— Джеки, милый, — произнесла она,-какой ты красивый и нарядный. Позволь, я поправлю тебе галстук. Эй, Джеки, у тебя такой испуганный вид, словно перед тобой француз.

— Куини! Милая Куини! — воскликнул Джек Обри, крепко обняв ее и поцеловав.

— Черт бы меня побрал, кто это еще там любезничает с моей женой? — послышался злой голос с шотландским акцентом, и со стороны балкона вошел адмирал. Лорд Кейт был высокий седовласый господин с красиво посаженной львиной головой и яростными искорками в глазах.

— Это тот самый молодой человек, о котором я вам рассказывала, адмирал, — проговорила Куини, поправляя побледневшему Джеку черный галстук и помахивая перед его носом обручальным кольцом. — Я его купала и брала к себе в постель, когда ему снились кошмары.

Возможно, то было не лучшей рекомендацией в глазах недавно женившегося адмирала, приближавшегося к шестидесяти, но, похоже, послужило объяснением сцены.

— Ах да, я и забыл, — отозвался адмирал. — Прости. У меня столько капитанов, и некоторые из них те еще повесы.

— «… Те еще повесы», — произнес он, сверля меня своими ледяными глазами, — рассказывал Джек Обри, наполнив бокал Стивена и уютно развалившись на своей лежанке. — Я был уверен, что он узнал меня: мы встречались с ним три раза, и каждая новая встреча была хуже предыдущей. Первая состоялась на Мысе, на старом «Ресо», я тогда был мичманом. Он появился на судне две минуты спустя после того, как капитан Дуглас поставил меня перед мачтой и сказал: «Кого это ты, сопляк, приветствуешь?» И капитан Дуглас еще добавил: «Это сущий мерзавец — я поставил его перед мачтой, чтобы он запомнил свои обязанности».

— А что, более удобного места запомнить обязанности он не нашел? — спросил доктор.

— Зато тут очень удобно учить уважению к старшим, — с улыбкой отвечал Джек Обри. — Привяжут на площадке трапа и плеткой — шестихвосткой изобьют тебя до полусмерти. Это называется разжаловать мичмана — унизить его, чтобы молодого джентльмена превратить в рядового матроса. И он превращается в рядового матроса. Он спит и трапезует вместе с ними; любой может огреть его по спине палкой, линьком или выдрать розгами. Я никогда не думал, что он способен на такое, хотя он не раз грозился разжаловать меня. Ведь он был другом моего отца, и я думал, что он расположен ко мне, хотя так оно и было. Однако он исполнил свою угрозу и сделал меня простым матросом. Так продолжалось шесть месяцев, прежде чем он вернул мне чин мичмана. В конце концов, я был ему благодарен, потому что хорошо изучил нижних чинов. В целом они были исключительно добры ко мне. Но тогда я прямо — таки заливался слезами, ха — ха — ха.

— Что же заставило его пойти на такой решительный шаг?

— Все произошло из-за девчонки, смазливой темнокожей девчонки по имени Салли, — отвечал Джек Обри. — Она сбежала со шлюпки частного торговца, и я спрятал ее в бухте троса. Однако мы с капитаном Дугласом расходились и по множеству других вопросов, главным образом касающихся послушания, утреннего подъема, уважения к учителю (у нас на борту был школьный учитель — пьянчужка по имени Пит) и блюда из потрохов. Второй раз лорд Кейт встретил меня, когда я был пятым мичманом на «Ганнибале», где старшим офицером был круглый дурак Кэррол, — не считая пребывания на берегу, больше всего я ненавижу находиться в подчинении полного идиота, который ничего не соображает в морском деле. Он вел себя так оскорбительно, так решительно оскорбительно, что я был вынужден спросить его, не желает ли он встретиться со мной где — нибудь в другом месте. Именно это ему и было нужно: он бросился к капитану и заявил, будто бы я вызвал его на дуэль. Капитан Ньюман сказал, что это чепуха, но что я должен извиниться. Я не мог пойти на это, потому что извиняться мне было не за что,-как видите, правда была на моей стороне. Меня заставили стоять навытяжку перед полудюжиной капитанов первого ранга и двумя адмиралами. Одним из них был лорд Кейт.

— Что же произошло?

