- Да. И только в будущем станет ясно, правдив ли тот путь, который вы избрали, работая над своим проектом.
      - Но вы-то уже знаете это?
      - Знаю...
      - Знаете... И можете сказать... Но не надо! Нет, это слишком страшно! Я не хочу знать! Это безбожно! Убирайтесь! Не смейте срывать с себя покрывало! Не швыряйте его на меня! Мне душно! Освободите голову! Я же задохнусь! Это сеть, а не покрывало. Я не могу выпутаться!
      - Успокойтесь! Я вам помогу. Вот и все, я сняла простыню с вашей головы. Вы очень вертелись и запутались в ней. Давайте-ка я вам все поправлю. Лежите, не вставайте, мы еще не сняли с вас повязки.
      - А где этот... эта... Тут есть кто-нибудь... или что-нибудь?
      - Никого нет. Только вы и я. Да нам больше никто и не нужен, правда же?
      - Где вы пропадали целую неделю?
      - Я работала в другом отделении.
      - А я скучал без вас. Эта тумба такая грубая. Она мне не нравится.
      - Сегодня я буду с вами. Если что, зовите меня. Я тоже по вас соскучилась.
      - Правда?
      - Правда. Вы очень интересно рассказываете и вообще...
      - Тогда посидите со мной еще немного. А то вы уйдете и опять придут эти... Они меня сегодня замучили.
      - Не придут. Хотите, я завешу окно?
      - Не надо. Они появляются не через окно. Они возникают вон там, из той стены. Постойте пока там, чтобы никто больше не вылез... Сестра, а вам не больно выщипывать бровки?
      - Хочешь быть красивой - терпи. Сейчас модно.
      - Ну и как? Помогает? Теперь вы ему больше нравитесь, с такими бровками?
      - Сначала ему ужасно не нравилось. Он даже разозлился. "Сделала из себя глупую куклу". А потом видит - на меня другие поглядывают с интересом, и приумолк. Мужчины ведь, знаете, как дети: им обязательно подай ту игрушку, какую все хотят.
      - Да? А вот мне когда-то нравилась игрушка, которая больше никому не нравилась. И никто у меня ее не отнимал. Все говорили: ой, да она некрасивая! А мне она от этого еще больше нравилась.
      - Что же, бывает, и некрасивые нравятся.
      - Но она не была некрасивой. Она сначала была красавицей. Когда я ее любил. А когда я ее... нет, не разлюбил, я продолжал ее любить, но оставил ради другой женщины, которая всем нравилась...
      - Вот видите!
      - Да. Она, эта другая, вот как вы: стоит выщипать бровки - и уже красивая, и всем хочется с ней. И мне захотелось.
      - Выходит, не зря мы выщипываем бровки.
      - Конечно, раз мы такие дураки.
      - Вы не дураки. Просто это закон природы.
      - Ну да, а мы - животные.
      - Ага. А думаете, что люди. То есть вы люди, но только наполовину.
      - А вы?
      - И мы.
      - А хочется стать человеком. Я пробовал. Вернулся к той, некрасивой женщине...
      - Она позвала вас?
      - Нет, я сам. Я хотел полюбить ее снова.
      - Зачем?
      Действительно - зачем? Зачем он вторгся в ее жизнь? Она обрела свои небольшие, незавидные радости. Другие считали, что это не радости, а черт знает что, и ему так казалось. Но раз она сама им радовалась, значит они были для нее радостями, и какое кому дело, что это было на самом деле? Никогда не надо вмешиваться и раскрывать глаза. Что за обывательская егозливость?
      Он приходил к ней, они сидели и выпивали. Она пила больше, чем он. Он отметил, что считает, что это нехорошо, что было бы лучше, если бы больше пил он. А почему лучше? Стоило ли приходить к ней с таким содержимым в голове?... Опьянев, она начинала говорить. Она теперь много говорила. Он слушал и трезвел. Мадоннам нельзя стариться. На всех картинах мадонны очень юны. Юное лицо печаль украшает. Увядшее лицо она не украшает. Или это печаль не та, которая украшает?
