Мы приехали поздно. Не для работы — за работу мы примемся глубокой ночью; в последний раз, когда мы говорили с Кингсли, он дал очень чёткие указания на этот счёт. И ещё он договорился со своей старинной подругой, что мы остановимся у неё. Это была пожилая женщина. Леди Ирис, как назвал её Кингсли. И сказал, чтобы мы ехали прямо к ней.

Павлин остановился, чтобы спросить дорогу. Молодой человек, к которому он обратился, отвечал как-то медленно и неуверенно, как будто боялся собственной речи. Пока они там разбирались, девочка, Тапело, вышла из машины.

Даже «до свидания» не сказала.

— Корова убогая, — высказалась Хендерсон.

Дом стоял чуть на отшибе, на вершине холма. Большой старомодный дом, построенный задолго до своих современных блочных соседей Каменный особняк со стенами, чёрными от глубоко въевшейся грязи.

Как я поняла, было около восьми вечера. Мы опоздали часа на два. Кингсли почему-то хотел — и настойчиво повторил несколько раз, — чтобы мы приехали ранним вечером. Но у меня теперь плохо со временем. Часы я давно не ношу, и дни делятся на какие-то смутные, размытые периоды: примерно, около, где-то, ближе к полудню, ранний вечер, ближе к ночи и т.д. И только приём лекарства придаёт нашей жизни хотя бы какую-то упорядоченность.

Нас встретил мужчина, Эдвард, вроде как слуга леди Ирис. Мы припозднились, но он ничего не сказал по этому поводу. В прихожей стояли большие антикварные напольные часы: без стрелок. Эдвард сказал, очень вежливо, что хозяйка дома уже отошла ко сну и что она пообщается с нами утром. Все это было так странно и непривычно, но меня радовало уже то, что сегодня у меня будет отдельная комната.

Где я сейчас и сижу. Я более или менее пришла в себя, собралась с мыслями. Очень скоро мы выйдем на поиски очередной ценности. Сейчас мне спокойнее, чем было вчера. С болезнью — временное затишье, и я могу писать дальше. Хотя сомнения все-таки одолевают. Остаётся надеяться, что сегодня проколов не будет. У Павлина есть любимая фраза, что мозги иногда следует отключать. Я попробую.

Это такой странный дом. Электричества нет — только свечи. Шорохи, тени. Что-то скребётся за стенами. Я пишу, сидя за антикварным туалетным столиком. Прямо передо мной — пустая деревянная рама с крошечными углублениями в уголках, где раньше крепилось зеркало. Ещё одна рама без зеркала — резная, из чёрного дерева — висит на стене. Точно такие же пустые рамы были в прихожей и в тихих, сумрачных коридорах, освещённых свечами. Пустые рамы и выделявшиеся более насыщенным цветом прямоугольные участки обоев.

Официальные распоряжения на этот счёт были вполне однозначны: не смотреть на себя ни во время приступов болезни, ни после, когда проявляются её последствия. Потому что иначе безумие охватит твоё отражение. Большинство людей просто переворачивают зеркала «лицом» к стене или чем-нибудь их завешивают. Но в этом доме все зеркала убрали.

Мне вдруг очень живо представилось, как наша таинственная хозяйка, леди Ирис, поручает своему верному Эдварду снять все зеркала. Может быть, они хранятся в какой-нибудь дальней комнате — в ожидании, пока не пройдёт эпидемия или пока не найдут лекарство.

Мне представляется тёмный подвал, заставленный отражениями.

Отражения. Духи с той стороны стекла. Образы, выражения. Внешний облик. Лицо. Да, лицо: этот странный объект, который мы каждый день пристально изучали на предмет складок, морщинок, отметин неумолимого времени, красоты и уродства. Теперь мы их спрятали. Мы от них отвернулись. Когда я в последний раз смотрела на себя в зеркало?

