- Именно что кусок. Земля теперь, как добыча среди волчьей стаи. А верховодит надо всеми тот же Охапкин, кровосос этот. По-прежнему всех у себя в кулаке держит.
      - Да, вот и новая власть не может с ним управиться.
      - А что новая власть? Среди них вон какая пестрота. А наши местные балаболы так прибились - чтобы не работать, а добычи побольше отхватить. Эти-то и горлопанят больше всех, смутьянствуют и безобразят. А городские что? Они думают, что одними указами порядок наведут. Надо бы им разъяснить...
      Встал Илья, пошел разбираться, справедливость искать - какая должна бы выйти по декрету. Почему же так получается, товарищи руководители? Почему Авдотья, вдова многодетная, по-прежнему у Охапкина в батрачках отрабатывает? Не надеется, выходит, на новую власть? Охапкин-то всегда будет с хлебом. А у вас что? Мужики имение господское растащили - кто часы ухватил, кто стол одноногий, кто абажур шелковый, а земля стоит непаханая. Что-то вы упустили из виду, а оно, видать, самое главное и есть. Подумайте-ка, раскиньте мозгами. Раскинули, постановили... Эх, Илья, Илья! Охапкин - волчище матерый, а ты что? Ягненок безрогий. Сам же и сунулся прямо в пасть ему. А тот и рук марать не стал, повелел только. Не одна Авдотья без хлеба намыкалась... Липа услыхала стон на крыльце, выскочила Илья ухватился за поручень, перевесился обессиленно, рубаха на спине в клочьях, а горлом кровь хлещет.
      - А потом что было, дедушка Иван?
      - Потом... много еще крови лилось потом. Это ты уже сам знаешь из книжек. Не все только туда попало. Всякий своим глазом глядел, по-своему видел. Однако даже в то лихое время смерть Ильи полоснула людей по сердцу. Все тогда говорили: за что? Уж его-то за что? Ведь он заступником выступил. Все за свое дрались, кто за землю, кто за революцию, кто против нее, кто свои личные счеты сводил. А Илья - ни красный, ни белый, вышел с чистым сердцем и встал посреди всех. Знал, конечно, что на беду идет, как не знать, видел, что делалось. И все-таки пошел. Не мог не пойти.
      - А что толку? Что он сделал? Погиб и все. Разве это не глупо?
      - Не глупо. Я над этим вопросом много думал. Вернее сказать, жизнь заставила думать. Первое-то время я тоже все дубинкой махал, насаждал счастливую колхозную жизнь и никак не мог понять, почему мужики наши упираются. Спасибо, Липа остановила. У нее сердце верное. Она да Илья... На таких вот мир и держится, они ему опора.
      - Опора? Дедушка, но ведь Илья был... как тебе сказать... он был тихоня. В сказках у таких всегда злые жены, и они исполняют все их повеления. Повелит ему баба отвезти в лес родную дочь, и он везет.
      - Нет, ты не путай. То холопы, овечьи души. А Илья не овца: таких, как он, люди зовут праведниками. Потому что живут они праведно, чисто, по совести. Всегда. Что бы вокруг ни происходило. И такие люди обязательно должны быть в народе, на них оглядываются, от них правда исходит, им верят. А вот когда от них отворачиваются, вроде как не замечают - есть они, нет ли, тогда народу приходит крышка. Значит, шибко его согнуло. Однако как ты ни гни его, а память из него не вышибешь. Этим, я думаю, и жив тогда народ. И брата Илью не забыли. Нет, смерть Ильи - не глупая, не пустая. Памятная людям. Я тебе скажу - подвиг это был.
      - Подвиг? Выходит, он герой?
      - Не герой. Какой он герой. Геройство не по его натуре. Он подвижник. Это больше, чем герой. Я уважаю геройство, за него надо людей отмечать, это правильно, но я не о том. Я хочу, чтобы ты понял разницу. Подвижником быть не прикажешь и случай в подвижники не выведет. Это идет у них от нутра. А зовутся они так потому, что они двигают человечество к добру и правде.
