1

Разделив чистый лист бумаги на двенадцать граф, я расположил по месяцам все, что было опубликовано Тукаем в 1911 году. На январь пришлось одно стихотворение и один фельетон. К февралю я смог отнести всего одно стихотворение под названием «Предвестник весны». Мартовская графа так и осталась пустой.

Очевидно, поэт встретил 1911 год без особого вдохновения и надежды. Сказалось, вероятно, и состояние здоровья Тукая: он всегда с беспокойством встречал приближение осени и зимы. Осенью начинал зябнуть, простуживался, кашлял. А зима и того пуще наводила на него страх…

Снова беру разграфленный лист бумаги. Стихотворение «Трудная доля» написано летом, 14 июля. Поэт только что вернулся из Астрахани, где полтора месяца отдыхал, пил кумыс, набирался сил. Но такого мрачного стихотворения у Тукая не было даже в самом тяжелом для него 1910 году.

К 1911 году в крупных промышленных центрах страны начался новый революционный подъем. Он не зажег, однако, надежды в душе поэта. Волна еще не докатилась до тихой заводи татарского общества. Мало того, здесь произошли события, которые снова переключили внимание демократической интеллигенции с социальных вопросов на национальные.

В северо-восточном уголке Татарии стоит деревня Иж-Буби. До революции среди более или менее грамотных татар она была известна всем, хотя ни размерами своими, ни богатством не отличалась от других. Но здесь находилось медресе, которое ни в чем не уступало, а во многом и превосходило самые крупные и знаменитые медресе своего времени, такие, как «Мухаммедия» в Казани, «Хусаиния» в Оренбурге, «Галия» в Уфе. Помимо общеобязательных занятий мусульманским богословием, здесь преподавали и русский язык, физику, химию, математику, ботанику, алгебру, геометрию, зоологию, астрономию, педагогику и даже французский! Медресе в Иж-Буби, руководимое братьями Габдуллой и Губайдуллой Буби, претендовало на положение гимназии. Здесь царило свободомыслие, была разрешена самодеятельность, шакирды увлекались сочинительством. Медресе Иж-Буби притягивало к себе учеников со всего Поволжья, Урала и даже из Туркестана.

Чем больше росла слава медресе, тем больше становилось и врагов. Оазис просвещения посреди царившего вокруг невежества и темноты вызывал ненависть фанатичных мулл из окрестных деревень, мударрисов, учителей старой школы и стоявших за ними кулаков и купцов. Успехи выпускников Иж-Буби словно выставляли напоказ язвы старозаветного кадимистского обучения.

После революции 1905 года во главе черносотенного движения против медресе Иж-Буби встал Ишмухаммет Динмухамметов, консервативный мулла из близлежащей деревни Тунтэр, известный под именем Ишми-ишана. Не добившись своего призывами к правоверным, сторонники Ишми-ишана начали писать доносы. Сам Ишми опубликовал брошюру-пасквиль, направленную против обучения по джадиду, перевел ее на русский язык и направил царским чиновникам. В брошюре говорилось: «Суть джадидизма заключается в его претензиях на самостоятельность и в сопротивлении властям… Эти претензии известны по прокламациям комитетов Российской социал-демократической партии».

Власти насторожились. Для них не составляло секрета, что медресе Иж-Буби не имело никакого отношения к социал-демократическому движению. Они опасаются другого: не является ли это учебное заведение очагом панисламизма, не распространяет ли оно сепаратистских идей, не вошло ли в контакт с Турцией? Медресе было взято под неусыпный надзор, а 15 августа 1910 года его удостоил своим посещением сам вятский губернатор.

В нападках на медресе Иж-Буби татарские черносотенцы составили единый фронт с царскими властями. Ишми-ишан и многие его приспешники сделались прямыми агентами охранки.

В ночь на 30 января 1911 года около сотни конных стражников под командованием жандармского ротмистра, семь становых приставов и исправник ворвались во двор медресе. В течение трех дней шли повальные обыски. Вместе с Габдуллой и Губайдуллой Буби были взяты под стражу десять преподавателей.