Я все думала про наш разговор с Кингсли, когда он впервые упомянул о том, что у него есть для меня работа. Предложение, как он это назвал. Мы сидели за маленьким столиком у него в саду и пили чай, который нам принесла служанка. Я только-только закончила с интервью. Это была наша последняя встреча. Дело было весной, то есть не то чтобы очень давно, но и не скажешь, что совсем недавно. Анджела ещё не болела, во всяком случае, её болезнь пока себя не проявляла; шум нарастал исподволь, незаметно. Недопонятая фраза, неверно истолкованный знак, тихий звон в ухе. Я приходила в этот дом теней дважды в неделю, чтобы взять серию интервью у Кингсли, записать на компакте его приключения; каждую ночь я проигрывала эти записи и никак не могла понять, почему у меня не получается различить некоторые слова.

Эта работа давно уже вышла за рамки редакционного задания. В журнале мне охотно разрешили взяться за этот проект — собрать материал для одной из статей по необычным хобби, — но теперь у меня появилась идея, пока ещё очень нечёткая, что из истории Кингсли можно сделать целую книгу.

Интересный человек, интересная жизнь.

Он рассказал о себе очень много, показал мне свою коллекцию викторианских диковин, но я все равно не могла бы сказать, что я знаю этого человека; тусклый налёт непреходящей печали у него на лице, холодная боль в глазах. И когда мы сидели в саду, в мягких вечерних сумерках, и Кингсли в последний раз попросил меня выключить «эту бесовскую машину», он повернулся и посмотрел мне в глаза.

— Моя дорогая Марлин, — сказал он, — скоро я уже не смогу вот так смотреть тебе прямо в глаза.

Я спросила, что это значит, но он лишь улыбнулся в ответ. Редкий случай. Потому что он почти никогда не улыбался.

Из открытых окон доносилась музыка; это клавиши механического пианино наигрывали свою призрачную мелодию. Кингсли поднялся и протянул мне руку. Ему было уже много лет, но годы не отняли у него изящества: это был импозантный красивый старик в льняном костюме, с напомаженными волосами и своей неизменной тростью из красного дерева. Он сказал:

— Я растратил всю жизнь в поисках редких вещей. Но это всего лишь кусочки сна, и не более того.

И так, рука об руку, мы пошли прогуляться по саду. Краешек заходящего солнца уже коснулся верхушек деревьев; краски дня потускнели ещё на чуть-чуть.

Кингсли живёт в большом доме, вернее, в поместье, неподалёку от Оксфорда. Огромный ухоженный сад постепенно сливается с окружающим лесом, безо всяких заборов и меток, и в какой-то момент, когда мы с Кингсли проходили по узким тропинкам среди деревьев, я вдруг осознала, что уже не понимаю, где мы. Это был лабиринт, но не распланированный и построенный человеком; как будто сама природа, свернувшись хитрой спиралью, создала эти запутанные тропинки. Кингсли решительно шёл вперёд, сворачивая то туда, то сюда, как мне казалось, почти наугад, и вот наконец мы с ним вышли на маленькую, затенённую поляну.

И там, в круге деревьев, ветви которых сплелись у нас над головой, стояла какая чёрная каменная штуковина. Высотой где-то по пояс, очень старая, вся обвитая цветущей лозой.

Церковная купель.

Тусклый, унылый свет скопился под лиственным пологом. Где-то в листве ворковал дикий голубь — в остальном было тихо. Кингсли сделал мне знак, чтобы я подошла поближе. Купель была накрыта деревянным щитом, который я убрала по молчаливому знаку Кингсли. Я заглянула в каменную чашу.

Там была налита вода, и вода светилась. Бледно-лиловым. На поверхности подрагивала картинка, как будто вода — это экран, и на неё проецируют фильм. Что это? Очередная диковина из знаменитой коллекции Кингсли? Какое-нибудь хитроумное оптическое приспособление, созданное для забавы и обучения, типа тех волшебных фонарей, которые Кингсли показывал мне сегодня?

