Пусть, думал я, эти женщины насладятся в полную меру, они вполне это заслужили, и из кожи лез вон, помогая им собираться в дорогу. Но, кажется, я переусердствовал, потому что жена сказала мне на прощанье с язвительной усмешкой: "Ты бы хоть перед мамой постеснялся! Нельзя же показывать так откровенно, что ты до смерти рад остаться тут один. Воображаю, какие грандиозные планы у тебя на этот месяц".
      Поистине на женщину угодить невозможно!
      А вы еще спрашиваете, почему я здесь, если знаю про себя совершенно точно, что я абсолютно здоров. Да, я здоров. Но в этом милом заведении не меньше половины таких же здоровых людей, как и я. Они нашли тут уютное пристанище от той жуткой повседневной суеты, фальши и непонимания, которые их окружали за этими стенами. Ведь вот вы меня понимаете? Понимаете. И я вас очень хорошо понимаю. Все, что вы мне рассказываете, я представляю себе так ясно, будто я сам все это пережил. А тех людей я перестал понимать. Мне стало казаться, что они с какой-то другой планеты. Или что я попал на чужую планету. Я даже думаю, что именно это вполне могло случиться. Я не находил с ними никакого контакта. Помните, вы мне рассказывали, что на одной планете с вами так получилось? У вас было ощущение, будто вы заключены в резиновый пузырь.
      - Да, да, я припоминаю. Страшное дело, знаете. Он, этот пузырь, не доставляет ощутимой боли, он мягкий, эластичный, он повинуется каждому движению тела, изгибается в любую сторону, принимает любое положение. Сначала это приятно, как нежная ласка. А потом вдруг начинает страшно раздражать. И однажды ты взрываешься, яростно топчешь его ногами, бьешь кулаками, врезаешься в него головой, как в футбольный мяч, а от него все отскакивает, никакого отзвука, никакой передачи наружу, туда, где находятся тебе подобные. Он все сносит спокойно, невозмутимо и терпеливо гасит все звуки, все твои эмоции. Ты кричишь, ты воешь, а никто не слышит. Никто тебя не чувствует. И ты превращаешься в инертную, бескостную массу.
      - Это же кошмар!
      - Кошмар. Но знаете, я все-таки нашел способ вырваться из пузыря. Проткнуть его нельзя, это мне было ясно. Но зато я обнаружил, что если сильно вдохнуть, то он втягивается внутрь. И так однажды я втянул его весь в себя, и он принял положение моих внутренностей. Я же, таким образом, оказался снаружи. Тогда я, конечно, пошел посмотреть, как живут на этой планете ее коренные обитатели.
      - Ну, и как? Ужасно?
      - Что вы! Они вполне приспособились к жизни в утробе своих пузырей и производили впечатление настоящих счастливчиков. Я встречал много одиноких пузырей либо объединенных в большие или малые колонии. Но чаще мне попадались сдвоенные в пары пузыри, наподобие сарделек с перетяжкой, через которую можно было переходить из одного отделения в другое. Нечто, значит, вроде двухкомнатной квартиры. Супруги вступали между собой в контакты, в том числе и самые близкие, но поскольку в эластичном пузыре не было твердой опоры, эти контакты носили характер мягких, томных совместных колебаний, совсем не похожих на то, к чему мы с вами привыкли. Но этим существам они, по всей видимости, весьма нравились, и они занимались этим весьма подолгу. Я даже уставал наблюдать, поскольку это было совершенно однообразно, а они все колебались и колебались. Тем более, что делать им, по-видимому, было в сущности больше нечего. Пузыри каким-то образом их питали, грели, снабжали организм всем необходимым и даже очищали его, проникая внутрь, но не целиком, как у меня, а частично. В общем, там происходил какой-то свой обмен, который мы именуем жизнью.
      - А потомство? Потомство-то у них появлялось?
      - Да, в том-то и дело. В какой-то момент пузыри вдруг вздувались, перетяжка исчезала или ее было не разобрать, начиналось быстрое вращение, потом разом все останавливалось - и готово: перед тобою уже не две, а три сардельки. И вот в этой третьей болтается несколько штук маленьких существ, похожих на родителей.
