"Она подкидывает меня, как кость злой собаке, а ты..." Ты вдрызг разругался с Лямкиной и считал, что и я тоже должен. А я старался вас примирить. "Нельзя нам ссориться, ребята. Нам надо держаться вместе". Ты надулся. А Лямочка... шикарная женщина Лямочка... А ты бы устоял, если бы она тебя поманила? Нет, это запрещенный прием, на такие вопросы не отвечают. Отвечать должен я. Но знаешь, я все-таки колебался. В общем-то не так легко идти против своих принципов. Знаешь, когда я сдался? Когда тебя назначили заведующим отделом. Это было, конечно, по справедливости, но в то время у нас утверждали в должности не по заслугам и не по способностям. Лямкина сделала свое дело, и Никанорова воспылала надеждами. Ты же не стал их разрушать. Ты повел себя очень гибко. Ты уже никому не верил. Ты остался один и хотел выжить. Так же, как и другие. Мы все остались одни. Было когда-то ваше трио - Ладонин, Лямкина, Лакуна - "триолята", дружные ребята. И я, примкнувший к вам. В то время в большом ходу был такой словесный оборот. Все было так хорошо задумано! И вдруг... А упало, Б пропало... Что осталось на трубе? Осталось дерьмо и паскудство. Все ушло в угоду чьей-то карьере. И надо было расставаться с иллюзиями. А это так больно. Каждый раз больно. Как операция.
      - Ему необходима операция. Все равно не миновать. И чем раньше, тем лучше. Разве можно жить с такими миндалинами? Вы посмотрите - сплошные гнойные пробки.
      - Не знаю. Мне трудно решиться. Все-таки операция есть операция. Доставлять ребенку такую боль...
      - А вы что же, хотите, чтобы ваш ребенок прожил жизнь и не испытал ни разу боли?
      Послушайте, женщины, откуда вы тут взялись? Не могли бы вы пойти куда-нибудь в другое место? Меня совершенно не волнуют ваши вечные проблемы. У каждого третьего ребенка не в порядке гланды, и каждая мамаша раздувает этот вопрос до глобальных масштабов. Идите, идите. Вы мне мешаете. У меня идет важный разговор. Мы с другом сочиняем некролог.
      "Внезапная тяжелая болезнь вырвала из наших рядов... талантливый журналист... чуткий товарищ... не жалея сил и здоровья... У него учились... на него равнялись... никогда не забудем..." Такие слова произнесут завтра на гражданской панихиде торжественно-траурным голосом. Таким же голосом и такие же слова были сказаны полгода назад у гроба Федора Афанасьевича. А Ладонин будет молча и безучастно лежать, весь заставленный цветами, и не встанет из гроба, не расшвыряет цветы, не скажет: "Люди добрые! Уж не перепутали ли вы бумажки? Ту ли вы читаете? Разве я был такой, как там написано? Разве я похож на Федора Афанасьевича? Он же был весельчак и спортсмен, а я мрачный и хилый. Он разводил кактусы, а я совал окурки в цветочные горшки. Он был толстый, а я худой. Он каждое воскресенье ходил в кино и ни разу не был в филармонии. Он любил жену и тещу, а я приходил домой только спать. Он был брюнет, а я блондин. Так что нехорошо, товарищи. Ведь мы люди были. Разве могут быть люди одинаковые?"
      Люди не могут. А покойники могут. Завтра будут поминать покойника, а мы с тобой будем говорить о человеке. Он много крови нам попортил. И не только нам. Кое-кого он порядком изломал. Одни так и не оправились. Другие стали пиявками и выбились в люди. Один из выкормышей стал главным. Над ним. А он не стал. У него были для этого все данные. Он это знал. Он бы сделал отличную газету. И для читателей. И для себя. И для них. Для санкционирующих. Им это тоже очень пригодилось бы. И все-таки они не захотели. Не утвердили его. Почему?
