Новикова Светлана
      Оранжевое небо
      Исторически достоверное полотно, сотканное в голове одного давно забытого человека, "немного нервного, но интеллектуально вполне сохранного и мыслящего адекватно своему времени".
      Такой ему поставили диагноз. Или примерно такой. Они ведь не дают нам читать свои латинские каракули. А мало ли чего они могут измыслить про человека? Мой друг - человек обидчивый.
      И такая ситуация для него непереносима. Словом, думал он, думал (а это ж маета страшная) и решил, наконец, сам написать историю своих процессуальных блужданий на путях искания истины, rоторую поглотило оранжевое небо
      Оно то падает на меня сверху, пухлое такое, и больно жжет; то вдруг взмывает ввысь и меня за собой тянет, и я там, как намагниченная молекула, несусь в потоке света, а куда - не знаю. Да и кто знает-то? Одни дураки думают, что знают. И я был дураком. Вот и свалился. И валяюсь здесь среди таких же, поумневших. И размышляю. Все размышляю...
      А что поделаешь? Ведь никуда не денешься от своих мыслей. И от чужих тоже. Потому что это подарок эволюции, результат функциональной асимметрии полушарий головного мозга. Homo sapiens я, homo sapiens... Счастье-то какое неохватное! От такого счастья я иногда в пляс пускаюсь. Однако здешние начальники почему-то этого не любят и сразу являются со своими инструментами.
      Ну, я снова ложусь и принимаюсь размышлять... Как все... Как все... Чтоб как все... Чтоб будто мы все в одном стаде... Или в одной толпе...
      В одно мгновение его окружила толпа. Все тянули шеи, таращили глаза, спрашивали: "Что там? Что случилось?" Бегали по кругу, ища, куда бы втиснуться. Особенно волновалась одна гражданка с тяжелой авоськой, набитой апельсинами. "Гражданин, гражданин, вы повыше, скажите, что ж там такое? Может, задавило кого?" Но толпа стояла бетонной стеной, плотно утрамбованная любопытством. Счастливчики, успевшие занять места в передних рядах, молчали. Им было не до разговоров. Им-то все было видно. Они смотрели и наслаждались, не думая о тех, кто мается сзади в неизвестности. Вот всегда так: кому-то повезет, а кому-то нет. Кому-то все, а кому-то ничего, только дырка от бублика. И никогда не получается по справедливости. Например, взять бы и раздвинуть круг, чтобы он был широкий-широкий и чтобы всем было видно, что там случилось в середке. Но где там! Справедливости всегда жаждут те, кто остался сзади. А передним и так было хорошо, безо всякой справедливости.
      Наконец, толпа дрогнула и распалась. Стало известно, что там, впереди, сошел с рельсов трамвай, но жертв нет, никого не зарезало. Толпа разочарованно стала расходиться. Остались только пассажиры, вагоновожатый и милиционер. Гражданка с апельсинами тоже осталась. Она никак не могла унять волнения и осуждающе смотрела на трамвай: "Ишь, хулиган какой! Безобразие! Что же это будет, если все начнут сходить с рельсов?"
      А он был теперь весь на виду и стоял, поджав колеса, унылый и красный. Милиционер призывал всех пострадавших к порядку: "Прошу всех прекратить и разойтись. Не сомневайтесь: виновные в происшествии будут наказаны." И он строго посмотрел на трамвай.
      Но граждане пострадавшие не могли взять так сразу и разойтись. Несчастье всегда сближает людей, ведь так и говорят: товарищи по несчастью. А с товарищами легко ли расстаться?
      Милиционер составлял акт, допрашивал водителя, осматривал трамвай, а бывшие пассажиры все шумели и никак не могли прекратить. Только один мужчина в потертых джинсах, но с виду вполне приличный и, может, даже интеллигент, отделился от толпы и неприлично весело насвистывал бессмертную песенку о цыпленке, который жареный и пареный пошел по Невскому гулять.
      Стал накрапывать дождик, меленький-меленький. Он не столько капал, сколько висел в воздухе. Трамвай сразу взмок и покрылся испариной, фары потускнели и закапали длинными, тяжелыми слезами. "Его поймали, арестовали, велели паспорт показать", - насвистывал мужчина. И зачем он сошел с рельсов? Уж раз определено ему ходить по рельсам, всегда, всю жизнь, пока колеса не износились, то чего уж там! Все равно нет ему другого хода.
      "Цыпленок жареный, цыпленок пареный..." А где ваш паспорт? Предъявите паспорт. Как так нету? Как же это без паспорта? Без паспорта нельзя. В нем все сказано и указано: где жить, с кем жить, какую фамилию носить, с какого года в живых считаться. Вся твоя личность, весь твой путь тут предопределены. А иначе... А что будет иначе? Будет неразбериха, анархия, хаос, и человек превратится назад в обезьяну, без паспорта, без имени, без права на жилищную площадь и общественно-полезный труд. Паспорт удостоверяет личность. Неудостоверенная личность - мираж, фантом, дырка от бублика.
      "А он заплакал, в штаны накакал..."
      Пожалуйста, удостоверьте мою личность, дайте мне номер и серию, поставьте на рельсы. Я буду, как все. Я буду, как этот. Я буду, как тот. Эх, хорошо на белом свете жить! Эх, хорошо...