Постепенно размытый образ обрёл чёткость. Это было лицо. Лицо старика, увиденное как будто мельком; старик широко раскрыл рот, словно чтобы набрать больше воздуха, пока его не утянуло обратно под воду. На его месте возникло другое лицо. Потом ещё. И ещё. Они появлялись одно за другим, все — не похожие друг на друга: они на миг поднимались к поверхности, молча хватая ртом воздух, а потом погружались обратно в лиловую глубину. А когда я наклонилась поближе, чтобы лучше разглядеть эти лица, я увидела себя. Своё собственное лицо. Под водой. На глаза навернулись слезы. Упали в воду. Я сама толком не поняла, почему я расплакалась. Я слегка отстранилась, но вода не отпустила моё отражение. Она поймала меня, заворожила, отобрала. И пока я смотрела, оцепенев от ужаса, в трансе, похожем на сон, моё отражение ушло под воду. Мне вдруг стало нечем дышать. У меня что-то забрали…

Кингсли тихонечко кашлянул. Шагнул вперёд, мне навстречу, и без единого слова опустил руку в воду. Он вздрогнул, а потом вынул руку. И в руке у него что-то было. Свет блеснул серебром, отразившись от этого маленького треугольничка. Это был осколок зеркала. И он светился бледно-лиловым светом.

— Ничто не теряется навсегда. Отражения не могут сбежать. — Кингсли говорил спокойно и тихо, но в каждом его слове сквозила все та же затаённая печаль. — Представляешь, Марлин? Лица всех, кто смотрелся в это зеркало, навсегда остаются там, живые, захваченные в отражении. — Прикрыв глаза, он медленно провёл в воздухе рукой, державшей зеркальный осколок. Туда-сюда. — Я в первый раз посмотрелся в него, в это зеркало, уже очень давно. Я тогда был молодым. И я постоянно хожу сюда и смотрю в это зеркало снова и снова. Я видел множество лиц. Незнакомых. И ни разу не видел своего молодого лица. Да, ни разу. — Он уронил кусок зеркала в воду. — Но мы по-прежнему ждём…

Мне показалось, что стало заметно темнее. Молчаливые деревья как будто склонились ещё ближе к нам, источая запахи зелени. Кингсли взял меня за руку.

— У меня есть для тебя предложение, — сказал он. — Может, оно тебя заинтересует.

Пока мы шли по запутанным тропкам обратно в сад, Кингсли рассказывал мне, в чем состоит его предложение. А когда мы уже подходили к дому, до нас сквозь листву донеслись одинокие звуки печального механического пианино.

Перед самым выходом из дома мы все приняли порошок. На самом деле вечернюю дозу следовало принимать перед сном: чтобы не снились кошмары. Первый приём — утром, как только проснёшься. Второй — в середине дня. Третий — на ночь. Вот такой распорядок. Но Хендерсон настояла, чтобы мы приняли порошок перед выходом. Как я понимаю, чтобы снять синдром вечернего отупения и застраховаться на случай всяких неожиданностей. Тем более если учесть, куда мы идём и за чем.

Так легко ошибиться.

Принять слишком много или, наоборот, слишком мало; принять сколько нужно, но не в то время. Принять сколько нужно, а потом загрузить восприятие на полную мощность, когда ощущения вырываются из-под контроля. В общем, все очень сложно.

Мы собрались на кухне, все трое, и Павлин раздал капсулы. Каждому — по одной. Я сидела, вертела свою в руке.

Жёлтая оболочка, крошечный синий глаз.

Кем бы я стала, не будь «Просвета»? Я бы наверняка не смогла писать. Я бы не понимала элементарных слов, их звучания и значения. Мир переполнился бы шумом, и я потерялась бы в нем целиком.

— Пусть нам будет хорошо, — сказала Хендерсон. Она запила свою капсулу глотком холодной воды. А потом наблюдала за тем, как Павлин повторяет это нехитрое заклинание. Как было необходимо.

— Пусть нам будет хорошо. Только так, и никак иначе.

И он проглотил свою дозу.