      - Ну, а родители что? Как они ухаживали за своим потомством?
      - А никак. Все функции опять же берет на себя пузырь, тот, который отделился от родительского.
      - Хорошо, но что же делают родители?
      - Глядят через пузырь на свое потомство и продолжают свои колебания.
      - Скажите пожалуйста, прямо райская жизнь!
      - Да, они имеют все то, что нам обещают только в будущем и на что направлены все наши усилия в настоящем: всеобщее равенство, благосостояние, ни забот, ни хлопот, ни обид, ни начальников, ни подчиненных.
      - А личность?
      - А личность сидит внутри пузыря, я же говорил.
      - А проблема личности?
      - А проблему личности я обнаружил только у себя самого. Вот когда я заглотал пузырь и он, утратив необходимую ему связь с общей атмосферой, стал сжиматься у меня внутри в плотный ком, вот тогда и встала передо мной эта самая проблема личности. Меня мучили неудержимые позывы на рвоту, но выпустить из себя пузырь означало вновь оказаться у него в утробе. Представляете, снова, значит, плавать туда-сюда без толку, как все эти, либо что же? Подцепить другой пузырь с какой-нибудь местной кралей и вступить с нею в колебания? Да лучше я сдохну, решил я, чем соглашусь на их вечное блаженство. Пусть я буду лучше маяться на планете ужасов, чем благоденствовать в пузыре.
      - Мне сейчас пришло в голову: может, то благоденствие, что вы наблюдали, вовсе не является у них постоянным и нерушимым состоянием? Может, у них есть свои проблемы, свои трудности? Пришельцу ведь трудно судить. А потом могло ведь быть и так, что вы попали туда как раз в такой период их истории?
      - Черт их знает! Когда тебя тошнит, то тут не до аналитического разбора чужих исторических метаморфоз. Тут одного хочется: чтобы кончилось, наконец, это муторное состояние. Я лишь сквозь туман помню, как меня выдрало этим пузырем чуть не со всеми внутренностями, а самого меня с такой силой тряхнуло, что я вылетел с той планеты с космической скоростью и очнулся уже на своей койке. Гляжу вокруг и не верится: я у себя, среди своих, знакомые все лица. Хорошо!
      - Да, здесь у нас хорошо. Здесь люди вообще легче друг друга понимают. А если кого не понимают, то не лезут к нему с расспросами, наставлениями и советами. Нет, я счастлив, что мне пришла в голову такая удачная мысль - укрыться от них за этими стенами. Я только здесь понял, что такое нирвана и почему Восток построил на ней свое миросознание. Для них истинная мудрость состоит в отсутствии суетной деловитости, а добрую мысль, доброе чувство они приравнивают к доброму делу.
      - Я согласен, в этом есть великий смысл. Однако... можно признать нирвану, можно постичь ее, но можете ли вы сказать, что вам удалось ее достичь? Смогли ли вы примириться с тем, что ваша прекрасная идея отвергнута, и пребывать в состоянии блаженства только от того, что она существует в вашей голове?
      - Нет, конечно, я не восточный мудрец, и часто внутри меня все клокочет, как в кратере вулкана. И однако, поверьте, временами я впадаю в состояние захватывающего дух счастья. Я думаю о том, что все-таки - да! Я достиг! Я нашел! Все во мне ликует и кричит - эврика! Я нашел то, чего не нашли пока другие. Я выполнил свое высшее, человеческое назначение, с которым пришел в мир. Я не пожалел себя, я напряг все силы ума и души - и смог! О, это счастье, я знаю, что это и есть счастье!
      - Но его никто с вами не разделяет. Ваше открытие пропадет втуне.
      - Да. И в этом моя трагедия.
      - Так не лучше ли было бы...
      - Нет, не лучше бы! Мне годится только то счастье, что приходит через трагедию. А то, которое обретается через успокоенность, через отказ от своего "я", мне не подходит.
      - А тех, кому оно подходит, вы презираете? Тех, кто не хочет для себя и своих близких трагедий, вы считаете людьми второго сорта?
      - Нет, я не презираю их, я говорю только о себе. Пусть каждый занимается своим делом. Кто к чему предназначен. И не надо им мешать.
