и прочих эпидемических заболеваний.

— Ну, и кто ты теперь? — спрашивает Пука.

— Крыса, вестимо, — отвечает крыса, виляя хвостом, чтобы показать, как она довольна, да и что ей, сказать по правде, еще оставалось делать. Бедная, несчастная крыса.

Пука пыхнул трубкой.

— Стоп, — сказал Ферриски.

— В чем дело? Разве не здорово у меня получается? — спросил Шанахэн.

— Все замечательно, сэр, — ответил Ферриски, — но дайте же и мне внести свою скромную лепту. У меня, джентльмены, явилась идея дать новое развитие нашему рассказу.

Итак, Пука пыхнул трубкой, и результат этого действия оказался в высшей степени волшебным, потому что Пука во мгновение ока превратился в кучерявого эрдельтерьера, а эрдельтерьеры, как известно, испокон веку заклятые враги крыс. Он громко залаял и стремглав ринулся вслед за шелудивой тварью. Да, то была погоня! Взад и вперед носились они, визжа и лая. Ну, у крысы, понятное дело, скорость не та. В завершение охоты эрдель схватил крысу за шкирятник и задал ей такую трепку, что она было решила, что тут-то ей и конец. И действительно, ни одной косточки и ни одной поджилки у ней не осталось целой, когда собака бросила ее на траву.