Внимание к детям в семье порой становилось даже чрезмерным. Например, Паша и Митя собираются утром в гимназию. Их старательно, опекают мать и сестры. Одна напоминает: надо взять с собой учебник латыни, вторая в передней торопливо чистит щеткой Митину куртку и ворчит:
      - Разве нельзя быть поаккуратней? Мог бы почистить и сам. Боже, да тут везде шерсть! Опять таскал на руках собаку? А ну-ка бери в руку щетку!
      Голос Лизы звучит требовательно. И брат подчиняется. Потом Митя и Паша шагают в гимназию. Вдвоем идти веселее и за разговором дорога кажется короче. Несколько минут ходьбы - и гимназия.
      Здесь все, в отличии от дома, выглядит казенно. Регламентированная обыденность гимназической жизни тяготит учащихся. Мите часто хочется нарушить ее скучное течение. Уже на первом уроке он о чем-то шепчется с Деденко. Видимо, в их головах созревает какой-то замысел. Потом друзья посвящают в свой план и Андрея Чугунова. Жевавший бутерброд Чугун сперва возражает:
      - Ну, вас! Еще влетит от директора. Зачем?
      - Повеселимся, - поясняет Митя.
      Чугун достает из ранца второй бутерброд и методично его уничтожает. А Менделеев и Деденко на большой перемене ловят во дворе гимназии черного кота, принадлежащего Католинскому, приносят его в класс и незаметно от Амвросина пихают в его ранец, вытащив оттуда учебники и тетради.
      Начинается латынь. Кот в ранце скребется, начинает отвратительно орать. Учитель Резанов в недоумении озирает класс. Наконец, обнаружив местонахождение кота, вышвыривает в коридор и протестующего владельца ранца, и животное.
      - За поведение - двойку! - кричит Редька вслед Амвросину.
      Захар оглядывается на пороге, стремясь отгадать, кто подстроил ему такую пакость... Митя и Максим едва сдерживают смех... Гимназический день теперь не кажется слишком нудным и длинным. И вот уже тарахтенье последнего звонка, можно возвращаться на Большую Болотную.
      А дома, пообедав, отдыхай себе или иди к старику Вакарину, Фешке или Косте Пашкову. Однако чаще всего Митя направляется к Деденко: тот живет по соседству, у него - голубятня.
      ...Максим отворяет дверцы клеток, и птицы желанно взмывают в небо... Их высотный полет не может не завораживать. С земли голубиная стая похожа на белое облачко. Возле него возникает второе, потом - третье. Стаи сливаются в одну и, кружась, удаляются. Максим обеспокоен.
      - Чужие? - спрашивает Менделеев.
      - Андрюха Словцов с Мокрой своих поднял, - поясняет Деденко. - Вторая стая - Сеньки с Кузнечной. Ох, любит Огонь чужих сманивать!
      Деденко складывает рупором ладони и призывно курлычит. Слышно, как старательно манит птиц Сенька. Доносится издали и голос Андрюхи. Голубятники состязаются. Каждый надеется, что его стая преданней.
      Верные вожаки - в цене: случается по ночам их крадут. Кроме похитителей голубям угрожают коршуны. Они с высоты нападают на стаю, и тогда кружатся в воздухе перья и пух. Еще опаснее - орланы-белохвосты... На этот раз стая Максима благополучно возвращается к хозяину. Довольный, он запирает клетки.
      Мальчики идут к Деденко в дом и какое-то время развлекаются просмотром и обменом старинных монет: у обоих скопилось по коллекции. Менделеева хлебом не корми - дай с монетами повозиться. Он - заядлый собиратель. Монеты у него хранятся в специально сделанном ящичке с отделениями, и он сортирует их по датам выпуска, странам и денежному достоинству...
      Но вот Митя возвращается от Деденко к себе домой. Родные ужинают. Все в сборе: начинается маленький семейный праздник., который сводится к взаимным шуткам, живленному обмену новостями и планами на следующий день.