      Вот сидит молчун, который часами усердно конспектирует старые подшивки журнала "Крокодил". Сначала я его пожалел: вот, думаю, бедняга, как въелась в него эта привычка, что он и тут покоя не знает, все пишет и пишет. Потом же я понял, что жалеть его нечего. Наоборот. Человек наконец-то конспектирует то, что ему нравится, что ему интересно. А какая производительность! Однако мне пора. Меня там кто-то ждет, я чувствую. Врачи думают, что ко мне приходят только те, кому они разрешают. И не знают ничего о тех, кто посещает меня без их ведома. Иногда это те, кого я сам приглашаю. Иногда же бывают совсем неожиданные посетители.
      Я вхожу в палату, а там стоит прелестная кореяночка в длиннополом розовом платье. Такой приятный сюрприз! Я ни разу в жизни не любил кореянку. Как к ней подступиться? Что сказать? Можно ли поцеловать руку? Или лучше погладить волосы?
      Ничего не надо. Она увидела меня и закружилась в плавном танце. Я стою и любуюсь. Ах ты, милая, сколько в тебе грации, как гибок твой стан! Вот ты кончишь танец, я подойду, обниму тебя и поблагодарю. Нам будет хорошо. Ты немного робеешь, я вижу. Наверное, ты тоже ни разу не любила русского. Поэтому и пришла ко мне, не так ли? Женщины ведь очень любопытны. Многие осуждают вас за это, а мне эта черта в вас нравится. Если бы вы не были любопытны, мы были бы лишены многих радостей.
      Танец кончился, кореянка остановилась, улыбнулась мне и запела. Нежный голос пел мне об идеях чучхе, о Мангендэ, где взошло великое солнце любимого вождя-отца, о Ельтусамчхонском сельхозкооперативе, о сути метода Чхонсанри, о скорости Чхоллима, о клике Пан Чжон Хи, о мощной стратегии отсечения головы и конечностей у империалистов, о самых счастливых людях на свете. И еще о чем-то, наверное, тоже хорошем, но уж очень скучном. Я утомился и закрыл ей уста поцелуем. Кореянка не противилась и нежно покорилась мне. От моих ласк ее тело стало гибким, как в танце, сквозь тонкую шелковую ткань проникало ее тепло. Я становился все смелее и смелее. Но мне почему-то страшно мешали ее руки. Нет, она меня не отталкивала, но я всюду, где не надо, натыкался на ее руки, будто у нее было их не две, а несколько пар.
      Вообще у меня часто срывалась любовь из-за рук. Редкая женщина умеет ими владеть в минуты любви. Недаром мудрое время лишило рук Венеру Милосскую. Искусствоведы разработали кучу гипотез, предполагая, в каком положении они были у нее, что держали. И скульптор бедный, помню, когда-то бился, приделывая ей руки так, чтобы они не испортили ее прекрасное тело. А зачем? Зачем ей руки? Вы только представьте себе: стоит Венера Милосская, а от нее торчат две руки! Или - из нее. Даже не знаю, как выразиться, настолько это нелепо.
      Я думаю, что эволюция человека не успела довести его до совершенства. Это нам только кажется, что мы красивые. Привыкли потому что. А на самом деле в нас очень много уродливого. Я иногда разденусь, встану перед зеркалом, посмотрю - и мне так противно делается. Во все стороны разные кости торчат. Само тело все в каких-то буграх и впадинах. У женщин это все хоть как-то сглажено жировой прослойкой. Так и то: другая столько жиру наест, что уже не разберешь, где там что, где у нее какая форма.
      Да, а чего же я сейчас-то голый стою? Для чего я разделся? Спать, что ли, собрался? Так рано еще. Заболтался вот и забыл. А ведь чего-то важное я хотел сделать. Что же еще делают голые? Моются. Но я перед самым обедом душ принял. Значит, ни спать, ни мыться я не собирался. Нет, надо было сначала записать, а потом уж раздеваться. Тогда я не стоял бы сейчас голый, как дурак. Придется назад одеться, а то ведь и простудиться недолго, да и стыдно как-то. Сестра войдет, а я в таком виде. Хотя если та, с бровками, то... Нет, сегодня не она дежурит, а тумба. Эта мне не подходит. Она из тех, у которых все отдельные формы слились в одну. И голос у нее слишком громкий. Я к этому не привык. У нас в семье все женщины говорили тихо, никто никогда не кричал. Мария Николаевна, если сердилась, меняла интонацию, но голоса не повышала. Исключение составляли лишь те случаи, когда у них с отцом вспыхивали споры на актуальные политические темы. Но тогда сталкивались не люди, а класс шел на класс, а в бою, как известно, не до соблюдения этикета.