      Иногда, когда он сидел у нее, звонил пианист. Она быстро собиралась, приводила себя в порядок и ехала к нему. Он не ревновал ее. Ему было немного неловко и все. А ей? Ей было как будто все равно. И все-таки... Когда она открывала ему дверь и их глаза встречались, она чуть краснела, в лице загорался тот давний свет, он вдруг терялся, не находил, что сказать, и молчал, она тоже, и несколько секунд между ними стояла преграда, которая не разделяла, а соединяла их. Как той далекой весной. Потом преграда исчезала, растворялась в обыденных словах и действиях. Он входил в комнату, где на стене висели старинные часы. За стеклом мерно качался тяжелый маятник. Вправо-влево, туда-сюда. А стрелки по кругу. Одна ленивая, другая резвая, длинноносая, тыкается и стучит на всю комнату.
      - Почему ты не выкинешь на свалку эти часы? Они так громко тикают.
      - Я не замечаю, привыкла.
      - Леля, если он позвонит сегодня, не езди к нему. И...
      - И что?
      - И останься трезвой.
      - Зачем? Будет только хуже.
      - Леля, я хочу, чтобы ты мне поиграла. Я столько лет не слышал, как ты играешь. Только извини, я остановлю пока этот маятник.
      - Ты просишь... Ну что ж... Я сыграю. Вот это помнишь?
      Еще бы не помнить! Это была та самая серенада Гайдна, которую когда-то разучивали при нем старательно и долго для выпускного экзамена. Но как сухо и вяло звучала сейчас лелина скрипка, из мелодии ушло то особое интимное звучание, которое появляется тогда, когда играют для тебя и с настроением. Он даже отвлекся и задумался о чем-то другом. Но Гайдн есть Гайдн. И постепенно, такт за тактом, он вернул себе прошлую власть над ними. Смычок уже легко и плавно скользил по струнам и пел нежную, жалобную песню о человеческой любви. Все ожило - и скрипка, и лелины руки, и его способность волноваться и внимать. В комнату проникли запахи ранней весны, талого снега, просыхающей земли, уже готовой к воскрешению.
      И тогда он встал, подошел к Леле и прижался губами к руке, державшей смычок. Рука замерла, а звук еще звучал, задержавшись на самой тонкой струне. И смолк. Гайдн ушел, а они остались вдвоем.
      - Леля! Что же нам делать?
      Леля отбросила скрипку, опустилась в кресло и заплакала. Он стоял и слушал этот горький, некрасивый плач, с подвываньем и всхлипами. Слушал и молчал. Что-то надо было сказать. Но слов не было. Слов-то и не было. Была жалость, острая, сосущая, тоскливая. Женщина плакала отчаянно и безутешно... Извела меня кручина, подколодная змея... Бабуля, бабуля Антося, значит, нельзя вернуть любовь? Значит, нет нам спасения? Догорай, гори, моя лучина, догорю с тобой и я... И не заплакать уже, как когда-то мальчиком под бабулину песню, не испить утешения от излитых слез. Бабуля... Единожды предав...
      Потом Леля и он долго сидели рядом, тихо, не шевелясь, обессиленные пережитым. Он не говорил, страшно было сказать вслух то, что они осознали: никогда не быть им вместе. Невозможно. Это значило перечеркнуть то, что было между ними в юности. То, прежнее, неповторимо, а новое было бы обыкновенно и пошло. Голубые тюльпаны растаяли, осталась прозрачная, чистая лужица, и шлепать по ней ногами?...
      Он встал и пустил маятник. Часы снова громко затикали.
      Тик-так, тик-так. Все так, все так. Опять тикает в голове. Уже терпения нету! Сестра! Сестра! Ушла. Может, они мне маятник прямо в голову вставили? От них всего можно ждать. Тик-так, тик-так. У всех голова думает, а моя только тикает. Теперь до конца дней буду слушать тиканье. Они это нарочно, убеждают нас: тик-так, все так, все, что есть, должно быть так. А я знаю, что не все так. Много чего не так. А вот чего?
