— Хорошо помню сон, — медленно проговорил сержант, — который мне приснился шесть лет назад двадцать третьего ноября. Вот в следующем ноябре будет ровно шесть лет. Правильнее было бы назвать тот сон кошмаром. Мне приснилось, изволите ли представить, что у меня прокол, совсем небольшой прокол, так что спускало медленно.

— Дело внезапно-неожиданное, — проговорил я лениво, — но не необычное. Небось гвоздик поспоспешествовал?

— И вовсе не гвоздик, а слишком большое количество крахмала.

— Не знал, не знал, — позволил я себе сарказм в голосе, — что дороги крахмалят.

— Нет, дорога тут ни при чем, и, представьте себе, как это ни странно, нет тут и вины Совета Графства. Мне приснилось, что еду я на велосипеде по служебным делам, еду, еду, три дня еду. Вдруг чувствую, седло подо мной становится каким-то слишком твердым и все в каких-то шишках. Останавливаюсь, слезаю с велосипеда, проверяю шины. Шины — безупречны и безукоризненны и надуты как надо. Потом думаю — может, это голова моя стала шалить, может быть, в ней нервная вспышка от переутомления. Слишком много работал. Захожу в частный дом, а там как раз имеется доктор, вполне квалифицированный врач с дипломом, он меня полностью осматривает, и выслушивает, и объясняет в чем дело. Это у вас прокол, говорит мне доктор.

Сержант грубо хохотнул и повернул ко мне часть своего необъятного зада.

— Вот, глядите, — и он опять заржал.

— Понятно, вижу, — пробормотал я.

Все еще посмеиваясь, он вышел, но через минуту вернулся.

— Я там вам на стол кашки поставил, — сообщил он, — и молочка. А молочко, доложу я вам, все еще почти горячее — только-только добыто из коровьего молочного сосуда.

Странный эвфемизм, подумал я.

Быстро одевшись, я отправился завтракать. Завтрак мой стоял на столе в дежурной комнате. Отвагсон и МакПатрульскин обсуждали цифры непонятных мне показаний.

— Шесть целых, девятьсот шестьдесят три тысячных и слегка повышается, — говорил МакПатрульскин, когда я входил.

— Многовато, — задумчиво сказал сержант. — Слишком высоко. Наверное, там тепло идет от земли. Теперь докладывай о снижении.

— Среднее снижение, в полночь, и никаких комков и шишек.

Сержант расхохотался, а когда успокоился, озабоченно покачал головой.

— Никаких комков и шишек, говоришь, — снова хихикнул он, — зато завтра мороки не оберешься с этим рычагом. Если, конечно, там и вправду тепло от земли.

МакПатрульскин вдруг вскочил со стула.

— Я скормил ей килограммов двадцать пять угля, — объявил он и тут же вышел вон, бормоча себе под нос какие-то цифры, производя какие-то вычисления. Шел он, уставившись в свою черную записную книжку и не глядя перед собой.

К этому времени я уже доел тарелку каши, и, когда МакПатрульскин вышел, я откинулся на спинку стула и спросил сержанта, всматриваясь в его широкое, большое лицо:

— Так когда вы собираетесь меня повесить? После сна и отдыха я чувствовал себя очень освеженным, сильным и уверенным в том, что мне удастся спастись, причем без особого труда.

— Завтра утром, если, конечно, поспеем вовремя с эшафотом и если, разумеется, не будет дождя. Вы и представить себе не можете, до чего скользким становится только что поставленный эшафот под дождем, доски-то новые. Можно запросто поскользнуться и сломать себе шею хитрыми переломами во многих местах, да так быстро, что и не поймешь, что с твоей жизнью произошло и как это ты ее потерял.

— Ну что ж, хорошо, — сказал я твердым голосом. — Если через сутки я буду мертв, то, может быть, вы объясните значение всех этих цифр, заносимых в черную записную книжку МакПатрульскина? Я унесу секрет с собой в могилу

Сержант снисходительно улыбнулся

— Вы имеете в виду цифры показаний?