Разгром Иж-Буби послужил сигналом: обыски и аресты начались в Астрахани, Оренбурге, Казани и во многих других местах. Закрываются типографии, библиотеки, накладывается арест на книги.

Среди передовой татарской интеллигенции эти события вызвали новую волну ненависти и к своим мракобесам, и к царским сатрапам. Тукай писал: «Я весь преисполнен ненависти к Ишми и его приспешникам. Если они закроют все библиотеки, издательства и газеты, я готов порвать на себе одежду и босиком выбежать на улицу. Перед глазами у меня темная пелена. Надежды на национальную жизнь, на осуществление моей мечты потеряны».

Как известно, у поэта не было личной жизни в привычном смысле этого слова. Он весь был поглощен жизнью демократической татарской культуры, ее успехами, ее борьбой. И удары, нанесенные ей, стали его личной трагедией.

Но подобно тому, как отчаявшуюся мать заставляют продолжать жить и бороться ее дети, Тукая заставляют, несмотря на отчаяние, продолжать писать и работать оставшиеся в живых демократические журналы и газеты. На его плечах журнал «Ялт-юлт». Он выходит два раза в месяц, и надо обеспечивать его сатирическими и юмористическими материалами, темами для карикатур и рисунков. Время от времени в журнале выступает Галиасгар Камал. Но у него по горло дел в газете «Юддуз». Изредка радует Тукая своими произведениями Фатых Амирхан. Кое-какие материалы поступают «самотеком» от читателей.

Деятельность Тукая в 1911 году не ограничивалась журналом. Об этом свидетельствует в первую очередь его переписка с поэтом Сагитом Сунчаляем. Сунчаляй был моложе Тукая и начал печататься в 1908 году. Писал он много, но довольно пестро. С Тукаем познакомился еще в 1907—1908 годах. Но сблизила их переписка.

«Нет сомнения, – пишет ему Тукай, – что в вас чувствуется горячая любовь к нации и к славе. Но если бы я стал утверждать, что все сочиненное вами добротно и изящно, то боюсь, поступил бы не столько как ваш друг, сколько как лицемер».

Сагит был юношей впечатлительным. Романтик по природе, человек славолюбивый, он порой становился рабом своего воображения, порой наивно бахвалился и, не обладая чувством юмора, часто терял меру.

В августе 1911 года Сунчаляй приехал в Казань и целый месяц провел вместе с Тукаем, нередко оставался у него ночевать. «По ночам мы сидели почти все время молча. Просто сидели. „Давай помолчим“, – говорил Тукай. Или же запевал песню», – вспоминал впоследствии Сунчаляй.

Сразу после приезда он, очевидно, выложил Тукаю все, что перечувствовал за долгие годы жизни в деревне, со страстью говорил о любви, о поэзии, о славе. Тукай слушал его с внутренней улыбкой, как слушают лепет ребенка. Вскоре эти излияния стали его утомлять. Сагиту было нелегко молчать, но постепенно он научился себя сдерживать. Бывало, они часами молчали, нисколько не стесняя друг друга. Тукай не любил словесных излияний, но в письмах он более раскован.

В письме от 22 января 1911 года Тукай сообщает: «Ты говоришь, жаль, мол, что я занялся школьными учебниками. Но жалеть об этом не стоит. Напротив, я заметил, что наши школы ждут от меня помощи. И не мог спокойно смотреть на это со стороны».

В 1911 году Тукай начинает работу над поэмой для детей. В письме от 4 марта он сообщает: «На днях закончил иллюстрированную книгу под названием „Кошка Г. Джамал, или Песибике“. Кажется, получилось удачно».

Летом на полках книжных магазинов эта книжка появилась под названием «Мяубике» («Госпожа Мяу»).

Когда владелец типографии И. Н. Харитонов заказал специальные шрифты для татарского алфавита и решил выпустить иллюстрированный татарский букварь, Тукай, вероятно, по чьей-то просьбе написал для букваря стишки «Сабит учится читать».