Я все думала о той аварии на шоссе. О грузовике с порошком. Вспоминала подробности, снова и снова. У меня был лёгкий приступ, хотя я с утра приняла лекарство. А потом я увидела это красивое облако пыли. И мне вдруг захотелось выйти из машины, пробежать сквозь золотистую взвесь, вдохнуть порошок полной грудью. Много и сразу. И что бы тогда со мной было?

Врачи, наблюдавшие за моей дочкой, рассказывали, что происходит в случае передозировки. Они говорили, что в этом случае между тобой и миром образуется пелена. Чернота. Непроницаемая завеса. И ты перестаёшь воспринимать окружающий мир: не видишь, не слышишь, не осязаешь, не чувствуешь вкуса. Тело как бы закрывается и становится невосприимчивым к внешним воздействиям. Так говорили врачи. И, собственно, именно это они и сделали с Анджелой. Ближе к концу. Окружили её темнотой. И теперь я хочу того же? Для себя?

Павлин и Хендерсон смотрели на меня.

И я сделала то, что должна была сделать. Сделала то, что положено. Потому что такие правила. Только я уже не могла вспомнить, что это такое, когда тебе хорошо.

Следуя инструкциям Кингсли, мы сразу нашли турагентство. Оно располагалось в унылом здании, чистеньком и совершенно невыразительном, как и все дома на той улице. Все одинаковые. Над дверью висела вывеска: ПУТЕШЕСТВИЯ. Одно слово, ярко-красными буквами. В большом окне на первом этаже висели поблекшие плакаты: белое здание отеля, тропический пляж, одинокий бассейн. Над плакатами — ещё одна надпись. «Тебе куда?» Пол в витрине был посыпан песком, а на песке были разбросаны окурки, смятые пакетики из-под чипсов и фотографии на тему семейного отдыха. Ещё там был большой надувной мяч и детское ведёрко с совочком. И штатив, на котором стояла старенькая фотокамера. Внутри было темно. Окна на втором этаже занавешены плотными шторами.

— Ну что, сразу войдём? — спросил Павлин.

— Нет, — сказала Хендерсон. — Чуть попозже. И ты, Марлин, сегодня никуда не лезешь. Хватит с нас прошлой ночи. Ты слышишь?

Я кивнула, и мы разделились. Павлин с Хендерсон ушли вместе. Я слышала, как они спорят, в какой бар пойти. Хорошо все же побыть одной. Я решила пройтись по улицам. Просто так. Никто на меня не смотрел, то есть смотрели, но не в упор, никто не смотрел друг на друга по-настоящему. Я прислушивалась к разговорам прохожих; это были разговоры-воспоминания, разговоры-цитаты, а не разговоры-творения, которые здесь и сейчас.

— Мы с женой хотим пригласить тебя в гости на ужин. Завтра вечером сможешь?

— С большим удовольствием.

— Нет, это для нас удовольствие.

— У вас такая приятная семья.

Острый дефицит эмоций. Все телефонные будки уже были закрыты на ночь.

Из дорожных знаков и указателей в городе были только самые основные, где-то с полдюжины символов. НАЛЕВО, НАПРАВО, СТОЙТЕ, ИДИТЕ, ДА. НЕТ. Лишь немногие магазины имели собственные имена. По большей части они назывались без всяких затей: МЯСО, или БУЛОЧНАЯ, или даже ПРОДУКТЫ. Я насчитала несколько магазинов, которые назывались просто МАГАЗИН. Все это делалось для безопасности: минимум информации.

Часы на башенке городской ратуши были закрыты брезентом. В тёмном дверном проёме стояла молодая женщина. Она пела. Это был немелодичный речитатив, холодный плач. А потом я прошла мимо киоска с надписью ЛЕКАРСТВО. Перед киоском была небольшая очередь. Люди пришли за вечерней дозой. Они протягивали продавцу свои карточки, тот ставил на них печать и выдавал каждому по одной капсуле.

На крыше киоска мерцал синий глаз.

Я купила себе поесть: что-то мягкое и зеленое. Уличный торговец выдавил эту пасту на кусок теста. Спросил, какой добавить ароматизатор. Я выбрала «Пикантный», и продавец брызнул на пасту тонкой струйкой жидкого соуса.

