Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Фантастика, рожденная революцией

ModernLib.Net / Публицистика / Нудельман Рафаил / Фантастика, рожденная революцией - Чтение (стр. 3)
Автор: Нудельман Рафаил
Жанр: Публицистика

 

 


Эти проблемы живо напоминают те вопросы, которые ставит перед собой наша современная "большая" фантастика. Это одни из главных интеллектуальных вопросов нашего века, с особой остротой и обнаженностью поставленные в порядок дня революцией. Прошедшие десятилетия не сняли этих вопросов; они лишь видоизменили, конкретизировали и дополнили их; как и десятилетия назад, вопросы эти являются тем "запасником идей", откуда их черпает "большая фантастика", говорящая о глобальных явлениях современности. В этой обращенности именно к глобальным явлениям, глобальным тенденциям и проблемам реальной действительности - главная традиционная связь фантастики 60-х годов с фантастикой 20-х. В 20-е годы в романах о катастрофе и утопических романах только закладывалась эта традиция. Злободневность (в лучшем смысле слова) этой фантастики видна из того, что вся она, по существу, объединена общей внутренней темой: революционная критика старого мира, пафос революционного переустройства жизни, утверждение коммунистического идеала. Во второй половине 20-х годов (с 1926, особенно 1927 года) в фантастике начинает отчетливо ощущаться трансформация прежних тем, прежних мотивов. Это происходит на фоне изменившейся международной и внутренней обстановки: иллюзии близкого торжества мировой революции, для которого якобы достаточен "последний толчок", сменяются трезвым пониманием факта стабилизации мира, расколотого на два лагеря, пониманием новых задач задач начавшегося социалистического строительства. Соответственно и в фантастике общее направление изменений идет в сторону отказа от грандиозности, глобальности, космичности в пользу деловитости, будничности, конкретности - это еще не тот рационалистический сверхоптимизм, которым отмечена фантастика 30-х годов; в 20-е годы советская фантастика еще сохраняет романтичность. Только точка приложения романтики постепенно переносится с грандиозных социальных катастроф на "необычайное": необычайные научные перспективы, или открытия, или приключения. Изменяется общая схема научно-фантастического романа; теперь уже в нем научное (фантастическое) открытие не вызывает мировой социальной революции. В лучшем случае его следствием оказываются локальные и затухающие социальные колебания на общем фоне стабилизированного в целом мира. Но именно локальность событий в сочетании с традицией показа научного открытия, как точки приложения противоборствующих социальных сил, вынуждает фантастов к большей детализации механизма действия этих сил; фантастика проигрывает в масштабности, но зато выигрывает в глубине, в социальной и психологической достоверности. Другим важным изменением является переход от изображения картин далекого будущего (утопий) к картинам самого ближайшего "завтра", отдаленного от настоящего десятилетиями, годами, а то и днями. Такое будущее не только зримо и психологически понятно; оно вполне надежно, потому что виден уже реальный путь к нему - через социалистическую индустриализацию, через научно-технический прогресс. Все это вызывает в фантастике конца 20-х годов появление большого количества произведений, основанных на отдельных, разрозненных научно-технических идеях, вкрапленных в слегка измененный, "завтрашний" быт. В это время, как уже отмечалось, начинают выходить первые советские приключенческие журналы; быстро развивается жанр научно-фантастического рассказа, в котором не делается никаких попыток изобразить даже ближайшее будущее, а сохраняется лишь стремление выдвинуть оригинальную фантастическую гипотезу, показать ее в действии, чаще всего с помощью приключенческого сюжета. Возникла странная ситуация. Ни в романах, ни в рассказах научно-фантастические открытия, допущения, гипотезы не имели, по существу, "жизненного пространства" для развития; в романах их существование и влияние на действительность исчислялось годами, в рассказах - днями. Их приходилось "убивать на корню" (в большинстве рассказов история кончается гибелью ученого и открытия), приходилось ограничиваться все более узкими локальными идеями, которые как бы скользили над бытом, не задевая и не изменяя его. Поиски сюжетного пространства привели многих авторов к теме космических путешествий (таковы повести Ярославского "Аргонавты вселенной", Л. Калинина "Переговоры с Марсом", А. Палея "Планета Ким", многочисленные рассказы, к ним косвенно можно причислить интереснейший рассказ Андрея Платонова "Лунная бомба"), к теме "необыкновенных путешествий", заимствованных у Жюля Верна (такую линию представляют повести С. Семенова "Кровь земли", Г. Берсенева "Погибшая страна", А. Беляева "Остров погибших кораблей" и "Последний человек из Атлантиды", Вал. Язвицкого "Остров Тасмир" и другие рассказы, вроде "Подземных часов" того же С. Семенова или "Страны гиперболоев" Л. Гумилевского, "Страны великанов" Н. Афанасьева или "Тайны полярного моря" Н. Жураковского). Эта вторая линия зародилась в нашей фантастике раньше; она была представлена в ней известными и сегодняшнему читателю талантливыми романами В. А. Обручева "Плутония" и "Земля Санникова", но только во второй половине 20-х годов эта линия получила наибольшее развитие. Немалую роль в этом росте познавательного, научно-популярного элемента фантастики сыграли объективные факторы: конкретные успехи социалистического строительства, развитие и организационное оформление советской науки (в частности, рост популярности работ Циолковского), возросший интерес общественности к происходящему в те годы завоеванию полярных стран, воздушного и подводного океанов. Как бы то ни было, фантастика становилась конкретнее, точнее, деловитее и - суше. Эмоциональная бедность не означала скудости идейной; напротив: именно в эти годы советская фантастика поражает (особенно в сравнении с немногочисленными схемами более ранних произведений) обилием интересных научно-фантастических идей, многие из которых - разумеется, в переводе на современные термины - могли бы смело встретиться и в современной литературе. Так, в повести М. Гирели "Преступление профессора Звездочетова" (произведении в общем-то неудачном из-за сильного увлечения автора "пряными страстями") появляется интересная гипотеза (ныне возродившаяся во многих вариантах уже на "кибернетическом уровне") о возможности "вхождения" одного сознания в другое. В повести есть оригинальные попытки чувственного представления двумерного или четырехмерного мира, показывающие несомненную яркость фантастического воображения автора. Железняков в рассказе "Прозрачный дом" высказывает идею "выращивания" зданий из особого раствора на специальном каркасе и на первый взгляд сумасбродную, но упорно проводимую через весь рассказ мысль о возможности существования овеществленных "следов вчерашних разговоров", "следов мыслей" и т. п. В рассказе Б. Циммермана "Чужая жизнь" метеор заносит на Землю споры иной жизни, которые дают начало ускоренно протекающей эволюции; автор связывает скорость течения времени с масштабами пространства, говорит о возможности биологически наследуемой приспособляемости организмов к темпу "своего" времени и т. д. Фантастическая гипотеза о существовании "параллельных миров", которые могут частично пересечься при "изгибании" трехмерного пространства, высказывается в рассказе "Из другого мира". Характерной чертой рассматриваемого периода является значительное увеличение удельного веса фантастической сатиры, фантастического гротеска ("Конец здравого смысла" Ан. Шишко, "Блеф" Рис Уилки Ли), появляющегося не только в "собственно фантастике", но и в творчестве многих крупных писателей-реалистов (таковы более ранние "Трест Д. Е." И. Эренбурга, "Крушение республики Итль" Б. Лавренева). Если в ранней фантастике критика буржуазной действительности и утверждение революционного идеала шли параллельно и "катастрофа", сметающая один строй и устанавливающая другой, была сюжетным выражением этого двуединого идейного мотива, то в фантастической сатире и гротеске этот мотив расщепляется, оставляя лишь свой критический, обличительный пафос. Наконец, появляются фантастическая сатира, обращенная "внутрь", клеймящая мещанство, бюрократизм - главных противников социалистического строительства, - и фантастический гротеск, порожденный фантасмагорическим нэповским бытом. Лучшим образцом такой сатиры были "Клоп" и "Баня" Владимира Маяковского; талантливым, но долго замалчивавшимся создателем советского фантастического гротеска был Михаил Булгаков ("Дьяволиада", "Роковые яйца", "Мастер и Маргарита"). Таким образом, в фантастике в конце 20-х годов происходили как бы уменьшение внутренней масштабности событий и одновременно переход фантастического элемента на роль вспомогательного приема; но в то же время расширялся диапазон фантастики в целом, она проникала в соседние