- А чего не получится-то?
      - Да ничего.
      - Запутал ты меня, дедушка Антип.
      - А ты пока не распутывай. Слушай да запоминай. А подрастешь вспомни мои слова и ищи ответ. Ну, вот мы и на опушку вышли. Тут совсем светло. Ступай по этой тропке, она тебя прямо к деревне приведет.
      - Дедушка Антип, а почему вот эти листики не на дереве растут, а прямо из земли?
      - Так уж природа определила. Это подорожник. Видишь, он тебе всю дорожку выстелил. А знаешь, что я тебе скажу по секрету? Бабы наши все ищут одолень-траву и найти не могут. Так вот подорожник - это она и есть.
      Подорожник, подорожник, утоптал тебя безбожник, только ты не помнишь зла. Всем, кто ходит по дорожке, исцеляешь соком ножки, подорожник, быль-трава. Подорожник...
      - Подорожник по дорожке, не хватай меня за ножки. Я иду, тебя топчу, потому что так хочу. По-до-рож-ник-по-до-рож-ке...
      - Мама, мама! Чего Наташка листики топчет? Им же больно!
      - И буду. И буду. По-до-рож-ник...
      - Не плачь, Лесик, это всего-навсего листья, им не бывает больно.
      - Нет, бывает, бывает! Я слышу, как им больно. Папа!
      - Наталья, сию же минуту прекрати! Ну, все, Лесик, она перестала. Иди ко мне, мы с тобой пойдем по камушкам.
      - Папа, а почему она так? Почему ей не жалко?
      - Она просто не слышит, что им больно.
      - Почему? Разве она сама не была листиком?
      - А ты разве был?
      - Был. А ты не помнишь?
      Лесик был когда-то подорожником... Вон что! А он и забыл. Надо вспомнить, обязательно надо. Иначе он не поймет сына. Когда же это было? В какой тьме веков? Когда он сам был... Нет, это было раньше, намного раньше, чем возникла Спарта.
      - Спроси себя, Инкьетусов, ты бы простил мне, если бы я скрыл от тебя сейчас про твоего сына?
      - Нет, не простил бы. Ты прав. Спасибо тебе, Сурен.
      Бросаю к черту эту газету и еду назад. Бедный Лесик! Он очень нестойкий. А жена молчит. Из гордости. При чем тут гордость? Взрослые люди, до чего мы все глупы. До чего мы любим себя, а думаем, что их...
      Жена встретила его холодно, но спокойно, как бы подчеркивая, что детям в семье нужен мир и ради них она все перетерпит. Наташка чутко уловила поведение матери и во всем ей следовала. Тем же тоном по каждому поводу говорила "будь добр", "если ты не возражаешь", "благодарю". Ей очень нравилось держаться с ним "по-взрослому" и показывать, что она уже не та маленькая девочка, которую он когда-то водил за ручку в детский сад. Теперь она ходила в школу, одна, без провожатых, не то, что другие, и была полна своих серьезных забот. Но как-то он пришел за нею после уроков, просто так, было свободное время, и увидел, как в глазах Наташки мелькнула такая сумасшедшая радость, что он еле удержался, чтобы не стиснуть ее в объятиях. Так хотелось расцеловать эту прелестную чистенькую мордашку! Но она бы не позволила. Ее так просто не разжалобишь, как Лесика.
      Еще до отъезда он замечал, что Лесик потихоньку мучает кошку, пугает ее, стреляет из пистолета пистонами, когда та спит, тянет за хвост, гладит против шерсти. Он, который плакал при виде умирающей бабочки и спрашивал про треснувшее блюдце: "Папа, а ему ведь больно, где трещинка?" Его ругали за кошку, стыдили, наказывали, а он упрямо продолжал. Почему же? Как-то он притянул сына и заговорил с ним о милосердии, в котором нуждается всякая божья тварь. Так говорила ему когда-то бабушка Мария Николаевна. Лесик слушал его покорно, но смотрел равнодушно и беспомощно. Нет, он не сумел облегчить сыну душу.
      Майсурян приехал и сказал: с Лесиком неладно. Ни с того ни с сего на него находят вспышки дикой ярости. Он истерично кричит, злобно дерется, швыряется чем попало, и унять его ничем невозможно. Невропатолог прописал микстуру, он послушно пьет, но вид такой, словно у него внутри погасили лампочку. Смотреть жалко.