— Да.

— Действительно, если вы и впрямь будете совершенным и полным покойником, не вижу никаких неразрешимых импедиментов, то бишь препятствий на пути к положительной реакции на выдвинутую вами пропозицию, но полагаю, что визуальная демонстрация предпочтительнее вербальной. Следуйте за мной, дружище.

Отвагсон вышел из комнаты, я последовал за ним. Пройдя по коридору, он остановился у какой-то двери и широким жестом распахнул ее. Вид при этом у него был такой, словно он дает мне возможность соприкоснуться с величайшим откровением. Отвагсон вежливо отступил в сторону, позволяя мне без помех обозреть помещение.

— Ну как, что вы об этом думаете? — спросил он немного погодя.

Я внимательно осмотрел открывшуюся комнату и ничего особенного не увидел — передо мной была явно спальня, притом весьма неприбранная, в ней, можно даже сказать, царил полный беспорядок и стоял тяжелый дух.

— Это комната МакПатрульскина, — пояснил Отвагсон.

— Это хорошо, но ничего особенного я все-таки не вижу, — признался я.

Сержант мягко улыбнулся, показывая своей улыбкой, сколь терпелив он.

— Дело в том, что вы не туда, куда надо, смотрите.

— Я осмотрел все, что поддается осмотру, — возразил я, стараясь сохранять спокойствие.

Сержант зашел в комнату и стал в центре, зачем-то прихватив с собой стоявшую у двери удобную трость.

— Если мне, предположим, придется от кого-нибудь прятаться, — задумчиво проговорил он, и, как мне показалось, совсем не к месту, — я обязательно залезу повыше на какое-нибудь дерево. У людей нет привычки смотреть вверх, человек по своей натуре не склонен вглядываться в возвышенные высоты.

А я поднял голову и посмотрел на потолок:

— Но и тут не видно ничего особенного. Вообще ничего нет, кроме мухи в паутине, да и то дохлой.

Сержант медленно поднял голову и стал показывать тростью на какое-то место на потолке:

— Глядите внимательнее. То вовсе не муха, а отхожее место возле дома Гогарти, пристроечка, знаете ли.

Я перевел взгляд на Отвагсона и прошелся по нему пристальным и вопрошающим взором, но он, не обращая на меня никакого внимания, показывал тростью на другие крошечные точечки на потолке.

— Вот это, — говорил он, — дом Мартина О’Хапкина, а вот то — Тирнаина, а вот то — дом, в котором живет замужняя сестра (но чья, он не сказал). А вот это — видите? — это дорога, ведущая к большой дороге, вдоль которой проложены линии электропередач и телеграфа.

Трость при этих словах кончиком двигалась вдоль извивов едва заметной трещины, которая добегала до значительно более ясно видимой трещины и соединялась с нею.

— Так это же карта! — воскликнул я в восхищении.

— А вот и наша казарма, — добавил Отвагсон, тыча в какую-то точку на потолке. — Не заметить ее нельзя, яснее ясного видна.

Всмотревшись в потолок повнимательнее, я обнаружил там и дом старого господина Мэтерса, и каждую тропинку, и каждую дорогу, и каждый дом, известный мне в моей округе, но было там и много всего такого, чего я не знал — незнакомые дороги, дома и места. Передо мной — точнее, надо мной, была поразительно необычная карта всего округа, очень подробная и очень точная.

Сержант, видя мое восхищение, улыбнулся и сказал:

— Не правда ли, восхитительная штука, таинственное свидетельство великого инконтиненса, то бишь недержания, феномен величайшей редкости.

— Вы это все сами создали?

— Нет, не я и вообще никто. Никто этого, как вы изволили выразиться, не создавал. Карта испокон веков бывает размещенной на потолке, а МакПатрульскин убежден, что она находилась там еще до начала времен. Все трещины и трещинки, и большие и малые, появились на потолке сами по себе.