жанры и виды литературы, осваивала новые темы, обживала "мир деталей". В лучших произведениях фантастики того времени легко заметить все эти особенности. Характерными образцами могут служить, например, книги Юрия Смолича "Хозяйство доктора Гальванеску", "Еще одна прекрасная катастрофа". В первой рассказывается об экспериментах фашиствующего румынского ученого, который пытается "оздоровить" и спасти капитализм с помощью создания "живых роботов", о борьбе советских и румынских комсомольцев с Гальванеску, борьбе, которая кончается поражением Гальванеску, несмотря на то, что за ним стоит вся сила буржуазной государственно-полицейской машины. Во второй книге Смолич рисует крах наивной попытки прогрессивного индийского ученого создать в условиях капиталистического общества "социальную медицину", сочетающую фантастическое достижение науки (открытие целебных свойств цветных излучений) с улучшением быта тружеников. Катастрофа, постигшая героя, "прекрасна", ибо она обнажает подлинную, антигуманную природу капиталистического строя. "Катастрофы" этой фантастики не ниспровергают капитализм; они его разоблачают, показывают его противоречивость, которая сама должна привести к краху. В повести Вс. Валюсинского "Большая Земля" рассказывается о фантастическом средстве, уменьшающем размеры живых существ; за открытием охотятся промышленные магнаты: еще бы! - можно превратить рабочих в покорных пигмеев. И хотя в повести рассказывается о начале войны капиталистических держав против СССР (оккупация Архангельска), однако далее события не развиваются: и мир, и люди, и герои возвращаются к норме, к обычной жизни. Сходная узость в решении темы ощущается и во втором романе этого, несомненно, талантливого писателя - "Пять бессмертных". Интересно, что в слабых, подражательных романах Сергея Беляева "Радиомозг" и "Истребитель 2У" (переизданный накануне войны под названием "Истребитель 22") -внешнее сюжетное сходство с "Гиперболоидом инженера Гарина" особенно резко подчеркивает принципиально изменившийся подход к теме: вместо исторически обусловленного краха затеи Гарина - здесь обусловленное роковыми случайностями поражение Урландо; вместо глобальных социальных противоречий и борьбы двух лагерей - здесь шпионско-диверсионная борьба, приключенчество и т. д. Как уже отмечалось, почти совершенно исчезла художественная, развернутая утопия (если не считать фантастических очерков о будущем, посвященных отдельным граням развития быта, науки, техники); в таких книгах, как "Что было потом" Ю. Смолича, "Борьба в эфире" Александра Беляева, действие хотя и происходило в нашей стране и в будущем, но интерес авторов сосредоточивался вокруг частных проблем (у Беляева - вокруг внедрения радио в быт и производство, у Смолича - вокруг перспектив биологии). Фантастика, как ни парадоксально это выглядит, стремилась увлечь читателя реальностью своих предвидений, заразить его уверенностью в их осуществимости в самом близком будущем - отсюда зачастую художественная робость, приземленность ее картин при всей их технологической точности. Но нельзя не отдать и должное подобной фантастике: своей "реалистичностью", научной конкретностью гипотез она заразила многих и многих своих читателей страстным стремлением участвовать в претворении мечты в жизнь. Сколько людей обязаны выбором своего жизненного пути книгам А. Беляева, В. А. Обручева и других наших фантастов! Самым крупным и своеобразным фантастом этого периода был Александр Беляев. В его творчестве с наибольшей силой выразились особенности развития фантастики того времени. Будучи самым деятельным, самым талантливым нашим писателем-фантастом конца 20-х годов, он, по существу, был разведчиком новых путей для тех, кто следовал за ним. Именно с приходом Беляева в фантастику (1925 год) в ней появилась, а затем укрепилась особая тема - судьба открытия (а с ним - и человека) в буржуазном мире. В творчестве Беляева она представлена широко известными книгами, созданными в конце 20-х годов ("Голова профессора Доуэля", "Человек, потерявший лицо", "Властелин мира", "Продавец воздуха", "Вечный хлеб", "Человек-амфибия"). А. Беляев показывает, как смелый творческий поиск больших ученых (Сальвадор, Доуэль и другие) приходит в противоречие с господствующими в буржуазном мире законами хищничества, стремления к наживе, уродующими людей и их отношения. Герои Беляева бегут из этого мира (уходят Ихтиандр и Престо, погибают Доуэль и Энгельбрехт) - это символическое выражение разлада мечты и