      Зато во всем остальном бабушка моя по материнской линии была образцом безукоризненных манер. В течение многих лет она старательно прививала мне свои благородные манеры, и очень обидно, что я плохо поддавался дрессировке. Бабушка сокрушенно говорила: "Не зря в прежнее время дворяне берегли чистоту крови. Всякая чужая примесь сказывается на человеке, на его восприимчивости к культуре". Когда в обиходе стало известно понятие "гены", все поняли, что она была совершенно права. Непонятно только осталось, почему на ее манерах не сказалась примесь чуждой крови. И почему ее мать, бабуля Антося, рожденная от генетически чистых линий, могла допустить неприличность. Но, во-первых, в правилах бывают исключения. Во-вторых, Мария Николаевна ничего и знать не хотела про поляка и признавала отцом своим благовоспитанного, всеми уважаемого, просвещенного промышленника, не трескуна, а настоящего патриота, который в трудную для России годину отстаивал высокие идеалы и призывал не разрушать все без разбору, а думать о том, с чем мы потом останемся и с чего придется начинать.
      Вот такого высокоблагородного человека и мечтала бабушка вылепить из своего внука. Но все ее усилия смазывал один мой природный недостаток, который никакими мерами не удавалось устранить. Дело в том, что едва я попадал в приличный дом, как мои почки начинали почему-то работать с удесятеренной скоростью. Я знал, что согласно этикету я не должен был больше одного раза выходить в туалет. Но почки про это не знали и знать не желали. Чего только не делала бабушка, чтобы уберечь от позора себя и меня! Не давала мне пить целый день, в последние полчаса перед выходом трижды посылала в туалет, перед входом в приличный дом загоняла меня в ближайшую подворотню. И все равно ничего не помогало. Я упорно нарушал этикет не меньше трех раз.
      "Это выше моего понимания, - возмущалась Мария Николаевна. - Я не верю, что нельзя удержаться. Ты делаешь это нарочно. Но зачем?!"
      Но я, правда, делал это не нарочно. И возмущения бабушки не понимал. Бабуля Антося мне в свое время внушила, что это дело естественное и, наоборот, терпеть очень вредно. Если случится нужда, всегда надо выйти, только не делать это подчеркнуто и грубо. А все, что внушила мне моя любимая бабуля, сидело во мне очень крепко. Между прочим, она тоже брала меня с собой в гости, и среди них были разные люди, и были дома, которые Мария Николаевна называла "приличными", там тоже умели кланяться и целовать дамам ручки, но всегда я чувствовал себя там свободно, естественно и не помню случая, чтобы я хоть раз нарушил этикет. Или мои почки работали тогда более ритмично?
      Я давно убедился: за работой почек надо следить очень внимательно. Спасибо нашему Министерству здравоохранения, которое учредило специальную форму № 45 "п" и обязало всех свободных и несвободных граждан периодически сдавать соответствующий анализ. Потому что мало ли что... Если, например, ты собрался за границу, то знай, что там обращают внимание на все: на ее цвет, удельный вес, всякие соли, кислоты, а главное - для них совершенно недопустимо присутствие белка, сахара, ацетона, уробилина и прочих показателей неблагонадежности твоего организма. В общем, если что не в соответствии - туда ты больше не ездок! Охрана здоровья - превыше всего. Ну, а поскольку у меня с анализами все в порядке, я решил: как только выпишусь отсюда, сразу же махну куда-нибудь. Вот только надо посоветоваться со знающим человеком, куда лучше. В Европу или в США я не хочу. Не из-за того даже, что там капитализм. А потому что я про них все в кино видал. Такие же люди, как и мы. Ну, может, шмотки получше, автомобилей побольше, того-сего. А так-то... Атомы расщепляют, посевы опыляют, плачут над теледрамами, орут, как оглашенные, на разных матчах, обожают пестрые обертки, сплетни про миллиардеров и про кинозвезд. Вдобавок соперничают между собой во всякой мелочи - от галстука до фирмы, где шьют костюм. Даже от места, где ты проводишь уикэнд, зависит - уважают тебя или не уважают. Так, во всяком случае, мне рассказывали. Нет, это все мне не по нутру. Пошли они на фиг! Не люблю, когда передо мной выставляются. Конечно, если поискать, то и там найдутся хорошие люди, но разве найдешь их в такой толчее?