      После ужина батюшка дремлет в кресле. Матушка вяжет Лизе шарф и допытывается, как сыновья провели день в гимназии, какие у них отметки, не набедокурили ли? Паша и Митя, переглядываясь, заверяют, что все, мол, благополучно.
      Растормошив мужа, Марья Дмитриевна предается воспоминаниям:
      - Вот вы, мальчики, озорничаете в гимназии, а я была бы счастлива учиться. У меня вообще - несчастливое детство, Мама умерла в молодых летах. Отец, Дмитрий Васильевич, с горя хотел руки на себя наложить. Еле отговорили, опамятовался. Заботился о нас, растил. А потом, как один из его сыновей утонул, снова сник. Если бы не старая няня Прасковья Ферафонтова, выжила ли бы я в ту пору? Потом к чтению пристрастилась, в отцовской библиотеке почти все прочла. Тянуло меня к знаниями. Братья в гимназии учились, а я вместе с ними домашние задания выполняла...
      Марья Дмитриевна брала в кабинете книжку позанимательнее и читала детям перед сном. Наконец, говорила:
      - Хватит, милые, пора спать. Я тоже пораньше лягу: завтра Ивана Павловича чуть свет в Ирбит провожаю. Не советовала ему ехать - чуть оправился после болезни. Не слушает. Сама бы поехала, да Полинька нездорова. За ней глаз нужен...
      - Женское ли дело дальние поездки, да в зимнюю пору? - подает голос муж. - Застудишься.
      - Сибирячки к холоду привычны, - возражает жена. - И с купцами я торгуюсь лучше. Ты больно уступчив. Да, ладно. Езжай. На обратном пути купи муки пшеничной пуда два. Она в Ирбите дешевле и рису персидского.
      - А картофеля купить?
      - До посадки своего хватит. Коли семенной попадется, возьми четвертей шесть. И одевайся теплее. Тулуп непременно не забудь.
      На рассвете следующего дня батюшка укатил в Ирбит. Митя проводил его, помахал вслед удалявшейся кибитке. Потом поднялся в мезонин, постучал в дверь Полиной комнаты.
      - Входи, - отозвалась сестра, узнавшая его по стуку.
      В помещении пахло лекарствами. Поля полулежала в постели и читала Карамзина. При появлении брата отложила томик в сторону, спросила:
      - Что? Проводили?
      - Проводили, уехал. Только бубенцы зазвенели... Как ты себя чувствуешь?
      - Голова словно ватная. Что нового в городе?
      - Возле абрамовской пристани два лабаза сгорели. Говорят, сторож пьян был, курил и уснул...
      - Обычная история, - вздохнула Поля. - Сколько бед от вина. А само пьянство - от выматывающей работы, невежества и скуки.
      - С горя тоже пьют, - сказал брат.
      - Конечно! Есть и наследственные выпивохи. Пагубная привычка родителей передается детям, - сестра как бы размышляла вслух.
      - Ершов видит спасение народа в его просвещении, - заметил Митя.
      - Разумеется, наука - великое благо, - согласилась сестра. - Но важно, чтобы сердца не черствели. Ты учись! Поезжай в Казань. Там университет, крупные ученые. А в провинции засохнешь. В лучшем случае , дослужишься до столоначальника. Дерзай, Митенька. Ты - самый способный в нашей семье...
      - С чего ты взяла? Учусь средне. Даже двойки получаю.
      - В тебе - искра Божья. Я читала твои классные сочинения по истории и литературе, они очень основательны... Нам, брат, повезло. У нас образованная семья, бывают гости - очень интересные люди...
      Поля закашлялась и попросила принести ей пить. Митя спустился на первый этаж, налил в кухне в ковш хлебного кваса и отнес наверх. Сестра пила большими глотками. У нее была жажда. Митя посоветовал:
      - Не торопись, горло застудишь...
      Поля поблагодарила его взглядом и махнула рукой, мол, иди... На пороге Митя обернулся: в его сердце шевельнулась острая жалость. "Ничего, скоро поправится", - утешил он себя и затворил дверь.