      - Дедушка, а сейчас они есть? Не старые, а молодые, мне ровесники?
      - Должны быть. Как не быть в таком большом народе? Только они тихие. А сейчас шумно очень стало. Вот когда устанут шуметь, поутихнут, тогда их станет слышно. Ну, а в таком шуме что можно расслышать? Только этот самый шум и услышишь.
      Дедушка Иван прав. Шум вокруг стоит такой, что не знаешь, куда спрятаться. Накрыл голову подушкой - не помогает. За границей стали изготовлять специальные затычки, чтоб вставлять в уши. Мне приятель одолжил одну штучку, я разделил ее на две и месяца четыре блаженствовал. Не жизнь была, а немое кино. Так интересно! Глядишь и гадаешь: чего этот распаренный гражданин так широко рот открывает, глаза пучит и щеками трясет? Придумываешь про него разные истории. Одну, другую. Ведь под ним даже подписей нет, которые бы разъясняли ситуацию. Скажем - "Душевныя переживанiя". Или - "Я люблю васъ, графиня!" Я гляжу на разные картинки и придумываю к ним подписи. Если же, допустим, мне надоест, я закрываю глаза, и уже тогда вовсе наступает благодать, как в сказке. Однако счастье мое было коротко. Затычки таяли, усыхали и в конце концов их пришлось выкинуть. Что было! Ведь я уже отвык ходить с открытыми ушами. Терпел я, терпел, мочи не стало. Принялся испытывать разные комбинации. Неплохой результат дала смесь ваты с воском. Но жена попрятала от меня все свои художественные свечки, которые она, оказывается, купила для украшения квартиры. В отчаянии я скатал шарики из мягкого черного хлеба и залепил уши. Вокруг утихло, полегчало. В голове стали появляться мысли. Увы, через несколько часов хлеб засох и при каждом движении головой неприятно хрустел. Я хотел вынуть его, но он не вылез. Пошел в поликлинику, там напустили в уши воды, размочили сухари, извлекли крошки, промыли. И еще отругали и обозвали. С тех пор маюсь, места себе не нахожу. Придется съездить за границу, накупить там этих затычек. Только если, например, в Австралию, то выйдет уж очень дорого. А что делать? Иначе я от шума сойду с ума. Я от него становлюсь совершенно беспомощным. Вот сейчас ко мне ворвалась толпа, отняли у меня подушку, запихали назад под голову и пошли орать.
      - Безобразие! У больного температура сорок, а медсестра не замечает! Он же явно бредит.
      - Понимаете, наши больные... они всегда говорят необычные вещи.
      - А глаза? Неужели не видно по ним, что его лихорадит?
      - И глаза тоже - то блестят, то мутные.
      - Ладно, не время спорить, надо действовать. Еще немного, и у него развился бы лимфаденит. Необходимо срочно вскрыть абсцесс. Готовьте больного.
      Куда они меня поволокли? Шум, грохот. И невыносимая жара. Да где же я, в конце концов? Может, я уже в австралийской пустыне? Похоже, что так оно и есть... Ах, ну да, я же повез им пижамы, этим аборигенам. Они им не понравились, и теперь они собираются зажарить меня на костре. А шум - это они стучат в барабаны, пляшут, возбуждают аппетит. Мне очень обидно. Я же с чистой душой, я ничего не просил взамен. Ну, пусть бы они не надевали, пусть бы положили в свои хижины, много места пижамы не заняли бы. Зато мало ли что, вдруг климат изменится и тогда окажется в них надобность. Может, надо им объяснить? Они же не виноваты, что до сих пор сохранили примитивное сознание. Я мог бы привести им прекрасный пример. Моя теща хранила в доме все, что когда-либо оказалось в ее руках. Эвакуация несколько разгрузила ее от имущества, нажитого в довоенные времена. Зато все, что попалось ей после, осело плотно спрессованной массой в облезлых чемоданах и картонных коробках, распиханных по антресолям. Я спросил жену: "Вера, зачем ей все это барахло?" Она объяснила: "Их поколение травмировано войной. Тогда ничего нельзя было купить, а вещи выменивали на продукты". Понятно. Только тогда с моей мамой непонятно. Она из того же поколения, что и теща, но мы время от времени очищали дом от старого хлама. Однажды жена попросила меня снять сверху один чемодан, она там что-то искала. А я смотрел. Там было изношенное белье - штаны, комбинации, кальсоны, бюстгальтеры, разрозненные перчатки, носки, сплюснутые фетровые шляпы, мелкие лоскутки, дешевые пуговицы, бусы, брошки... Жена ничего не нашла и велела мне поставить чемодан на место. Мне было лень, и я потихоньку снес его на помойку. С тех пор прошло десятилетие, и никто не хватился пропажи. Может, потому, что еще не разразилась очередная мировая катастрофа. Вот грянет, скажем, глобальная война, тогда, конечно, сразу вспомнят про этот чемодан. А его нету! Поднимется паника: рухнула последняя и единственная надежда на спасение!