      - Инкьетусов! Перестаньте петь, вы не в клубе. И вообще напишите, наконец, объяснительную записку, почему вчера вас не было на работе.
      - Я как раз ее и пишу. Про трамвай и про то, как я решил погулять, раз уж так получилось. Я уже вам объяснял. Как я пошел в антропологический музей...
      - Надеюсь, вы не собираетесь вставлять это в объяснительную записку?
      - Хорошо, я не буду. Но тогда это будет обыкновенная канцелярская бумага.
      - Именно это мне и нужно от вас. Только это, понимаете?
      - Понимаю. Но ведь это ужасно, что вам от меня ничего больше не нужно.
      - Перестаньте паясничать!
      - Я вовсе не паясничаю, клянусь вам. Но мне так хотелось... Видите ли, вчера я узнал, наконец, что такое есть человек. Это - высокоразвитый гаплориновый питектоидный узконосый двуногий примат. Интересно, не правда ли?
      Ушел. Ему неинтересно. Потому что какой ему с этого прибыток? Вот все нынче так. Чеховский гробовщик Яков подсчитывал убытки, а эти - прибытки. Потому что они более развитые, более гаплориновые...
      Ну вот, вместо того сердитого примата пришел другой - в белом халатике. Женского пола.
      - Сестра, миленькая, я больше не буду, не надо укола. Видите, я уже лежу, тихо-тихо. Я обещаю... Да, да, я знаю, мне же будет лучше. Хорошо, хорошо... Ой, какой большой шприц!
      Как они заботятся о нем! Им так хочется, чтобы ему было хорошо: чтобы и мысли хорошие, и сон хороший, и аппетит. А может быть, мне лучше, когда мне плохо? Мне так надоело, когда все хорошо. Сытый удав спит и греется на солнце. Но я не удав. Я не хочу все время спать. Когда человеку хорошо, он спит. Ходит, работает, смеется, любит, а сам спит. Врачам хорошо, когда мы спим. И сестрам тоже. И нянечкам. И родственникам. Меньше работы. Меньше заботы. Нету забот - нету хлопот. Им хорошо - нам хорошо. Нам хорошо - им хорошо. Всем хорошо. Встали в кружок. Быстро, дети, быстро. Раз, два, три. На счет "три" дружно прыгаем в кроватки и закрываем глазки. И спать. Кто много спит, тот быстро растет. Инкьетусов, а ты почему не закрываешь глаза? Хочешь уснуть с открытыми глазами? Не выдумывай, так не бывает. Почему?
      Почему так не бывает? Сколько вопросов осталось еще с детства! Надо бы над этим подумать. Время есть. Только мысли путаются, глаза слипаются, становится хорошо, легко, пусто. Да, да, давайте спать, все будем спать. Я тоже буду. Чтобы вырасти большим, как все. Все вырастут, и я вырасту. Рост - это главное. Нельзя останавливаться на достигнутом. А почему нельзя? Еще вопрос. Кто устанавливает - что можно, а что нельзя? Кто всех толкает вперед, вперед, только вперед? Чем там, впереди, лучше? А может, мне больше нравится сзади? Вот я встану и буду стоять...
      - С дороги, куриные ноги! Уйди-и-и!
      - Стойте! Там же мальчик!
      - Мальчика сбили!
      - Что ж ты, глупый? Ну, ну, не реви. Беги домой.
      Дома была бабушка. Она долго ворчала, так долго, что под конец и забыла, с чего начала, и уже просто ругала людей и порядки, все подряд.
      - Они теперь ни на что не смотрят. Им все равно, кто перед ними человек или таракан. Раз мешается - дави. Потому что они теперь стали всем, а мы ничем. Нас свалили в одну кучу и сказали: уничтожить как класс. Раньше были люди: Николай Иванович, Михаил Петрович. А теперь все они просто класс. Людей нет, и Бога нет, а есть классы.
      Потом пришел отец, и они завели длинный, бесполезный спор. Все об одном и том же.
      - Христос учил людей любви, а вы забыли, вы все забыли.
      - Мы забыли? А вы? Вы своего отца забыли! И вспоминать не хотите, как его преследовали с ищейками.
      - Одну несправедливость нельзя поправить новой несправедливостью. Людям вера нужна. А вы устранили ее декретом.
      - Вашу веру жизнь устранила.
      Они кипятились все больше и больше и уже не спорили, а кричали. А у меня болела голова, и этот крик долбил меня по мозгам, не давал уснуть. Хоть бы мама поскорее пришла. Села бы около меня, пожалела, успокоила. Спела бы что-нибудь тихое. Нет, разве они дадут? Они же набросятся на нее с двух сторон, как волки. Буду сам себе петь. Или расскажу сказку. "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью... былью... пылью..." Какой пылью? При чем тут пыль? О чем-то я думал... Кто-то кричал... И небо падало... горячее... жжет...
      - Примите порошок, и все пройдет. Лежите спокойно, думайте о чем-нибудь хорошем.
