Магсад НУР
      Из Тайн Города Ветров
      ПЛОД ДОЖДЯ
      К.М. и К.М.
      ...Ко мне сватаются; это родственники из Эрдебиля, папа расчувствовался, бабушка тоже: все, кроме матери, плачут, до сих пор переписывались, теперь приехали, у меня сердце заходится, плачу, сказала, чтобы сватов проводили, может, они ничего не знают, как пришли, так и уйдут...
      ***
      ...Когда идёт дождь, я чувствую себя сродни окружающим деревьям, травам, даже тротуарам. Если бы не смеялись, я бы вместо них подпрыгивала: травам, улицам и листьям отряхнуться от пыли и копоти газа очень к лицу. Когда дождь, звук шагов на дороге, ведущей в наш университет, становится совсем другим. Недавно эту дорогу вымостили красным кирпичом; это владельцы магазинов сделали. Ходят слухи, что этот кирпич недолго протянет, обработка не та. Но с одной стороны он становится гладким, а с другой есть такие, что обсыпаются. Отец говорит, что на Парапете тоже так было, дожди всё поставят на свои места...
      В дождливые дни стук шагов становится очень липким. Кажется, нынешняя мода берёт начало с семидесятых: мне такая нравится. Не всякая мода идёт моим любимым дождям! Сама я в последнее время на очень толстом высоком каблуке, грудь раскрыла, насколько хочу. Чёрная юбка так подходит моим бёдрам. Мать дуется из-за мини-юбки; она злая на меня из-за неё. Еле сдерживается, немного страх перед отцом, да ещё сама чуток утихомирилась. А то бы шкуру с меня спустила, не охнула.
      Я коротко постриглась; кончики лезут между губ, причесалась, как надо. Красота этой моды в серьёзности: а цветовая память чёрная, да ещё коричневая. Белого, красного и зелёного мало. Больше всего мой мозг сокращается, когда на память приходит цвет кожаных курток наших мужчин, которые они носят весной и осенью. Кажется, они не могут вылезть из этого горестного цвета; с кислыми лицами идут по своим делам.
      Когда по весне идёт дождь, не могу усидеть дома, прислушиваюсь к звуку шагов: если подольше прислушаться, станет смешно - ноги уносят головы, куда хотят. Кажется, что не голова ногам, а ноги голове голова. Недостатки фигурок девушек, идущих на лекции, становятся явней; и толстушка и кривоногая путаются ногами: каждая из них ищет себе укрытие.
      Я раньше всех чувствую дождь: ещё не дождавшись его, собираюсь на прогулку. Домашние злятся на меня: чуть не лопаются, но молчат, как будто это я приношу дождь... Мало дней, когда сердцу раздолье: здесь ветер ко всему сбоку припёка, к воздуху, воде, дождю и снегу... никак без него, проклятого, не обходится!
      Как только погода станет мне по душе, качусь к бульвару - вместе с отцом. Он всегда меня слушается... Когда доходишь до моря, как будто нюхаешь нефть вперемежку с рыбьей икрой. Я себя чувствую внутри моря. Я вижу, ей-богу вижу, как этот дождь может умывать море: как купает закопчённый асфальт и траву, так и рыбу в бухте замачивает; эта вода мелко, не торопясь впитывается в море. Мне кажется, что в дождливые дни рыбы отряхиваются от слоя нефти, которую впитали в тело, и играются, любятся. Может, как раз в это время ненароком откладывают икру в бухту: когда грязные воды, сливаемые туда, смешиваются с потоком дождя, течение усиливается, а бедные рыбы, скучковавшись в уголке течения, бросаются откладывать плод, или найти какое-то пропитание. Они что, не могут уплыть далеко-далеко и отложить икру в синие-синие чистые воды, почему остаются в этих нечистотах?! Отец говорит, что из-за пищи, течения и спокойствия; кроме того, по морским масштабам здешняя рыба очень мелкая и слабая, это место для них огромный мир, в уголке которого они спрятались...
      Иногда про себя придумываю голоса рыб и радость в их глазах... Под конец льются слёзы. Плачу...
      Если бы могла, затесалась бы к рыбам и ушла бы жить в глубину моря. Потом отец каждый день приходил бы на берег, посмеивался из-под поседевшей бороды так, чтобы никто не заметил, да знал бы, что я где-то здесь, пришла к нему на встречу вместе с водами, лижущими его ноги. Однажды я пережила эти чувства, делая ванну для папиных ног, когда руками лила воду на его худые, сухощавые пальцы... Но я бы не взяла отца с собой, должен же мой человек остаться на этом свете...