      Может, в Европе сохранился у кого-нибудь такой чемоданчик? Ведь там тоже была война. Мне помнится, что я где-то читал, что нынче все спасение человечества в этих чемоданчиках. И вроде даже по телевизору один такой показывали. А я не сберег. Нет, нам надо обязательно дружить с Европой. И по истории мы что-то такое учили... У кого это, у Тютчева, кажется, или у Фета Петр ? восклицает: "Растворил я окно..."
      - Окно в Европу, батенька, давно уже растворено. Тому два века минуло. И что с того, позвольте спросить? Избавились мы от азиатчины, от дикости? Нет-с, сберегли! От всех напастей сберегли. Как самое дорогое национальное достояние. И упиваемся: у нас, мол, свой особый путь, свое особое назначение. И худо, и тошно нам от этой особости, однако, свыклись, приспособились. Статейку тиснем в либеральном журнале, в царя бомбу метнем - глядишь, и полегчает. Так отводит душу образованная часть российского общества. Мужик, тот имеет свой способ: пойдет в кабак, спустит все до последней копейки, поматерится всласть, а дома бабу свою исколошматит. Вот такая у нас на Руси особая форма самоутверждения личности. Когда этого стало мало - учинили кровопролитие и прозвали его революцией. А сто лет назад чего глядели? Когда во Франции происходила настоящая революция? Она тогда всю Европу встряхнула, даже Испанию и Германию, нигде не осталось крепостного права. А мы устояли! Изо всей этой кутерьмы мы в свое знаменитое окошко углядели только супостата Наполеона и грудью - мы очень любим это слово - встали на защиту... Чего? Помещичьей власти над мужиком? Своего рабства?
      - Постойте, постойте, как же так? Вы на все смотрите с одного только боку.
      - Так и вы с одного. С того, который разжеван да расписан в учебниках отечественной истории и изукрашен картинками.
      - Но вы опускаете, с какой целью пожаловал к нам Наполеон.
      - Опускаю, дабы это не заслоняло главного. Наполеон как захватчик ничтожество, мелкая личность, я согласен с концепцией Толстого. Лично мне он антипатичен, так как разрушал, а не созидал. Но я хочу напомнить вам о том, что оставалось позади Наполеона. Солдаты его армии уже не были крепостными, они ощущали себя свободными гражданами. Вот над чем надо было задуматься в тот момент образованным людям. Но куда там! Уж чего-чего, а отказать себе в удовольствии побряцать орудием, побахвалиться своей военной доблестью, этого русский человек не может. И наши господа офицеры обратились с прочувствованным словом к солдатушкам, к своим крепостным мужикам: братцы! А то, что эти их "братцы" пребывают в позорном рабстве, им тогда как-то в голову не пришло. Потом спохватились, вернувшись из Европы да повидав кое-что своими глазами, кинулись на Сенатскую площадь, ан уж поздно было.
      - Позвольте, уж не хотите ли вы сказать, что надо было в самый момент опасности затеять торговлю? Недостойно это!