      О хорошем? О чем же таком хорошем думать? У него в жизни было столько хорошего, что люди ему завидовали. "Чего ты все киснешь, Инкьетусов? Тебе же так повезло в жизни." И перечисляли. Работа интересная, творческая, жена - красивая, образцовая хозяйка, дети - здоровые, знают все буквы, квартира - большая, уютная, санузел раздельный, телефон. Аппарат последнего образца, благородно белый, снимешь трубку - загорается лампочка. Звони когда хочешь, кому хочешь. Только не ЕЙ. Ей надо звонить из автомата. За две копейки.
      - Зачем ты копишь двухкопеечные монеты?
      - На всякий случай. Мало ли...
      - Боишься заблудиться?
      Он уже давно заблудился. Хуже, чем в лесу или в незнакомом городе. Вокруг, наоборот, все было знакомо, слишком знакомо, до одури. Вот хоть море это, набитое голыми телами в пестрых купальниках.
      Почему ему так захотелось тогда догнать эту шапочку? Ведь все море было утыкано разноцветными шапочками, а ему захотелось именно эту, желтую. А что, если бы он погнался не за желтой, а за розовой? Что бы тогда было? Как бы сложилась его жизнь? Может... А, ничего не может... Была бы просто другая клетка... Другая образцовая хозяйка...
      Желтая шапочка вдруг повернула и поплыла назад. Он лег на спину, поджидая. А она, будто нечаянно, проплывая мимо, обдала его снопом брызг. Он бросился вдогонку.
      А вечером, конечно, танцы. Баянист-затейник призывает вспомнить великие национальные традиции. Но всем на него наплевать. Никто не хочет становиться в круг. Еще в детском саду надоело. Все хотят парами. Теперь это самый быстрый способ сближения. Что нельзя просто так, на улице, можно в танцах.
      Желтая шапочка двигается легко и элегантно, выставив вперед грудь и оттопырив задок. Глаза у нее серьезные и чуть-чуть грустные. Первое - чтобы он знал, что между ними пока граница, второе - что граница - понятие условное и со временем, при известном старании...
      Эта зыбкость и неопределенность волнует, у него слегка кружится голова, он весь - как бокал шампанского... Но он сдерживает себя и не переходит границу. Он уже не маленький и знает правила. И не полезет в воду в сандаликах.
      Он вздыхает и незаметно ловит губами светлую прядку длинных, свободно распущенных волос. У них солоноватый вкус моря и нежный запах незнакомых духов. Желтая шапочка взмахивает ресницами и говорит что-то презрительное о толпе курортников. Он сразу понимает, что толпа - это те, другие, а они не толпа, они в отдельности. Она - потому что она красивая и умная, а он потому что он с нею.
      И он согласен. Он во всем с нею согласен. Все, что она говорит, святая правда. Даже глупости - правда. Потому что все, что исходит от нее, прекрасно. И банальности прекрасны. "Что? Он художник? В такой бездарной шляпе? Но это же несочетаемо!"
      Вздор? Вздор. Но зато как приятно было согласиться с нею. А этот тип в пестрых плавках начал спорить. Дурак, не понимает, какое наслаждение ходить за нею и слушать, и внимать, как богине. Только тогда создается это упоительное ощущение согласия-слияния, сладостной растворенности друг в друге. А если бы он спорил из-за всякой ерунды, он бы нарушил гармонию, он бы не слился, а остался бы сам по себе, как этот, в пестрых плавках. Она живо его отставила. И они остались вдвоем.
      Наконец-то! Он чуть не задохнулся от волнения, когда впервые обнял ее и прижал к себе - робко, целомудренно, почти как школьник. И тогда наступили такие дни, от которых даже сейчас при воспоминании кружилась голова. Он и не заметил, как они перешли к самым интимным ласкам. Он сам никогда не решился бы заходить так далеко, она сама его вела, он это чувствовал, пытался остановиться, но она ему никак не помогала, и он шел все дальше, слабея, теряя силы, почти не сознавая куда, как путник, заблудший в пустыне. Ему подносили наперстки свежей ароматной воды, он жадно глотал их, из последних сил тянулся к источнику, который был уже совсем близок, рядом, вот он... и вдруг опять удалялся, таял, оборачивался миражем. И оставалась мучительная, неутоленная жажда. Он изнемогал, он чуть не плакал, а она все играла с ним в кошки-мышки. Зачем? - не понимал он.
      Пора было уже возвращаться домой. Каникулы кончились, стипендия тоже. И что же, расстаться? Он уедет к себе, а она к себе? Но это невозможно! Он лучше утопится! Она сжалилась над ним и дала согласие...
      Он был счастлив. Чего говорить, он был с нею невероятно, фантастически счастлив. И мама, к которой он привел ее, тоже, конечно, была счастлива, просто она не любит на людях проявлять свои эмоции, ей надо сначала привыкнуть к человеку, а потом вы подружитесь, вот увидишь. Где мы будем жить? Вот здесь, это мой уголок, тут моя кровать и письменный стол. Мимо нас будут ходить? Но это же мама, свой, родной человек, она очень деликатна и все поймет. Нет, она не помешает. Поменяться с нею местами? Но ведь у нее даже не комната, а просто ниша и там балкон, она так любит вечером немного посидеть там, когда тепло. Я вовсе не думаю, что ты ее не пустишь. Но мама... она такой человек... если мы с тобой будем там, она сама не станет ходить. Ну, как же ты не понимаешь? Она не понимала. Ты сначала спроси. Почему ты не хочешь ее спросить? Он не мог. Спросить - значит, согласиться, чтобы маму оттуда выселить.