      Насчет Азии, Африки и Южной Америки меня тоже берут большие сомнения. Очень уж там неспокойно. Все время кто-то с кем-то за что-то борется. Приедешь туда - а там переворот. И как хочешь, так и выбирайся. Деньги потратил, а ничего не повидал. С одним нашим товарищем так и было. Ему жена наказала купить полкило королевского мохера, нарядные сапожки и брючный костюм, а он вернулся с пустом. Представляете? Бедную женщину месяц отпаивали крепким настоем валерианового корня. А мужа на это время друг приютил. И тоже чем-то отпаивал.
      Вот так поразмыслишь и что остается? В Антарктиде стужа страшная. Только одна Австралия и остается. Далековато, да что делать? Зато там аборигены еще сохранились. Я их, правда, тоже видел в кино. Ходят совсем голые и лохматые. И ничего, живут. И не надо им ни с портными лаяться, ни в химчистки таскаться, ни с молью бороться. Да у них не то что моли - клопов, и тех еще нету. И в Спарте не было. А вот в Афинах, кажется, уже появились. Там цивилизация достигла необходимого уровня. В общем, решено, именно в Австралию я и поеду. На большие города и пришельцев из Европы я не буду тратить время. Я сразу постараюсь вступить в контакт с коренным населением материка.
      Мне давно хочется раскрыть одну тайну.
      Сколько я себя помню, нам все время твердили, что наши предки дикари - влачили жизнь неимоверно тяжкую и беспросветную, что пребывали они в вечном страхе и состояние ужаса не покидало их ни днем ни ночью. Именно по этой причине они и придумали себе религию, богов, демонов, духов, дошли до колдовства и шаманства. Но вот я пересмотрел множество фильмов про современных дикарей, и - сомнение вошло в меня. Я вглядывался в лица на экране и видел в них такое спокойствие, такую безмятежность, уверенность в себе, достоинство, дружелюбие, что мне становилось завидно. Никаких следов страха или бессонных ночей. Ходят по джунглям, горам или пустыням поступью хозяев жизни и хозяев земли. Никуда не торопятся, не суетятся. Дети играют, взрослые что-то делают. Не спеша, ловко, умело. Дружно. Или ничего не делают и тоже дружно. Если же надумают веселиться, то все вместе, всем племенем и уж действительно от всей души.
      После этих фильмов я начал присматриваться к своим цивилизованным собратьям, и что же? Я обнаружил, что редкое лицо не несет на себе отпечатка страха или озабоченности. И в разговорах, я заметил, постоянно сквозит какая-то тревога, ожидание неприятностей или даже опасностей. Будто ходят они по земле и все ждут, что откуда-нибудь из-за угла на них тигр выскочит или другой страшный зверь, или кирпич свалится или сосулька с крыши. Последнее очень даже часто бывает. Я сам видел одну старушку, ей на голову при мне упала сосулька, когда она выходила из булочной, она стояла и плакала, так ей было больно. Еще бы, дома-то вон какие высокие понастроили, и сосулька, пока летела, развила скорость не меньшую, чем у метеорита. А сколько еще таких сосулек висит над головой современного человека? Действительно, ходить страшно!
      Так что если согласиться с утверждением, что религии сочиняют со страху, то нам сейчас самое время придумать себе религию. А она у нас не придумывается... Некогда нам. Еще что-то по мелочи - плюнуть через плечо, постучать по деревяшке, сделать крюк, если кошка перебежала дорогу, перенести с понедельника на вторник важное дело - это мы можем. Отработанные стандарты заговорных действ не требуют ни сил, ни времени, ни ума.