      - А достойно ли, скажите вы мне, того мужика, который кровью своею отстоял отечество, а заодно и земли своих помещиков, достойно ли было отказать ему в освобождении и держать его в крепостной зависимости еще полвека? Нет, сударь, героический русский народ в 1812 году был попросту глуп.
      - Ах, да что вы такое говорите? Это уж слишком! Это, простите, кощунственно. Ведь отечество было в опасности. Отечество!
      - Да. Но ведь не мужик же довел его до опасности. Если военачальники и государи по своей тупости продули Аустерлиц, то причем тут русский мужик?
      - Я опять же вам повторяю: не время сводить счеты, когда враг у ворот.
      - Уверяю вас, самое время. Во всяком случае в тот исторический момент. И нельзя было его упускать.
      - Но это могло обернуться победой Наполеона! Нет уж, вы что-то того, зарапортовались.
      - Отнюдь. Во-первых, русскую армию Наполеон и так победил. В Москву вошел, чего уж больше. Что же касается общего исхода, то он и не мог быть иным. Разница была лишь во времени, и то небольшая. Умница Кутузов это знал. Такая несуразная колымага, как Россия, своим-то царям не всегда была по плечу, не то что заезжему французику. Зато оплеуху нашему государю он нанес крепкую. Да только треск-то ее утонул в победном звоне литавров, когда русская армия въехала в Париж. А спрашивается, чего было туда тащиться? Через всю Европу! Что за неуемная страсть к эффектам! Освободительная миссия! Прямо-таки мания какая-то. Будто Европа без нас не управилась бы. Ведь уж все ясно было. Ах, как все по-глупому шло у нас в истории!
      - Упрощаете вы все, страшно упрощаете. Международный-то престиж государства нельзя сбрасывать со счетов.
      - Позвольте вам возразить. Я совершенно убежден, что состояние внутренней экономики гораздо важнее для престижа, чем кавалерийские скачки. Если раньше с непониманием этого еще можно было как-то мириться, то теперь, после кровавых событий пятого года, это уже преступно, это приведет Россию к неминуемой катастрофе.
      - В страшное время мы с вами живем. Так все запуталось.
      - Еще не поздно распутать. Только надо головой думать. Мы привыкли рассматривать историю России как сплошное колыхание военных знамен. А пока эта история шла, люди-то жили! Вот как они жили, что делали, чем пахали землю, что в нее сажали, из чего ели-пили, как дома строили, на чем передвигались, как развлекались, чем обменивались между собой - вот все это и есть главное, это и есть истинная история. Жизнь! А посему нам с вами в Европу надо было не на конях скакать, бряцая оружием, а ехать тихо и глядеть, учиться и перенимать. Не царю одному, не горстке охотников, не раз в столетие, а постоянно. И не фасоны оттуда везти да рецепты блюд, а умение. Военная слава недолгая и непрочная и ею народ не накормишь, хотя мы и пытаемся. Война - это утеха для царедворцев, звезды на мундир нацеплять. А дело стоит, отечественная экономика по-прежнему пребывает в страшной отсталости. С нее и надо начинать. Поэтому нам нужно незамедлительно реформировать всю нашу государственность.
      - На то и создана наша Государственная Дума, и вы как член ее можете принести немалую пользу России.
      - Наша Дума пока еще убогое подобие английского парламента.
      - Но все же, хоть какие-то шаги сделаны.
      - Шаги? Гм, пожалуй, рано еще аллилуйю петь. В российскую колымагу впрягли новых лошадей, а сама колымага осталась прежней, тяжелой и неповоротливой. А ведь тянуть ее надобно из глубокой ямы. Мало того. Лошади только напрягут силы - а тут уже указ выходит: разогнать эту Думу, созвать новую. Уже третью! Теперь там у нас на первых ролях октябристы, а не кадеты. А эти господа думают только о своих личных интересах, а не о благе и развитии России. Они не хотят никаких реформ, никаких уступок. Они хотят одного: навести порядок с помощью кнута и палки, так всего скорее. А то, что это может вызвать новую вспышку озлобления, их не заботит.
      - С уступками, знаете, тоже надо осторожно. Протянешь палец глядишь, и руку отхватят.