      - Я знаю, почему, - сказал ты мне тогда. - Он был для них слишком интеллигентным, слишком культурным. Рафинэ. А это раздражает. С ним не запоешь: "Вышли мы все из народа". Хотя, между прочим, он из народа. Не знал? Вот видишь. Почему-то все считали, что он голубых кровей, потомственный интеллигент. Такая библиотека, такие издания редкостные, такой безошибочный вкус в подборе! Но все это он сам. Сам собрал. А родители его были простыми рабочими. Как и у тех, кто его не утверждал. Но вот он стал интеллигентным, а они нет, никак. А это еще больше заедает. Откуда вот он знает, что нашего поэта-земляка ценил Горький? Почему я про это не слыхал? Может, врет он про Горького. А может, и не врет. Кто их вообще разберет? Очень уж они нахватанные. Нет, не по дороге нам. Поэтому главным мы назначим...
      - Главный врач назначил нам консультацию на среду. Ты что молчишь? Не слышишь, что ли? Егор!
      - Слышу.
      - Будем решать - делать операцию или нет.
      - Какую операцию?
      - Как какую? Лёсику, сыну твоему. Господи, да ты отец или не отец? Впрочем, чего я спрашиваю? Кого? Человека, который ни разу не видел, какое у сына горло. Ну, что ты молчишь?
      - А что я должен говорить?
      - Ты не говорить должен, а помочь.
      - Чем?
      - Чем! Почему твой любимый друг Майсурян не спрашивает у жены, что надо делать? Почему он сам все знает?
      - Тебе надо было выйти замуж за него.
      - Да! И мы были бы счастливы.
      - Вы оба совершили ужасную ошибку.
      - Оставь свой глумливый тон! Я говорю с тобой серьезно. Я же в самом деле разрываюсь на части. Весь дом на мне, дети, работа, тысяча мелких забот. А ты живешь, как на другой планете. Вот ты рядом, а тебя будто и нет. Ты же от всего отстранился. Тебе все равно, что с твоими детьми. Словно это вообще не твои дети...
      Не мои. Давно уже не мои. Ты сама отняла у меня их. Ты собственница, и то, что может стать собственностью, надо присвоить себе безраздельно. Я не стану говорить тебе этого, потому что бесполезно, ты воспримешь мои слова как оскорбление.
      - Папа, папа! Я буду на елке зайчиком. У меня будут вот такие длинные уши!
      - Какие?
      - Вот такие! И я буду прыгать вот так! Смотри!
      - Нет, ты будешь прыгать вот так! Раз, два, три!
      - Перестаньте! Голова трещит от вашего крика. Лёсик, иди сюда, папа устал, дай ему отдохнуть.
      Вот и все. Нет у них общей радости.
      - Наташка, ты чего плачешь?
      - Нина Ивановна не дала мне билет в цирк.
      - Почему?
      - Потому что на всех не хватило. Но я же отличница!
      - Разве цирк существует только для отличников?
      - Да! А она хочет, чтобы пошел Козлов. Я знаю! Он троечник! Это у него первая пятерка по письму. А у меня вон сколько! Вся тетрадка!
      - Не реви! Все правильно. Этому Козлову было очень трудно написать на пятерку. Он трудился, старался, и Нина Ивановна захотела его наградить. Это справедливо.
      - Да?
      - Ничего себе справедливо! Рассудил наш умный папочка! А тебя не возмутило, что она своего троечника Козлова решила наградить за счет твоей дочери? Почему она именно Наташку лишила билета? Завтра же пойду в школу.
      Вот и нет у них с дочерью общего горя, одного на двоих. Горе будет у одного Козлова. Он в цирк не пойдет. Он троечник. Он чужой...
      Когда-то глядя на их милые, упитанные мордашки, в их настежь распахнутые глазенки, он думал: вот подрастут они и станем мы самыми близкими друзьями. С ними можно будет говорить обо всем, о самом сокровенном, о чем и с собою говоришь редко, лишь в минуты глубокой душевной потребности. В минуты потрясения. Переполненности. Когда надо излиться. И чаще всего излиться-то некому. Потому что у всех своих забот невпроворот. Чтобы слушать и сострадать, надо иметь время. Надо хотеть и уметь. Но не на ходу же этому учиться, с переполненной авоськой в руках.