В детях видит Тукай будущее народа и связывает с ними теперь свои надежды. Он верит: новое поколение свершит то, что не смогло свершить нынешнее, и, следовательно, детей надо воспитывать уже сегодня для грядущей борьбы. «Слава аллаху, – пишет он, – если я смогу оказать благотворное воздействие на души татарских детей».

Из писем, адресованных Сунчаляю, видно, что даже во время духовного кризиса Тукай не переставал следить за русской и татарской прессой, близко принимал к сердцу все события в стране и в татарском обществе. Дух его не укрощен, и даже помимо его воли в голове роятся новые замыслы.

Он пишет: «Во мне бродят мысли об одной поэме. Но разумом они еще не переварены. Цель – дать миру нечто вроде „Евгения Онегина“ по-татарски, в татарском духе и с татарскими героями. Пошлет ли аллах сил?»

Как знать, проживи Тукай еще хотя бы пять лет, быть может, мы с вами, дорогой читатель, прочли бы и эту его поэму.

2

«Если удастся добыть достаточно денег, хочу не летом, а весной, первым же пароходом уехать в Астрахань, в гости к Сагиту Рамиеву, а оттуда вместе махнуть на кумыс к киргизам (киргизами тогда называли казахов. – И. Н.). Хочется все лето провести на Волге, а если удастся, на одну-две недели заглянуть и в Стамбул», – писал Тукай в марте 1911 года Сунчаляю.

«Если удастся добыть достаточно денег…» У Тукая в кармане снова шаром покати. За прошлые книги все деньги прожиты, а теперь он пишет мало. Да и то, что написано, печатает не в изданиях, где много платят. Между тем ему стоило только пожелать, и он мог бы собрать сумму, вполне достаточную не только па поездку в Стамбул. Издательств организовывалось в те годы много, книги Тукая шли нарасхват. Собери он из уже напечатанного несколько сборников, и деньги были бы в кармане. К нему постоянно обращаются с письмами. «Просят прислать мои книги в другие города наложенным платежом, – сообщает Тукай. – Обещают заплатить любую цену».

Кое-кто из «доброжелателей» поэта, считавших себя ревнителями национальных чувств, а на деле спекулировавших на них, предлагает Тукаю немалые суммы, чтобы заполучить его стихи.

Но не деньги волновали его. Впоследствии он отказался от многих своих ранних произведений и мучился тем, что не может воспрепятствовать их распространению. В одной из своих предсмертных статей он писал по этому поводу: «Неужели я стану дарить настоящему другу дохлую кошку только потому, что у него нос нечувствительный?»

«Хочу уехать… в Астрахань, в гости к Сагиту Рамиеву», – пишет Тукай, словно не было между ними перепалки, порой принимавшей довольно неприглядную форму, будто их никогда ничего не разделяло. Тех, кто знал характер Тукая, это не удивило: ради общего дела Тукай мог позабыть о своих личных обидах. Идейные споры, даже самые бескомпромиссные, по его убеждению, не должны были приводить к личной вражде. Прошло время, и Тукай, вероятно, пожалел о горячности, которая так далеко завела их с Рамиевым. Очевидно, поостыл и Сагит. Он ушел из «Баян эль-хака», понял, что с Тукаем его, в сущности, мало что разделяло, и ощутил потребность побыть вместе с ним, подтвердить ему свое уважение.

В конце апреля Тукай купил билет на пароход «Тургенев» и отправился в путешествие. Ехал он в третьем классе. И не только потому, что нуждался в деньгах: «чистая» публика претила ему. В путевых заметках он говорит: «Когда мне становилось совсем тоскливо, я выходил к пассажирам 4-го класса, не связанным рамками приличий. Эти вылазки не проходили для меня даром, сцены, которые там происходили, стоили того». Даже третий класс казался ему чопорным. В четвертом классе, то есть, попросту говоря, па палубе, среди людей, расположившихся между бочек и ящиков, жизнь раскрывалась поэту во всей непосредственности и наготе.