      Господи! Вот сижу я среди учеников Твоих, слушаю Твои слова, смотрю на Тебя, встречаю Твой взгляд, и Ты читаешь в глазах моих сомнение. Ты не сердишься, не коришь, не гонишь меня, Ты терпеливо повторяешь: истинно, истинно говорю вам... Все так, все, что Ты говоришь, истинно. Я не спорю с Тобой, как Иуда. Я слушаю, чтобы поверить, и - не верю. Никак не могу принять все на веру. Поэтому меня зовут Фома Неверный. Но я хочу верить! Потому что люблю Тебя. Иуда не любит. Он умный, но в сердце его нет любви. Он хочет постигнуть истину - не любя. Я не хочу, как он, ибо знаю - этот путь бесплоден. Но когда он спорит, Твоя истина в его устах вдруг оборачивается другой стороной и... Она двулика? Но тогда она не истина!
      Я устал от сомнений, Равви. Мы прошли столько городов и селений, я видел, как слово Твое исцеляет тело и душу, и видел, как неизмерима пучина людских страданий. Доколе же, Господи?
      ДО КОНЦА СРОКА!
      Что? Кто это сказал? Ты или... он? Иуда?
      Опять главное от меня ускользнуло. Опять искать? Нет сил. И потом эта жара. Почему такая жара? А счастливец повесился. Тот, с пустыми глазами, непомнящий. Прыгун сообщил. Однажды он не успел забыть свой сон. Что ему снилось? Никто не знает. Да и не все ли равно. Всех мучают свои сны. Кого мучают... А кого не мучают... кто не видит своих грехов, тот вдвойне грешен и вдесятеро обделен. Кто это говорил? Не вспомнить. Голова набита так, что вот-вот лопнет. Хочется проковырять в ней дырку и вытряхнуть оттуда лишнее. Старый друг лучше новых брюк... Ну что это? Ведь черт знает что! А кто-то любил это повторять. Кажется, Лакуна... Лямочка...
      Есть животные, которые умеют впадать в анабиоз. Это как раз то, что мне сейчас нужно. Довольно всех этих блужданий по лабиринту в поисках истины. По оборудованному лабиринту двадцатого века с крупным электрическим табло - "НЕТ ВЫХОДА". Откровенно, индифферентно, однозначно. Нет, этого я больше не вынесу.
      Господи! Призови меня на Свой суд. Я иду дорогой греха, я устал. Наставь же меня на путь истинный. Ты видел: я хотел учить добру, но мне не дано. Я повторял слова - Твои слова! - но что одни слова? Я помню...
      Накануне последней вечери Иуда спросил Тебя: "Равви, Твоя правда так проста, почему же она не доходит до человеческого сердца? Почему так мало тех, кто поверил и последовал? Остальные же продолжают жить в грехе и не устыдятся". Ты не отвечал, Ты смотрел в глаза Иуде. В них Ты прочел его главный вопрос: ЗАЧЕМ ТОГДА ТЫ?! Но вслух он произнести не решился. Ты отвернулся и пошел от него. Сердце Твое сжалось. Ты понял: час пробил. Тот, которого Ты ждал и к которому готовился. Ты всегда знал: одних слов не хватит. Вот они уже все сказаны, а за Тобой следует лишь малая горстка. Настала пора напоить слова кровью Своего сердца, чтобы люди поверили, что в них - правда. Надо дать пример. Первый пример подвижничества. Тогда последуют.
      Ты собрал тайную вечерю, чтобы проститься с любимыми учениками. Иуда тоже пришел. Ты видел: он был умнее других, но те были добрее. Они бы не смогли. А этот сможет. Он про себя уже оправдал свое предательство. Он предаст потому, что Иисус не нужен. Он мешает. Он учит любви, на которую люди не способны. Он сулит им блага, которые для них недостижимы. Он зовет на вершину, а им уютнее внизу. Итак, проповедь Иисуса - обман, и он, Иуда, раскроет перед народом этот обман. Пусть они все увидят! И тогда он даст им свою идею и поведет их другим путем. А впереди пойдет он, Иуда, новый учитель людей.
      Как велик соблазн - быть во главе, ощущать на вершине себя одного. Быть на вершине, чтобы вершить судьбами. Всех, кто внизу. Их будет еще много потом, соблазнившихся. Придут лжехристы и лжепророки, и дадут знамения и чудеса, чтобы прельстить... Это Ты уже говорил им, своим ученикам. А сейчас сказал только: "Один из вас, ядущий со Мною, предаст Меня". Никто ничего не понял, вы же двое уже знали все. Почему же тогда, Господи, почему Ты сказал это вслух? Зачем? Уж не затем ли, чтобы Иуда устыдился? Уж не томила ли Тебя надежда, что он отложит замышленное? И тогда Ты бы походил еще немного по нашей грешной земле, среди людей - пусть грешных и слабых, но Ты ведь сумел полюбить их и их жизнь. Так хотел ли Ты этого? Ответь мне, Господи!