      - Эй, мил человек, постой-ка! У тебя что-то из сумки вывалилось. Ишь, какой колобок - рыженький да кругленький. Не поймешь, на что и похоже. Как ты сказал? Пельсин? Лепельсин? Никогда не слыхивала. Чего только на свете нету! А это что же, растет или люди сами делают? Растет? Надо же! А где же, в каких краях? Далеко? Знамо дело, далеко. Разве наша земля такое уродит! А что с ним делают - едят или так, для красы? Попробовать? Нет, боязно что-то, да и жалко. Вон какая любота! Ты лучше оставь, а я покажу нашим бабам, пусть подивятся. А уж цвет-то до чего хорош, как огонек горит! Ой, да что это? Сколько ж у тебя этого добра? Бабы! Бабы! Бегите сюда! Ай, что делается, вся улица сделалась рыжая! Ну и дивья, вот дивья-то!
      - По одному! По одному берите! Чтобы всем досталось! Не алчничайте! Чего за пазуху суешь? Думаешь, не увидим? Для бабки Авдотьи? А ей-то на что еще? Такое добро на нее переводить.
      - Ах, вы охальницы! Вы что ж ногами-то добро такое топчете?
      - Ты чего это граблями-то ворочаешь?
      - Тихо вы, голодранки! Пришелец, добрый человек, никого не обидит. Для него вы все одинаковые. Он говорит, что у него еще есть эти рыжие колобки. Так что не сомневайтесь, всем достанется.
      - Глядите! Глядите! Пришлый показывает, как их надо есть. А хранить, говорит, нельзя, спортится. И с собою уносить нельзя, истают в руках. Так что давайте, бабы, глядите за ним и все повторяйте.
      - Ну-к что ж, придется, видать, а то ему и назад отнять недолго.
      - А уж вкусно до чего! Ни на что и не похоже.
      - А запах-то! Понюхайте-ка, уж до чего запашиста, лучше диколону всякого.
      - Ой, и глотать жалко! Так бы и держала во рту всю жизнь.
      - Не держится оно, очень уж нежное.
      - Да в нашей пасти и камень не удержится, провалится.
      - А мне вот что удивительно: с чего это чужой человек задаром такое добро раздает? Тут вон горбишь спину, горбишь, а потом брюквы паршивой не допросишься.
      - А и правда? Ах ты, господи! Может, он чего худое задумал? А мы поразевали рты!
      - Ну да как же, худое! Да чего уж хуже-то может быть того, что пережито? И войну снесли, и ярмо германское, и после: землю на себе пахали, лебеду ели, грибы поганые вымачивали, животы вздувались не от мужиков, а от голодной водянки. Нет, хуже может быть уж одна только смерть.
      - Бабы, бабы! Послушайте-ка, а уж не шпион ли это?
      - Вот сказала так сказала! Совсем сдурела, что ли? Да кто к нам в такую глухомань полезет? От железной дороги пятнадцать верст, да и то посуху. Кому мы нужны? Какой в нас интерес? Что у нас выглядывать? Может, что ты корове в пойло бухаешь?
      - А это было бы и больно хорошо, если бы кто подглядел! Да отведал бы молока от наших коровушек. Подумал бы, чай, снятое, а какое оно будет после соломенной трухи? Одна синева.
      - Бабы, а пусть этот пришелец доложит про нас, как мы тут перебиваемся. Уж он-то, наверно, знает кому. Может, поубавят нам налоги? Объяснил бы там, что триста литров на одну корову да при такой кормежке ведь это разорение одно.
      - И насчет яиц тоже! Куры есть, нет - а яйца сдавай. Сказать смешно в район ездим яйца покупать.
      - А ты сама покудахтай - может, и снесешься.
      - И снеслась бы, ежели бы петушок какой покукарекал да потряс хвостом округ меня!
      - Ишь, чего захотела! Петушка ей! Кому этого не охота?
      - Ой, бабы, и правда, петушков бы нам да порезвее! Неужто так и состаримся, не отведав больше этой сласти?
      - Ты хоть когда-никогда отведала, а мы и не знаем, что это за сласть такая.
      - Бабоньки! Бабоньки! Может, спросить нам у пришельца, думают ли там мужиков нам подкинуть? Ведь пропадаем без них, жить неохота. С войны едва десятая часть вернулась, так и то: кто помоложе да поздоровше, все в город подались. Остались старики да калеки, да мелкота сопливая.