      - В этом и состоит политическое умение, чтобы не отхватили. Но массы необходимо успокоить. Непременно. Только тогда можно будет начать работу. И не зевать, не упускать момент. Социал-демократы сулили народу блага через разрушение и потерпели крах. Мы должны показать ему новый путь - благо через созидание, без крови, и он пойдет за нами, если нам не будут мешать.
      - Да, эти эсдеки всех мастей - страшные авантюристы.
      - Поверьте мне, голубчик, не они нам больше всего мешают. У них нет ни денег, ни власти. Верхи - вот кто связывает нам руки. Программа конституционных демократов предлагает реальный выход из тупика, но вдолбить что-нибудь этим олухам труднее, чем научить медведя танцевать. Обидно, до боли обидно. Россия имеет безграничные возможности для развития. Вы возьмите Германию. Всего несколько десятилетий - и страну не узнать. Поразительно быстрый рост промышленности. Она догнала Англию, а по некоторым показателям даже обогнала. Сравните только - там три столетия, а тут три десятилетия! Вот что значит развязать руки промышленнику и грамотной инженерной мысли.
      - Вы не должны опускать руки. За вами будущее России. Иначе подумать страшно, что будет...
      -...И невозможно нам предвидеть и понять, в какие формы Дух оденется опять, в каких созданьях воплотится...
      - Пожалуйста, притворите дверь покрепче. Надоели их завывания.
      - А кто это там у вас вещает?
      - Не обращайте внимания. Да, так вот что касается наших требований...
      -...Последние требования религиозного чувства сольются с последними выводами опытных знаний...
      - Вся наша прекрасная интеллигенция ударилась в мистицизм, в поиски тайн потустороннего, вместо того, чтобы работать засучив рукава. К сожалению, в ней совершенно не развита эта естественная потребность.
      -...Я считаю естественной и необходимейшей потребностью человеческой природы - молитву...
      - Англичанин или немец стыдится не работать, стыдится попусту болтать. Вместо конкретных идей, выраженных в чертежах и цифрах, мы обожаем рассуждать на отвлеченные, туманные темы, философствовать, плакаться по поводу...
      -...Мы - плененные звери, голосим, как умеем. Глухо заперты двери, мы открыть их не смеем...
      - Сколько же можно предаваться болтовне, препираться по поводу будущего России, ровным счетом ничего не делая для этого будущего! Когда я их слушаю...
      -...Будь что будет, - все равно. Парки дряхлые, прядите жизни спутанные нити. Ты шуми, веретено...
      - Будь моя воля, я бы чревовещателей этих прогнал сквозь строй или опустил в шахту на сутки, чтобы они прочухались и перестали каркать и молоть чепуху. Они же просто бредят наяву.
      -...Я мечтою ловил уходящие тени, уходящие тени погасшего дня. Я на башню всходил, и дрожали ступени, и дрожали ступени под ногой у меня...
      - Но вы понимаете, слушают их и как слушают! Будто они и есть пророки.
      - На Руси, знаете, кого только в пророки не возводили! Потому что всегда хватало зевак, которые готовы были их слушать. Работать неохота, так сидеть тоже скучно, а тут вроде и дело, и забава - стоять и слушать, разиня рот. А уж сейчас-то, когда никто не знает, что надо делать, чуть не каждый объявляет себя пророком. Раз потребность такая...
      -...Устремляя наши очи на бледнеющий восток, дети скорби, дети ночи, ждем, придет ли наш пророк. Мы неведомое чуем, и с надеждою в сердцах, умирая, мы тоскуем о несозданных мирах...
      - Поверьте, все это не более, как паясничанье, игра.
      -...Я трагедии жизни претворю в грезо-фарс...
      - Ну, слыхали? Какое отвратительное жеманство! В шахту их, в шахту всех! Среди всего этого словесного водопада я предпочту социал-демократов. Они хотя и не очень грамотны, но у них есть своя, ясная им цель.
      -...Весь мир насилья мы разроем до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим...
      - Их разрушительной программе мы противопоставим свою, созидательную.