      Опять не слышу. Опять вокруг грохот. Тишину разорвали крики и автоматные очереди. В кого-то опять стреляют, заглушая Твое слово. В кого же на этот раз? А на этот раз в детей. Большие белые дяди окружили чернокожих детей и косят их из автоматов. Им был приказ сверху, с вершины. Асфальт залит алой кровью, маленькие тела корчатся в муках. Прошло два тысячелетия... Был ли Ты, Иисусе Христе?... Женщина, белая женщина, подхватывает падающего мальчика и несет на руках. Короткая очередь - она падает. Свидетельница. Подвижница. Еще одна. "Дура, чего он ей, этот ниггер? Эй, ты, убери ее труп!" Эти дети христиане, и завтра в церкви священник отслужит по ним заупокойную мессу. Прости им, Господи, их прегрешения, отвори врата Царствия Небеснаго... Во имя Отца и Сына и Святаго Духа...
      Вместо слова - россыпь слов. Бездна слов. Их надобно много, чтобы возвести насыпь, прочную, ровную, незыблемую. На нее уложили рельсы и катят по ним составы с любым содержимым. Куда? Зачем спрашивать, если твой вагон поставлен на рельсы? Вопрос отпадает. А все-таки?... Ложись! Огонь!!! Из многих тысяч батарей... Хайль! Банзай! Еще как?
      Что ж, так и будет продолжаться? Так и будет идти человечество сквозь огонь?
      Мне больно. Невыносимо больно. Я весь опален огнем. Где он - снаружи или внутри меня? Ничего не могу разобрать. Пить! Дайте мне пить! Я умираю от жажды. Что они суют мне в рот? Уксус? Негодяи! Я думал, они хорошие, эти аборигены, неиспорченные, исповедуют простые человеческие истины, а они? Они хотят съесть меня. Человека! Убить и съесть! Твари! А впрочем, за что я их ругаю? Они, бедные, так голодают в своей пустыне, мясо для них королевское блюдо. Нет, их можно понять. Вполне. Я для них чужак. Мы вон у себя в Европе ухлопали миллионы чужаков - каждый своих - и не с голоду, не ради пищи, у нас были другие мотивы, и всех убитых мы благородно закопали в землю или сожгли. С точки зрения этих голодных туземцев, глупость невообразимая! Где им, дикарям, понять цели и задачи нашего цивилизованного мира! Зато я их понимаю. У меня развитое сознание. Что ж, пусть они полакомятся. Жалко только, что я такой костлявый. Знал бы, отъелся бы прежде, как Оползнев. Им бы тещу мою сюда. Столько мяса пропадает... Однако чего они так долго суетятся вокруг меня? Видимо, таков торжественный ритуал. Они же не тигры, чтобы слопать добычу без всяких эмоций. Придется уж потерпеть.
      - Потерпите, потерпите. Совсем немного осталось.
      Интересно, а почему они такие светлые и... причесанные? Может... может, я вовсе не в Австралии? А где же тогда? Вот так номер! Кажется, там вдали виднеются развалины дорического храма. Тогда я, выходит, в Греции. Но как я сюда попал-то? Вроде бы по линии Союза архитекторов. Оползнев добился поездки нашей группы, а жена добилась, чтобы меня в нее включили. Да, да, она еще почему-то очень хотела, чтобы я поехал и посмотрел на Грецию. А тут такое пекло. Ноябрь уж наступил, а солнце шпарит, как в июле. Мозги растеклись в голове жидким киселем. Так и ходим с киселем вместо извилин. Приспособились как-то. Я даже узнал кое-какие места родные...