      Ну, и что? Какая ей разница? Надо же понимать, что у нее-то уже все кончено, а у нас... Ну не плачь, любимая. Вероника! Я не могу, не могу, когда ты плачешь...
      Он не мог видеть, как она плачет.
      Три года они прожили в той нише. Маме было сорок три, когда они решили, что у нее все кончено. Когда им дали квартиру, маме исполнилось сорок шесть. А сейчас ей было бы... Как давно это было! Чего он только не делал ради своей любимой! Ради нее? Причем тут она? Поступки эти совершал он. Благородные мотивы подлых поступков? Юристы говорят - смягчающие вину обстоятельства. Но вина остается? Пострадавшие остаются?
      Какие пострадавшие? Кто?
      Опять ОНА, опять... Стоит и играет на скрипке... Юная, тоненькая и сама вся натянутая, как струна. Будто не скрипка, а ее существо издает эти волшебные звуки. Горестные, как жалоба отвергнутого сердца... Целый год после возвращения с моря он хитрил, избегал встреч с нею. И ему это удавалось, хотя жили они на одной улице. Но однажды,... как быстро она отвернулась! Лишь на один миг встретились их глаза...
      Нет! Не было этого! Ничего не было! Все было не так! Вся жизнь была не такая. А эту он просто выдумал, всю выдумал! У него привычка такая воображать. Представлять себе, что было бы, если бы... Проклятая привычка, она отравляла ему все существование. Всегда. Тогда, в девятом классе, его чуть не выгнали из школы за сочинение на экзамене. Чего ему вздумалось переселять литературных героев девятнадцатого века в сегодняшний день? И пошел у него Павел Иванович Чичиков гулять по столице, так гладко пошел, так резво. По министерствам разным, по главкам, по... Нет, нет, опять воображение не туда его повело. Чичиков пошел тогда скромненько так - по школам. А может, и вовсе даже по детским садикам. Ибо был осеян новою идеею: урожай надобных ему "душ" будет обильнее, ежели прежде надлежаще напитать почву, на коей они произрастают.
      - Вот, извольте-с повесить плакатики. "Мы делу Ленина и Сталина верны!" Куда? А вот сюда-с, между зайчиками и белочками...
      Он и предвидеть не мог, что поднимется такая буча! Учителя выступили единым фронтом, класс же разделился на два лагеря. Одни говорили: чего такого? Уж и пошутить, что ли, нельзя? Другие, сотрясая воздух цитатами из классических текстов, требовали мер пресечения, вплоть до исключения.
      А ему уже было все равно, лишь бы, наконец, кончилась эта суматоха. Лишь бы они перестали спорить и кричать. Как хорошо, когда никто не спорит, когда вокруг мир, согласие и тишина. Это так хорошо... Но это бывает так редко. Почему-то человек не может без споров. Не может, чтобы кто-то думал не так, как он. Его истина - всегда единственная. То, что проповедуют другие, ложь. Не может же быть двух разных истин! Этот предмет либо белый, либо черный. Только одно суждение является истинным. Почему ты не веришь, что предмет белый? Потому что он черный. Ты ошибаешься. Нет, это ты ошибаешься. Кто же прав? Я! Всегда прав только я! Кто не согласен, кто идет против моей истины, кто утверждает иное, тот мой враг.
      И льется кровь. Литры крови. Реки крови. А что делать? Оставить другого в заблуждении? Нет. Легче взять оружие. Легче рассориться насмерть. Легче убить. Противника. Соседа. Брата. ИНОВЕРЦА.
      И все-таки кто-то из двоих неправ. Чья-то истина окажется ложной, а чья-то кровь - пролитой зря. Как же быть роду человеческому? Отказаться от истины?
      Отказаться от истины - погрязнуть во лжи. А тогда все равно - кровь. Страдание. Ненависть. Страх. Страх прилипчивее чумы и сообщается в миг. Иван Иваныч испугался. А что же я-то? И мне бы надо. А вот что? В чем же я грешен? Может, хвалил чего не то?
      - Маша, голубушка, помоги! Покопайся в памяти, припомни!
      - Да что ж ты сам-то, забыл? На первомайском вечере в клубе мы с тобой при всем народе фокстрот танцевали да еще и приз получили. А теперь что про этот танец пишут?
      - Ай, да как же это я, а? Ведь и правда! Ведь говаривали: растлевающее, мол, влияние Запада, засилие джаза, непонятного и чуждого созидательному духу народа...
      - Тебе бы, дураку, прислушаться! Семья, дети, гардероб собирались купить новый...
      - Ой, Маша, и не говори.
      Не нравится мне это, похоже на ослабление бдительности. А я чувствую, что-то сидит гвоздем в душе, покоя не дает, а что - никак не могу вспомнить. А люди-то помнят. Они все помнят. И этот гаденыш Инкьетусов был на вечере. Уж этот не упустит случая мне подгадить. Он давно меня ненавидит. Завидует: меня хвалят, а он все невпопад выскакивает со своими школярскими идеями. Ну, я ему... я ему тоже кое-что припомню. Он у меня не такой фокстрот запляшет!