      -...Как мечтать хорошо вам в гамаке камышовом...
      - Уф, уйдемте отсюда скорее.
      ...мечты сюрпризэрки над качалкой гризэрки... и ты, огневая стихия, безумствуй, сжигая меня, Россия, Россия, Россия, мессия... мрет в наши дни с голодухи рабочий... к фее в замок собрались мошки и букашки, перед этим напились... кровью народов залитые троны кровью мы наших врагов обагрим... и снова свет блеснет, чтоб стать добычей тьмы, и кто-то будет жить не так, как жили мы... никаких преград! Мы свободны и одиноки! С этим ужасом...
      - Пожалуй, хватит. Надоело. Они начинают повторяться.
      - Да, к сожалению, конец беседы уже не разобрать, очень много посторонних наложений. Но согласитесь, время далекое, сложное, и трудно было получить чистую запись.
      - Не в этом дело. Вы уж извините, но сама беседа отдает фальшивкой.
      - Это ваше субъективное восприятие, уверяю вас. Этот кадет, как я понял, несимпатичен вам, а я вот сейчас послушал его, и он оказался человеком думающим и дельным.
      - Уж больно он самоуверен и категоричен.
      - Это черта всех политиков. Иначе они не смогли бы действовать. Гамлетизм парализует волю. Запись же эта подлинная, не сомневайтесь. Может, вас смущает сама система записи, незнакомая вам? Но тогда иной, извините, не было.
      - Нет, не в этом дело. Мне не понравился голос кадета. Даже не сам голос, а его интонация. Будто не он говорил, а бабка моя Мария Николаевна. Собеседник же его смахивал на парфюмера.
      - А, понимаю, понимаю. Ваша бабка рассказывала вам о кадете, и у вас произошло наложение одного события на другое.
      - Не знаю. Но больше я не хочу их слушать. Я хочу уйти.
      - Идите. Но помните, вам придется пройти через ту комнату.
      - О Господи! Неужели нет другого хода?
      - Нет. Вы ведь должны пройти незамеченным. Не волнуйтесь же так. Прикройте глаза и идите вдоль стен, как я вас учил. Там всюду кнопки. Стоит нажать - и струя воды оттолкнет их назад.
      Он открыл дверь, сделал шаг и сразу обессиленно застыл, уткнувшись в густой, тягучий смрад, заполнявший комнату плотной, осязаемой массой. Из кучи голых тел, валявшихся в беспорядке на полу, одно приподнялось и двинулось к нему. Из-под опущенных век он видел только нижнюю часть этого тела, и видел, что оно прекрасно. Он смотрел на дивный изгиб юных бедер, колыхавшихся все ближе и ближе и все бесстыднее приоткрывавших сокровенное. Он осознавал, что ему надо скорее бежать, не медля ни секунды. Но безудержное, неосмысленное бесстыдство этой красоты притягивало и властно звало к ответному бесстыдству, которое уже и не ощущалось как бесстыдство, а лишь как проявление естества.
      "Нажми кнопку! Сию же минуту! Не поддавайся! И не поднимай глаз! Ни в коем случае не поднимай глаз!"
      Бедра приблизились вплотную. Рука нащупала кнопку. И все-таки он поднял глаза. Конечно же, поднял! Струя воды хлестала в толстую, короткую шею, на которой сидело две циклопические головы, одна большая и вторая маленькая, приросшая сбоку.
      В несколько прыжков он пересек комнату и выскользнул в знакомую щель. Тут силы оставили его, и он упал. Очнулся он в своей постели. Хотел встать, но не смог. Вызвал сестру.
      - Что со мною? Почему у меня не двигаются руки-ноги?
      - Лежите спокойно. Вам ввели анестезирующую жидкость. Вы сильно ушиблись. Понимаете, вы опять лазили на потолок.