Задрав голову и всматриваясь в потолок, я нашел глазами дорогу, по которой мы шли в поисках велосипеда Гилэни, нашел я и то место под кустом, где велосипед был обнаружен.

— И знаете, что забавно? МакПатрульскин два года, лежа в кровати, когда положено, рассматривал перед сном и после сна потолок и ничего там не видел, кроме потолка, а потом в один прекрасный день глянул и — бац — видит карту исключительного совершенства и поразительно оригинального исполнения.

— Как можно было такое сразу не разглядеть, — брякнул я (голос у меня отчего-то стал хриплым и низким).

— Вы еще не все знаете. Еще пять лет прошло, прежде чем он увидел на этой карте путь к вечности.

— К вечности?

— Именно так.

— А можно будет прогуляться туда и вернуться? — спросил я хриплым шепотом.

— Конечно. Там и лифт имеется. Но подождите, сначала я вам покажу один славный секрет карты.

Отвагсон показал тростью на точечное пятнышко, изображающее казарму.

— Вот глядите. Мы находимся здесь, в казарме, стоящей у главной телеграфной дороги. А теперь приведите в действие ваше внутримозговое воображение и скажите, на какую дорогу можно попасть с левой стороны, если идти в-о-о-о-о-о-т в эту сторону по большой дороге от казармы?

Я определил это без особо долгого обдумывания.

— Можно попасть на ту дорогу, которая встречается с большой дорогой у дома Джарвиса, там мы проходили после того, как нашли велосипед.

— Иначе говоря, та дорога — первый поворот на левую руку при вот таком движении?

— Да, так оно, очевидно, и есть.

— А вот тут — то, что нам нужно. В-о-о-о-о-т здесь.

И он показал тростью на дорогу по левую сторону от главной и даже, вытянув высоко руку, постучал кончиком трости по дому Джарвиса.

— А теперь, — сказал Отвагсон торжественно, — сделайте милость, попробуйте догадаться, что вот это?

И он провел кончиком трости по едва заметной трещине, которая соединялась с той, более ясно видимой трещиной, изображавшей большую дорогу, и которая располагалась на полпути между казармой и дорогой, проходящей мимо дома Джарвиса.

— Так что это, по-вашему, будет такое? — настаивал сержант.

— Там нет дороги, — воскликнул я в непонятном возбуждении. — Я точно помню. Дорога, сворачивающая налево у дома Джарвиса, одна-единственная. Другой дороги, поворачивающей налево, там нет! Я еще вполне в своем уме.

Коли ты еще не рехнулся, то скоро рехнешься. Послушай еще немного весь этот бред, которым тебя потчует этот господин, и мозги твои уж точно набекрень скособочатся.

— Есть там дорога, есть! — воскликнул сержант торжествующе, — если, конечно, знать, как ее искать. И очень старая дорога, доложу я вам. Пойдемте со мной, и сами увидите.

— Это что, дорога в вечность?

— Так оно и есть, но указателя там нету.

Отвагсон прицепил на нижнюю часть штанин защепки, но, не сделав никакой попытки высвободить свой велосипед из одиночного заточения в камере, тяжелой поступью вышел из дома. Я последовал за ним. Время было предполуденное. Мы шли по дороге, никто из нас ничего не говорил и не слушал то, что мог бы сказать другой.