      И правда. Уже второй месяц он жил дома, а Лесик ни разу ему не улыбнулся. Ни разу не осветилось радостью лицо, когда он его окликал или что-то приносил для него. Еще в мае, когда он приезжал в отпуск, он не был такой. Значит, что-то его надломило. Надо снять с души непосильный груз, надо отогреть его. А как? Он сам ходил по дому, как замороженный, чувствовал себя чужим и ненужным.
      Однажды он до костей промерз в нетопленой мастерской и на другой день заболел. Жена запретила детям подходить к нему, чтобы они не заразились. Он наглотался таблеток и долго лежал на своем диване в полном одиночестве. Быть заразным всегда как-то обидно. Словно клеймо на тебе стоит. А тут еще всего ломает и никак не согреешься...
      - Папа! - У двери стоял Лесик и смотрел на него. Оглушенный его тихим зовом, он растерялся и не ответил. Тогда Лесик позвал его еще раз:
      - Папа! Тебе плохо?
      - Нет, Лесик, ничего, только холодно. Накрой мне ноги пледом.
      Лесик с готовностью выполнил его просьбу.
      - Спасибо, сынок. Теперь я согреюсь. А ты иди, я ведь заразный. Мама будет ругаться.
      Он улыбнулся сыну, а тот вдруг смутился и убежал.
      Через неделю они с Лесиком вышли гулять. Выпал первый, еще непрочный снежок. От него исходило чистое сияние, и все вокруг стало светлым и праздничным. Будто он вернулся в детство, когда мама накрывала стол белой скатертью в ожидании гостей, а ему хотелось прыгать и кричать непонятно от чего. Он схватил Лесика за руку, и они побежали по улице, оглядываясь назад, на свои следы.
      - Лесик, смотри, за нами выросли два деревца с листочками-следочками.
      - У тебя большие листочки, а у меня маленькие.
      - А давай поменяемся. Это будет твое дерево, а это, наоборот, мое, хочешь?
      - Хочу. Папа, а почему мама сказала, что ты нас разлюбил?
      Вот что! Лесик-листик, подорожник...
      - Мама просто пошутила. Я вас еще больше люблю.
      - И меня?
      - Да ты для меня самый дорогой человечек!
      - А почему ты тогда уехал от нас?
      - Мне было очень нужно. Очень, понимаешь?
      - Понимаю! Понимаю! Бежим дальше.
      - Бежим!
      Бегите, дети! Бегите от нас! Мы учим вас черт знает чему. И всегда из лучших побуждений. Мы же вас так любим! Мы совершенно ослепли от любви к вам. Мы желаем вам только счастья, мы костьми ляжем и всех вокруг уложим, лишь бы вам было хорошо, лишь бы горе вас не коснулось.
      - Кто горя не знавал, тот жизни не видал.
      - Эти деревенские поговорки давно устарели. Теперь другое время. И дети наши будут жить по-другому, без горя и забот. Сытно и весело. Счастливо!
      Слышите, дети? Они хотят превратить вас в тряпичные куклы, набитые опилками. Они выпотрошат из вас нормальные человеческие чувства и запичкают ваши души телячьими радостями. Бегите, дети!
      - Нельзя столько бегать. Ты уже весь потный. Сядь и отдохни.
      - Что вы его все усаживаете? Пусть бегает.
      - Ты лучше посмотри на своего сына - кожа да кости. Сиди, Лесик!
      - Бабушка, мне скучно. Я не буду бегать, я буду ходить.
      - Сиди. Съешь пока булочку.
      - Не хочу.
      - Ешь.
      - Да оставьте вы его в покое.
      - Ну и отец! Ну и родители! Совсем заморили ребенка. Ты посмотри на мальчика Майсурянов.