«Недалеко от меня, на одной скамейке, едут толстые русские мещане. Кто пьет чай, кто растянулся на лавке. Одна толстуха, утерев нос, нечаянно уронила платок. Кто-то обратился к ней: „Мадам, вы платок обронили“. Женщина, спохватившись, подбирает платок, а другой замечает:

– Почему ты говоришь ей «мадам»? Она ведь не дама, а баба!

– Какая разница?

– Вишь, милок, дама бывает узкая, а баба – та широкая.

Все смеются. У меня перед глазами возникают тоненькие дамочки, разгуливающие по дорожкам Державинского сада в Казани, и толстые бабы, торгующие квасом на Рыбном базаре. Я смеюсь вместе со всеми.

Снова выхожу в четвертый класс. Какой-то пузатый русский показывает на меня пальцем соседу:

– Гляди-ка, что за барышня!

Мои мягкие длинные волосы доходят до плеч. Руки у меня тонкие, телом я худ. Очевидно, и впрямь похож на «барышню».

Шлепая плицами колес, пароход идет вниз по Волге. Позади Самара, Саратов. Протяжным гудком «Тургенев» распрощался с Царицыном, И снова все дальше вниз по Волге.

Вот наконец показался и белый Астраханский кремль. По берегам потянулись сараи и склады. Пароход гудком приветствует город. У самой пристани колеса закрутились в обратную сторону, сбавив ход, «Тургенев» со скрежетом причаливает к дебаркадеру.

Габдулла с корзинкой в руках стоит в толпе. Подали трап, и, подчиняясь течению толпы, он сходит на берег. Его никто не встречает. Телеграммы он не дал.

Оглядевшись по сторонам, Тукай подзывает извозчика, едет к гостинице «Люкс». Заносит в номер корзинку и тут же отправляется в редакцию газеты «Идель».

Одни из тогдашних сотрудников газеты вспоминает: «Стоя у окна, я набирал очередной номер газеты. Вдруг наметил приближающегося к дому человека. Посмотрел на него повнимательнее: на голове старенький картуз, пальто, похожее на джуббе (род халата. – И. Н.). Погода стояла сухая, но на нем были ботинки с галошами. Лицо худое, желтое. Я следил за ним до тех пор, пока он не зашел в ворота.

– Сагит-эфенди, – говорю, – к нам идет какой-то больной русский мальчик.

Не успел Рамиев ответить, как «мальчик» вошел в комнату. Сагит встал, пошел ему навстречу и обнял со словами:

– Эй, Тукай-джан!»

29 апреля газета «Идель» сообщила: «Наш знаменитый поэт Габдулла-эфенди Тукаев почтил своим посещением наш город».

Через неделю Тукай пишет в Казань:

«Я в Астрахани. Решил пробыть здесь около месяца. Следующим письмом, наверное, вышлю еще темы для рисунков и, если получится, еще статьи и стихи. А пока только и делаю, что хожу по гостям… Постарайтесь статьи, которые высылаю, напечатать правильно. Конечно, получились не очень-то здорово. Это понятно, хотя бы из-за того, что я не подписал их псевдонимом Шурале… Пью кумыс. Ем мясо. Погода хорошая. Ощущаю, как прибывает телесная н духовная сила. Квартира тоже ничего. Живем вместе с Сагитом. Если вы богаты, было бы хорошо, если бы выслали мне рублей пять».

Рамиев служил секретарем газеты «Идель». Редакция помещалась в одном из самых крупных татарских районов города – Тияковской слободе, в нижнем этаже двухэтажного деревянного дома. Неподалеку отсюда жил Даут Мухаммедов, возглавлявший артель конопатчиков. Он охотно участвовал в организации литературно-музыкальных вечеров, распространял билеты на спектаклп, ставившиеся полулюбительскими труппами. Его жена Аджархан одной из первых татарских женщин в Астрахани стала выступать на сцене. В чердачной комнате в доме Мухаммедова и жил Рамиев, к которому перебрался из гостиницы Тукай.