      Я вижу сон: о плоде рыб. Этот сон я никому, кроме отца, не доверила бы, в то время даже матери не рассказала... Зачем мне?
      ***
      ...Нас было двое. Обе в коротеньких юбчонках. Стоя на полуразрушенном деревянном остове на бульваре, мы обе знали, что чего-то ждём от морской бесконечности, но чего?! Обе были одинаковыми штучками; цвет глаз, запах причёсанных волос был одинаковым, я это понимала. Эти коротенькие юбчонки я всегда именно так и хотела носить, теперь от мысли о том, что мать увидит их и затаскает за волосы, нас кондрашка брала. Мы печально смотрели вдаль, одновременно со стороны уставясь на юбки друг-друга и перед тем, как столкнутся наши взгляды, внутри каждой из нас трепетала одинаковая зависть, снова "соединялись" и ждали своего пути. Мы ждали Кита, да, Кита... или какого-то большого дельфина, или, может, акулу... помню, ждала большого, чёрного, ласкового рыбоподобного, благонамеренного, с пятнистой шеей и пастью, верх чёрный-чёрный, здоровенная блестящая рыба. Она должна была появиться чуть вдали на поверхности воды и, завидя нас, поплыть к берегу...
      Не так получилось: здоровенный, в пятнах, он появился чуть ли не из-под наших ног. До сих пор слышу его запах; запах пота, пота рыбы в нефти. Как пришла в себя, поняла, что вряд ли сыщу такой запах, но этот запах пота зацепился в мозгу, как необъяснимый цвет, не давал покоя. Кажется, выпустил струю воды из-под жабр на ступни впередистоящей девушки (кажется, это как раз я и была), потом чуть приподнялся, коснулся её ног и девушка с воплем царапнула свои колени. Сжала ладони, провела маленькими руками от коленей вверх. Раскрыла ладонь, в правой руке трепетал малюсенький Китёныш. Красного-красного цвета... Я почуяла, что малыш-Китёныш в ладони - мальчик, непременно мальчик! Тихонечко сказала: "Мальчики бывают ранимыми", прижала малыша к груди, посмотрела на море (это выражение слышала днём от дядиной невестки), да ещё по-бабски отчитала Китёныша. Он улыбался, был счастлив. Вот она какая, рыбья улыбка, я не смогу сравнить её ни с какой человечьей улыбкой...
      На крик подоспела мать, посреди ночи я вся была в крови, сжав меня в объятиях, она смеялась. Глаза увлажнились, я думала, сейчас захохочет. Прижала мою голову к груди, заплакала. А я прикинулась; ноги и вправду болели, но дядина невестка говорила, что так будет...
      ***
      ...Бедная мама, всю свою жизнь посвятила нам - и вот итог. Она женщина беззлобная, страдает из-за меня. Отец, случается, дубасит её, с него станется, мать раньше молчала, теперь иногда скажет свое слово, проклянет. Врёт, на самом деле сохнет по отцу, весь даглинский район* говорит об этом; в те времена схватил, украл её на "Победе" после индийского фильма... Временами отец злость на свою мать тоже на моей вымещает, а, бывало, ягнёнком становился, руки опускал, как только свою мать видел. В последнее время, если та меня обидит, он что-то бурчит из-под усов своей матери, хлопнет дверью и уходит. Я и не думала, что он такой: да и старуха тоже не подарок... Я в обиде на неё, теперь она ворчит мне вслед, что эти листья для меня дороже золота. Когда пошли разговоры о моём замужестве, бабушка раскудахталась: "Куда уж этой дурёхе, ей спать в объятиях своего мужа или этих гнилых листьев?"
      В лунные осенние ночи я выходила, игралась с листьями, тихо напевала... Поутру бабушка такой крик поднимала, если бы со мной в это время заговорили, у меня бы сердце разорвалось. Отец подходил, гладил волосы, ласково брал мою руку в свою ладонь, сжимал меня в объятиях и уносил домой.
      ***
      ...Место под бабушкиным навесом было моим амбаром и местом встречи с листьями. С приходом осени у меня становилось меньше времени, больше работы; невестки то ли из-за того, что я избавляла их от нужды подметать листья, то ли по другой причине, ценили мой труд; на мои странности глаза не закрывали, но порой своей любви ко мне тоже не скрывали - как бы это ни было, правда или нет. Как-то старшая невестка, посмотрев на мои движения, даже расплакалась, беременная была... Я годами не переставала это делать: собирала осенние листья, сушила, гноила...