      Марик Майсурян - предмет воздыхания его тещи. Толстый, ленивый, ушастый, похожий на спящего с открытыми глазами лемура. Не реагирующий ни на какие внешние раздражители. Ни на крики, ни на ласку. Весь поглощенный бесконечным пищеварительным процессом. Живой укор бестолковым родителям Лесика и Наташки, ее чахлых внуков. Приезжая к ним на неделю, на месяц ли, на два, теща только и делала, что заталкивала в них пищу, стремясь накормить их впрок, на все время своего отсутствия. И еще с истовым удовольствием вела беседы о воспитании детей с матерью Марика - дебелой, пучеглазой телкой, которую даже звали красиво, как племенную корову Стелла. "Вот слышишь, Вероника, что говорит Стеллочка", - поминутно взывала она к дочери. Но та отмалчивалась. Она с трудом выносила Стеллочку - только ради Майсуряна, который давно был тихо в нее влюблен и предпочитал приходить один в их семью, где он чувствовал себя хорошо и где все принимал близко к сердцу, особенно размолвки между супругами. "Егор, пойди извинись. Какая разница - кто из вас прав? Разве в этом дело?"
      Бедный Майсурян! Он так страдал от громогласия своей жены, которая на каждом шагу ставила себя в пример. "Я никогда так не делаю..." "У меня в доме всегда..." "Мой муж любит, чтобы..." "Вы неправильно варите кофе. Вот я..." "Вы чем натираете мебель? Я..." - Бесподобная Стеллочка! Она была прямо одержима стремлением бескорыстно передать людям свой богатый житейский опыт. Теща ее обожала. Когда говорила Стеллочка, она смотрела ей прямо в рот.
      - Я всегда даю Марику яблоко между завтраком и обедом.
      - А если грушу?
      - Нет, именно яблоко. Оно возбуждает аппетит, а груша нет.
      Марик чрезвычайно нуждался в возбуждении аппетита.
      - Что вы делаете? Зачем позволяете детям смотреть такие ужасы? Ради бога, выключите телевизор!
      - Пусть смотрят. Это же детская мультяшка.
      - Детская? Да разве детям под силу вынести такие эмоциональные перегрузки? Марик, выйди!
      Марик сидит неподвижно, уставясь в телевизор круглыми глазами плюшевого мишки. На экране бегает тонконогий олененок и отчаянно зовет свою мать, которая никак не может выбраться из проруби. Наташка судорожно вцепилась в руку матери.
      - Мама, мама, она не утонет?
      - Не утонет, успокойся. Она же хорошая.
      Все кончается благополучно. Добро восторжествовало. Носители зла наказаны. Олениха с сыном уходят с экрана, нежно прислонившись дуг к другу боками. Наташка, утешенная, обнимает мать и целует, благодарная за счастливый конец.
      Марик не двигается с места. Телевизор выключили, но Стелла все никак не может успокоиться.
      - Это безобразие! Они запугивают детей! Вот откуда у них ранние неврозы! Плохой сон, плохой аппетит, капризы. Нет, я непременно напишу в газету. Непременно! Я возмущена!
      Она возмущена. Все чем-то возмущены. И пишут в газеты. Непременно. Редакции всех газет завалены грудами возмущенных писем. Чем только не возмущаются уважаемые читатели! Художники не то рисуют. Писатели не то пишут. Певцы не так поют. Танцоры не так пляшут. Все они знают - кому, что и как надо. Теперь все про все знают. Культурная революция наконец-то дала свои плоды. Все стали грамотные, все стали ученые. Все получили доступ и право судить, осуждать, обсуждать. Сами они вне обсуждения. Потому что прожили большую жизнь. Длинную жизнь. Их за это должны уважать. В ответах им всегда так и пишут: "Уважаемый т."
      - Надо остановить этот поток!
      - Остановить поток нельзя. Это стихия. Он должен сам по себе иссякнуть. Поколение, уходящее из жизни, всегда недовольно теми, кто приходит им на смену. Возрастная несовместимость.
      - Но как же быть? Нам нужна истина. Мы стоим между прошедшим и будущим, между дедами и внуками. Чтобы не распалась связь времен, мы должны понять дедов и не мешать их внукам.
      - Должны. И тем, и другим. И еще самим себе. Ну, и что? Так и ходить все время с постной физиономией и решать мировые проблемы? Ты скажи: ты зачем явился на свет? Жить! А твои долги, твои мировые проблемы - только одна составная часть человеческой жизни. Ну, не будь занудой! Улыбнись! Смотри, тебя приглашает на танец женщина! Да, это твоя жена. Но разве она не хороша собой?