      Но куда же мы сейчас-то тащимся? Ах да, глядеть на развалины этого самого дорического храма. Надо же, даже каменные храмы тут разваливаются, не выдерживают жарищи. Понятно, почему погибла древнейшая цивилизация. На редкость тяжелые климатические условия. А все потому, что древние греки бездумно истребили когда-то густые девственные леса на своем полуострове. Им нужны были посевные площади и дрова. К сожалению, среди них не было ученых- экологов, которые указали бы им на пагубные последствия их действий. А если бы были, тогда, конечно, все пошло бы по-другому. Экологи сказали бы им: "Люди, вот вы строите себе ойкос - жилища и отапливаете их дровами. Но ваша жизнь протекает не только внутри дома, но и снаружи. Поэтому ойкос - не просто дом, жилище, это вообще родина, обиталище". Греки послушались бы и перестали бы вырубать свои леса. А нас теперь не сжигали бы заживо лучи немилосердного солнца, от которого негде укрыться.
      Сколько же осталось нам тут маяться? Трое суток позади. Всего было девять. Значит, девять минус три... Сколько ж это будет? Девять - это что? Это если три взять три раза. А три? А три - это если три взять один раз. Теперь если мы возьмем трижды три и отнимем трижды один... нет, одиножды три... А почему отнимем? Кажется, это не разрешается. Нас инструктировали! Там ничего не было сказано, чтобы отнимать. Насчет давать что-то было. Не давать! Ни интервью, ни автографов и ничего другого. Или, наоборот, давать? Только не всем? А кому тогда? Совсем запутался. Только бы не отстать от своей группы, как вчера. Вчера нас привезли на место, где проходили в древности олимпиады, и я как-то разволновался очень, нахлынули воспоминания далекой юности. Бабушку Липу вспомнил. Что ее назвали по-гречески Олимпиадой в честь спортивных состязаний эллинов, а она не знала про это. И ничего, жила. Умела жить. Знала всю крестьянскую работу, рожала детей, растила внуков. Любила людей. Делилась с теми, у кого была нужда. А когда нужда хватала и ее за горло, не впадала в панику. Не причитала, что наступил конец света. Молясь Богу, просила за всех. Правда, вот Моцарта она не слушала. А и послушала бы, не поняла бы, не оценила. Ее внук слушает, наслаждается. Он много еще чего знает и умеет, чего не знала и не умела она. Бабушка так гордилась мною, бывало смотрит - и вся излучает сияние.
      Бабушка, не один я теперь много знаю и умею. Мы дружно овладеваем всеми богатствами человеческой культуры. Все накинулись на культуру. Всем захотелось культуры. Глотают все подряд, не разбирая. Некогда. Я вчера нашла совсем случайно у себя в шкафу, где Моцарт и Григ, все, что много лет хранила тайно в темных переплетах пожелтевших книг... вашу записку в несколько строчек, ветку сирэни, смятый платочек... В бананово-лимонном Сингапуре... Все, что Белова окружало, носило зримые черты его рабочего закала, его душевной чистоты. Окончив завтракать, шагал он в уютный красный уголок смотреть газеты и журналы, какие выписать не смог... Его пример другим наука... Будет людям счастье, счастье на века-а... Вот, бабушка, все мы изучили, все мы получили, даже счастье. А вы-то как жили, помнишь? Одно цинковое корыто когда-то по всей деревне таскали. Стирали по очереди. Теперь понакупили стиральных машин.
      - А портянки мои она постирает?
      - Да что ты, старый? Вот удумал еще! Неужто такое диво для твоих портянок делали? Я потом тебе их так отшоркаю.
      - Бабушка, что ты машину-то бережешь? Что с нею сделается? Ты руки свои побереги.
      - Да как же, милый, не берегчи? Я помню, еще в деревянном корыте стирала. До самой войны дожило. А потом враз треснуло. Я его выставила сушиться, а оно вот эдак надвое и расщепенилось. А тут... Подумайте-ка, за один человеческий век и столько всего понаделали. Ай, Егорушка, жить вам теперь да радоваться.
      Но мы не очень-то радуемся. Во всяком случае не больше вашего. А пожалуй, что и меньше. Среди всего этого изобилия у нас затерялось главное. Оно где-то есть, но где его искать? Пройти весь путь назад? Он так загажен. Да и вообще назад человеку хода нет. Ни к природе, ни к Христу. Назад - да. Но то, главное, оно не осталось сзади, оно не ушло вперед. Оно присутствует всечасно повсюду. Значит, надо искать вокруг себя. Идти и искать.
      Идти? Но... Это пухлое горячее одеяло...