Ударив мне в лицо, резкий порыв ветра унес с собой туман сомнений, страха и растерянности, который обволакивал мой рассудок, как тяжелые дождевые тучи, словно якорем зацепившиеся за гору. Все мои чувства, высвобожденные из постоянной муки, вызываемой необходимостью принимать существование сержанта и его речи как данность и крайне беспокоящую реальность, приобрели сверхъестественную остроту восприятия и давали великую радость наслаждения прекрасным и ласковым днем. Мир звенел в моих ушах мириадами звуков, как мастерская в разгаре работы. Со всех сторон я видел и прозревал тончайшую и великую работу химических и механических процессов в природе. Сама земля была наполнена бурной, пусть и скрытой от поверхностного взгляда, жизнью. В деревьях, хотя и стоящих неподвижно на месте, кипела внешне незримая внутренняя жизнь, и все в них свидетельствовало об их великой силе. Землю устелили кругом травы несравненной красы, облагораживающие вселенную своим существованием. Из всего того, что видел глаз, составлялись фигуры, которые не могло бы породить никакое воображение, и все, так хорошо знакомое, сливалось в надмировую, вечную гармонию. На дальнем торфянике я видел крошечные фигурки работающих людей, выделяющихся на коричнево-зеленом фоне своими белыми рубашками. Рядом терпеливо стояли лошади, запряженные в столь нужные работающим телеги, повозки, а еще поодаль, на склоне холма, паслись овцы, разбросанные, как валуны, по зеленой мураве. Скрытые в листве деревьев, подавали свой голос птицы, прыгавшие с ветки на ветку и степенно, не крикливо беседующие между собою. В поле, у дороги, недвижно стоял ослик, словно бы всматривающийся в утренний мир вокруг него и неспешно переводящий взгляд с одного на другое. Голова замершего ослика была высоко поднята, и я видел, что он ничего не жует, а как бы раздумывает над окружающими его неизъяснимыми радостями, щедро дарованными нам миром.

Мой взгляд облетал все вокруг, я упивался всем, что являлось взору, и все мне было мало: не хватало полноты завершенности. Мы свернули налево, на дорогу, ведущую к вечности, и мои мысли все еще были опутаны тем, что видели мои глаза.

Ты же, надеюсь, не веришь во всю эту чепуху про вечность?

А разве у меня есть выбор — верить или не верить? После всего того, что произошло вчера, я готов принять на веру все что угодно.

Это все, конечно, распрекрасно, но мне кажется, что я, как никто другой, имею право судить о вечности. Надо, в конце концов, положить конец, идиотским придумкам этого толстого господина.

А я уверен, что он неисчерпаем.

Глупости! Похоже, он тебя полностью деморализует.

А какая теперь разница — ведь меня завтра повесят.

По этому поводу существуют серьезные сомнения, но даже если придется взойти на эшафот, мы не ударим лицом в грязь — мы будем держаться гордо и героически.

Что значит «мы»?

Это значит, что я буду с тобой до самого конца. А пока суд да дело, давай наконец придем к пониманию того, что вечность не находится в конце какой-то дороги, которую можно якобы отыскать, глядя на трещинки на потолке в спальне деревенского полицейского.

Хорошо, что же тогда находится в конце этой дороги?

Не знаю. Если бы он сказал, что там, в конце дороги, находится вечность, — и все, я бы не ершилась. Но когда нам говорят, что оттуда можно вернуться на лифте — ну, тогда я начинаю подозревать, что он просто путает ночной клуб с раем. Подумать только — лифт для возвращения из вечности!

Если мы признаем, что в конце этой дороги действительно находится вечность, то вопрос о том, есть там лифт или нету, не является существенным. Как это говорится в дурацких стишках — если проглотил и телегу, и быка, и кривого мясника, то уж блохой не подавишься.

Нет, я категорически не приемлю лифт. Моих знаний о загробном, запредельном мире более чем достаточно, чтобы с полной уверенностью утверждать: туда нельзя добраться на лифте, и вернуться оттуда на лифте тоже не получится. К тому же, судя по всему, мы уже недалеко от того места, где дорога заканчивается, а что-то не видно шахты лифта, уносящего к небесам.

У Гилэни, напомнил я, тоже нет велосипедного руля, а он тем не менее наполовину велосипед.

Все равно, принять лифт, увозящий в вечность, не могу, если только, говоря «лифт», этот господин не понимает под произносимым словом нечто другое. Например, когда под висельником на эшафоте открывается люк, говорят, что он «нырнул». Очевидно, ладный удар лопатой под подбородок тоже можно было бы, хотя и с некоторой натяжкой, назвать «подъемником» — голова после такого удара высоко поднимается над телом. Если слово «лифт» употреблено в каком-то переносном, особом значении, в таком случае можно, очевидно, надеяться и на вхождение в вечность — вечность твоя, добро пожаловать!