      Однако все же не это самое скверное. Самое скверное то, что мы и ворожим-то не сами, а кто-то для нас все готовит - составляет гороскоп, сочиняет тесты, вспоминает полузабытые способы гаданий и магических заклятий. А мы на ходу подставим, сопоставим, прикинем, откинем - и побежали дальше. Некоторые в церкви стали заскакивать. Свечек понатыкают, глазки закатят в умилении - и тут же бегом из храма. Спешим, братцы, спешим! Другой бы, может, и рад остановиться, не бежать, а посидеть бы, обдумать что-нибудь нужное, важное. Но куда там! Ритм современной жизни не располагает к раздумью. Нынче только успевай поворачиваться, это тебе не австралийская пустыня и не сельва за горами - за долами.
      Одним словом, тяжело быть цивилизованным человеком. Мучительно. А какая награда? Смотреть по вечерам телевизор, а по утрам пить растворимый кофе? Не из ореховой скорлупы, а из фарфоровой чашечки? И не пальцем размешивать, а мельхиоровой ложечкой? Экие, скажите на милость, радости. В конце концов, мы люди или мы клопы? К черту всю эту клоповую цивилизацию, я пошел к дикарям.
      А, так вот чего я разделся! Я же представил себя вольным дикарем. И еще хотел отключить батарею и разжечь костер. Но не успел. Что-то меня отвлекло, и я позабыл. А теперь я снова в пижаме. Скинуть ее? Вообще-то в ней удобно, вполне можно жить. Пожалуй, я, когда поеду в Австралию, прихвачу с собой побольше таких вот больничных пижам и подарю их тамошним жителям. У них там нету таких. То, что туда завезли из Европы, не идет ни в какое сравнение с этими изделиями. Европейская одежда тесная, мешает свободе движений, маркая, ее надо стирать. Масса всяких неудобств. Вот аборигены и не приняли ихнюю цивилизацию. И их самих не признали за людей. Решили, что они свалились им на шею с неба. А меня примут к себе в племя, и я буду жить среди них, как свой, и душой отдохну. Говорят, они даже не знают, отчего родятся дети. Не связывают одно с другим. Это ж замечательно! Жена всегда любит тебя с полной самоотдачей, и мы ее тоже. И никогда она не ругается, ежели что. Потому что в ее представлении ты тут ни при чем.
      А у нас что? Ведь у нас при этом черт знает что бывает! Жена ходит надутая, обвиняет тебя в эгоизме и скотстве, а если ее вдобавок еще и тошнит, то и вовсе житья никакого нету. "Уйди с моих глаз! Эгоист!" И не смей возражать или оправдываться. Покорно сноси оскорбления и капризы. Таковы они, цивилизованные женщины. Обидно бывает до смерти. Ой, да что говорить! Отвел, помню, ее в больницу, спрашиваю робко: чего, мол, принести? Так она как взовьется! "Не смей вообще сюда появляться!" А попробовал бы я не прийти, что б было? Конечно, я пришел, принес всяких там соков, сырков, булочек. Приняла, съела. Записочку прислала. "Спасибо, милый. Как хорошо, что уже все позади! Чувствую себя сносно. Подробности дома. Целую. Твоя..." Вот так. Я записочку в руке зажал и дома целый вечер ее перечитывал. Все обидные слова позабыл. Когда домой обратно вел, сиял, как дурак. И она тоже улыбалась мне нежно и ласково, будто я никогда и не был разгильдяем и эгоистом.
      Конечно, не был. Наоборот. Все было так умилительно. Даже тучка, глядя на эту парочку, не выдержала и закапала частыми, мелкими слезками. Пришлось спрятаться в чужой подъезд. И еще одна женщина укрылась с ними туда же. Жена толкнула его в бок: погляди, мол. Он поглядел, пожал плечами. Женщина стояла поодаль, отвернув лицо. Платье мятое, перекошенное, висело на ней, как на вешалке. Волосы стянуты на затылке в жидкий хвостик. Больше смотреть было не на что.