      - Инкьетусов, а вы что же молчите? Нам интересно знать ваше мнение по этому проекту.
      - М..м... может я чего-то не понимаю, но неужели никто не замечает, что весь этот проект никуда не годится, что он грубо нарушает основную заповедь современного строительства: требование конструктивной и функциональной оправданности архитектурных форм. А какую функциональную задачу решает вон тот античный портик на высоте девятого этажа? На что он вообще там нужен?
      - Молодой человек, вы отстали от практики строительства на два десятилетия. Вы подходите к вопросу узко утилитарно. Да, было такое течение в архитектуре. Так что же, вы призываете нас повернуть вспять, к практике двадцатых годов? К формализму, осужденному партией?
      - Простите, но вы переводите разговор совсем в другую область, далекую от профессиональной.
      - Эта область очень близка к профессиональной, товарищ Инкьетусов. Мало того, она важнее всех узко профессиональных областей. Ваша политическая близорукость ведет вас к профессиональной близорукости и незрелости, к забвению тех новых социальных задач, которые поставило перед архитектурой наше общество. Постарайтесь это понять.
      Он старался. Проектировал здания с ионическими колоннами, ставил по углам башенки со шпилями, украшал простенки снопами пшеничных колосьев, а вдоль карнизов рисовал кружевные подзоры. Его проекты стали принимать, кое-что подправляя в деталях, кое-что похваливая. А он все ждал: может, что-то случится? Может, все это сон? Может, все они в гипнозе? Потому что не могут же все враз сойти-с ума. Да нет, сойти с ума можно, если тайфун, если Хиросима, если Хатынь. Но вот так, среди буден, среди разговоров о марках автомобилей и хоккейных успехах, ни с того ни с сего взять и сразу всем поглупеть! Вот хотя бы Оползнев...
      - Скажи, Оползнев, и тебе не противно? Не жалко, что столько площади пропадает зря? Здесь, между лифтами, вполне уместилась бы хорошая, большая комната. А если организовать все пространство на этаже по-другому, то и целая квартира.
      - Тогда исчезнет размах, а именно за это меня и похвалил шеф, понял?
      - Но ты же не для шефа строишь.
      - Ой, старик, у меня от этих разговоров зубы ломит. Пошли лучше выпьем. Омоем, так сказать, проект.
      От этих омовений уже тошнило. Сначала было интересно. Люди раскрывались по-иному, становились близкими, становились понимающими, возникало чувство единения, и это было так сладостно, что он воспарял душой и каждый раз думал: ну вот, завтра начнется новая жизнь, завтра они придут в мастерскую и порвут свои эскизы и чертежи, чтобы начать работать по-новому, так как "мера и красота скажут". Но ничего не начиналось, все продолжали катиться по наезженным рельсам, а попойки и задушевные разговоры были лишь короткими остановками в пути.
      Нет, не пойдет он омывать очередной проект. А все ушли. Ну, и пусть. Пойду домой, с дочкой повожусь. А чей это свет горит в углу? Значит, не все ушли. Кто-то сидит и чертит.
      - Ты что подглядываешь?
      - Я? Я... я просто поражен! Это та архитектура, о которой я мечтаю.
      - Я тоже о ней мечтаю. Как видишь.
      - Ты получил особое задание? Да? Слушай, Майсурян, возьми меня к себе в группу. Я готов выполнять самую черную работу, хоть карандаши затачивать, лишь бы для дела. Ну, что ты молчишь? Сурен!
      - Иди ты к черту, Инкьетусов. Кому он нужен, мой проект?
      - То есть, как? Вот такое членение вертикалей...
      - Да, да, членение вертикалей, членение горизонталей... и никакого дополнительного, приделанного декора... но начальству нужен декор. И если ты скажешь еще хоть слово, я проткну циркулем твои внутренности! Проваливай!
      - Ах так? Ну ладно! Я им покажу! Я им такое понарисую!
      Взбешенный, он подлетел к своему кульману и в порыве разрушительного вдохновения насажал над фасадом десятиэтажного дома полдюжины кокошников. Потом вставил в стенные проемы, через два на третий, пилястры, протянул их до уровня пятого этажа и там завершил еще одним рядом кокошников, поменьше. Потом, подумав, куда бы их приткнуть, облепил ими все окна нижнего этажа. Получился не дом, а пряник расписной. Кушайте на здоровье, господа хорошие, кушайте доотвала, хоть подавитесь.
      Никто, однако, не подавился. Никто не обвинил его в передержках. Обсуждение прошло спокойно, по-деловому. Проект был одобрен и особенно подчеркнуто удачное привнесение в него деталей национального зодчества.
      После этого он сник. Что он делал в те годы? Что-то делал. В семье было все хорошо. Им дали квартиру, и он вздохнул с облегчением, освобождая мамину нишу. Наконец-то мама от них отдохнет. А жена радовалась: наконец-то я все устрою по-своему. И устроила - быстро, толково, со вкусом. Женщина создала свой очаг, в котором каждый член ее семьи получал все необходимое: тепло, свет, уют и непередаваемо прекрасное ощущение ее присутствия. Ее заботы. Ее главенства. Да, у него было все, чтобы утопать в блаженстве. Но он не утопал. Ну, никак.