      Что за чушь! Сколько раз он им объяснял, что он туда не лазит! Где они видят следы, которые обязательно остались бы, если бы он туда залезал обычным способом? Туда, наверх, его притягивает посторонняя сила, под воздействием которой он оказывается тогда, когда задумывается над некоторыми вопросами. Например, почему оставляют в живых безнадежных идиотов? В них нет ничего людского и даже простейшие животные инстинкты у них либо не развиты, либо искажены. Разве курица будет валяться в собственном помете? И однако на рожденное от человека распространяется заповедь "не убий". А как же преступники, которым выносят смертный приговор?...
      Он спрашивает, а вокруг молчание. Из каждого угла комнаты выходят три линии, ползут друг другу навстречу, смыкаются и образуют замкнутое пространство. Оно охватывает его, невозмутимое и непрошибаемое. Даже взлетая, он упирается в потолок или в стену. Минуя свою клетку, он неизменно оказывается в другой. Он измучен. Краткое воспарение кончается падением.
      Его спутник, который провел его через палату уродов, избавлен от таких мучений. Он, даже находясь в клетке, не скован ее властью. В любой момент он может покинуть ее, так как может покинуть себя. То ест обернуться кем угодно: юношей, женщиной, мышью, камнем, плодом дерева. Или деревом, приносящим плоды. Однажды он стал апельсиновым деревом и объявился в деревне, где когда-то жил. Ему все легко, и он не держит в секрете, как этого достичь. Очень просто, говорит он, надо только однажды решиться и отказаться от себя. Отказаться от себя - пройти через смерть. Это страшно только один раз, а потом уже нет. Потом можно сколько угодно менять обличье, и страха не возникает. Потому что умирает уже не твое "я", а то, которое ты временно взял.
      Так что же - решиться? Вернуть маленький дар? Обменять жизнь на вечность? Но как же тогда я? Жалкий путаник, не знающий, что делать с даром... Он совсем не то, кем я хотел бы быть. И все же... Есть в моем "я" что-то, от чего я не откажусь ни за что, ни при каких обстоятельствах, ни за какие блага. Что это? Господи, что?
      Опять молчание.
      Иисус Христос, идя на распятие, знал, что будет воскрешен, и все же душа Его смертельно скорбела. "Отче! О, если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо Меня!"
      Почему, Господи, так велика была мука Твоя, что Ты взмолился?
      Молчание.
      Ты хотел ЖИТЬ?
      - Хотел! Ибо Ты был рожден от женщины. А Тебя убили. Бессмертие Сына Божьего не искупит вины тех, кто убил Сына Человеческого. Но Ты, Ты простил бы их?
      Простил бы. Ты не царь от мира сего. Ты учитель, и учил любви и прощению. Но не Ты ли говорил слова о геенне огненной и прегрешениях, которые не простятся! Так когда же карать и когда миловать?
      Ах да, суд Божий, а не человеческий. Но мы-то не на Небе, а на Земле. И после того распятия сколько было убитых, обиженных - не счесть. Идет суд человеческий. Один человек вершит суд над другими. Один облечен властью, другой нет. Один подписывает приговор, другой исполняет, третий кладет голову на плаху. Опускается топор - человека убили. Рожденного от женщины. Кто убил? Тот, кто был на суде, или тот, что с топором?
      Все плывет в голове. Что они мне вкатили? Новокаин или еще какую-нибудь гадость? Что хотят, то и делают. Они облечены властью. Так о чем же я? О чем-то я хотел спросить... Да, давно хотел. Почему Ты пошел на смерть? Почему избрал для предательства Иуду? Другие не спорили, лишь внимали в благоговении, а он спрашивал. Сталкивал слова заповедей с жизнью. А в жизни такая бесовская путаница. Каждый раз надо думать заново. Жить труднее, чем учить и проповедовать. Ученики Твои усвоили заповеди, а думать они научились? Заповедь - не догма, а руководство к действию. Или это не о том?
      Но как стучит в голове! Будто молотком кто бьет по мозгам. Или еще кто-то идет? Что за ночь! Как тяжело ступает!
      - Кто вы? И почему на вас белое покрывало?
      - Вы меня не знаете. Мы никогда не встречались... при вашей жизни.
      - Так что же, я умер, что ли?
      - Нет, вы живы, вы еще живы. Но я еще не родился.