      Хороша! Сегодня она особенно хороша. Как идет ей это платье! До чего же все-таки элегантна эта женщина, у которой двое детей! Как прекрасна ее улыбка! А глаза блестят так притягательно... Я обнимаю ее за плечи, и мы медленно двигаемся в такт музыке. Удивительно, из-за чего мы вечно ссоримся с нею? Какие могут быть у нас разногласия? Наши тела так хорошо понимают друг друга, не нужно ничего говорить, объяснять, не нужно даже смотреть. Пока звучит музыка, нас нельзя разделить. Исчезнет сама суть танца. Мы существуем сейчас только вместе. Нас двое, а это так много! Это даже больше, чем ты и вся вселенная. Сердце лопается от нежности. И я говорю: я люблю тебя! Я люблю тебя так же, как тогда на море. Ты моя победительница. Я снова у твоих ног. Спасибо тебе за этот упоительный танец. Он стоит многих лет жизни.
      Как резко сменился темп! Мы отделились друг от друга и... Это уже не опишешь словами. Мы в полном экстазе! В полном упоении! Ноги едва поспевают за музыкой. Пола нет, стены рухнули, над головой небо. Тело взлетает, оно невесомо, оно свободно. Мозг не управляет им, оно подчиняется иным силам. Темп нарастает. Десять секунд, девять, восемь, семь... И вот, наконец, тот миг, когда каждый из нас, уже в отдельности, достигает высшей точки блаженства. О!
      Музыка смолкает. Мы застываем. Мы приходим в себя. Все становится на место. Пол, стены, потолок. Ноги, руки, голова. Что такое сейчас с нами было? Мы танцевали. Мы наслаждались слаженностью и ловкостью наших тел. Какое это гениальное изобретение природы - танец! И до какой высоты искусства ты поднял его, человек!
      - Почему у тебя так блестят сегодня глаза?
      - Хорошее настроение. Ты недоволен?
      - Нет, отчего же? Просто отвык. Ты давно на меня так не смотрела.
      - А ты давно так не танцевал.
      - Егор, разреши пригласить твою жену.
      - Нет, сегодня она принадлежит только мне.
      - Эгоист, тиран, единоличник!
      - Пусть! А ты не смей ему так улыбаться. Опусти глаза. Я кому сказал? Вот так. А улыбка пусть сияет на твоих устах. Она для меня. Королева, будь счастлива, твой верный вассал любит тебя!
      Королева! Я была для него королевой. И он был счастлив. Мы оба были счастливы. Пока я была королевой... Это не так просто. Быть королевой держать в своих руках власть. Вассал должен ее чувствовать. И платить дань. Покорно, безропотно, трепеща от смирения и восторга. Мой вассал был ненадежный, как все. Я знала: стоит расслабиться - и он взбунтуется. Бунт это так отвратительно. Я всегда была начеку и направляла его энергию в нужное русло. Он ревновал меня к Оползневу. И к другим, к кому я хотела. Терпел, даже жалел Майсуряна. И только о том ничего не знал, к кому имел основания ревновать. О том, из-за кого у меня сегодня так блестели глаза. О другом моем вассале. Он чуял, что где-то есть соперник, а кто - никак не мог попасть в точку. Мужчины глупы и доверчивы. И самонадеянны. Они ищут соперников среди тех, кто хоть в чем-то с ними схож. А этого он звал насмешливо "горилл". Он не мог и подумать, что мне может понравиться такой: большой, волосатый, неповоротливый, скучный. "Стелла находит, что он красив". "Угу. Изысканно красив. Как параллелепипед". Пусть. Зато он твердо стоит на земле и не рвется вечно в небо. Он знает, что небо пустое. В наше время непозволительная роскошь - витать в облаках. Ну, в восемнадцать-двадцать лет ладно. И то смешно. В этом есть какая-то ненатуральность. Будто перед тобой разыгрывают представление. А потом уже и не смешно, надоедает, утомляет, раздражает.
      Вообще играть, чувствовать себя на сцене - это больше подходит женщине. Ей просто необходимо, чтобы на нее смотрели. Чтобы ради нее что-то делали. Мой "горилл" понимает, что мне нужны обыкновенные земные радости, и умеет добывать их для меня.