      - Напрасно ты отказалась от такси. Еще простудишься. И устанешь.
      - Да тут всего сто шагов. А дождик теплый. Ах, Егор, как хорошо пройтись по воздуху!
      Дождик, как начался сразу, так же и перестал. Женщина в мятом платье шла теперь впереди, шаркая туфлями по лужам, брызгая себе на ноги.
      - Видал? Еле идет. Знаешь, который она сделала аборт? Четырнадцатый! Никто не взялся, так она сама. Неделю была между жизнью и смертью. И еще, говорят, двоих сдала в Дом ребенка. А ей всего-то двадцать два года. Девчонка. Ты можешь это понять? Я не могу. И не хочу.
      Женщина качнулась и ухватилась рукой за стену дома.
      - Она не дойдет. Извини, я побегу за такси.
      - Придется. Беги. Я постою с нею. Вот ужас-то!
      Он давно не видел таких комнат. Даже позабыл, что такие бывают. Он с трудом сглотнул ком, подкативший к горлу. В деревенских стойлах тоже пахло не особо приятно, но то был запах естественный. Что делать скоту, если человек поставил его в хлев? А тут было скотство человеческое, вызывающее, непристойное. На кровати лежала женщина, свесив ногу, отчего юбка высоко задралась. Он прикрыл глаза.
      - Мама, это я. Пришла вот... - услышал он.
      Женщина на кровати пошевелилась, открыла глаза, но позы не изменила. Помолчала, зевнула и просипела:
      - Ну что, отскоблили? А ты трусила, дура. Всегда слушай мать. А то рожать она собралась, опять с брюхом таскаться. Очень надо!
      Женщина спустила вторую ногу и села. Юбка задралась еще выше.
      - Валька, кто это с тобой? Уже успела подцепить? Ну, гвоздь-девка!
      - Да нет, это так, он подвез меня. Мне нехорошо стало по дороге.
      - Ишь, нежная стала. А мужик-то вполне фартовый, а, Валька? Что ты там стоишь? Проходи, выпьешь с нами. Давай-ка, Валька, налей нам всем, отметим твое возвращение.
      - Может, ей врач нужен? Я сбегаю, вызову.
      - Да ну ее на хрен! Бегать еще! Обойдется. Не первый раз. Ты посиди-ка лучше со мной. От меня тебе больше будет толку, их-хи-хи. Валька, ты перестанешь стонать или нет? Ревнует, хибара! Не ревнуй, Валька, завтра я поделюся с тобой. Костька придет, либо Ленька, либо еще кто. Может, и сам Конопатый привалит. Валька, а это ты от него занозилась в этот раз, точно тебе говорю. Слышь? Да ты-то куда? Эй!
      Он выскочил и кинулся к телефонной будке, чтобы вызвать скорую помощь. Потом, шатаясь, как в бреду, дошел до дома, и тогда у него началась страшная, судорожная рвота. Жена разъярилась.
      - Напился? Сегодня? Как ты мог? Я еле на ногах стою, а он...
      - Не пил я. Ни капли. Оставь меня.
      - Не пил? С чего же тебя так рвет?
      С того, что видел он то, на что смотреть невозможно. Нету человеческих сил. Господи, Иисусе Христе, Сыне Человеческий, неужели и Ты такое видел?...
      Видел? Он пришел к тем, кто видя не видел, и слыша не слышал, и не разумел. Он ходил среди них, чтобы видели они, слышали и разумели. И то, что ты видел, Он уже видел. И больше видел. Потому что все это уже было.
      Было и осталось? Тогда зачем приходил Он?!
      ...Вот пришел Иисус с учениками в город, а навстречу ему множество народа вышло, каждый к себе зовет: "Иисусе, раздели с нами трапезу". Христос сказал: "Как Я буду есть, если кто-то нуждается во Мне? Симон, зайди в этот дом, узнай, кто там стонет". Симон зашел и скоро вернулся. "Там женщина исходит кровью, а муж ее своего требует. Дитя в углу лежит, только что рожденное, плачет от голода. Я сказал мужу: "Оставь мать и дай ей ребенка". Он же швырнул в меня черепок и выгнал. Что делать с ним?"