действительности в капиталистическом обществе. Как и в ранней советской фантастике, научное открытие в романах А. Беляева имеет определенный социальный резонанс; в отличие от своих предшественников Беляев много конкретнее в детализации обстановки, характеров, противоречий; в тяготении к социальным аспектам науки он продолжатель традиции, но в подходе к теме - оригинальный, своеобразный новатор, сумевший создать неповторимый сплав социального с романтическим. Это удалось Беляеву потому, что он последовательно ставил в центр своих произведений романтического героя, находящегося в разладе с действительностью и одержимого поистине романтической мечтой о будущем. Если собрать вместе повести, романы и рассказы А. Беляева 20-х годов, то окажется, что большинство из них связано единой, общей и очень романтически звучащей темой: мечтой о победе науки над несовершенством человека, о беспредельных будущих горизонтах человеческих возможностей. Человек как объект научного открытия - одна из главных оригинальных тем фантастики Беляева (человек-рыба, человек-птица, человек - генератор волн, человек-термо, человеческий мозг в теле слона и т. д. и т. д.); и это позволяло ему "очеловечить науку", сделать переживания людей, а не технические детали главным в фантастике. (Внешним выражением этих особенностей явился преимущественный интерес Беляева к биологии, а не к технике, как это было в предшествовавшей ему фантастике.) Беляев резко повысил и научную достоверность советской фантастики, расширил ее сюжетные возможности, широко вводя в нее приключенческий элемент. Все это снискало непреходящую популярность его книгам. Интересно заметить, как изменилась роль всех этих компонентов фантастики к этому времени. Отказ от глобальности в пользу локальности событий означал отказ от широких исторических обобщений; у А. Беляева "потеря истории" восполнялась "очеловечиванием науки"; у его продолжателей она не компенсировалась ничем. Приключения в ранней советской фантастике были естественным компонентом, порожденным самим бытом тех лет; теперь они становились внешним элементом. (В своих теоретических статьях о фантастике Беляев сознательно выдвигал это как технологический прием - в этом была заложена угроза превращения приключенчества в самоцель; утрата исторической перспективы ограничивала показ общественных классовых противоречий изображением примитивной шпионско-диверсионной деятельности враждующих разведок. Вместо развертывания, продолжения в будущее общественных социальных тенденций - преобладание научно-технической фантастики, которая поневоле ( из-за отсутствия исторической перспективы) была ограничена показом локальных, хотя и интересных, научных и технических возможностей. Научно-технический пафос и деловитая мечта постепенно вытесняли из фантастики художественное обобщение и эмоционально-доступный образ. Критика противоречий капиталистического общества нередко перерастала в фантастике в едкий памфлет, сатиру, гротеск. Элементы памфлета есть уже в "Человеке, потерявшем лицо" Беляева. Удачные фантастические памфлеты создали Б. Туров ("Остров гориллоидов") и М. Зуев-Ордынец ("Панургово стадо"), высмеявшие бредовые замыслы империалистов использовать животных как солдат в борьбе с Советской Россией. Цинизм государственных деятелей империалистической Британии, извращенность отношений в мире всеобщей "купли-продажи" высмеял в своем эксцентрическом памфлете "Конец здравого смысла" АН. Шишко, рассказав о похождениях ловкого авантюриста, который фантастическим путем приобрёл сходство с принцем Уэльским. Сатирическое изображение волчьих нравов американской цивилизации дал скрывшийся под псевдонимом Рис Уилки Ли автор звонкого фантастического памфлета "Блеф". Герои "Блефа" - три молодых американца, которые выдавали себя... за марсиан. Десять лет спустя таким же "блефом" Орсон Уэллес ошеломил всю Америку. Близки по стилевым особенностям, по использованию фантастических элементов к фантастическим памфлетам упомянутые выше сатирические романы И. Эренбурга и Б. Лавренева, где также подвергалась осмеянию вырождающаяся буржуазная демократия. Однако многие фантастические сатиры тех лет страдали мелкотемьем, ведь лишь наличие "дальнего прицела", крупномасштабность, непрерывное сопоставление настоящего с эталоном будущих веков могло позволить создать настоящую, большую сатирическую фантастику. Таким "дальним" видением обладал Вл. Маяковский. Уже его поэзии свойственны были гиперболичность, глобальность и