      Так приятно, когда за тобой подкатывает машина, распахивается дверь, и ты плюхаешься на мягкое сиденье. Потом тебя везут куда-то далеко, в загородный ресторан, куда обычным транспортом не доберешься, ты входишь в зал, проходишь вдоль столиков, на тебя глядят жадные глаза мужчин, восхищаясь тобой и завидуя тому, кто идет рядом. Роскошный ужин, выбираешь все, что захочешь, а он щедро добавляет что-то от себя. Бокалы тихонько позвякивают, на тонких ножках его крупные, мясистые пальцы и мои - "такие нежные, хрупкие", он смотрит на них. Все полно значения. Звучит музыка. Кто-то приглашает меня танцевать, а он остается, ждет, наблюдает, приглашает сам, обнимает, ища мои глаза, а в них чего-то еще... Я улыбаюсь ему и другим тоже, я озаряю всех блеском моих зубов и сиянием глаз. Музыканты глядят на меня и играют гимн женщине, которая привлекла всеобщее внимание. Мне хорошо, мне необыкновенно хорошо, мне больше ничего не надо. Вот это очень надо, а другого не надо. Но моему спутнику, который подарил мне этот вечер, ему надо и другое. И какая нужна изворотливость, чтобы уклониться и не обидеть. Чтобы такой вечер вновь повторился. Я легко одерживаю эту маленькую победу, она мне тоже приятна, а он разочарованно сносит свое поражение, терпеливо, без злости, как и подобает мужчине. Хотя вообще-то мне хотелось бы немножко больше живости, немножко меньше выдержки. Чего в нем больше - уверенности или любви? Почему он так спокойно выжидает? Я начинаю чуть-чуть злиться, а он наблюдает. Он знает, что творится у меня дома, видит, как ненадежны мои семейные узы. И все-таки, когда Егор уезжает, бросает дом, чтобы делать какую-то дурацкую газету, он ошарашен. Впрочем, ошарашены все. Уж такого нелепого шага даже от него не ожидали. Да еще тогда, когда открылась такая блестящая перспектива! Когда наконец-то отметили его способности и...
      Я была в бешенстве, я припомнила ему все, я его не удерживала, я его гнала. "Ноги твоей не будет в нашем доме! Ты мне давно осточертел! Я тебя терпела только из-за детей! А ты их предал, как последний подонок! Ненавижу!" Он ушел молча. Я осталась одна. Когда я остыла, мне стало жутко. Зачем он это сделал? Не понимаю и никогда не пойму. Майсурян приходил, объяснял, оправдывал. Я просила его помолчать.
      "Горилл" тоже приходит, говорит на общие темы, о главном - ни слова. Сначала мне это нравится, потом злит, и наконец, я его прогоняю. Он уходит и возвращается. И тогда предлагает мне все. Он ждет ответа. А я не знаю, что ответить. Что?
      Если - да, то этот псих никогда мне не простит, никогда не вернется в свое королевство, никогда уже не будет у моих ног. Я навсегда останусь побежденной. А взбунтовавшийся вассал останется ненаказанным.
      - Да и черт с ним! Пусть он хоть на голове ходит, хоть весь наизнанку вывернется - его дело, его забота. Для тебя от него все равно не будет толку. Послушай хоть раз, что тебе твоя мать говорит.
      - Но дети! Все-таки он им отец.
      - Отец! А от детей сбежал! Говорила я тебе: дурной он. Так и вышло. Маменька его набаловала так. И всегда он у нее прав. Словами не скажет, промолчит, а по морде все равно видно, что она там про себя думает, дворянка подмокшая.
      - Какая она дворянка? Еще Мария Николаевна успела хоть побарствовать.
      - Ой, а уж эта змея высокомерная, головы не повернет лишний раз, ходит, как статуя каменная. Так и не научилась сгибаться. А чем гордиться-то? Не тем ли, что родилась от бандита? А уж Антося-то эта их знаменитая! Нашли чем хвастаться! Мужа бросила, ребенка бросила, за мужиком увязалась, тьфу! Она и принесла в семью порчу. И твой бешеный в того поляка пошел, это уж точно.
      - Ладно, мама, чего мы будем перебирать их по сто раз?
      - Больно уж они мне противны. А ты дура. Наконец-то судьба повернулась к тебе, послала человека с положением, а ты кочевряжишься. Раздумывает она! С двумя-то детьми! Видно же сразу, что человек положительный, не какой-нибудь ферт.