Я пошла дальше, держа в руке купленную еду. Все здания в городе были похожи. Их строили по одному образцу, используя одни материалы: серая сталь, желтовато-коричневые каменные блоки. Синее неотражающее стекло. Я слышала про это новое изобретение, но раньше не видела, и сейчас я постоянно ловила себя на том, что, проходя мимо домов, заглядываю в синие окна.

Какие-то заведения ещё работали, но их было мало. Бары, кафе, все в таком роде. ПАБ, КАФЕ, РЮМОЧНАЯ. В одном баре, прямо у окна, выходившего на улицу, сидела молодая пара. Девчонка и парень. Они играли в шахматы. И не разговаривали друг с другом. Может быть, это были манекены. Или даже роботы. А потом, на одной сумрачной улице, я нашла место, у которого было своё название. Настоящее название.

Меня потянуло туда.

Музей хрупких вещей.

Высокое узкое здание. Единственное освещённое здание на всей улице. Странно. Уже так поздно, а музей был открыт. В окне — пустота. Чистое, белое пространство. Которое тускло поблёскивало и как бы переливалось бесцветными искорками. Я подошла поближе. Сперва я не видела ничего, но потом — медленно, постепенно — все-таки разглядела, что это было.

Тоненькая паутинка.

Шёлковая паутинка, растянутая во все окно. От края до края, от пола до потолка. Сложное переплетение почти невидимых нитей. Маленький электрический вентилятор на задней стенке создавал ветер, отчего вся конструкция легонько подрагивала; кое-где нити уже порвались. И там, на одном из таких мест разрыва, был сам создатель узора.

Крошечный механический паучок очень тонкой работы. Стеклянный. Его прозрачное тельце было заполнено наполовину какой-то серебристой жидкостью. Теперь он проворно пополз по паутинке к другому месту, которое требовало починки.

Конечно, мне захотелось пойти посмотреть, что там ещё.

Музей занимал четыре этажа, и самые интересные экспонаты располагались на верхнем этаже. Мне так сказала женщина за конторкой. — Самые хрупкие вещи у нас наверху. — У неё был ровный, взвешенный голос, тихий и хорошо поставленный. — Поэтому, будьте добры, вы там осторожнее, на четвёртом.

Я купила билет и пошла наверх, мимо скульптур из папиросной бумаги, пластмассовых зверюшек, подвешенных на водяных струях, мимо маятника изо льда. Экспонатов было немало. Облако, составленное из бабочек, опустилось на ветку дерева, и на секунду там образовалась красивая композиция из цветов с трепетными лепестками-крылышками. Я видела много чего интересного. Последний вздох умирающего человека, пойманный в стеклянную банку. Я слушала музыку, которую создавали капли воды, падающие на ксилофон. Её можно было услышать, только склонившись к самому инструменту. Мелодия показалась знакомой, но я не смогла вспомнить её названия. На третьем этаже мне понравился необычный портрет: лицо молоденькой девушки, сотворённое из пламени газовой горелки.

Она улыбалась, это дитя огня.

Я на секунду закрыла глаза, а когда снова открыла, лица уже не было.

Состояние стабильное. И что это значит? Почему врач так сказал? Это действительно так? Или, может, у них что-то не так с оборудованием? Или врач говорил неправду? Но зачем ему врать? Состояние стабильное. Что скрывалось за этим словом? Стабильный. Такое слово. И что оно значит? Стабильный, то есть устойчивый. Находящийся в равновесии, на самом краешке. На грани падения. Падение. Состояние стабильное. Я позвонила на следующий день. Во всяком случае, пыталась звонить. С того же самого телефона, теперь я вспомнила. Но на этот раз связи не было.

Состояние стабильное.

А в тот же день, поздно вечером, почти ночью, как я узнала уже потом, моя Анджела умерла. Она умерла. Меня как будто накрыло холодной волной; такой холодной, такой мучительно медленной. Волной, проникшей в меня и сомкнувшейся у меня на сердце. И я поддалась, поддалась этому холоду. Я должна была быть рядом с ней. Почему меня не было рядом? Только этот пронзительный холод…

Ей было всего девять лет. Она умерла.