      - Вот и именно. Пусть-ка нам про мужиков ответит. Колобочки-то его рыжие - хорошо, конечно, вкусно, но это что? На один раз. Вот съели - и следа никакого не осталось.
      - А тебе след обязательно! Как у твоей золовки после лесозаготовок брюхо выше подбородка.
      - Бабы, слушайте-ка, может, мужики там работы нашей деревенской опасаются? Так это напрасно. Пусть бы им сказали.
      - Обязательно! Пусть так и скажут. Мол, не для того зовем.
      - Размечтались! Будто и на самом деле им кто мужиков сейчас отвалит! Греховодницы, тьфу!
      - Ох-хо-хо, не к добру нам пришелец колобков этих рыжих подкинул. Разбередили они нас только.
      - Погодите, бабы, слушайте-ка, что я вам скажу. Пришлый-то этот, ведь он что? Ведь он тоже мужик! Мужик иль нет?
      - Мужик! Самый что ни на есть! Все при всем!
      - Вот то-то и оно! А что получается? Пришел нежданный, незванный, разбередил нас своими колобками - и все? Дальше покатится? А мы как были вековухами, так и останемся? Нетронутые? Да он же надругался над нами! Хуже немца!
      - Ах ты вражина! Нашкодил и драпать намылился? А ну, держи его, бабы!
      - Держи-и-и! С двух сторон заходи! Ишь, заюлил! Волоките веревку, закидывайте, а то кабы не ускользнул.
      - Не уйдет! Вот, бабы, и будет нам мужик!
      - Он нам свое угощение преподнес, а мы ему свое.
      - Пусть отведает бабьей бражки. Она нынче дешева, зато настоялась крепко. И-и-эх!
      - Чего встала? Заробела - отойди в сторону, не мешайся, а не то сметут.
      - Одного-то на всех разве хватит?
      - Хватит. Он сытый, отъелся на рыжих колобках. Слева заходите, слева, а то он в проулок проскочит.
      - Меня пропустите! Слышите? Моя очередь первая!
      - Это почему же твоя? А мне что, меньше твоего надо?
      - Да я первая колобок увидала да крикнула. Мой он! Мой!
      - Моего жениха в первый день войны убило. Вот я первая и буду.
      - А ну расступись! Все расступись! Я буду первая! Я!
      - Ой, батюшки, совсем взбесилась, этакую жердину взяла!
      - Окститесь, бабы! Вы люди иль не люди? Бога побойтесь!
      - Ой, убивают! Убива-а-а-ю-ют!
      И тут бы на самом деле началось настоящее побоище и смертоубийство, не окажи апельсины на баб своего действия и весьма своевременно. С непривычки к нежному фрукту, выращенному в неведомой почве, в животах у них вдруг сделалось такое брожение, что их скорчило от боли пополам, и они так и попадали на землю, кто где стоял. А когда животы отпустило, когда прочухались бабы да спохватились - где же пришелец-то? - того уже и след простыл. И как появился он неизвестно откуда, так и сгинул незнамо куда. Бабы только глазами моргали, понять не могли: то ли было с ними все это, то ли привиделось. Поискали шкурки от рыжих колобков, да не нашли. Однако к тому времени пастух прогнал по деревне стадо, так что, возможно, коровы поели те шкурки. А возможно, так они исчезли - чудом, как и появились. И если бы не одно обстоятельство, то наверное, отнесли бы все это происшествие к разряду массового гипноза, про который разъяснил им в докладе лектор, специально присланный из района. Дело в том, что слухи о чуде вызвали во всей округе вспышку религиозных чувств и повальную пьянку в престольные, а также и в прочие праздники. Лектор призвал баб освободиться от дурмана, который назвал по-научному опиумом для народа, и заверил их от имени руководящих товарищей, что чудес не бывает и, следовательно, никаких апельсинов бабы не ели и пусть они продолжают спокойно жить и трудиться на благо общества и во имя построения светлого будущего. Одна крикнула было насчет покосов в Волчьем овраге, не отдадут ли их нынче для своих личных коров, но лектор тактично попросил посторонних вопросов не задавать, и далее все прошло уже в полном порядке, а в конце доклада, как и положено, все дружно похлопали. Тут вскоре подошла уборочная страда и вызвала трудовой подъем, во время которого было не до бесполезных мыслей. Районное начальство оценило возросшую сознательность и разрешило многодетным вдовам скосить траву по Волчьему оврагу. Жить стало лучше и вроде даже веселее. К тому же и дни стали короче, а ночи длиннее, можно было на печи понежиться, а не вскакивать чуть свет.