      - Не ферт, а все-таки правда - "горилл". Одно дело встречаться, а другое дело изо дня в день... Скучный он. Не знаю. Все-таки Егор как-то ближе мне.
      - Как не ближе! Уж с ним-то скучать не приходилось. Как он коробки мои повышвыривал! Баламут! Тварь беспардонная! Помешали они ему!
      Этих коробок было штук пятьдесят. Всех размеров. От самых маленьких, из-под детских ботинок, до огромных кубов. Однажды он полез зачем-то на антресоли, и на него вдруг обрушился Ниагарский водопад. Пустые, пыльные коробки хлопали его по голове и с шумом скатывались вниз. Он стоял, как дурак, и ждал, когда они все вывалятся, черт бы их драл! Накопила, купчиха толстопузая! И что было делать? Назад запихивать? Каждую? С пола, по лесенке, наверх, на свое местечко! Пятьдесят раз? Да пропади они пропадом! Для этого надо прямо-таки издыхать от любви к этим опустевшим емкостям. Он их собрал и выбросил. Как кричала купчиха! Ее необъятное тело сотрясалось от возмущения. "Борис, ну что же ты ничего ему не скажешь?" - взывала она к мужу, тихому, бессловесному существу, который за долгие годы супружеской жизни давно разучился изъясняться на родном языке.
      При первом знакомстве с тестем он показался ему совершенным долдоном. Но скоро он убедился, что тот вовсе не глуп и ум у него есть, только неразвитый, задавленный. На заводе его очень ценили, как большого мастера. Любой механизм он понимал сходу, и тот слушался его умных рук. Вся округа шла к нему со своими поломками. Но объяснить словами, в чем неисправность, не мог. Только вспотеет весь. Людям с ним было скучно. Жена помыкала им, дочь тоже.
      - Папа, ты долго будешь стучать? В ушах звенит.
      - Ты же сама просила его починить замок. Стучит - значит, надо.
      - Что ты вечно встреваешь? Я же не с тобой говорю.
      - Не со мной, но при мне. И мне противно слушать, как ты...
      - Можешь не слушать. Папа, будь добр, закрепи ножку у стола, он у нас уже полгода качается. А то у нас в семье некому, нет мужских рук.
      Это надо проглотить молча. Иначе начнется кухонная свара. Теща уже начеку. В глазах вспыхнул тот особенный пламень вдохновения, который помогает ей побеждать в любых словесных сражениях. Ох, уж эти шумные баталии! Как говорил один венгр у них в институте: это национальная особенность русских - кричать из ничего "во весь горло". Он тогда на него обижался, спорил: зачем из-за отдельных грубиянов обвинять нацию? А теперь сам не знал, куда спрятаться от крика, который преследовал людей всюду. Все устали от крика - и все кричат. Куда ни придешь - в магазин ли, в мастерскую, в поликлинику - везде на тебя кричат. Или на рядом стоящего. Один прямостоящий - на другого прямостоящего. Четвероногие, те однообразно и примитивно рычат, а двуногие - кричат, используя на всю катушку дарованную эволюцией вторую сигнальную систему. Подивиться можно разнообразию форм и выражений, которые один homo изливает на другого homo. А какое неисчерпаемое богатство тональностей! Ах, homo, ах, sapiens! Как велики твои возможности! И как стремительно ты прогрессируешь вслед за ростом производительных сил и сменой производственных отношений! В чем причина всеобщего ожесточения? Почему люди так легко срываются на крик?
      - Бабушка Липа, почему?
      - Надорвался народ, Егорушка. Подумай-ка, сколько можно камни на себе в гору таскать? И никакого просвету. То германская, то гражданская, то колхозы, то немцы пришли. А после них и вовсе разор.
      - Я помню. Я бывал у тебя после войны. Вы еще все яблони повырубили тогда.
      - А что делать было? Чуть не каждую веточку налогом обложили. Вот и получается: вокруг тьма - и в душах людских тьма. Надо бы им помогчи. Они и сами не рады.
      Бабушка сокрушенно вздыхает. Ничто не смогло отучить ее от жалости. На все смотрит она с этой стороны. Он рассказал ей про Сизифа. Она и его пожалела.