— Меня официально обвинили в дерзости. Мы встретились и в третий раз, но я не стану вдаваться в детали, — отвечал Джек Обри. — Любопытная вещь, — продолжал он, с удивлением выглядывая из кормового окна. — Не может же быть такого, чтобы на королевском флоте служило много людей, которые ничего не смыслят ни в обыденной жизни, ни в морском деле, — людей, которых ничто не интересует. И все же получилось так, что я служил под началом по крайней мере двух таких типов. Я действительно решил, что на этот раз моя песенка спета: конец карьере, увы, бедный Йорик. Восемь месяцев я проторчал на берегу, мне было так же тоскливо, как и этому парню в пьесе. Каждый раз, когда у меня появлялась такая возможность, я отправлялся в город и ошивался в этой окаянной приемной Адмиралтейства. Я даже решил, что моря мне больше не видать как собственного носа и я навсегда останусь лейтенантом, получающим полжалованья за сидение на берегу. Если бы не моя скрипка, охота на лис, в которой я участвовал, когда удавалось достать лошадь, то я бы, пожалуй, повесился. В то Рождество я в последний раз видел Куини, не считая одной встречи в Лондоне.

— Она вам приходится теткой или кузиной?

— Ни то ни другое. Но мы, можно сказать, росли вместе. Точнее сказать, она меня вырастила. Я помню ее взрослой девушкой, а не девочкой, хотя она была всего на десять лет старше меня. Это такое славное, доброе создание. У них было поместье — Дамифлоу, оно граничило с нашим парком. После того как моя мама умерла, я проводил в их доме столько же времени, как в нашем. Даже больше, — добавил он задумчиво, разглядывая репитер компаса, висевший у него над головой. — Вы знаете доктора Джонсона — автора словаря?

— Разумеется, — воскликнул Стивен со странным выражением лица. — Самый порядочный, самый достойный из всех современных ученых. Хотя я не согласен ни с чем из того, что он заявляет, за исключением ирландской темы, но я его почитаю, а за то, что он ведет жизнь дикаря, даже люблю этого человека. Более того, меньше недели назад я завидовал ему черной завистью. Странно, что вы упомянули о нем именно сегодня.

— Действительно, совпадение! Он был большим другом их семейства, пока их мать не сбежала и не вышла замуж за итальянца, паписта. Можете себе представить, как страшно расстроилась Куини оттого, что отчим ее был папистом. Правда, она ни разу его не видела. «Кто угодно, но только не папист», — говаривала она. «Я бы лучше тысячу раз выбрала черномазого», — уверяла она. В том году — не то в 1783 — м, не то в 84 — м — мы сожгли тринадцать чучел. Это было вскоре после сражения в проливе Ле — Сент[28]. После этого надолго осели в Дампфлоу — я имею в виду девочек и их старую кузину. Милая Куини, я, кажется, рассказывал про нее прежде, не так ли? Она обучила меня математике.

— По — моему, рассказывали. Если не ошибаюсь, она стала еще и знатоком иврита?

— Совершенно верно. И сечение конуса, и Пятикнижие она знала как свои пять пальцев. Славная Куини. Я был уверен, что она останется старой девой, хотя она была такой хорошенькой. Но какой мужчина свяжет жизнь с девушкой, которая знает иврит? Мне было очень жаль ее: у красотки с таким покладистым характером должна была появиться целая уйма детей. Но она выходит замуж за адмирала, и все кончается счастливо… Только, знаете, он такой старый: уже весь седой и приближается к шестидесяти. Что вы полагаете, как врач, — это возможно?..

— Possibilissima[29].

— Да неужели?

— Possibile e la cosa, e naturale[30], — пропел Стивен резким, скрипучим голосом, хотя его обычный голос был довольно приятен. — Е se Susanna vuol possibilissima[31], — продолжал он, несколько искажая арию Фигаро.

— Да неужто? — спросил Джек Обри с живым интересом. Затем, после некоторого раздумья, добавил: — Мы могли бы попробовать сымпровизировать дуэтом… Она присоединилась к нему в Легхорне. А я-то думал, что наконец-то признаны мои заслуги, мои почетные раны, — со смехом продолжал Джек, — оттого-то я и получил повышение. Ничуть не сомневаюсь, что этим я обязан милой Куини. Но я не сообщил вам самое интересное — и этим я, конечно же, тоже обязан ей. Нам предстоит шестинедельное крейсирование вдоль французского и испанского побережий до самого мыса Нао!