      30. Чувашский мыс
      Однажды словесник Плотников уговорил гимназистов поставить большой спектакль - народную драму о царе Максимилиане. Сколько было хлопот, волнений, разговоров! Рисовали декорации, шили костюмы, учили роли. А как смеялись зрители во время представления, видя в роли царя Андрюху Чугунова!
      Случались и другие, не столь выдающиеся, но по-своему приятные события. К ним можно отнести прогулки в окрестностях Тобольска. Их инициатором обычно выступал инспектор Ершов. Одна из таких прогулок и состоялась в начале апреля. Петр Павлович пригласил четвероклассников пойти с ним на Чувашский мыс. Казалось бы, экая невидаль! Они и сами бегали туда, но охотно откликнулись на предложение инспектора, потому что знали: с ним будет интересно. Уж очень увлекательно рассказывал Ершов о прошлом Тобольска.
      - В поход идемтолько при ясной погоде, - полушутя предупредил Ершов.
      Однако его опасения оказались напрасны. Воскресный день выдался безоблачным. Во дворе гимназии собрались все четвероклассники, кроме Никанора Каренгина, который приболел. Тронулись в путь с разговорами, шутками и толкотней.
      - Кто полез в лужу? - повышал голос Петр Павлович. - Деденко, сейчас пойдешь домой! Чугунов, оставь в покое Пашкова.
      Под лучами весеннего солнца уже растаял снег на косогорах. Сквозь поблекшую прошлогоднюю траву пробились подснежники. Дорога освободилась от наледи, но еще не просохла. Слева вздымалась гряда прибрежных холмов, то отлогих, то обрывистых. Справа в прогалинах прибрежных зарослей угадывалась, а иногда и светилась, еще дышавшая холодом гладь Иртыша. Кончилась третья неделя апреля, и ледоход набрал силу. Его величественная картина не могла не завораживать. Хотелось смотреть и смотреть на голубые льдины, спешившие вниз по реке, сталкивающиеся и громоздящиеся друг на друга.
      Московский тракт был пустынен. Лишь изредка встречались экипажи, повозки, одинокие путники. Вот и мыс.
      - Высотища! - восхитился Деденко.
      - Не Казбек, но сажен тридцать будет, - изрек Чугунов и предложил взобраться на вершину холма.
      Ершов согласился и первым пошел вверх по извилистой тропе. Подъем длился недолго, но мыс был круче, чем казалось снизу. С него широко обозревалась окрестность.
      - Здесь и разыгралось сражение дружины Ермака с войском хана Кучума, торжественно произнес Ершов. - Я знаю, вы писали об этом сочинение. Господин Доброхотов, насколько я помню, особо хвалил тогда домашнюю работу Менделеева. Думаю, что мы еще не раз с вами вспомним о Ермаке. Просто невозможно жить в Тобольске и не знать историю края.
      Но сегодня хотелось бы поговорить на иную тему: о природе. Посмотрите вокруг. Какая благодать, простор! Всего в Сибири в достатке: земли, воды, леса, подземных богатств. Рыбы и птицы... Климат наш, пожалуй, полезнее петербургского или московского. И флора не беднее. Ну, молодые люди, вспомните здешние растения!
      - Мы не ботаники, - запротестовал было Чугунов.
      - Я не требую от вас особых знаний. Самые элементарные... Пошевели мозгами, Андрей, - сказал Ершов.
      - Сколько угодно: осока, камыш, крапива, щавель... - тут Чугунов задумался.
      - Ромашки, незабудки, колокольчики, васильки, - подхватил Гавря Пешехонов. - Кажется, все.
      - А лопухи, папоротники, ландыши, - не согласился Менделеев. Эта своеобразная викторина ему нравилась. - Багульник, сушеница, клюква, черника, голубика, княжевика, морошка, земляника, малина... Из цветов саранки, лютики...
      Митя назвал бы и другие растения, но заскучавший Путьковский толкнул Митю, который ответил ему тем же. Оба упали на землю, продолжая барахтаться.
      - Вставайте, борцы! - воскликнул инспектор. - Испачкаетесь. Послушайте, что я еще расскажу.