      - Экий бездольный! Неужто не могли другого наказания ему определить?
      - Боги так наказали. Им не укажешь.
      - Хоть и боги, а без ума. Что пользы мучить человека? Одна надсада и глумление. Нехорошо это.
      Откуда брались силы у нее всех жалеть? Сама прожила трудную жизнь, столько близких пришлось похоронить, столько слез пролила - и над своим горем, и над чужим, а душа не очерствела, не иссохла, не остыла. Улыбнется тихо - и засияют глаза, засветятся мягким теплом. Словно сбросит с себя тяжкий груз долгих годов. Словно снова она та девушка, что стоит рядом с женихом на старинной фотографии, наклеенной на плотный картон. А вот такая же фотография, где снята она с дедушкой Иваном. Он тоже тут молод и совсем не похож на себя. Все они тогда были молоды. Братья - Иван да Илья. И Липа, Липушка, любовь их общая. Любовь-беда, любовь-кручина, любовь-напасть. Налетела, закружила, завертела. А сердце молодое, не знает, как из беды вырваться, как кольцо разомкнуть. Кто подскажет? Старики свое гнут: "В наше время за такие дела..." А их время ушло. И век ушел. Новый пришел, двадцатый. Его спросить? А он сам молод, еще моложе, чем они. Только на ноги становится, своего пути ищет. Старые люди ворчат. Старым не до перемен. Им бы кости погреть, на печи понежиться перед смертью. Устали они, смолоду с лихвой наворочались. А теперь молодой век не дает им покоя. Какой покой с молодыми? Они и сами-то не знают хорошенько, что они завтра учудят. Сегодня, гляди, он весел, а завтра слезы льет. Сегодня любит, а завтра нос воротит. Сегодня в землю уткнулся, а завтра взлетает в небо.
      - Чего его туда понесло? Свалится ведь.
      Свалился. Лежит, весь в ссадинах, вывалялся в грязи и - лужица крови.
      - Что он, не знал, что на небе долго не удержишься? Разве что на один миг.
      Кто взлетает, тот не думает о падении...
      А мы с тобой? Мы с тобою, моя девочка со скрипкой? Разве мы по земле ходили? Ты сказала: "Вон видишь то облако? Бежим к нему." Я поднял тебя на руки и подкинул ему, оно подхватило тебя, окутало нежной дымкой. Я прыгнул следом, и мы понеслись. Мы не видели друг друга в белой пелене, было страшно и хорошо. Я слышал твое учащенное дыхание и сам задыхался от нежности, любви и тумана. А из просветов нам улыбались голубые тюльпаны на изогнутых лебединых стеблях. Я протянул руку, хотел сорвать для тебя один, но ты прошептала: "Не надо. Эти тюльпаны не стоят в вазах".
      Сколько мы так летели? Один миг? Кто это может сказать? И что такое миг - единица времени или единица жизни? Единица покоя или единица движения? Мы вернулись на землю другими. Сквозь нас прошла высота, заоблачная высь. Мы ощутили ее как несказанное счастье. Уставшее облако пролилось на нас чистым дождем. Мы стояли, укрывшись одним плащом. Ты была так близко и руки твои лежали на моей груди. Они дрожали. Я прижался губами к твоим волосам... И больше уже ничего не помню. Я даже не знаю, посмел ли я тогда тебя поцеловать.
      Дождь прошел. И весна прошла. И робость юношеская тоже. Навсегда? Теперь мне так просто поцеловать женщину. Как это горько! "Мама, она красивая?" - спрашивал я. "Очень, - отвечала мама. - Она похожа на фламандскую мадонну". И играла нам Грига. Только это у меня и осталось: когда я слышу Грига, передо мной встает виденье - юная девушка, золотоволосая, светлокожая, узколицая, вся светящаяся изнутри. Многие считали ее дурнушкой. Они не видели в ней этого света. Я видел. Я знал: это совершенство, это красота в чистом виде, это и есть - огонь, пылающий в сосуде. И загасил огонь.
      Ей нужны были голубые тюльпаны, а они не растут на земле. И я поплыл за желтой шапочкой...
      Теперь меня посадили в клетку, потому что я преступник, убийца. Я убил женщину. Судите меня, доктор.