— Вот как? И это хорошее известие?

— Еще бы. Очень хорошее. Не нужно будет сопровождать конвои, сами понимаете. Не надо будет охотиться за мелким жульем, купчишками, ползающими взад — вперед по морю. Французы и испанцы, их торговля, их гавани, их коммуникации — вот наши цели. Лорд Кейт очень серьезно отнесся к необходимости развала их коммерции. Он очень подробно остановился на этой проблеме; по его словам, она не менее важна, чем великие морские сражения, но гораздо прибыльнее. Адмирал отвел меня в сторону и долго рассуждал на эту тему. Он очень проницательный, дальновидный командир; конечно, это не Нельсон, но далеко не рядовой адмирал. Я рад, что Куини вышла за него. И мы никому не подчиняемся — вот что великолепно. Ни один плешивый клоун не станет приказывать: «Джек Обри, вы должны проследовать в Легхорн с грузом свиней для нашего флота», тем самым лишая нас даже надежды на приз. Призовые деньги! — воскликнул он, улыбаясь, и хлопнул себя по ляжке.

Морской пехотинец, стоявший на часах у двери и внимательно слушавший его, кивнул головой и тоже улыбнулся.

— Вы придаете такое значение деньгам? — спросил Стивен Мэтьюрин.

— Я их обожаю, — откровенно признался Джек Обри. — Всю жизнь я был беден и хочу разбогатеть.

— Правильно, — отозвался часовой.

— Мой дорогой старик отец тоже всегда был беден, — продолжал капитан. — Но щедр, как солнечный день. Когда я был мичманом, он ежегодно выдавал мне по полсотни фунтов, что было значительной суммой в то время… или было бы, если бы отцу удалось убедить мистера Хора уплатить ее после первой четверти. Боже, как я страдал на борту старого «Ресо» — счета за питание, за стирку, за обмундирование, из которого я вырос… Конечно же, я люблю деньги. Но, пожалуй, мне нужно идти: пробило две склянки.

Кают-компания пригласила Джека и Стивена отведать молочного поросенка, приобретенного в Легхорне. Их принимали Джеймс Диллон вместе со штурманом, казначеем и Моуэтом. Они погрузились в полумрак: кормовых иллюминаторов в кают-компании не было, не было и световых люков, кроме крохотного лючка у передней переборки. Хотя особенности конструкции «Софи» предусматривали наличие очень комфортабельной капитанской каюты (она была бы даже роскошной, если бы отпилить капитану ноги выше колен), не загроможденной, как обычно бывает, пушками. Это означало, что кают-компания находилась ниже спардека и покоилась на своего рода платформе, наподобие орлопдека.

Обед начался официально и чинно — под великолепной византийской люстрой из серебра, взятой Диллоном на турецкой галере, а трапезу орошало отменное вино, поскольку Диллон был состоятельным, даже богатым по флотским меркам офицером. Все были, пожалуй, чересчур сдержанны: тон должен был задавать Джек Обри — такова его привилегия, и он это знал. Но эта почтительность, это внимание ко всему, что он скажет, требовали слов, стоящих внимания. А это было утомительно для человека, привыкшего к живой и нецеремонной застольной беседе. Здесь же все, что он произносил, было верно, и вскоре от такой нагрузки его настроение стало меняться в худшую сторону. Маршалл и казначей Риккетс помалкивали, время от времени произнося «пожалуйста» и «спасибо», и жевали с ужасающей добросовестностью. Юный Моуэт (тоже гость), разумеется, не произносил ни слова; Диллон вел разговор о пустяках, а Стивен Мэтьюрин был погружен в глубокие раздумья. Нежданно — негаданно положение спас поросенок. Буфетчик запнулся в дверях в то самое время, когда шлюп неожиданно качнуло, и блюдо, которое он держал, упало прямо на колени Моуэта. Раздался хохот, гам, и все снова стали самими собой. Джек Обри удалось уловить подходящий момент, которого он дожидался с самого начала трапезы.