      Все как будто складывалось хорошо, только вот стали бабы примечать, что как-то отяжелели они. Бывало, полные ведра на коромысле шутя таскали, а тут полста шагов не сделают - одышка берет. Думали: ну совсем разленились они от хорошей жизни, видать, не для них такое баловство. Потом испугались, уж не напала ли на них какая хворь, потому что стали они сильно пухнуть животами. До больницы было далеко, лошади не допросишься, решили обождать, может, так все пройдет, само собой. Однако ж ничего не прошло, а наоборот, и вот по прошествии положенного срока разродились бабы в один день младенцами кто женского, кто мужского пола. Небывалое это событие не вызвало в округе никакого удивления, а одно лишь зубоскальство и непристойность. Да и действительно, само по себе то, что бабы деток нарожали, к чудесам никак не отнесешь. Но тут выяснилось то самое обстоятельство, которое подтвердило, что бабы вовсе не виноваты и что без чуда тут все-таки не обошлось. Иначе чем можно было объяснить тот казус, что рожденные младенцы оказались все поголовно рыжими? Поверить в то, что пришелец, угощавший бесплатно апельсинами, управился один с целой оравой баб, истосковавшихся по мужикам до озверения, нет, поверить в такое чудо может разве что несмышленое дитя. Вот и выходит, что появление рыжих младенцев ни с чем иным нельзя связать, как только с тем, что поели бабы диковинных фруктов, ни на что здешнее не похожих. Когда же через много лет стали возить из города такие же колобки, купленные за деньги, те бабы долго не решались их есть, боясь подвоха. Но все кругом ели колобки, будто картошку, и никакого ни чуда, ни худа ни с кем не случилось. Тогда решили они, что в тот раз либо с голодухи их так разобрало, либо пришелец подсунул чего в свои колобки, а может, и вообще они были не такие, как купленные, а только с виду похожие.
      Одним словом, больше таких чудес не повторялось в той округе. Ну, а что касается всего остального, то кое-что вполне удивительное там иногда происходило. Взять хотя бы перерождение культурных злаков в сорные или, скажем, выявление вредности и антинаучности травопольной системы земледелия с ее догматической переоценкой накопления гумуса. Про всё это разъяснил народу с правительственной трибуны сам академик Трофим Денисович Лысенко. Под бурные аплодисменты общественности.
      Но об этом мы потолкуем с вами в другой раз. А чтобы вы не сочли, что я болтун и все это происшествие выдумал, я вас обязательно свожу в ту деревню. Она так и называется Рыжухино. Ежели вы насчет баб опасаетесь, которые меня за мою доброту едва не растерзали, так это напрасно. Они с той поры сильно переменились. К ним теперь из города ездят в помощь, и студентов присылают, а в сильно урожайные годы даже солдат подбрасывают на уборку. Так что ничего... Как меня зовут? Забыли, значит. Конечно, ведь это когда было! Не вспоминайте, я и так утомил вас, вам сейчас обязательно надо поспать.
      Да, да, мне надо поспать... я устал... я очень устал... Но что это там к стене прилипло? Рубль! Чудной какой! Такие уже давно вышли из употребления.
      - Откуда у тебя рубль взялся?
      - Дяденька один дал.
      - Какой еще дяденька?
      - Мы с Колькой гуляли на пустыре...
      - Там, где вечно пьяные валяются? Вот что, Егор, возьми этот рубль и унеси из дома, чтобы им тут и не пахло. Отдай хоть нищему.
      Вечером он пошел на пустырь и бросил там рубль. А уж Колька его потом ругал!
      - Дурак! Лучше бы мне отдал.
      Колька дядивасин рубль и домой не носил, а сразу все потратил на мороженое и газировку. Он вообще насчет взрослых всегда хорошо соображал. И его учил.
      - Никогда с ними не связывайся. Им все равно ничего не докажешь. Хоть лопни. Ты им свое - они тебе свое.