      "Все, что было, все, что мило, все давным-давно уплыло. Истомились лаской губы, и натешилась душа-а"...
      - Перестань выть! Надоело! Ты с самого утра воешь эту дурацкую песню.
      - А повежливее можно? Без крика? То молчит, как глухой, слова от него не добьешься, то орет, как бешеный. Опять, что ли, накатило? Молчишь? Ну, молчи.
      Когда-то он пытался говорить с нею по душам, открывался ей в самых сокровенных мечтах и муках. А ей все непонятно, что с ним. Даже удивительная, романтическая история его прабабки ничего ей не объяснила, ничего в ней не всколыхнула. Ему было очень грустно, когда он это понял.
      Грустно? Нет, пожалуй, это не совсем то. Это что-то серьезнее. Это был тот момент, когда он отделил себя от нее, ощутил себя отдельно от нее, отдельно от своей любви к ней. Любовь не ушла, она осталась, но как бы локализовалась: вот тут, это место его души она заполняла собою по-прежнему плотной, ароматной, нежной массой, а вся остальная территория снова стала его собственностью. Он вернул ее себе, так как дар не был принят.
      Драгоценный дар. Дар, который он сам принял с благодарностью когда-то давно, еще мальчиком, в том возрасте, когда чувства безошибочно подсказывают, что есть истина и добро и что есть ложь и скверна. Все, что было в нем хорошего, что он ценил в себе, те крохи возвышенного, что он смог в себе сберечь, все это пробудила в нем его прабабка - бабуля Антося и та история, которая была с нею связана в их семейных преданиях.
      Он очень смутно помнил, почему его вдруг повезли к ней. В доме перед тем происходило что-то нехорошее, хотя стало тише, чем раньше, бабушка уже не ссорилась без конца с отцом, не корила за несусветный кавардак повсюду, куда ни ткнешься! - не дулась, не исчезала на неделю, на месяц - в самый трудный момент. Наоборот, она все время была с ними, днем возилась с его маленькой сестренкой, а вечером, уложив детей спать, все трое - отец, мать и бабушка - садились вместе и долго тихо о чем-то говорили. Если сестренка просыпалась и плакала, они вздрагивали и испуганно переглядывались. Поэтому он считал, что это она во всем виновата, что из-за нее взрослые так притихли и помрачнели, и про себя злился на нее и обзывал плаксой-ваксой. Один раз он даже спросил маму: "Чего вы ее так боитесь? Пусть ревет, сколько влезет, раз ей охота". Но мама только грустно погладила его по голове, и совещания продолжались. Иногда он не спал и слышал, о чем они говорили, но понимал мало. Ему было только страшно, особенно когда говорила бабушка.
      - Еще в Писании сказано: и убиваем будет каждый, кто не поклонится зверю, и образу его, и начертанию имени его.
      - Давайте к делу, Мария Николаевна, - перебивал ее отец.
      - Да, да, мама, время дорого. Они могут прийти в любую ночь.
      - Итак, Ляля, если берут меня, а тебя не трогают, ты с детьми переселяешься к Марии Николаевне.
      - А если меня? - вскидывалась бабушка. - Мое происхождение по нынешним временам самое дурное.
      - Будем надеяться, что с вами обойдется. Все-таки вы женщина, сами ни в чем не участвовали. К тому же и происхождение ваше... Хоть вы и не любите про это вспоминать, но ведь настоящий-то ваш отец - революционер, хоть и польский.
      - Которого я и в глаза не видела. Я же росла не с ним, а в семье кадета, как вы нынче называете конституционных демократов. И по документам, как вы знаете, я дочь кадета, а не этого беглого...
      - Этот беглый сейчас - ваш главный козырь.
      - Мама, а не отправить ли тебя с детьми к бабуле прямо сейчас? Не дожидаясь...
      - Нет, Ляля, я к ней поеду только в крайнем случае. Она хоть и мать мне, а... Сами знаете, мы всю жизнь прожили врозь.
      - Илюша, а может нам поехать в Рыжухино к твоим родителям?
      - Ты что, забыла, что отца записали в пособники кулачества? Мария Николаевна, давайте мы пока хотя бы Гошку отправим к вашей матери.
      - Что ж, она всегда любила Лялю и должна принять Гогочку хорошо.
      На вокзале он не плакал. И никто не плакал. Они только смотрели, не отрываясь, друг другу в лицо, заглядывая в глаза, в самую глубину, словно хотели что-то сказать и что-то спросить, но не могли, нельзя было.
      А когда приехали к бабуле, когда она расцеловала его, взъерошила волосы, назвала "Егорушка мой ненаглядный" и улыбнулась, ему сразу сделалось необыкновенно хорошо и спокойно. И страх исчез, уехал назад вместе с бабушкой. Вместе с ее холодным сердцем, высокомерием и чопорностью, вместе с ее сердитым Богом, которого обязательно все должны были слушаться, как и бабушку, но люди не хотели, и он их за это все наказывал и наказывал.
      У бабули Антоси было все по-другому. Словно он из зимы приехал сразу в лето. Она сажала его к себе на колени и говорила:
      - Ну-ка, дружочек, погрей меня, а то что-то косточки мои ломит.