И все-таки я полагаю, что там простой электрический лифт.

Мое внимание переместилось с беседы, которую я вел с Джоан, на сержанта. Тот замедлил шаг и стал проделывать какие-то странные манипуляции с тростью. Дорога привела нас к месту, где все заросло высокой травой и колючими кустами. По обеим сторонам дороги, явно добравшейся до своего конца, земля поднималась отлогими холмами, густо поросшими высоким кустарником и возвышающимися надо всем деревьями; все сплелось в непроходимую чащу, опутанную ползучими растениями.

— Это где-то здесь, — сказал сержант, — или совсем рядом с тем местом, которое недалеко отсюда и которое к нему примыкает.

Он стал тыкать тростью в землю у дороги, устланную травой, так густо, что она напоминала плотный ковер.

— МакПатрульскин на своем велосипеде здесь ездит у самой кромки дороги, по траве, — сообщил мне Отвагсон, — так оно легче, и колеса вернее идут, и седалище более чувствительный прибор, чем мозолистая рука.

Отвагсон сделал еще несколько шагов, тыкая тростью сквозь траву в землю, остановился, явно найдя то, что искал, потом неожиданно схватил меня за руку и потащил сквозь кустарниковые заросли, отводя ветви в сторону столь ловко и уверенно, что становилось ясно: он проделывает это — продирается сквозь заросли — достаточно часто.

— Это тайно-скрытая дорога, — объявил Отвагсон, приостанавливаясь и поворачивая ко мне голову.

Не знаю, можно ли назвать дорогой место, где, делая каждый шаг вперед, приходится продираться сквозь колючие заросли, где продвижение вперед оплачивается большими и малыми царапинами и болезненными, хлесткими ударами упругих ветвей, неожиданно прыгающих назад после прохождения впереди идущего. Но под ногой земля была достаточно ровной и твердой. На совсем небольшом расстоянии от того пути, по которому мы двигались, и по обеим сторонам от него я даже сквозь чашу мог различить резкий подъем местности; склоны были усеяны камнями, укрыты влажной растительностью, погружавшей все в сумрак. В душном, недвижном воздухе стоял запах прелости и гниения и вились гадкие комары да мушки, относящиеся к досаждающему классу гнуса.

В двух шагах впереди меня мощной глыбой двигался сержант, без остановок, весьма быстро, срубая и сшибая тростью более молодые побеги и ветви на своем пути, не забывая при этом (надо отдать ему должное) предупреждать меня о более крупных ветвях, которые он отводил в сторону и собирался при следующем шаге отпускать, позволяя им вернуться в первоначальное положение и стать уже на моем пути. Голос его доносился до меня как-то приглушенно.

Не могу сказать, сколько времени пробирались мы сквозь чащу и какое расстояние прошли, но я начал замечать, что дневного света становилось все меньше и меньше. Мне стало казаться, что мы окончательно заблудились в бесконечном дремучем лесу. Земля под ногами по-прежнему была достаточно ровной, но теперь она была плотно укрыта многими слоями прелых и гниющих листьев и разных отживших растений, накопившихся за множество осенних увяданий. Я верно, насколько позволяла деревянная нога, следовал за шумно проталкивающимся вперед сквозь растительность сержантом, но с какого-то момента почувствовал, что силы мои на исходе. Уже не столько шел, сколько тащился, ноги стали заплетаться, ветви хлестали меня безжалостно, а сил уклоняться или парировать их удары не было. От крайнего утомления меня начала охватывать дурнота. Я уже собирался крикнуть сержанту, что все, идти дальше не могу, умираю, но заметил, что заросли впереди стали вроде бы пореже. Я отстал от сержанта и уже не видел его, и тут раздался его призывной клич, объявлявший, что «мы пришли». Еще несколько шагов, и я оказался рядом с Отвагсоном, на поляне, на которой стоял небольшой каменный дом. Завидев меня, сержант наклонился и стал снимать с брюк прищепки.