Весь четвёртый этаж занимал один зал. Огромное, хорошо освещённое помещение, заставленное книгами. И там была Тапело. Та девчонка, которую мы подвозили. Сидела — читала книгу.

— Ой, это вы, — сказала она. — Хендерсон, правильно?

— Нет. Хендерсон — это другая. А я Марлин.

— Марлин, ага.

— Любишь читать? — спросила я.

— Это сильно. Это действительно сильно.

Я огляделась. Все четыре стены были сплошь завешены книжными полками. Книги стояли вплотную друг к другу. Очень старые книги, почти все — в твёрдых матерчатых переплётах, хотя попадались и современные издания в мягкой обложке. Кроме нас с Тапело, в зале был ещё мужчина, служитель музея, который сидел в уголке. И, кажется, спал.

Я подошла к ближайшей полке и провела пальцем по корешкам. Интересно. Я взяла одну книгу и сразу — другую. Глянула на обложки. Прошлась вдоль полок, вынимая книги наугад.

— Они без названий.

— Да, — сказала Тапело. — Уже без названий.

— Что значит — уже без названий?

— А вы внутрь загляните.

Я открыла книгу, которую держала в руках.

— Пожалуйста, осторожнее, — сказал служитель музея, сонно кивнув головой.

Вроде бы самая обыкновенная книга, только на странице пропущено несколько строчек.

— Прочтите мне, что там написано, — попросила Тапело. — Вслух.

И я начала читать.

— Средь бела дня, в окружении призраков, трепещущих на ветру, хотя листья были неподвижны…

Я запомнила эти слова. Сейчас, когда я пишу, они вспоминаются сразу. Но тогда, когда я прочла их вслух, мне вдруг стало холодно. Зябко. Мне пришлось оторваться от книги.

— Я не понимаю.

— Ага, — сказала Тапело. — Странное ощущение, правда?

Я опустила глаза на страницу. Сперва я думала, мне показалось. Но нет. Те слова, которые я только что прочитала… они исчезли.

— Что здесь происходит?

— Давайте, — сказала Тапело, — читайте дальше.

Я посмотрела на девушку. Наши взгляды встретились. В её глазах была нежность.

— Читайте.

Я опять опустила глаза на страницу…

— Чуждые всем человеческим устремлениям, в погоне за лунным лучом.

И одно за другим, у меня на глазах — тронутые моим взглядом, произнесённые моим языком, — слова исчезали с листа.

Что меня больше всего удивило, так это то, что за время нашего путешествия я повидала уже столько странностей и, надо думать, повидаю ещё немало, но эти книги, слова, исчезающие со страницы… это меня пробрало. Почему-то. Может быть, потому, что я до сих пор зарабатывала на жизнь, работая со словами. Или же потому, что я всегда очень любила книги, много лет собирала библиотеку, читала книги и перечитывала самые любимые. Сказки, которые мне читал папа; сказки, которые я, в свою очередь, читала Анджеле до того, как её поразила болезнь; очень часто бывало, что я очень долго читала ей ту же самую сказку, вечер за вечером.

Теперь ничего этого нет. Ничего нет…

Книги, собранные в этом зале, нельзя прочесть дважды.

Я взяла с полки ещё одну книгу. И опять на обложке не было названия. А на страницах было ещё больше пустого пространства. Там были страницы, почти полностью чистые.

— Пожалуйста, осторожнее, — сказал служитель музея. Я пролистала книгу и нашла страницу, где ещё сохранилось достаточно слов, и начала читать.

— Таково было влияние Боуи на Англию: удар, сотрясение. От брака инопланетянки и утончённого денди родился ребёнок, чужой всем и вся, великий посторонний современной эпохи, странный мессия из космоса…

Мне опять пришлось остановиться. Мне было грустно смотреть, как слова исчезают с листа.