      - То есть как это? Ничего не пойму.
      - Я объясню. Я пришел к вам из будущего.
      - А-а! И чего вы от меня хотите?
      - Я пришел по вашему зову.
      - Я никого не звал из будущего. Еще из прошлого иногда...
      - Это делается невольно. Вы постоянно думаете о будущем. О том, что с вами будет, когда вас не будет.
      - Когда меня не будет, мне будет уже все равно.
      - Когда не будет. Но пока вы есть, вас это заботит, вам не все равно.
      - Да, пожалуй. Как странно...
      - Странно? Естественно! Для творца время не останавливается с последним ударом сердца. Ему мало признания современников. Ему важнее признание потомков. Соединить то и другое - редкая удача. Чаще приходится выбирать. Это всегда риск, цена которого - жизнь. Напрасный риск напрасная жизнь. Поэтому-то так тоскует художник, так мечется.
      - Откуда вы так точно знаете?
      - Мне ли не знать? Я тоже был художником.
      - То есть как были? Вы же...
      - Да, если соотнести с вами, то я еще только буду. А если... Понимаете, я - это уже не живой я. Вы видите, что меня скрывает покрывало?
      - Да, конечно.
      - Так вот, под этим покрывалом не я... уже не я, а памятник мне.
      - Ага, так вы - каменный гость?
      - Гм... в некотором роде. Видите ли, я не статуя из камня. Скульптура будущего совсем иная. Иные материалы, иная технология, а главное - совсем иное образное мышление, иной способ общения со зрителем.
      - Общения?
      - Непременно. Я меняюсь, вступая в контакт с ним. Я оживаю. В меня вливается его жизнь. Мое изображение не есть нечто неподвижное, раз и навсегда отлитое.
      - Идею этой новой скульптуры я, кажется, уловил, но воплощение... ускользает от меня. Может быть, вы снимете покрывало?
      - Вы ничего не увидите.
      - Я, по-вашему, слишком ничтожен?
      - Нет, просто слишком велико расстояние.
      - Зачем же вы пришли?
      - Я увидел, что вы готовы сдаться и отречься от искусства.
      - Я устал.
      - Это пройдет. Но искусство нельзя предавать. Это чревато. В нем высшее назначение человека. Сделав первые наскальные рисунки, человек отделил себя от животного мира, поднялся на иную ступень. Он стал ТВОРЦОМ.
      - А как же орудия труда? Энгельса уже забыли?
      - Это вторично. Примитивными орудиями труда пользуются и некоторые животные. Но развития-то нет! Толчок к прогрессу, к развитию дали вот те самые наскальные рисунки. И вся дальнейшая наша история - это единый процесс, в котором человек продолжает сотворение мира.
      - Человек - соавтор?!
      - Да! Правда, лишь в ограниченном отрезке пространства и времени. Это путь Homo Sapiens. Миссия Homo Sapiens. Так он, существуя в мире относительного, возвышается до вечного и соприкасается с абсолютом.
      - Соприкосновение, но не достижение.
      - Чтобы достигнуть, он должен взойти на Голгофу.
      - Но у него не хватает духа. Свое конечное он ценит больше бесконечного. Он слаб.
      - В этой слабости его сила, ибо он ежесекундно ее преодолевает. Он знает, что умрет, а живет так, будто именно он вечен. Вся жизнь человеческая - бунт против смертности. Смертность для него - высшая несправедливость. Ratio дал ему возможность осознать ее - memento mori - но исправить ее не в силах. Человек не смирился - в этом его трагедия и его подвиг. Христос воскрес, но сначала Он принял смерть. Мученическую человеческую смерть. Вот почему распятие для человека - недостижимая и близкая высота. Не каждому дано возвысится до нее, но свои нравственные оценки он черпает оттуда. И заметьте: оттуда - это не прошлое, это будущее.
      - Вон что! Наверное, поэтому мы и не можем жить, не пытаясь представить себе свое будущее. Ведь оттуда исходит свет. Он осветит нашу деятельность, и только тогда можно будет судить, что мы делаем сегодня правильно, а что неправильно.