      Он назвал ребятам некоторые лекарственные растения и познакомил с их свойствами. А потом снова стал хвалить природу Сибири, заметив, что в Тобольск нельзя не влюбиться.
      - Все верно, но зимы у нас долгие, - сказал Митя. - Ждешь, ждешь тепла... Морозы сильные...
      - Да, здешний климат суров, - согласился Ершов, - но разве холод страшен русскому человеку. Он к нему привычен. Были бы добрая одежда, еда и надежные друзья. Опаснее не природный холод, а сердечный... равнодушие, жестокость. Кстати, я написал стих , котором идет речь и о нашей северной природе, о себе как сибиряке. Хотите прочту?
      Все выразили согласие послушать, и Петр Павлович негромко и раздумчиво продекламировал:
      Рожденный в недрах непогоды,
      В краю туманов и снегов,
      Питомец северной природы
      И горя тягостных оков,
      Я был приветствован метелью
      И встречен дряхлою зимой,
      И над младенческой постелью
      Кружился вихрь снеговой...
      Ершов говорил уверенно, как человек, привыкший к публичным выступлениям, хотя и несколько монотонно. Когда он кончил, воцарилось недолгое молчание. Тишину нарушил Деденко:
      - Душевные стихи!
      - Мне тоже понравились, - признался Менделеев. - Петр Павлович, не дадите их переписать?
      - Переписывайте, кто хочет, - разрешил Ершов.
      - А не опасно? - подмигнув, поинтересовался Медведенков, - там про какие-то оковы упоминается, значит, политикой пахнет.
      - Я имел ввиду нравственные оковы, - сказал инспектор. - Но, если бы употребил слово "оковы" и в прямом смысле, то не ошибся. Не секрет, что наш город - этакий пересыльный пункт. Тобольский острог вмещает две тысячи арестантов, кого только среди них нет: воры, убийцы, казнокрады.
      - За решетку попадают не только злодеи, - сказал Пашков. - Вы сами нам рассказывали, что в остроге одно время находился писатель Радищев...
      - Да-да, его сослали в Сибирь за дерзкую книгу о жестоких помещиках, вступил в разговор Путьковский.
      Петр Павлович внимательно посмотрел на гимназистов поверх очков: как быстро взрослеют его мальчики...Какие речи! Опасные! Вслух сказал:
      Александр Николаевич Радищев томился в здешнем остроге около семи месяцев. Потом отправили дальше, в Илимск. Его жизнь - пример гражданственности и мужества. Император Александр Первый милостиво вернул Радищева в столицу. Это было давно. С тех пор нравы в России заметно смягчились, хотя крепостное право еще тяготит над крестьянами...
      - Как же облегчить их жизнь? - спросил Пашков. - Кто им поможет?
      - Это сделают новые Ломоносовы или Радищевы, - воскликнул Митя.
      - Грядущее скрыто во мгле, - усмехнулся Ершов. - Да и история полностью не повторяется. Конечно, выдвинутся новые деятели, радеющие за благо народное, но действовать они будут иначе... А вам советую: не делайте людям того, чего не желали бы себе. Творите добро!
      Он протер стекла очков носовым платком, усмехнулся:
      - В стенах гимназии о нашем разговоре лучше не вспоминать. Его могут истолковать его превратно. На прогулке мы знакомились с тобольской флорой и точка... В вашей порядочности не сомневаюсь.
      Компания вернулась в город часам к девяти вечера. Было еще светло, уже вступали в свои права белые ночи. Довольные прогулкой гимназисты оживленно переговаривались, но их группа уменьшалась: то один, то другой отделялись от группы.
      Наконец, остались Ершов и Митя, потом разлучились и они. Инспектор зашагал в сторону гимназии, в одном из флигелей которой была его казенная квартира. А Менделеев по Абрамовской вышел на Большую Болотную, по которой фланировали молодые парочки. Неподалеку негромко играла гармошка.
      Только войдя в свой дом. Митя почувствовал усталость, но одновременно он ощущал и явное удовлетворение: день прошел интересно, с пользой для души и ума...