— Это оно и есть, — сказал сержант, кивая своей склоненной головой в сторону небольшого дома.

— Это что есть? — спросил я неверным голосом — никак не мог отдышаться.

— Как что? Вход, — пояснил Отвагсон.

Все сооружение удивительно напоминало паперть небольшой деревенской церкви. Полутьма и густое переплетение ветвей не позволяли увидеть, прячется ли за небольшим домом еще и больший. Домик-крыльцо, или, если хотите, домик-паперть, выглядел весьма древним, блоки камня, из которого он был сложен, позеленели от времени; везде, где только можно, рос мох. Дубовая дверь казалась черной; ржавые металлические скрепы и скобы украшали ее поверхность затейливым орнаментом; дверные петли напомнили мне скобы, виденные на церковных дверях. Дверь была глубоко утоплена в стену, и верхняя часть ее в соответствии с формой дверного проема была треугольной. Передо мной был вход в вечность. Тыльной стороной руки я смахнул со лба обильный пот.

Сержант чувственно ощупывал себя в поисках ключей.

— Это уже совсем близко, — учтиво сообщил мне Отвагсон.

— Говоря «это», вы имеете в виду вход в потусторонний мир? — пробормотал я неожиданно для самого себя очень тихим голосом. Наверное, сказались и изнеможение от перенесенных сражений с чащей, и смятенное ожидание чуда.

— И на погоду не приходится жаловаться, — громко сказал Отвагсон, не обратив на мой вопрос никакого внимания — возможно, мой голос был таким тихим, что слова мои не достигали его ушей.

Наконец он отыскал на себе ключ и тут же направился к двери. Я последовал за ним. Со ржавым скрипом замок открылся, Отвагсон толчком распахнул дверь и решительно вошел в кромешную тьму. Через мгновение он протянул ко мне руку, ухватился за мой рукав и втащил меня вовнутрь.

Ого, тут нужно бы для начала спичку зажечь!

Но долго в темноте стоять не пришлось — нащупав что-то на стене, сержант пару раз этим чем-то щелкнул, и на стене пугающе неожиданно зажегся свет, исходивший из ящика, на котором имелись всякие ручки и кнопка и к которому подсоединялось множество разноцветных проводов. Но даже в те краткие мгновения, которые предшествовали появлению света, я в очередной раз был ввергнут в изумление. А поразил меня пол — подошвами ботинок я ступал по металлическим пупырышкам! Когда зажегся свет, я увидел, что пол покрыт металлическими плитами, усеянными неисчислимым количеством маленьких выпуклостей. Такие плиты с пупырышками я видел на площадках у паровых машин и на навесных галереях вокруг огромных печатных прессов. Подбитые железом ботинки сержанта производили нестерпимый грохот, наполнявший до отказа небольшое пустое помещение, в котором мы находились. Сержант уже стоял у другой двери, не сразу мною замеченной на противоположной стене, и возился с ключами, выбирая из связки нужный. Отыскав тот, что требовался, он открыл небольшую дверь и протиснулся вовнутрь.

— Вот только неплохо бы хороший дождик, чтоб прочистил воздух, — крикнул он в открытую дверь.

Я заглянул в ту комнату, куда скрылся сержант. Ее скорее можно было бы назвать просторным чуланом, а не маленькой комнатой. Отвагсон уже добыл свет из очередного светового ящика, явно непрочно висящего на стене. Стоя спиной ко мне, он внимательно вглядывался в два маленьких прибора на стене, величиной в спичечный коробок. На одном из них виднелась цифра «16», а на другом — цифра «10». Отвагсон тяжело вздохнул и, выйдя из чулана, печально взглянул на меня.

— Вот говорят, что от ходьбы пешком он снижается, — проговорил сержант несколько, как мне показалось, расстроенным голосом, — а вот я убедился, что от ходьбы он только возрастает. От ходьбы все внутри утрясается, все уплотняется, и освобождается место, куда можно добавлять и добавлять.