      - Я отвезу вас назад, в палату. Все обошлось, слава богу, опасность миновала. Температура стала спадать. Здорово вы нас напугали. Знаете, вы могли даже умереть.
      Умереть? Ах, вот что... Ну да, меня же хотели поджарить. Почему же не поджарили? Кто-то спас. А огонь не унимается... Может, напрасно спасали? Может, это было бы к лучшему - умереть? Успокоиться, утихнуть, отойти от суеты... Может, это и есть выход? Тогда не будет больно, не будет жечь огонь. Он стоит стеной, и все цвета радуги полыхают в нем. Густосплетенные нити добра и зла. Какой же из них есть цвет истины? Так я и не нашел. После меня придут другие и будут искать. В другом веке. В другом тысячелетии. Но найдут ли?
      Так или иначе - а мне пока надо выбираться. Позади остались только черные одинаковые угли. Пожарище. Ни питья, ни зернышка, лишь дым и удушливый смрад. Путь один - вперед. А впереди - новая стена огня. Весь мир в огне. Это и есть жизнь?
      "И взял Ангел кадильницу, и наполнил ее огнем с жертвенника, и поверг на землю..."
      Зачем? Это же больно. Нам больно! Зачем?
      "...И возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его..."
      Возмездие?
      "...Кто не убоится Тебя, Господи, и не прославит имени Твоего..."
      Так чего же Тебе надобно, Господи? Вечный страх и поклонение? Всего-то? Это сможет любой смертный. И праведник, и негодяй. Ибо все мы боимся смерти. Но пугать именем Твоим, чтобы мы творили добрые дела со страху?... Ах, я опять путаюсь. Пугаешь не Ты, а Твои последователи.
      Иисусе, тогда в Гефсиманском саду, когда ты пал на землю и молил Отца Небесного пронести чашу испытания мимо Тебя, Ты был в смятении - оттого ли, что страшился физических мук? Или открылось Тебе, что не донес Ты слово Отца Твоего, если ученик Твой дерзает на предательство? А другие слепы и не видят, не остановят... Они понесут далее слово, а что налипнет на него по дороге - увидят ли? Не об этом ли смертельно скорбела душа Твоя?
      Я не хочу жить в страхе и унижении. Ты явился в мир в образе человека - не для того ли, чтобы возвысить его? Указать дорогу, чтобы живые шли к Тебе? И радовались. Пока я жив, я хочу радоваться жизни. Не Твое ли это слово - возрадуйтесь?
      Но не за счет ближних... не разрушая... Я иду по пепелищу. Все выгорело. От наших творений остались одни руины. Да, тот храм построен в дорическом стиле, но это не Греция. Мы по всему свету наставили множество сооружений и назвали их пышно - капитолии, университеты, соборы, биржи, парламенты, дворцы культуры, спорта, правосудия. А снаружи облекли их в одинаковые одежды языческого греческого храма. С колоннами, фронтонами, фризами, карнизами. Под копирку. Я тоже производил подобную бутафорию. Я тоже лгал. Все перепуталось - старое и новое. Человеческий глаз привык к странному соседству. Как привык видеть лик Христа в золоченой оправе и в полиграфических оттисках, наклеенных на картонку. Ложь легче размножать. Но - "се, гряду..." И обрушилась лавина огня и все сожгла, все поглотила. И новое, и старое. И мое, и чужое. И храмы, и дома, и скарб, и деревья, и посевы. Что сотворили люди и что сотворила природа. Стадион Сурена лежит в руинах. Он берет в руки гранитный обломок и стирает с него серый пепел. Художник держит в ладонях горстку праха - остаток холста, на котором жили его краски. Он любил красивую женщину и ушел от нее, чтобы написать картину. Кто это сказал: если бы случился пожар и он грозил бы гибелью котенку и картине, то он спас бы котенка? Не помню. Какой-то хороший человек. Только картина - это не просто кусок холста. И кто-то, кому очень нужно, так и не увидит ее. Антифонт умер, а если бы случайно не нашли обрывок его сочинения? Мы бы с ним никогда не встретились...