      - Я вам не судья. Моя обязанность - лечить людей.
      - Лечить? Как вы будете лечить меня, не дав мне возможность искупить вину?
      - А зачем? На Востоке, например, не признают искупления вины. Может, они правы? Ведь то, что сделано, то сделано. Вы можете вернуть молодость и красоту вашей фламандской мадонне?
      Нет! Я уже ничего не могу исправить. Исхода нет. Даже смерть моя не искупит греха. Даже смерть моя ни к чему. Господи! Так на что я Тебе? На что мне эта белая клетка?!
      - Успокойтесь. Это не клетка. Это обыкновенная комната.
      Слепец! Он и сам сидит в такой же клетке, только не видит. Сколько я их понастроил, этих клеток, за свою жизнь! Больше не хочу. "Ваш проект отмечен поощрительной премией..." Поощрение - как плевок. Вручение обязательно публичное, при свидетелях, чтобы потом не отмыться.
      - Майсурян, мне премия, а тебе... Не могу я больше, понимаешь?
      - Чудак! Ну, что ты переживаешь? Нельзя же так себя изводить. Брось ты!
      Майсурян еще и утешает меня. А сам... Ему-то больнее всех. Что он, не понимает, что он единственный, кто сумел вдохнуть жизнь в этот комод, который нам подсунули? У нас только видимость жизни. А его проект творение! Все так просто, он даже не вышел за пределы комода, ничего не приставлял к нему, ничего не нацеплял. Он нашел средство сформировать сам объем так, что исчезла тяжеловесность, неподвижность комода. Он у него весь взлетел, осветился идеей. А они будто не заметили. Все они заметили, все поняли! Но это же они довели архитектуру до агонии, из-за них она бьется в предсмертных судорогах, из-за них мечется от высотного дома-горы до унылых коробок, а им не стыдно - ни того, ни другого. Им оживлять старушку ни к чему. Они на этом только потеряют. Гнусный фарс, а не конкурс! И я полез туда же со своими дурацкими ящиками-балконами!
      - Почему дурацкими? Ты расположил их очень удачно, так, что комод раскрылся, задвигался, в него вошел человек, он стал домом. И правильно дали тебе премию.
      - Перестань. Ты знаешь, о чем я говорю. Знаешь, из-за чего я расстроен. А ты? Ты сам-то? Ты так рассчитывал на свой проект. Если бы его утвердили...
      - Ты такой же наивный, как я. Зачем мы надеялись? Каждый раз надеемся. Никак не излечимся.
      - Что сказала тебе Стелла?
      - Что она скажет? Она женщина... Летом мы были в Ере
      ване, там вся родня на меня набросилась. Что ты, говорит, за армянин, жить не умеешь, позоришь нас.
      - Чем это? Ты что, воруешь или кутежи устраиваешь? Чего им надо?
      - Как тебе объяснить? Нас у матери пятеро. Я хотел пойти работать, дядя сказал: есть талант - иди учись, я помогу. Теперь сестра учится, опять дядя помогает, не я. Дело не в деньгах, но у них свои понятия. Мама плачет: сын у нее несчастливый. Жалко ее.
      - Сурен, ты что-то надумал. Я вижу по твоим глазам. Говори!
      - Что ты за человек, Егор? Я еще ничего не надумал, а ты уже пытаешь.
      - Говори!
      - Понимаешь, мне предложили работу с реставрационной мастерской...
      - Ты с ума сошел! Реставрировать чужие идеи? Тебе? Да пусть этим занимаются те, у кого нет своих.
      - Там много одаренных ребят, и они все очень увлечены. Ты напрасно так пренебрежительно.
      - Везде есть одаренные люди. Среди полотеров и карманников тоже. Но при чем тут ты? Не твое это дело - копаться в старине. Ты среди нас самый современный архитектор. И выбрось эту дурь из головы. Ну, что ты молчишь? Сурен!
      - Давай подумаем все-таки. Взвесим все "за" и "против"...
      - Ничего я не буду взвешивать! Ты что, надумал продать себя? Продать свой талант? Маму пожалел, дядю, тетю, толпу слепцов, не ведающих, что творят! Нет, Сурен, ты не сделаешь этого, ты откажешься. Поехали сейчас вместе, если один не сможешь. Сурен!