      Темнело. За окном еще перекликались в саду галки, обживавшие прошлогодние гнезда.
      31. Тайна Кожевниковых
      Весна 1846 года наступила в положенный срок. В обычную пору очистился ото льда Иртыш, хотя остатки шуги еще долго спешили к северу. В мае лес и сады приоделись в молодую листву. На влажных полянах зацвели ландыши. Над речной гладью кружили чайки.
      Набирало силу половодье, вода в Иртыше поднялась вершков на тридцать. На берегу маячили терпеливые фигуры рыболовов. Митя слазал на чердак, достал хранившиеся там всю зиму удочки. Стер с них пыль, подергал лески, пощупал крючки: они слегка заржавели. "Ничего, наждаком протру", - подумал он.
      Потом мальчик пошел в огород и там, за банькой, не без труда поднял с земли пропитавшуюся влагой осиновую плаху. Под ней копошились дождевые черви. Он набрал их в жестяную банку, подсыпал земли и плотно закрыл крышку. Митя вознамерился идти к Деденко и позвать его на рыбалку. Однако во дворе появился Фешка.
      - Удить собрался? - не без зависти спросил он. - Стоящее дело. Я бы тоже пошел, да отец велит лекаря позвать. Посоветуй, к кому обратиться.
      - Идем к Свистунову, - великодушно предложил Митя. - Он денег мало берет с больных, а то и совсем от платы отказывается.
      Приятели отправились на угол Большой Архангельской и Абрамовской, где жил доктор. Но дома его не оказалось. Им сказали, что Петр Николаевич вместе с Бобрищевым-Пушкиным ушел в гости к Фонвизиным. Пошли туда... У дома Фонвизиных Митя попросил Фешку подождать возле крыльца, а сам подергал медную ручку звонка. Горничная впустила его в переднюю. Там на вешалке из оленьих рогов висели плащи, пальто, накидки. В глубине дома мелодичный женский голос пел романс под аккомпанемент клавесина:
      Минувших дней очарованье,
      Зачем опять воскресло ты?
      Кто разбудит воспоминанье
      И замолчавшие мечты?
      Когда у Менделеевых собирались гости, этот романс иногда пела сестра Маша.
      ... Шепнул душе привет бывалый,
      Душе блеснул приветный взор.
      И зримо ей минуту стало
      Незримое с давнишних пор...
      Пение окончилось. Раздались одобрительные возгласы и хлопки. Дверь гостиной отворилась. Митя успел увидеть людей в гостиной, клавесин, белый камин, на котором стояли красивые бронзовые часы. В переднюю вышел Свистунов и приветливо спросил:
      - В чем дело, Митенька?
      Услышав, что отец Митиного приятеля, кузнец Северьян, нуждается в помощи доктора, Петр Николаевич сказал:
      - Посмотрим, что с этим кузнецом...
      Он тут же набросал на клочке бумаги несколько слов о том, чтобы жена его вручила юным подателям записки медицинскую сумку доктора. Затем Свистунов дал Мите денег на извозчика.
      - Возвращайтесь сюда. Мы втроем на том экипаже поедем к больному...
      И вот уже врач и мальчики едут к Кожевниковым. В пути Свистунов рассказывает:
      - Вчера я вернулся из Абалакского уезда. Меня пригласили учителя тамошней школы, поскольку уездный лекарь занемог. Да и неопытен он. Ладно, поехал. Побывал в трех волостях. Впечатление самое тягостное. Заболевших тьма. Лекарств нет. Правда, в волостных правлениях имеются аптечки, но медикаменты в них в полнейшем беспорядке. В одной посудине хранятся, представьте себе, азотная кислота и скипидар! В общем мешочке - мята, свинцовый сахар и липкий пластырь! Большая часть лекарств - просто мусор...
      Постукивали колеса экипажа. Из сказанного доктором ребята усвоили одно: крестьян лечат плохо, а Свистунов - добрый, жалеет мужиков и баб. В Завальной деревне у избы Кожевниковых, Петр Николаевич расплатился с извозчиком и вошел во двор. Увидев из окна приехавших, на пороге избы появился Северьян, развел руками:
      - Виноват, ваше благородие. Полегчало мне, хожу. Не серчайте.