      Иисус сказал: - Ничего не надо. Он сейчас сам к нам выйдет.
      И пошел дальше. Ученики за Ним. Не успели они, однако, пройти и трех домов, как грешник догоняет их, падает в грязь и начинает биться в падучей. Глаза закатились, изо рта пена капает вперемешку с кровью. Иисус коснулся его рукой, грешник затих, открыл глаза, смотрит. Иисус говорит: "Иди и приведи к жене свою мать, пусть она ее выходит. А сам не ходи в дом двенадцать недель. А по прошествии срока пошли спросить ее: готова она принять тебя или нет. Когда скажет "да", тогда и войдешь."
      Народ, видя это, молчал в благоговении. А Иисус с учениками двинулся дальше. Тогда Иуда сказал: "Равви, Ты остановил одного грешника и спас от мучений одну жертву. А сколько их еще в этом городе? Не всякий грех виден и слышен. Кто же остановит его?"
      Христос ответил притчею. Была у сеятеля одна горсть зерна. А на земле в то время повсюду был голод. Люди дрались из-за каждой былинки. Сеятель вышел в поле и посеял зерна. Каждое принесло плоды, какое в тридцать, какое в шестьдесят, какое во сто крат. Собрал сеятель урожай и накормил народ. И сам насытился. Люди помирились и забыли обиды.
      Другой сеятель в другом селении тоже имел горсть зерна. И тоже в той округе был голод. Сеятель подумал: "Одной горстью разве я накормлю всех? Каждому раздать - по семечку не хватит". Измолол зерна в муку, испек лепешку и съел. Люди увидели, что он один сыт среди них, набросились на него, избили и прогнали в пустыню. Никто не пожалел его, потому что все были голодны и злы. Понял сеятель, что пришел конец ему, лег на землю и умер. А шакалы разорвали его тело.
      - Так кто же из двоих мудрее, ответь Мне, Иуда?
      Иуда же ответил тоже притчею.
      Виноградарь вышел утром в свой виноградник, стал осматривать ветви и увидел, что одну лозу поедает червец. Остановился и стал ее очищать. Начал с самого верха и до захода солнца работал, пока не уткнулся носом в землю. Только тогда разогнулся, вернулся в дом и лег спать. Утром опять пошел в виноградник. Глядит - все ветви усеяны червецом, листва с них обглодана дочиста, только одна лоза стоит среди них зеленая, нетронутая. Пока обирал с нее, червец напал на другие и все пожрал. А виноградарь не видел, уткнулся носом в одну.
      - Мудро ли он поступил, ответь мне, Равви?
      Христос сказал: - Всякая притча имеет свой ответ, Иуда. Молоко имеет свой вкус, вино же имеет тоже свой вкус. А вместе смешать - какой толк?
      Тут скрестились их взгляды, и Иуда ответил:
      - Прости меня, Господи, Ты, как всегда, прав.
      А после вечери попросил Христа выйти с ним на улицу и показал на старика, который неподвижно сидел на камне и имел вид смятенный. И рассказал ему историю, которую узнал от людей.
      Жили в этом городе муж с женою, и не знали они о том, что на самом деле они между собою брат и сестра. Родители их рано умерли, их тогда же разлучили, и встретившись взрослыми, они не могли узнать друг друга. Было у них двое детей и оба уродцы: один немой, другой безрукий. И ждали они третьего - со страхом и надеждой. В это время и пришел в город старик. Он ходил из дома в дом, словно искал чего. И нашел. Явился однажды в дом брата и сестры и объяснил им, почему дети рождаются уродцами. "Как ты можешь доказать, что это правда, пришелец?" - спросили они. "Посмотрите на свое левое запястье, - ответил старик. - У каждого из вас тут отметина - большое родимое пятно. Оно досталось вам от вашей матери. И у меня такое же, глядите". Те посмотрели и ужаснулись. Старик ушел, а наутро прибежал к нему брат с воплями: той же ночью сестра его удавилась. "Вот что ты наделал, погубитель! Была у наших детей мать, а теперь они сироты. Зачем ты нам все рассказал?" Старик не знал, что ответить несчастному. И сейчас не знает.