— Итак, джентльмены, — произнес он после того, как все выпили за здоровье короля, — у меня есть новость, которая, думаю, обрадует вас, хотя я должен извиниться перед мистером Диллоном за то, что завел разговор о служебных делах за столом. Адмирал отправляет нас в самостоятельное крейсирование до самого мыса Нао. И мне удалось уговорить доктора Мэтьюрина остаться с нами, чтобы он смог залатать нас, если, не дай бог, к нашим естественным отверстиям враги короля добавят отверстия искусственные.

— Ура! Отлично! Это здорово! Вот это новость! Великолепно! Вы слышите? — радостно закричали все почти одновременно. Лица моряков выражали столько откровенного дружелюбия, что Стивен был крайне растроган.

— Лорд Кейт был в изумлении, когда я рассказал ему о докторе, — продолжал Джек Обри. — Сказал, что завидует нам, потому как умелого врача нет даже на флагманском корабле. Его удивлению не было предела, когда я рассказал ему о том, как доктор вскрыл череп мистера Дея. Он попросил принести ему подзорную трубу, чтобы взглянуть на мистера Дея, нежившегося на палубе под солнцем. Самолично написал приказ о назначении к нам доктора. Я никогда еще не слышал, чтобы прежде на флоте такое происходило.

Присутствующие тоже такого не слышали; приказ надо было обмыть — «три бутылки портвейна, Киллик — чего ты спотыкаешься». Пока доктор сидел, скромно потупив глаза, все поднялись из-за стола, нагнув головы, чтобы не удариться о бимсы, и запели:

Ура, ура, ура,

Ура, ура, ура,

Ура, ура, ура,

Ура!

— Одно мне только не нравится, — продолжал капитан, пока присутствующие почтительно разглядывали приказ. — Это идиотское повторение слова «хирург». «Настоящим назначаю вас хирургом… возлагаю на вас обязанности хирурга… с предоставлением вам жалованья и питания, какие полагаются хирургу вышеупомянутого шлюпа». Это неправильное обозначение, а неправильное обозначение — анафема для философского ума.

— Я уверен, что оно анафема для философского ума, — отозвался Джеймс Диллон. — Но морской ум такими обозначениями наслаждается, так-то. Возьмем, к примеру, слово «шлюп».

— Вот именно, — произнес Стивен, щуря глаза из-за тумана, которым его обволок портвейн, и пытаясь запомнить определения, которые услышал.

— Как вам известно, шлюп, по существу, представляет собой одномачтовое судно с косым парусным вооружением. Но на военном флоте шлюп может нести прямое парусное вооружение корабля и иметь три мачты.

— Возьмем «Софи», — воскликнул штурман, жаждавший внести свой вклад в разговор. — В действительности, доктор, имея две мачты, она представляет собой бриг. — Он поднял два пальца на тот случай, если этот сухопутный господин не сумеет запомнить такое большое число. — Но как только капитан Обри поднялся на борт судна, оно тоже стало шлюпом, потому что бригом командует лейтенант.

— Или возьмем меня, — вмешался Джек Обри. — Я называюсь капитаном, но в действительности я всего лишь исполняю его обязанности.

— Возьмем, скажем, носовое помещение, где спят матросы, — заметил казначей, ткнув в ту сторону пальцем. — Официальное его название — орудийная палуба, хотя в нем никогда не было пушек. Мы называем спардек спардеком, рангоутной палубой, хотя никакого рангоута там нет. Некоторые называют собственно орудийную палубу аппердеком. Или возьмем этот бриг, который вовсе не настоящий бриг — с его прямым гротом, — а своего рода сноу, гермафродит.

— Нет — нет, мой дорогой сэр, — вмешался Джеймс Диллон, — не принимайте близко к сердцу не слишком точные определения. Мы имеем номинальных помощников капитана, которые на самом деле мичманы; у нас в судовой роли записаны матросы первого класса, которые недавно штаны начали носить, а живут они за тысячу миль отсюда и все еще ходят в школу; мы клянемся, что не трогали бакштаги, хотя то и дело перемещаем их с места на место; мы даем и другие клятвы, которым никто не верит. Нет — нет, можете называть себя как угодно, лишь бы вы выполняли свои обязанности. Флот разговаривает символами, и вы сможете придать словам любое значение.