Я в очередной раз ощутил полную растерянность и решил, что простой и достойный призыв объяснить, что происходит, имеет шанс принести желаемый результат.

— Не могли бы вы мне сказать — учитывая то обстоятельство, что завтра меня на этом свете уже не будет и никому никаких тайн выдать я не смогу, — где мы находимся и что тут делаем?

— Взвешиваемся, — вежливо ответил сержант.

— Взвешиваемся?

— Да, взвешиваемся. Зайдите туда и посмотрите на приборы, и вы увидите, что ваш вес ими зарегистрирован и ясно показан в цифрах.

Охваченный душевной и телесной усталостью, я вошел в ту маленькую комнатку, которую прозвал чуланом. Под ногами были все те же пупырчатые металлические плиты. Глянув на цифры в приборчиках на стене, я обнаружил, что они поменялись и теперь виднелась девятка и шестерка.

— Девять стоунов и шесть фунтов, — провозгласил Отвагсон, стоявший у меня за спиной в большей комнате. — Напомню, если вы вдруг запамятовали, что в каждом стоуне — четырнадцать фунтов, а в каждом фунте — почти полкило. Такому весу можно только позавидовать. Отдал бы десять лет жизни, чтобы хоть немного жирку скинуть.

Мгновение спустя он уже стоял ко мне спиной и открывал еще одну дверь в другой стене. Едва дверь распахнулась, он вошел в еще одну крошечную комнатку и уверенными движениям хорошо обученных пальцев произвел манипуляции с очередным ящиком на стене. У его щеки запрыгал какой-то неверный, неземной свет, по непомерно большой физиономии заметались тени. Сержант неспешно, рассеяно заводил свои старые механические часы.

— Не соблаговолите ли зайти сюда, — позвал он меня наконец, — если, конечно, вас не охватило желание остаться одному в своей собственной компании.

Я зашел в комнатку, в которой не только пол, но и стены были стальными, и молча стал рядом с сержантом. Отвагсон с жестким металлическим щелчком закрыл дверь и в задумчивости прислонился к стене. В пустой комнате нам едва хватало места на двоих. Я уже было открыл рот, чтобы опять попросить объяснений, но вместо слов из глотки выскочил вопль ужаса — я почувствовал, что пол под ногами внезапно уходит вниз. Безо всякого предупреждения, безо всякого шума.

— Не удивительно, что вы зеваете, — сказал сержант, глядя на мой раскрытый рот, таким тоном, словно он продолжал начатую беседу. — Воздуху тут действительно маловато, а вентиляция оставляет желать много лучшего.

— Я не зевал, а кричал от страха, — брякнул я. — Что происходит с этой коробкой, в которую мы заключены? Куда...

Но голос мой опять оборвался и в горле от объявшего меня ужаса что-то сухо щелкнуло. Пол подо мной падал так быстро, что время от времени казалось, что он летит вниз быстрее, чем я сам, что ноги мои от него отрываются и я взлетаю на несколько мгновений в воздух и зависаю между полом и потолком. Охваченный паникой, я поднял с полу правую ногу, а потом что есть силы хлопнул ею по полу и переместил на нее весь свой вес. Ничего не произошло, разве лишь мое тело встряхнулось и послышался слабенький цокающий звук. Я тихо выругался, простонал и закрыл глаза, пожелав себе быстрой и безболезненной смерти. В животе у меня что-то прыгало, словно мокрый мяч, наполненный водой, от чего к горлу подступала противная тошнота.

Господи, спаси!

— Никому не вредят небольшие путешествия, — говорил сержант, словно стараясь развлечь и отвлечь меня. — Надо немножко мир посмотреть — замечательно расширяет кругозор, дает широту взглядов. А широта взглядов — отличная штука, почти всегда приводит к далекосмотрящим изобретениям. Вот возьмите Сэра Уолтера Ралея, того, что изобрел педальный велосипед, или Сэра Джорджа Стивенсона, изобретателя паровой машины, или Наполеона Бонапарта, или Жорж Санд, или Вальтера Скотта — все они великие люди. А отчего...