      Как-то стащила бабушкину клеёнку из-под шерсти и спрятала, потом пришлось вытащить её на свет божий; чтобы уберечь листья от холода, складывала их в тряпки, клеёнку, в подол маленькой юбки, набивала их под бабушкин навес, пока хватало сил, и крепко-накрепко укрывала. Каждый год из-за этих моих выходок во дворе были неприятности, таскание за волосы, скандал. Когда листья гнили, их запах наполнял и без того задыхающийся во влажности двор: бабушка ругала мою мать и всех невесток всеми непотребными словами, самое невинное выражение было адресованное мне "сучка"... Если уж мать начинала, та не могла за ней поспеть, под конец старуха сама втёсывалась и еле вырывала мать из отцовских рук...
      ...Я занималась своим делом, защищала свои листья от осенних вихрей, беспощадных ветров: они были настолько же живыми, насколько казались мёртвыми. Я так думала о духах: листья - это старые духи, весной снова рождаются. Я начинала верить в духов: подумывала не сегодня-завтра перестать собирать листья... пусть их заменят духи, гуляющие везде, везде...
      Я не смогла стать хозяйкой своего слова: в ту осень опять наполнила подол листьями и побежала к бабушкиному навесу, по моим расчётам, никто меня не выслеживал. Мать, бия себя по коленям и голове, вышла во двор, я замерла, она тотчас обратно - заскочила внутрь и вернулась, ухватилась за мои волосы, намотала их на руку, потащила домой - к газовой печке и на моей правой руке появился ожог... Когда она отняла нож от моей ладони, я увидела ожог и потеряла сознание...
      ***
      Не люблю ветры: они беспощадные и безумные! Те ветры, которые, как и мы, живут в этом дворе, я называю вихрем, чёрным вихрем...
      Деревянная калитка, так же, как и кривые-косые, неуклюжие дома даглинского района, не на месте. Она выскочила из косяка, входящие во двор толкают её; это вошло в привычку, никто не притворял за собой калитку, тяжёлая, расшатанная с петель, отсыревшая створчатая калитка со стуком возвращалась на своё место и от этого звука все, кто жил во дворе, даже если сидели у себя дома, знали, что кто-то пришёл... У самого входа справа от калитки был бабушкин дом, потом дядя, за ним мы. Между бабушкиными и нашими окнами на насыпи росли деревья. Звук калитки был соединением скрипа и стука; если не приходили люди, так приходил ветер, раскачивал такую же ветреную, как и сам, калитку, игрался с ней...
      Когда деревья оголялись, то поднимались ветры, иногда я забиралась на ветку тутовника и садилась, чтобы посмотреть на поднимающиеся вдалеке от ветра морские волны. Старалась, чтобы поменьше видели... Калитка открылась:
      - Тррр, тукк!
      Открыла глаза и увидела кромешнюю тьму, в это время не должно было быть темноты, я прислушалась к звукам. Звуки вокруг были не ночными. Мать била себя, бабушка опять ворчала. Захотелось увидеть отцовское лицо, почувствовала его табачное дыхание около уха, расчувствовалась, заплакала, зарыдала. Потом замолчала навсегда: радовалась, теперь меня не будут бить! Внутри у меня были цвета, листья, море и горестное лицо отца...
      ***
      Я многое могу видеть руками, нос, уши здорово выручают меня. Суровое молчание матери тоже вижу, проклинает себя, по её настрою чую, что выкинет что-то. Я слышу запах моря, во сне говорю с рыбами...
      У дождей есть голос, они перекликаются, голос откликается на голос, от этой музыки всё оживает, отряхивается и запах всего загрязнившегося очищается, и вот тогда я и слышу запах листьев, деревьев, стволов...
      ***
      ...Кажется, сваты, увидев мою юбчонку, передумали; но сестра говорит, что у эрдебильских прикид получше нашего, у них всё есть. Пусть сестра будет счастлива... Когда идёт дождь, сестра пытается взяться за мою коляску и отвезти меня на берег; отец не отпускает, в прошлый раз отчитал её, ему хотелось, чтобы эрдебильские родственники тоже поняли, что к чему. Причём тут они, папочка...