— Нет, я не могу. Не могу.

— Это красиво, — сказала Тапело.

— Нет.

— Все книги должны быть такими. Я одну видела, в колледже. Хрупкий рассказ, что разрушается прямо в процессе чтения. Это как будто… любовь, самая чистая, самая безупречная, с которой можно соприкоснуться, но лишь на мгновение, понимаете, а потом она сразу исчезнет, уже навсегда. Как вы думаете?

Я не знала, что ей ответить.

— Марлин, когда-нибудь все эти книги станут пустыми и чистыми. Они будут наполнены пустотой.

— А куда исчезают слова?

— Пожалуйста, осторожнее, — сказал служитель музея. — Мы уже закрываемся.

И там, в блекнущем свете, Тапело ходила по залу, брала с полок книги, читала по фразе из каждой.

— Вы посмотрите, — сказала она. — Тут осталась всего одна строчка. Всего одна строчка. «Все сокрушённые дети учатся танцевать». Вот и все. Её уже нет.

— Куда они исчезают?

— Что?

— Когда слова исчезают, они куда-то деваются. Но куда? Мне надо было узнать.

Мне надо было узнать, что происходит с этими словами: они растворяются в ткани бумаги или переселяются в сознание человека, который их прочитал. Или, может, они расплываются по пространству и остаются, невидимые, в этом зале. Мне надо было узнать, но Тапело мне не ответила. Она читала. Она вычитывала слова.

Шелест страниц, шёпот девочки. Блекнущий свет.

Может быть, запомнив слова, которые я прочла там, в музее, я спасла их от небытия. Может быть, переписав их к себе в тетрадку, я не дала им исчезнуть.

Я не знаю.

Разумеется, я не могу вспомнить все фразы дословно. Построение каждого предложения. Все эти отрывки были мне не знакомы. Раньше я этих книг не читала. Я могу лишь попытаться подарить этим словам вторую жизнь. Но даже в тех двух-трех фразах, которые я записала после похода в музей, наверняка есть ошибки.

Но опять же и в моей собственной книге немало ошибок. Полузабытые разговоры; затенённые события, преувеличенные значения. Туманное изложение. Слова, исчезающие с языка, как только ты их произнёс.

Но эта первая фраза. Я её никогда не забуду.

Средь бела дня, в окружении призраков, трепещущих на ветру, хотя листья были неподвижны…

В окнах поблёскивал мягкий жёлтый свет. Плотно задёрнутые занавески на миг пропитывались этим светом, а потом вновь темнели. Это было неправильно. Вопреки правилам нового города. В остальных домах не было света. Павлин объяснил, что на ночь здесь отключают энергию — везде, кроме самых необходимых служб. Но было в городе одно место, это самое турагентство, где забили на правила и зажгли свет. Может быть, от домашнего генератора.

— Что здесь происходит? — спросила девочка.

— Не знаю.

— Чем вы вообще занимаетесь? Вся ваша компания?

— Слушай, тебе лучше уйти.

— Почему?

Мы стояли в густой тени, неподалёку от нашей машины. Фонари работали, но свет был приглушённым, тусклым. Не было слышно ни звука. На улице — ни единой машины. Весь город замер, отключённый на ночь. Даже луна, хотя и почти полная, еле-еле проглядывала сквозь пелену облаков.

— Просто уйди, и все. Это не для тебя.

— А куда мне идти?

Когда мы вышли из музея, она увязалась за мной, эта девочка. Тапело. Павлин с Хендерсон, как я поняла, уже отправились «на задание».

— Они всегда вас бросают одну? — Что?

— Ваши друзья. Этот парень и женщина. У вас так всегда: они делают всю работу, а вы пишете свою книгу?

— Ну, типа того.

— Но вы все это начали, правильно? И в вас вся проблема.

— Какая проблема?

— Ну, то есть вы же все это затеяли?

— Да, я все это затеяла.

— А в чем тогда дело? Вы уже очень сильно больны? И не можете сами все сделать? Да?

Я обернулась к ней.