историчность мышления. Вспомним разговор с потомками (в поэмах "Про это", "Во весь голос"). Это не формальный прием, не оригинальничанье, а внутреннее мироощущение поэта, остро чувствовавшего движение истории, слитность мировой жизни в единое целое. Исследователь творчества Маяковского, А. Метченко, удачно замечает, что, только глядя из космоса, можно было написать строки: "Дремлет мир, на Черноморский округ синь - слезищу морем оброня". Это было написано вскоре после романтической сказки "Летающий пролетарий", в которой поэт пытался заглянуть в будущее, в быт коммунизма, в будни людей, переделавших землю и покоривших воздух. В "Клопе" Маяковский судил мещанство от имени будущего. Это была едва ли не первая в мировой литературе попытка скрещения драматического жанра с научной фантастикой. Перенос Присыпкина в будущее для Маяковского опять-таки не формальный прием, а органическое продолжение сюжета, выражающее развитие мысли. Утопические конструкции мира будущего, эскизно набросанные Маяковским, подчинены одной цели - показать мир труда, радости и света, мир гармоничных людей и отношений, то есть всего того, что принципиально несовместимо с присьшкинским мещанством. Интересны новаторские находки Маяковского, до сих пор не оцененные в фантастике. Прежде всего он нашел оригинальный путь решения одной из труднейших задач фантастики - "овеществления", то есть превращения в чувственную реальность, в зримый образ абстрактного понятия "тенденция развития общества". Занимаясь по преимуществу тенденциями, фантастика зачастую только иллюстрирует их. Присыпкин - живой, до ужаса живой и живучий мещанин, и его случайное воскрешение дает возможность увидеть "тенденции омещанивания" в чистом, удобном для исследования виде - в стерильной (для мещанства) лаборатории будущего. По существу, Маяковский здесь "остраннет" явление, то есть моделирует его в иных, непривычных условиях, рассматривает под новым углом зрения, позволяющим взглянуть на него свежим, не утомленным привычкой взглядом. Маяковский показывает и образец решения "проблемы человека" в фантастике. Его Присыпкин не экскурсант, разглядывающий мир будущего; нет, это законченное эгоистическое "я", нехитрую механику которого раскрывает пьеса. И это исследование сегодняшнего человека через сопоставление его с будущим тоже очень интересный и оригинальный прием; ведь в подавляющем большинстве случаев схема классической фантастики ("встреча с Неведомым") исчерпывается тем, что будущее познается через сопоставление его с сегодняшним человеком. "Баня" атакует бюрократизм с тех же позиций-требований завтрашнего дня. Заметим, как блестяще выбрал Маяковский направления главных ударов угроза мещанства и угроза обюрокрачивания государственного аппарата; пройдут десятилетия, и только тогда фантасты схватятся за перья и сделают обличение именно этих тенденций (правда, уже в изменившемся виде) главной темой своего творчества. В "Клопе" настоящее и будущее были разделены; в "Бане" они просвечивают друг сквозь друга, как реальная обстановка - сквозь Фосфорическую женщину. Фантастика в "Бане" несет иную нагрузку; это прием, позволяющий непрерывно контролировать происходящее по нормам будущего. Противостоящие силы фантастически гротескный Главначпупс и фантастически романтическая Машина времени - условные формы воплощения не олицетворенных в реальности и враждебных сил: потока времени и плотины казенного равнодушия, преступной бюрократической системы, пытающейся остановить время, или, перефразируя Оптимистенко, удержаться за место и удержать место на месте. Посланец будущего позволяет "взглянуть со стороны" на настоящее, увидеть эти подспудные тенденции, понять величие "малых дел" настоящего. Фантастические пьесы Маяковского, конечно, далеки от психологизма Ал. Толстого; это лежит вне их творческой установки. Они ближе к современной фантастике с ее "мысленным экспериментированием", ставящим героев или мир в необычные условия. "Аэлиту" или "Гиперболоид" никто не назовет иначе, как фантастическими произведениями; однако, сопоставляя их с пьесами Маяковского, можно заметить, что, пожалуй, книги Толстого по внутренней схеме ближе к традиционному реалистическому ряду, чем "Клоп" или "Баня". Пьесы Маяковского - и в этом их главное, новаторское, но в те годы не замеченное значение - это прежде всего типичные "мысленные эксперименты", и в этом плане сравнивать их можно, например, с "Возвращением со звезд" Ст. Лема, "Операцией Вега" Ф. Дюрренматта или "Попыткой к бегству" А. и Б. Стругацких. Книги Алексея Толстого и Александра Беляева, пьесы Владимира Маяковского - наиболее крупные, новаторские произведения советской фантастики 20-х годов. Но как было показано выше, они не исчерпывают всего многообразия имен, направлений, которые в совокупности образовали фундамент нашей фантастики в первое десятилетие ее существования. Деятельность "крупных" шла на фоне сложного и противоречивого развития фантастической литературы, которое мы пытались изобразить. Таким образом, 20-е годы были очень важным этапом в становлении советской фантастики. В это время сложились некоторые устойчивые признаки ее. Это прежде всего значительно более тесная, чем в американской science fiction, связь с действительностью, с настоящим. И стремление выразить свое ощущение связанности научного развития с общественным, показать социальное значение научного открытия. И постепенно складывавшийся гуманистический идеал, воодушевлявший фантастику и в ее попытках заглянуть в будущее и при критике буржуазного строя. Зарождается стремление к научности самой фантастики. Появляются многочисленные варианты некоторых устойчивых тем; зарождаются жанры внутри самой фантастики. Кое-что оттесняется временем. Романтическое ощущение глобальности событий, подвижности, изменчивости действительности, чувство истории, присущее очень несовершенным еще романам начала десятилетия, исчезает в фантастике конца этого периода; угасает и утопический жанр; ослабевают уэллсовские традиции сочетания научного, социального с историческим и психологическим. Уже не внутреннее движение истории, а ее внешний, причудливый, прихотливый облик отображается фантастикой, вернее, частью ее, становится темой памфлета и гротеска. Основная масса фантастики к концу десятилетия все более тяготеет к показу научно-технического прогресса вне связи с отдаленной исторической перспективой, к показу осуществимого и близкого будущего. Это тяготение вполне понятно психологически. Романтика "последнего" революционного натиска на твердыни капитала к концу 20-х годов полностью уступила место новой идее - планомерного, организованного натиска на отсталость России, идее победоносного социалистического строительства, подкрепленного научно-техническим прогрессом. Но вспомним еще раз, как неясны были в то время пути и перспективы этого движения, какие кипели идейные бои с его противниками! В те годы вульгаризаторы из РАППа нападали на фантастику за то, что она, дескать, отрывается от непосредственных, реальных задач, от показа близкой победы на новом пути. Между тем, не поднимаясь к будущему, отказываясь от далекого продолжения в будущее того, что только назревало в современности, фантастика неминуемо обрекала себя на скольжение по поверхности настоящего. Задачи фантастики критика тех времен сводила к популяризации знаний, к просветительству; именно такой характер носили постоянные придирки к Беляеву по поводу "отрыва от науки". В фантастике конца 20-х годов постепенно складывался новый облик "продолженной действительности" - не той, что меняется громадными революционными скачками, а той, где расцвет общества становится прямым и автоматическим следствием научно-технического прогресса и не требует сознательной деятельности людей. Преуменьшение сложности истории, преувеличение роли науки способствовали складыванию своеобразного "рационалистического мифа" в советской фантастике на рубеже 30-х годов. Но это уже другая история, как говорится. Говорит ли нам что-нибудь о развитии современной фантастики этот обзор советской фантастической литературы 20-х годов? В основных особенностях ранней советской фантастики, в присущем ей обостренном чувстве историзма, в самом факте быстрого расцвета ее в первые же годы революции ощущается, на наш взгляд, одно важное обстоятельство. Фантастика порождается не только успехами науки и техники, и связь ее с этими успехами на первых порах еще чисто внешняя и слабая. Истинная причина "взрыва фантастики" - в революционных катаклизмах, потрясших действительность, показавших идущее на глазах превращение настоящего в будущее, движение истории. Именно острое ощущение того, что на наших глазах новая действительность вторгается в старую, стоит на ее пороге, именно оно и породило советскую фантастику с ее чувством "катастрофы" на первых порах и чувством "близкого будущего" на более поздних. Это была фантастика, рожденная революцией и тесно связанная с ее действительностью.

  • Страницы:
    1, 2, 3