      - Рад, что лучше, - откликнулся доктор. - И не зовите меня благородием, давно не состою на военной службе. Можете обращаться по имени-отчеству. Меня зовут Петр Николаевич...
      - Как угодно, - ответил кузнец. - О доброте вашей наслышаны. Разве иной лекарь поехал бы к нам?
      - Отчего же? В Тобольске есть и другие медики, готовые помочь страждущим. Но коль скоро вы выздоровели, я могу удалиться?
      Кожевников замялся:
      - Сейчас я почти здоров. Однако у меня есть просьба. Извольте пройти в дом, и я все объясню.
      Северьян и Свистунов скрылись в избе, а мальчики, посидев на крыльце, подались на улицу. Там они попытались кататься верхом на Жульке. Но собака каждый раз вывертывалась из-под наездника. Она даже слегка цапнула Митю за колено. Тогда приятели сели на скамейку, вкопанную в землю рядом с калиткой. По бокам ее росли две высокие березы. Их вершины были когда-то спилены: затеняли огород. Теперь стволы вздымались вверх искривленными. Среди редкой весенней листвы на березах темнели комки гнезд. В них копошились птицы.
      - Галки птенцов высиживают, - сказал Митя.
      - Сороки! - поправил приятель. - Съешь их яйца, если достану?
      - Не долезешь.
      - Спорим!
      Фешка принялся было карабкаться на березу, но Митя придержал его за ногу.
      - У них же птенцы будут! Маленькие, хорошие...
      Приятель слез, сел на скамейку, поплевал вдаль, в призаборную канаву. Митя тоже попробовал, но плевок его оказался вдвое короче. Тогда он вспомнил, что у него в кармане остались кедровые орехи, и приятели стали их лущить.
      - Феш, а какое дело у твоего отца к доктору? - полюбопытствовал Митя.
      - Будешь много знать, - скоро состаришься, - приятель предпочел быть скрытным.
      - Скажи, пожалуйста!
      - Не проболтаешься?
      - Разрази меня гром, если кому скажу...
      - Повторяй: умори лихоманка всех моих родных, коли не удержу язык за зубами!
      - А можно другую клятву.
      - Можно... Пусть моя шея станет тоньше волоса, если не сдержу слово.
      Митя с готовностью повторил, после чего Фешка, не спеша, объяснил:
      - Слухай. Батя у горна не один обжегся. Он, как падал, молотобойца сильно толкнул. Тот упал и опалился. Сейчас у нас в сеннике отлеживается. Ему лекарь нужен, батя-то поправился.
      - Чего же молотобоец не в избе?
      - На сене спится лучше. А главное, полиции он опасается, потому что из беглых.
      Митя застыдился собственной назойливости. Конечно, осторожность Кожевниковых оправдана. Менделееву пришлось извиниться перед приятелем и еще раз пообещать хранить доверенную ему тайну. Между тем, Северьян и Петр Николаевич прошли из дома на сенник, взобрались наверх по приставной лестнице. Потом в двери сеновала вновь показался доктор и обратился к Мите:
      - Я, юноша, задержусь. Советую идти домой. Поторопись, дорогой. Поклон родителям!
      - Топай, Митяй! - подхватил Фешка, - я тебя малость провожу.
      Они расстались только на середине Прямского всхода.
      32. Будни
      Стаял последний снег на полях. Зацвели тополя. Ветер разносил по городу белый пух. В окрестных болотах уже токовали бекасы. Погода в мае установилась теплая, но тоболяки медленно расставались с зимней одеждой. С верховьев Иртыша приплыли первые пароходы, для пристанских крючников наступила горячая пора. По качающимся сходням свели на берег новую партию арестантов, доставленных в острог...
      Из трактиров громче обычного раздавались песни и переливы гармошки: гуляли успевшие продать первый улов рыбаки; охотники с низовьев Оби, сбывшие перекупщикам добытую за зиму пушнину; остяки, пропивавшие своих "олешек"; босяки, приехавшие наниматься в рыболовные артели и уже получившие задаток...