— Мы все больны, девочка.

— Да, мы все больны. Но вам хуже, чем им.

Она стояла, прислонившись к стене, и курила. Всем своим видом давая понять, что ей на все положить. Как она стояла, как выдыхала дым — во всем сквозило деланное безразличие. Хотя, наверное, в её возрасте все такие.

— Тебе есть, где сегодня переночевать? — спросила я.

— Ну, найду что-нибудь.

— Тебе это уже не в новинку?

— Ага. Я давно путешествую.

— Очень давно?

— Ну, так…

— Так — это сколько?

— Ну, долго.

Она врала. И я это знала, и уже собралась предложить ей переночевать у нас, но тут она обратила моё внимание на дом. Теперь свет стал ярче. Он то загорался, то гас — безо всякой системы.

— Это хорошо или плохо?

— Не знаю.

Мы подошли сюда где-то полчаса назад, а сколько Павлин с Хендерсон пробыли в доме — этого я не знала. Но в любом случае слишком долго. Я пошла к машине, чтобы взять фонарик.

— Вы куда?

— Я за ними.

— Хорошо. Ладно. Я с вами.

— Нет.

— А вдруг я смогу чем-то помочь.

— Слушай. — Я повернулась к ней. — Может, ты просто…

— Что?

— Тапело, пожалуйста…

— Да?

— Уйди. Я тебя очень прошу. Отъебись.

— Ага.

Я её обидела. Я это увидела и пожалела, что обошлась с ней так грубо и что послала её матом, но у меня просто не было выхода. На тот момент.

— Уходи.

И я отвернулась, и перешла через улицу, и пошла прямо к входу в турагентство.

Я обошла здание сбоку, по узенькой улочке, и там были ворота, что вели в маленький дворик. Задняя дверь была не заперта, и я вошла внутрь. Это был склад. Лучик фонарика высветил картонные коробки, пачки рекламных брошюрок, два компьютера с разбитыми мониторами. Пол был влажным и липким. Там было что-то разлито. Какая-то темно-красная жидкость. Потёки такого же цвета были и на стенах. Жидкость сочилась сверху, с потолка. Из-под плафонов верхнего освещения. У меня было странное ощущение, что в комнате переизбыток воздуха: слишком много молекул набились в тесное пространство. Жарко, душно и влажно. Даже свет фонарика был каким-то разморённым и вялым. Луч болезненно жёлтого света как будто прилипал ко всему, к чему прикасался.

Жутковатая тишина, звон в ушах. Далёкие проблески звука.

Я все думала, почему они так беспечно не заперли дверь. А потом я вошла в помещение агентства, и все стало ясно. Там была женщина. Одна, в темноте. Она вся дрожала, забившись в угол. Водила руками в воздухе перед собой, раскачивалась из стороны в сторону.

Да, ей было уже совсем плохо.

Искушение было велико. Мы уже видели это не раз. Необратимые повреждения. Люди владеют сокровищами и считают, что обретут в них спасение; но потом выясняется, причём всегда слишком поздно, что есть только боль, только печаль. Но это был очень тяжёлый случай. Женщина полностью выпала из реальности. Может, она меня видела. Как я стою и смотрю на неё. Не знаю.

Я поднялась на второй этаж. Густая красная жидкость, разлитая на ступеньках, источала сладковатый, насыщенный запах. Вроде бы очень знакомый запах: что-то из прошлой жизни, вспомнить бы ещё что. Звуки сделались громче — размеренные, гипнотические. Две двери, одна ведёт в помещение, что выходит на улицу, осторожно, тихонько…

Каждый раз все по-другому. Всегда.

Кингсли действует, исходя из своих собственных домыслов и догадок, иногда он вообще ничего не знает, но, как правило, он знает место, где находится очередной кусок зеркала. Он даёт мне подсказки, но у меня все равно каждый раз возникают сомнения. Мне не верится, что так бывает. Несмотря на все то, что я уже видела за последние месяцы.

Я застыла в дверях и вдруг поняла, что не могу сдвинуться с места.