      Я прошел сквозь огонь и ослеп. Я не различаю красок жизни. Все вокруг меня имеет серый цвет пепла. Это конец? Стоит ли идти дальше? Теперь уж я все равно не различу цвет истины, даже если она воссияет передо мной. Так-то. Цыпленок жареный, цыпленок пареный пошел по Невскому гулять... Напуганный, ощипанный, бросился с проспекта в глухие переулки - и заплутался. Тупики - ошибки градостроителей или самоуправство власть и деньги имущих?
      Хватит вопросов. Я прожил путаную жизнь, поставил великое множество вопросов и ни на один не знаю ответа. Я взывал к Иисусу Христу, но Он не пришел ко мне. Я остался без Него. БЕЗ НЕГО. В моей душе нет веры, одни сомнения. Я не знаю, что такое мироздание, почему в нем царит столь совершенная гармония, что ее можно осмыслить и изложить в законах и формулах... и почему так бессмысленно гибнут миллионы разумных существ... почему они так грубо разрушают гармонию мира. Второй закон термодинамики гласит... Был Хаос, и было Преодоление, и будет Хаос, и... И все? Так просто? Ужели?
      Я не знаю, что будет дальше, не знаю, на что уповать. Всю жизнь я был в страхе, петлял, лукавил, лгал себе, и другим, и Христу. А теперь и страха нет. Я пуст, я один, я никому не нужен. Осталось только закрыть глаза...
      -Дяденька!
      Что такое? Кто-то звал меня? Да кто тут может меня звать, в этом мертвом мире?
      - Дяденька!
      Откуда этот голос? Вдали мелькает что-то оранжевое, яркое. Ужели опять огонь? Ужели есть еще пища для него? Все ближе, ближе...
      - Дяденька, куда нам идти?
      - Откуда вы взялись, дети?
      - Вон оттуда.
      - Вы убежали?
      - Да.
      - Почему?
      - Потому что мы рыжие. А они все спорят и спорят. Одни говорят: рыжие - это хорошо. Другие говорят: рыжие - это плохо.
      - А что у вас в руках? Апельсины?
      - Апельсины? Нет, что вы! Теперь ведь нигде не растут апельсины. Они бывают только в кино. Это оранжевые мячики.
      - Какие красивые мячики! Я думал, что я ослеп. Но я вижу! Вижу ваши рыжие головы и мячики. Как вас много! Унылая пустыня расцвела яркими цветами. Но откуда у вас такие мячики? Где вы их взяли?
      - Нам дал их один дедушка. Старенький такой и весь сгорбленный. Возьмите, говорит, на дорожку, они не простые, а с секретом и светятся. С ними вы не потеряете друг друга. Мы взяли их и пошли.
      - Вы бы спросили у него, куда вам идти.
      - Он не знает. Говорит, отсюда никому не видно. Если бы кто знал, давно бы нас увели. Он сказал, чтобы мы шли и что мы обязательно что-нибудь найдем.
      Только дети могут так верить и так спокойно уйти в никуда. Если плохо тут, то где-то же должно быть хорошо! Они не знают, что, кроме плохо, бывает еще совсем плохо. И пусть не знают. Пусть верят. Они поверили старику с оранжевыми мячиками. Теперь встретили меня и смотрят с доверием и надеждой. Надо идти и вести их. Не оставлять же их одних на пепелище. Но если бы знать куда...
      - Дяденька, а может, вот сюда? Тут какие-то рельсы. По ним ходили вагоны, значит, они куда-то ведут.
      - Нет, нет, этот старый путь нам не годится. Я ходил по рельсам. Они всегда упираются в тупик, в ничто. А если вагоны сходят с рельсов, их ставят обратно.
      - А куда же тогда?
      Надо выбрать хоть какой-нибудь ориентир. Под ногами пепел. А вверху? Дым рассеялся, открылась звездная карта. Она все та же с тех пор, как ее нарисовали первые звездочеты. Через миллионы лет созвездия распадутся, из ковша Малой Медведицы уйдет Полярная звезда, ибо ее ничто не связывает с этим ковшом, кроме человеческого глаза. Но пока она там, на месте, куда мы ее поставили, она нам светит. И пусть она поможет нам.