      Перед Новым годом он окончательно убедился, что Колька был прав. Они готовили поздравительные открытки, и он сам вызвался к доске. Он знал, как надо правильно писать, потому что у бабули Антоси хранилось много таких открыток. Он взял мел и написал крупно и красиво: "Съ Новымъ Годомъ!" В классе стало тихо, все молча смотрели на доску и на него, оторопев от восхищения и зависти. Никто ведь не знал, что поздравления пишутся с твердым знаком. И тут... Как она кричала, все даже перепугались. "Сейчас же сотри это безобразие! Кто научил тебя царской грамоте? Позор! Советская власть давно отменила твердый знак! А ты... Партия борется с вредителями, которые хотят вернуть старые порядки и отнять у детей счастливое детство, а ты им помогаешь! Ухватова, я сейчас напишу записку его бабушке, а ты отнесешь."
      - Ты не реви, - утешал его Колька. - Ты ей лучше отомсти. И этой ябеде Ухватовой. Я знаешь что придумал? Только ты смотри - не проболтайся. Я решил нашу школу поджечь. Чтоб ее больше не было. Поможешь мне?
      - Спрашиваешь!
      Но пока школа стояла, надо было туда ходить, хотя ему стало совсем не до учения. Он днями и ночами думал об одном: как отомстить учительнице. Он специально перелистывал бабулины книги, отыскивая для нее мучения пострашнее. Особенно нравилась ему картинка, где тетенька с выпученными глазами судорожно цеплялась за лестницу, чтобы не свалиться в разинутую пасть огнедышащего чудовища, а лохматый черт, ухмыляясь, стягивал ее вниз. И пальцы у тетеньки уже разжались бессильно, и казнь ее была неминуема. "Вот бы ее так, а не эту тетеньку", - мечтал он. А пока - отлупил Ухватову и при всех запустил в нее чернильницу. Маму вызвали к директору, а родители Ухватовой потребовали, чтобы его исключили из школы. Пришлось вмешаться бабуле...
      - Ты должен вмешаться, Егор. Так дальше продолжаться не может. Лесик сам не свой. Этот хулиган совсем обнаглел. Вчера он...
      Вмешаться? Во что? Ах да... Когда-то он ненавидел ябеду
      Ухватову и лупил ее при каждом удобном случае. А теперь вот Лесик, его сын...
      - Лесик, за что ты вчера на него нажаловался?
      - Он выбросил мой портфель из окна.
      - Но почему ты не наподдал ему?
      - Он сильнее меня.
      - Откуда ты это взял? Ты же ни разу с ним не подрался. Только все жалуешься. Попробуй, дай ему разок как следует, не бойся!
      Попробовал. Пришел с носом, разбитым в кровь. Плакал.
      - Не буду я драться! Не буду! Не умею я! Не хочу! Не заставляйте меня! Я лучше в школу ходить не буду!
      Пришлось вмешаться. Много слов не понадобилось. Он еще не забыл, как говорят с задирами. Мальчишка отстал от Лесика. Не бил больше, не дразнил, но как-то обидно с тех пор вовсе не замечал.
      Вообще дети не любили их Лесика. Взрослые любили, хвалили, он умел им нравиться. А дети были к нему равнодушны.
      Как же так получилось? Вот Наташка совсем другая. Росли они вместе, а выросли разные. На Лесика никогда не надо было кричать. Он всегда слушался с первого раза. Его хвалили за послушание, и он тихо радовался. Когда бывали гости, он не шумел, не лез к ним, не привлекал к себе внимания, сидел чинно и ждал, когда его попросят рассказать стишок или спеть, и тогда вежливо спрашивал: "Как спеть - по-детскому или по-оперному?" И пел чистым, звонким голосом, старательно снижая его на низких нотах: "Кабы мне дождаться чести, на Путивле князем сести, я бы знал, как жить..." Гости умиленно слушали, бурно выражали восторги, а сердца родителей таяли от счастья.
      Ну, Вероника понятно, она женщина, но он-то что же?
      - Лесик, а ты попробуй не ябедничать. Никогда!