      А он удивлялся:
      - Бабуля, ты же сама такая теплая и такая мягкая, как мамина шубка. И вообще...
      - Что вообще? Чего это ты застеснялся?
      И вообще он в нее просто влюбился! Он не отходил от нее ни на шаг, целыми днями так и ходил за нею хвостом, и поэтому они все делали вместе и гуляли, и читали, и стирали, и готовили.
      - Бабуля, а я тебе не мешаю? - спрашивал он, потому что дома бабушка всегда сердилась, что он вертится у нее под ногами.
      - Что ты, Егорушка, да разве я одна без тебя управилась бы? Смотри-ка, сколько дел мы с тобой переделали! И все потому, что у меня теперь появился чудесный помощник.
      И улыбалась. Ах, как хорошо она улыбалась! Наверное, из-за этой улыбки у нее в доме постоянно были люди, а передняя была забита полушалками и фетровыми шляпками, стегаными ватниками и плюшевыми пальтишками, калошами и ботинками, корзинами и портфелями. А в углу часто стояла красивая трость с костяным набалдашником. Ее приносил с собой сухонький старичок в пенсне. Он всегда низко склонялся перед бабулей, церемонно целовал ей руку и говорил:
      - Душенька, я просто не мог не зайти. Видеть вас - уже счастье, уже причина держаться за жизнь.
      - Да полно вам, Кирюша Константиныч, пойдемте-ка лучше чайку попьем. Погреемся, поболтаем.
      Бабуля обязательно всех усаживала за стол и поила чаем. Разве что сам гость очень уж спешил и отказывался.
      - Ну, ладно, дружочек, в другой раз заходите.
      И так в сутолоке проходили у них все дни. Он даже ревновал бабулю к ее бесконечным гостям и жаловался:
      - Вот, бабуля, ты все время с другими занимаешься. Когда же ты со мной-то поболтаешь? Ведь обещала.
      - Ах, Егорушка, ну что же делать? Идут люди - значит им нужно. Если бы мы жили с тобой в одном городе, но в разных домах, ты бы ходил ко мне?
      Еще бы!
      - Но ты же моя бабушка!
      - Твоя, конечно, но еще немножко и общая, хорошо?
      Зато когда он ложился спать, она всегда была с ним. Садилась рядом с его кроваткой в кресле и пела. Ах, вот и голос у нее был необыкновенный! Днем она пела громко и весело, а вечером тихо-тихо - только для него и для себя. Она знала много песен, и некоторые ему были непонятны, потому что слова были не русские, хотя и похожие, но слушать все равно было хорошо, и он не замечал, как засыпал.
      Только под одну песню он не мог уснуть. Правда, она пела ее очень редко, всего-то раза три-четыре. Но когда пела, словно уходила куда-то далеко-далеко, в никому неведомую даль, от него и ото всех других, и от самой себя теперешней - старенькой, седой, с блеклой, увядшей кожей. Слова у песни были самые простые. "То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит, - то мое, мое сердечко стонет, как осенний лист дрожит". Он слушал, закрыв глаза, боясь, что заплачет и собьет ее, помешает, и лежал, не смея шелохнуться, не смея показать, что не спит. А после, когда бабуля уходила, плакал. И сердце его разрывалось от жалости. К кому? То ли к бабуле, то ли к себе, то ли к той незнакомой женщине, которую извела кручина так, что ей уж и жить не хотелось.
      Но днем все уходило. Днем им с бабулей некогда было грустить. Правда, не все люди приходили к ним веселые, многие даже совсем невеселые, на кого-то жаловались, плакали. Но бабуля умела их утешить. Иногда оставляла у себя ночевать или даже пожить. Некоторое время у них в передней комнате жила женщина с тремя девочками. Приходил старичок в пенсне и опять целовал руку и говорил:
      - Вы святая, Антосенька Павловна. Да, да, и не возражайте! Именно святая! В такое время, когда все пребывают в страхе, вы продолжаете вести себя все так же естественно, по-человечески.
      - Ну, вот видите - по-человечески. А вы говорите - святая! улыбалась бабуля.
      - К великому сожалению, сейчас редко кто решается вести себя по-человечески.
      - Не будем судить людей слишком строго. Они ли виноваты?
      - Да, да, не будем. Душенька, у вас редкостный талант! Все хотят жить, но не все умеют любить жизнь - просто за то, что она у них есть. Знаете, я каждый день молюсь, чтобы с вами не случилась беда.
      Но однажды он проснулся, а бабули не было. Ее не было весь день и на другой тоже. Приходили люди, заглядывали в комнату, видели , что ее нет, и уходили молча, с помертвевшими лицами. А на третий день, к обеду, бабуля появилась. И снова в их доме закипела жизнь, все оживилось, и на улицах тоже - они шли, а им все улыбались, останавливали, говорили что-то, будто поздравляли, будто наступил праздник и всем надо непременно напомнить об этом и поздравить друг друга. А уж Кирюша Константиныч, тот и вовсе расцвел и все повторял радостно:
      - Не посмели! Все-таки - не посмели! Не взяли греха на душу. Значит, жив, жив, курилка! Голубушка, спойте-ка нам что-нибудь эдакое, разудалое, а я вам подыграю. Эй, ямщик, не гони-и-и лошадей...