— Мы... мы уже в вечности? — прервал я Отвагсона.

— Мы еще не там, но тем не менее мы почти что там. Навострите уши получше и прислушивайтесь — должен раздаться негромкий щелчок.

Ну что мне было делать в той ситуации? Я находился в железной коробке, из которой не было выхода, рядом со стапятидесятикилограммовым полицейским, я летел в бездну и вынужден был выслушивать разглагольствования о Вальтере Скотте и прислушиваться к щелчку, который известит, как мне сказали, о нашем прибытии в вечность.

Щелк!

Раздался резкий, громкий, металлический щелчок. И почти тотчас же падение прекратилось или же стало таким медленным, что я его не ощущал.

— Ну вот мы и прибыли, — сообщил сержант веселым голосом.

Ничего особенного я не увидел и не почувствовал, если не считать легкого толчка, слегка встряхнувшего нашу железную кабину, и ощущения того, что пол вдруг стал сопротивляться давлению подошв моих ног. Так, наверное, положено, когда лифт останавливается, даже в вечности. Сержант потыкал пальцем в кнопки и повертел ручки каких-то приборов на двери кабины, дверь открылась, хотя и не сразу, и сержант шагнул прочь.

— Это и есть тот самый лифт, о котором я говорил раньше, — бросил он через плечо.

Не странно ли, что когда ожидаешь чего-то ужасного, невообразимого и, может быть, даже грозящего смертью и это ожидание не воплощается в то, чего ожидаешь, то испытываешь скорее разочарование, а не облегчение. При встрече с вечностью я прежде всего ожидал ослепляющей вспышки света, все остальные мои ожидания были столь неопределенны, что о них и упоминать не стоит. Вместо слепящего сияния я увидел перед собой длинный коридор, освещенный грубо сработанными светильниками, разделенными большими промежутками и дающими неверный, мигающий, слабый свет; мне показалось, что я даже слышал шум динамо-машины, питающей эти светильники. Стены коридора, насколько я мог судить в условиях плохого освещения, были выложены чугунными плитами, утыканными заклепками и винтами. По обеим сторонам виднелись небольшие дверцы, напомнившие мне дверцы духовок или печей или дверцы стальных камер в подвалах банков, в которых хранят драгоценности. Подняв глаза к потолку, я увидел лишь сплошное переплетение проводов и очень толстые кабели или, возможно, трубы. Даже особо не прислушиваясь, я ясно различал какие-то новые звуки, своего рода музыкальные, напоминающие подземное журчание бегущей воды; время от времени мне казалось, что я слышу приглушенную беседу, ведущуюся на каком-то иностранном языке.

Сержант, пока я озирался и прислушивался, ушел довольно далеко вперед по коридору. Я видел его громоздкую фигуру, топающую по металлическим плитам, выстилающим пол. Он весело и беспечно размахивал связкой своих ключей и мурлыкал какую-то песенку. Я поспешил за ним, на ходу пытаясь считать дверцы на стенах. Они располагались в четыре ряда, в каждом ряду на протяжении каждых двух метров умещалось их до шести, так что я быстро сбился со счету, но количество этих дверец наверняка превышало много тысяч. Там и сям на стенах коридора я видел циферблаты, всякие затейливые приборы, кнопки и ручки, а в некоторых местах встречались целые приборные доски со множеством всяких разных штучек на них, от которых отходили, разбегаясь во все стороны толстые проводы. Я, конечно, не понимал назначения всех приборов, но все вокруг было столь материально-вещественным, столь реально-осязаемым, что страх перед неизвестностью вечности стал быстро отступать и сворачиваться. И, вообще, там, в подземелье, всякие страхи стали казаться беспочвенными. Я уверенным прихрамывающим шагом шел рядом с сержантом, огромность которого укрепляла ощущение обыденной реальности.