      Благородная публика чинно прогуливалась по Большой Пятницкой и другим главным улицам, по бульвару, разбитому на Панином бугре возле обелиска Ермаку.
      Господа наносили друг другу визиты. В гостиных пили чай и шампанское, раскладывали пасьянсы и играли на гитарах. В домах местных интеллигентов звучали либеральные речи, похожие на те, что раздавались здесь в прошлом и в позапрошлом годах. Разумеется, какие-то перемены в умах, настроении происходили. В жандармских рапортах - этих чутких барометрах общественного сознания, - регулярно отправляемых в Омск и Петербург, упоминалось о спорах вольнодумцев по крестьянскому вопросу, о росте интереса к столичным газетам и журналам. Образованные тоболяки - служащие губернского правления, судебной палаты, учителя гимназии, просвещенные купцы - спорили о будущем России и о том, будет ли война с Пруссией...
      Политические темы затрагивались наряду с прочими и в разговорах, которые велись в доме Менделеевых, когда приходили гости: ссыльные Фонвизины, Анненков, Муравьев, инспектор гимназии Ершов, преподаватели Доброхотов, Попов, Плотников, Желудков...
      - Господа, доколе наше общество будет мириться с угнетенным положением собственного народа? Мы единодушно осуждаем жестокость англичан в колониальной Индии - и стараемся не замечать злоупотребления отечественных плантаторов! - возмущался Фонвизин. - Сколько в России явных анахронизмов!
      - Вы меня восхищаете, Михаил Николаевич! - с улыбкой отвечал Ершов. Сенатская площадь стоила вам лучших лет жизни, а вы все горячитесь. Завидую и благодарю бога, что избежал вашей доли.
      Случайно услышавший этот обмен репликами Митя тоже позавидовал Фонвизину. Ссыльный генерал казался несломленным ударами судьбы. В воображении мальчика рисовалась красочная картина. Зимний Петербург. Медный всадник, знакомый Мите по литографиям. Вокруг него - каре мятежных войск, на которое лавиной несутся кавалергарды с обнаженными палашами. Словно утес в бурном море стоят восставшие...
      Это случилось давно, когда Мити еще не было на свете. И вместе с тем недавно. Некоторые из участников этих событий сидят сейчас в уютной менделеевской гостиной. И Митя обожал этих людей, хотя далеко не все в их прошлой жизни было ему понятно... Временами ему хотелось стать такими же, как они...
      Из ссыльных ему особенно нравился Мите Басаргин, приезжавший из Кургана, а потом из Омска, куда Николая Васильевича перевели по службе. Паше и Мите он смастерил воздушного змея и, запуская его, бегал вместе с детворой, заразительно, по-ребячьи смеялся. На досуге Басаргин рассказывал братьям о своей каторжной жизни на Нерчинском руднике и в Петровском заводе, скорбел об умерших друзьях, жалел о трудной судьбе некоторых здравствующих ссыльных. Он участливо говорил о Кюхельбекере, недавно поселившемся в Тобольске, куда больного поэта перевели на лечение.
      Больной Вильгельм Карлович Кюхельбекер редко выходил из своего жилища. В один из апрельских дней Митя встретил его на Большой Архангельской. Одетый в ношеную комлотовую шинель, поэт медленно шел по дощатому тротуару, опираясь на трость. Ветер шевелил космы седых волос, выбивавшихся из-под шапки. У Кюхельбекера была походка совсем старого человека...
      Митя предположил, что он направляется в лавку купца Тверитинова, где торговали канцелярскими товарами. Но Вильгельм Карлович свернул в переулок и пошел к Иртышу. Митя последовал и видел, как поэт стоял на Абрамовской пристани и всматривался в бескрайнюю заречную даль...
      Через несколько дней Митя снова повстречал Кюхельбекера на том же месте. Мальчик нарвал на ближайшей поляне подснежников и, набравшись храбрости, отдал их Вильгельму Карловичу. Старик погладил Митю по голове и удалился. Митя смотрел ему вслед. Вспомнились слова Ершова: "Кюхельбекер яркая звезда на тусклом тобольском небосклоне".