Астрахань претендовала на роль третьего очага татарской культуры после Казани и Оренбурга. Два благотворительных общества – «Исламское общество» и «Исламский союз» содержали школы и медресе в городе, в слободах и окрестных деревнях, платили учителям и несли другие расходы на культурные нужды татар. Между этими обществами шла постоянная грызня. Подсиживанье, интриги, перепалки между ними находили отражение и на страницах газет. «Идель» принадлежала «Исламскому обществу», а газета «Борханы тараккый» («Утверждение прогресса») – «Исламскому союзу». По выражению Тукая, эти газеты налетали друг на друга как петухи. Благодаря стараниям своих сотрудников, в особенности Рамиева, «Идель» велась на более высоком уровне, придерживалась более демократического направления. От «Борханы тараккый» попахивало пантюркизмом, поскольку ее редактором был Мустафа Лутфи, человек протурецкой ориентации, не чуждый авантюризма.

Была в Астрахани и самодеятельная театральная труппа, которая часто ставила спектакли в пользу татарских школ.

Среди тех, кто старался оживить «национальную жизнь», кроме Рамиева и знаменитого впоследствии актера Зайни Султанова, были сотрудники газет, учителя и даже кое-кто из мулл и богачей. Несмотря на разницу во взглядах, в некоторых вопросах они действовали сообща.

Все эти люди стали зазывать Тукая к себе в гости. Вместе с Сагитом Рамиевым поэт побывал, например, у муллы Габдарахмана Ниязи, который часто печатался в «Иделе», а иногда даже замещал редактора, у прогрессивно настроенного торговца кожами Абубакира Дашкина, у учителя Тиякской мужской школы Гани Ниязи.

Тукай не любил ходить в гости к малознакомым людям, особенно из буржуазного круга, но в Астрахани крупных богачей и дипломированных интеллигентов было немного. К тому же Тукай приехал отдохнуть. Вот почему многим астраханцам удалось заполучить его к себе. Впервые в жизни решив отдохнуть, Тукай, кажется, несколько расслабился. Остриг свои длинные волосы и жил как бог на душу положит.

Через три недели Тукай от Рамиева переехал к Шахиту Гайфи, учительствовавшему в заволжской деревне Калмык базары. Поселился в здании школы в одной комнате с хозяином и продолжал отдыхать. Захотелось спать – спал, захотелось почитать – лежал себе и читал. Надоело сидеть дома – выходил на берег Волги, усажи вался под тополем и глядел на пароходы, баржи, лодки. Младший брат Шахита, Ханафи, на двуколке местного богатея Туликова через день привозил из деревни Кендек-лекюл свежий кумыс. Хороша была жизнь! И хозяин пришелся Тукаю по душе: веселый, мыслящий. Играет на сцене, занимается фотографированием, мастерски рисует карикатуры. Водит дружбу с известным астраханским фотографом Бочкаревым.

Все бы отлично, да вот Габдулла не умеет как следует отдыхать, не привык, не способен. Голова работает беспрестанно, руки тянутся к перу.

Сразу же после приезда в Астрахань он прочел повесть Маджита Гафури «Жизнь Хамита» и тут же написал на нее рецензию. Через несколько дней он посылает в Казань обещанные журналу «Ялт-юлт» сатирические стихи, статью и юмористический очерк «Маленькое путешествие». Уезжая в Астрахань, Тукай дал себе зарок не вмешиваться в дела астраханских татар, остаться только отдыхающим, но чуть было не нарушил данного себе слова. Так его рассердил своими статьями редактор «Борха-ны тараккый», Мустафа Лутфи, что он сочинил на него убийственную сатиру и отнес в редакцию «Идель». Хорошо, что вовремя успел спохватиться – на другой день пришел в редакцию и попросил рассыпать набор. Гость должен вести себя скромно, гласит пословица. Но и промолчать было невозможно: речь шла о слишком серьезных вещах. И Тукай напечатал свою сатиру, но позднее, в журнале «Ялт-юлт».