      Лесик смотрел виновато и молчал. Сердце его сжалось. Вот тогда-то он и очнулся от блаженного умиления и ощутил вину перед сыном. Чему-то они не научили его. Оперное пение среди детей не могло иметь успеха. Они ценили совсем другие таланты и не щадили того, у кого их не было. Он поговорил с женой, они засуетились, стали принимать меры. Но то ли момент был упущен, то ли меры эти не годились для их Лесика, только не покидало его ощущение несуразности всего, чему они пытались научить сына. Вроде тех монументальных колонн, которые они приставляли к скромному фасаду маленького районного кинотеатрика. Может, пусть бы уж лучше он пел, как умел.
      "...Я б не стал тужить. Я бы знал, как жить..."
      - Не умеешь ты жить, Инкьетусов. Что ты все выступаешь? Тебе что, больше всех надо? Пусть это волнует начальство. Они за это дополнительные деньги получают, за это волнение. За ответственность, как они говорят. А тебе зарплату платят не за волнение, а за выполнение. Ну, чего голову повесил? Веселей, веселей. Все перемелется - и будет мука, макароны, лапша. А также вермишель.
      Веселый человек Оползнев. Всегда знал, как надо жить. И все ему в жизни удавалось. Даже талант не помешал. Когда надо было, он его припрятал, чтобы не раздражать начальство понапрасну. Дан приказ: шагай в ногу, не отставай и не опережай. Точно так, как нам сердце велело: ать-два-левой, ать-два... Кто там шагает правой? Кому сказано: ать-два-левой! Соблюдай порядок и чистоту рядов. Не мешай общему делу. Мы же не просто так идем. У нас впереди цель. А вокруг - кипит работа, и силам нету счета, и в сердце радость входит вдруг с тобой!
      - Очуметь можно от этих транзисторов. Да еще без конца эти опереточные дуэты. Пойдем, Егор, сядем вон на ту скамеечку, там потише.
      - А мне и тут хорошо, среди народных масс. Ощущаешь себя частицей чего-то эдакого, великого. Я счастлив, что я этой силы частица. А ты разве не счастлив?
      - Не жалуюсь.
      - Ты, Оползнев, создан для счастья, как птица для полета.
      - Да перестань ты, ей-богу. Я пришел к тебе как к старому товарищу...
      - С приветом. Ты пришел ко мне с приветом. К старому товарищу, который с приветом. И ты хочешь рассказать ему, что солнце встало. Что оно вообще всходит и заходит, а в душе моей темно. Зато в твоей душе всегда светло, как в жаркий июльский день на картине Брюллова "Итальянский полдень", не правда ли? Ах, и дамочка там с пышными плечами глядит влюбленными очами и делит нежными руками кисть винограда пополам, что по рублю за килограмм.
      - Может, хватит, а? Я же к тебе с серьезным предложением. Мы сейчас такое дело затеваем, будем проектировать целый город.
      - Да что ты пристал ко мне с этим проектом? Я же теперь поэтом стал. Не заметил, что ли? Вот недавно я сочинил стихотворение и посвятил его тебе. Вот послушай:
      Милый друг, иль ты не слышишь, что житейский шум трескучий
      Только отклик искаженный торжествующих созвучий?
      - Красиво, да? А дальше еще лучше:
      Милый друг, я умираю, оттого что был я честен...
      - Что? Это не я сочинил? А кто же? Евтушенко, поди. Вот он всегда, подлец, успеет опередить. Ладно, у меня еще есть. Как раз на злобу дня. Только не перебивай!
      Не дорого ценю я громкие права, от коих не одна кружится голова...
      - Это я про водительские. А дальше... О! Сейчас ты поймешь, что я гений.
      Я не ропщу о том, что отказали боги мне в сладкой участи оспоривать налоги...
      - Да куда же ты, друг?
      Ну вот, ушел, не захотел слушать. Ну, и фиг с ним. Наверное, обиделся, что я так пренебрежительно отозвался о водительских правах. Потому что он недавно машину купил. "Жигули". Ему теперь без машины нельзя. Он уже дождался чести и сел князем. Не на самом Путивле, но неподалеку. Сидит теперь, рядит, все дела вершит. Девок ему в терем, правда, не сгоняют, но они и так, сами набегут. И кликать не надо. Такие вострухи стали, прямо невозможно. Ко мне вот тоже одна вострушка прицепилась. Длинноногая, пряменькая, мордашка свеженькая, кожица розовая, только запудривает зря и глаза чересчур чернит. Ну, это она по молодости. Потом поймет, в чем ее главная прелесть.