      Провинциальную будничность жизни частые происшествия, преимущественно невеселые. В разгар весеннего половодья прибило к береговой кромке, рядом с Иртышской пристанью, утопленника. Подобные случаи мало кого удивляли: в реках, озерах и прудах люди, особенно дети, гибли не редко. На этот раз утопленник привлек внимание. В распухшем теле опознали исчезнувшего неделю назад коллежского регистратора Акима Пенькова. По слухам, его сбросил в воду один из пиленковских приказчиков. Пеньков стал жертвой ревности: он погиб из-за девицы легкого нрава Глаши Канавиной. Однако свидетелей преступления не нашли, и приказчик Пиленкова остался на воле. Поговаривали, что купец подкупил следователя.
      Один из братьев Худяковых, купец третьей гильдии, был посажен в "холодную" как банкрот. Семинариста Успенского полиция поймала ночью в доме вдовой купчихи Белошеевой. Однако хозяйка вступилась за него, объяснив, что молодой человек ничего не пытался украсть, а влез в окно, видимо, по ошибке... Много было разговоров о женитьбе заседателя Бориса Епифанова на Соломониде Невасиной. Отец невесты Егор Лукич - в прошлом орловский крепостной мужик - выкупился на волю, был сплавщиком, артельщиком, а затем начал ворочать крупными делами, продавая сибирскую древесину иностранцам.
      Жених был беден, неказист, но происходил из старинного рода казанских дворян. Венчали молодых по первому разряду в Богоявленской церкви. Целую неделю продолжался свадебный пир на Малой Болотной, где раскинулось невасинское подворье. Купец велел перегородить улицу перед своим домом телегами. И приказчики пропускали проезжающих и прохожих, если те опрокидывали чарку за здоровье жениха, невесты и родителей. Заграждение было убрано только после вмешательства полицмейстера, которому пожаловались обыватели.
      А по соседству, на Большой Болотной, состоялась в то же время другая, гораздо более скромная свадьба: в доме Менделеевых выдавали дочь Машу за учителя гимназии Попова. Жениху и невесте подарили букеты ранних цветов. Петр Павлович написал приветствие в стихах. Гости пели старинные и новые песни. Жених играл на гитаре, доктор Свистунов - на виолончели...
      Марья Дмитриевна радовалась, что дочь нашла себе достойного спутника жизни. Все знакомые положительно отзывались о Михаиле Лонгвиновиче. Он жил и работал в Тобольске четыре года, и многие его хорошо узнали. Вместе с Ершовым, Руммелем, Казанским он составлял своеобразную оппозицию директору гимназии - то скрытую, то явную. В последнее время это противостояние усилилось.
      После осеннего пожара и недавней перестрелки на Завальном кладбище Качурин стал жестче и подозрительнее. Ему всюду мерещилась крамола. Нередко он поднимал шум по надуманному или незначительному поводу. Так, в апреле, в саду гимназии, за беседкой подрались Деденко и Амвросин. Поссорились они из-за того, что Максим обозвал Захара фискалом: склонность Амвросина к доносительству была общеизвестна. Последний обиделся и полез с кулаки.
      Драчуны едва успели обменяться одним-двумя ударами, как раздался предупреждающий свист. Гимназисты - бойцы и зрители - бросились наутек. Однако сигнал тревоги прозвучал запоздало. Длинноногий Сильван Федотович догнал Амвросина. Затем прыткий надзиратель прокричал, чтобы Деденко не убегал, поскольку его участие в драке для начальства - уже не тайна. Максим остановился. Появившийся в аллее директор распорядился запереть драчунов в карцер.
      Евгений Михайлович допросил пленников. На следующий день в гимназию прикатил поручик Амвросин, который долго совершался с директором. После обеда Качурин проводил жандарма до экипажа и, прощаясь, сказал:
      - Александр Петрович, я рад нашему взаимопониманию. Кланяйтесь майору.