      - Идемте. Девочка, а почему ты плачешь? Боишься? Нет? Так чего же? Ах, у тебя отняли мячик. Кто? Этот мальчик? Мальчик, зачем ты отнял у нее мячик? Она же без него потеряется, и мы не сможем ее отыскать. Вон что, ты хочешь, чтобы у тебя было два? А если кто-то захочет иметь три и отнимет у тебя эти два? Подумай. Тогда мы потеряем в пути и девочку, и тебя. Не хочешь потеряться? И девочка не хочет. Отдай ей мячик. Пусть у каждого будет по одному мячику.
      - Дяденька, дяденька! А вон там, видите, бежит тетенька с целой авоськой мячиков.
      - Вижу. Она бежит не к нам, а от нас.
      - А почему?
      - Она боится, что мы попросим у нее мячики. Поэтому она не хочет с нами, а хочет одна.
      - Дяденька, она побежала по рельсам! Значит, она зайдет в тупик? Давай ей скажем.
      - Она не поверит нам. Когда мячиков не один, а целая авоська, человек никому не верит. И ничем тут уже не поможешь. Так что пошли.
      - Куда?
      - Видите вон ту яркую звездочку?
      - Я вижу!
      - И я вижу!
      - А вон та еще ярче!
      - Где? Это... это не звезда, дети. Это за вами кто-то летит. Ложись!
      Ну вот, опять грохот. Споры. Злоба.
      - Ну что? Что тебе надо от них?
      - Это изменники! Они изменили родине и делу. Или пусть они встанут под знамя, или я их...
      - Перестань пылить! Какое еще знамя?
      - Наше трехцветное знамя! Истина, благо, прекрасное! Высшие идеалы, ради которых стоит жить!
      - Жить, а не убивать!
      - Оппортунист! Предатель! Прочь!
      Он выхватил пистолет. А ко мне метнулось детское тельце и с криком обхватило за шею. Грохнул выстрел. Руки разжались, скользнули мягко, не задерживаясь, по груди, по ногам. На сером пепле лежала розовая ладошка, запачканная кровью. Я опустился рядом. Это была та девочка, которой я вернул мячик.
      - Маленькая моя... что же ты так? Заслонила большого дядю... Лучше бы уж я... Господи, и ты не поменяешь нас местами, не воскресишь ее. Так не бывает... Как же я тебя не уберег?
      Я гладил мягкие рыжие волосы, глядел в бледное личико, на котором застыла боль. Ей было больно, когда пуля прошла сквозь ее тело. Это последнее, что она успела ощутить в жизни...
      - Дяденька, а, дяденька!
      - Что, дети? Что?
      - Идем дальше. А то нам холодно.
      - А где же этот... убийца?
      - Он? Он стрелял в нас, но все его пули попали в наши мячики и отскочили, а потом полетели к нему назад... прямо в него. Мы накрыли его той тряпкой, которой он махал.
      - Что ж... Он погиб во имя, а не просто так. Таких ничто не спасет. Они - счастливцы! Но девочка... Почему же мячик ее не спас?
      - Она его выронила.
      - Ах да... выронила... Надо ее похоронить. Помогите мне.
      Мы сложили пирамидку из камней. Больше на пепелище делать было нечего.
      - Дяденька, возьми ее мячик. Он теперь ей все равно не нужен.
      Я взял оранжевый шарик и прижался к нему лицом. Он отозвался тихой, нежной музыкой - в нем пела душа погибшей девочки. О чем? О чем поют дети? Жила-была девочка... рыжая девочка. В некотором царстве, в некотором государстве. В своем собственном. Потому что у всех в ее возрасте свое собственное царство. Мы были вместе, помню я, ночь волновалась, скрипка пела... Неужели это было? Несгоревшее, живое... И уже ушло? Совсем, навсегда?... Пожар все-таки случился. И все это погребено здесь, среди развалин, под слоем пепла.
      Зачем же я-то остался? Да, вот эти рыжеволосые дети... Они дали мне шарик. Они называют его мячиком. Потом поймут, почему старый мудрец, прощаясь с жизнью, передал им свои шарики и какой в них секрет. Почему они оранжевые... Желтый - цвет разума. Красный - цвет крови. Твои цвета, Homo Sapiens. Если их совместить, получится оранжевый. Красивый яркий цвет. Да, но вот свет? Откуда в них свет?
      - Идите, дети. Я вас догоню.
      Я положил оранжевый шарик на вершину пирамидки. Пусть он светит здесь среди мрака. Может, еще кто-то прибредет сюда...