      Так вот эта вострушка начала глазки мне строить - зырк-зырк, хвостиком в коротюсенькой юбчонке передо мной - туда-сюда. Скажет чего-нибудь - ах-ах, ох-ох. Как тут быть? Совсем-то уж не реагировать невозможно. Когда для тебя так стараются, волнует как-то. А она - дальше больше. Не заметил и как, оказались мы с нею вдвоем. Сначала-то много народу всякого было, а потом все куда-то подевались. Постепенно редело-редело в комнате, и вот остались мы с нею одни. Я сижу, думаю: что делать? Исконный русский вопрос. Другие нации, говорят, уже давно его для себя разрешили. Вот и вострушка моя оказалась прямо на западный манер. Пока я в сомнениях маялся, раз - и на коленки ко мне взобралась. Пришлось вопросы всякие отложить и...
      Все вышло прямо по-европейски. Развеселилась моя девочка, хохотать стала громко, петь, танцы новомодные показывать, когда не все тело, а разные его части по отдельности двигаются. Так интересно! Ну, уж и я повеселился.
      Плохо ли, когда вот так все?
      Только уж потом, не знаю, как там в Европе, а мне пришлось с нею повозиться. Люблю, говорит, и все, ты один мне нужен на всю жизнь! Я говорю: во-первых, не ты, а вы, я тебя старше в два раза. Мораль прочитал. Про заменители. Говорю: теперь всюду заменители. Заменители кожи. Заменители металла. Заменители сливочного масла. И заменители чувств. Эти последние нарасхват идут. Но хватают-то их с испугу: вдруг настоящие не достанутся? Или их и вовсе нету?
      Не дрожи, девочка, не дрожи, глупая. Лучше пойди домой. И поплачь в одиночестве. Страшно?
      Это всем страшно. Но если этому не научиться... размотаешь всю жизнь на заменители. У кого желудки крепкие, те выдержат, не заметят подмену. Им так даже больше нравится: легче добывать. Количество заменяет качество. Они хорошо усвоили диалектику. Для этого не надо читать Гегеля в первоисточнике. Надо просто знать жизнь. Ясно же: сначала количество потом качество. Насчет формулы прибавочной стоимости тоже все понятно. Деньги идут к деньгам. Прямо липнут. Вот и вся наука. А Карл Маркс-то всю жизнь потратил, чтобы это разобрать. Писал, считал, доказывал. Три толстенных тома вышло. А кто же будет их читать - столько? Ну, спервоначалу-то да, читали, изучали, спорили, ссорились, даже до ревизии доходило дело. Разрывали отношения, избирали разные пути. Одни правильный, другие - неправильный. Победили те, которые избрали правильный путь. А когда они победили, так и спорить стало не о чем. Марксу поставили памятник, статую отлили прочную, чугунную, тут уже ничего не отколупнешь, не поменяешь. В какой форме застыл, в такой и будет стоять. Только те, которые избрали неправильный путь, стали упорствовать, народ мутить, склонять его к измене. Однако народ за ними не пошел. Народ, он всегда чует правду. Еще Иван Сусанин когда-то пел: "Чу-у-ю пра-а-в-ду-у".
      За правду не жалко отдать жизнь. Никто и не жалел. Сначала тысячи не жалели, десятки тысяч, сотни. Потом на миллионы счет пошел. И все за правду. За ту самую, что Маркс отыскал. "Смело мы в бой пойдем за власть советов и как один умрем..." Как один - все... А кто ж тогда жить останется по этой, по правде? - Ты не рассуждай, сейчас не до того, ты давай бери ружье и стреляй. Вишь, врагов кругом сколько? - Откуда же их столько взялось? Который год уже бьем, а их все не убывает. - А ты что, не слыхал разве, что с победой социализма классовая борьба не утихает, а наоборот, обостряется? То-то, фофан! - А-а! - Классиков надо читать, а не акать. Дак я малограмотный. Мне что скажут... Пусть уж детки мои читают. У них другая жизнь будет. За них и бьемся.