      Наверное, тот год, что он прожил вдвоем с бабулей, был самым светлым в его жизни. Через год к ним приехала мама. В переднюю вошла женщина в полушалке и ватнике. Он сказал ей: "Раздевайтесь вот тут и проходите".
      - Сыночек, ты меня не узнал? Совсем не узнал? Вот как... Подойди ко мне, не бойся. Ну? Сыночек...
      - Бабуля! Бабуля!
      Он долго и страшно кричал.
      С того дня и бабуля изменилась. Мама привезла горькие вести. Отца осудили на десять лет. Обвинили в тайной связи с бывшим товарищем по Путейскому институту, продавшемуся врагам родины еще во время их стажировки в Париже. В чем ее обвинили и почему вдруг отпустили, она и сама не могла объяснить. В Москве, однако, жить не разрешили. Да и зачем? Сестренку у бабушки отняли, забрали в детский дом, и там она умерла от коклюша. Мамин брат сошел с ума и отравил всю семью. Мария Николаевна ходит во всем черном, постится и непрерывно говорит о божьем проклятии и о покаянии.
      Они с мамой остались жить у бабули. Мама устроилась в больницу медсестрой, врачом ее никуда не взяли. Осенью он пошел в школу. Там в актовом зале висел большой портрет вождя с девочкой Мамлакат на руках. Девочка жизнерадостно улыбалась, а они хором пели песню о своем счастливом детстве.
      Жизнь продолжалась. Только бабуля стала потихоньку угасать. Ей уже перевалило за семьдесят. А перед самой войной, в марте, она умерла.
      Никогда больше за всю свою жизнь он не видел таких похорон. Чуть не целый день непрерывным потоком шли люди - проститься с бабулей. Очередь тянулась через всю улицу, заворачивала за угол и шла дальше. А он не чувствовал горя. Наоборот, от всей этой торжественности, обилия цветов, молчаливой, печальной красоты обряда, в центре которого были он, мама и бабуля, его сердце переполнило ликование. А когда его посадили в "Форд" на переднее сиденье и заиграл оркестр, а мальчишки и девчонки - все уставились на него с нескрываемой завистью, он не выдержал и заплакал от восторга. И только на кладбище, увидев неровный холмик рыхлой, комковатой земли, он вдруг осознал, что бабуля ушла навсегда, насовсем, что эта торжественная праздничность - не перерыв в их буднях, а конец, безвозвратная утрата. "Нет! Нет!" - закричал он от нестерпимой боли и упал...
      -Бабуля, родная моя, ненаглядная! Прошло уже столько лет, а я все равно люблю тебя по-прежнему. А ты так редко приходишь. Я не могу без тебя. Я так и не привык... Мне так плохо...
      - Ему плохо. Введите ему аминазин.
      Вечно они лезут со своими шприцами. Ой, как эта тумба больно колет. Ничего, ничего, переживу. Уже лучше, уже не больно. Уже хорошо. Уже... Перебили нас. Кто-то ко мне приходил, и мы говорили... О чем?
      - Бабуля, почему от тебя не ушла любовь? Знаешь, я много слышал про твою историю. Ты и сама мне немного рассказывала. Но я был маленький. Теперь я вырос, бабуля, я взрослый. Подумать только, совсем недавно я сидел у тебя на коленях и щелкал кнопочками на твоей блузке. И вот... жизнь проскочила... чуть не вся... Ах, бабуля, теперь ты можешь мне все-все рассказать. Мне это очень важно, понимаешь?
      - Егорушка, милый, это было так давно! Я уж и сама многое позабыла.
      - Ну, что помнишь, то и расскажи. Ты у меня такая необыкновенная!
      - Нет, дружочек, я самая обыкновенная. Да, да, не спорь. Я-то уж знаю. Выросла я в обеспеченной семье, не знала никаких забот, все мне подносили на блюдечке - сладости, наряды, развлечения. А потом и мужа. Все было совсем-совсем обыкновенно.
      - Да, это сначала. А потом, потом?
      - А потом я родила мальчика. И этот мальчик умер. Мне было так жалко его, так жалко... Я просто умирала от жалости. Время шло, а я все не могла успокоиться. И тогда врачи посоветовали мужу сменить обстановку, уехать куда-нибудь. Мужу это пришлось очень кстати. Он был горным инженером, и давно мечтал съездить в Германию, в Рур. Вот так я и оказалось в маленьком немецком городишке на реке Эмс.
      - И там с тобой случилось ЭТО?
      - Да, там. Муж снял для нас прелестный домик с садом. Там было тихо и безлюдно. Как раз то, что мне хотелось. Муж почти все время был в разъездах, спрашивал, не скучаю ли я одна, не переехать ли мне поближе, но я сказала, что мне тут хорошо и я рада побыть одна. Он успокоился и целиком отдался своим делам. Он был очень деловым человеком, мой муж. Но немного нудным. Он меня утомлял. Мне было легче, когда он уезжал. Никто не наблюдал, как я себя чувствую, хорошо ли я поела, в каком я настроении. В каком хочу - в таком и пребываю. Хочу быть одна - сижу одна. Хочу видеть людей - иду в город. Хочу болтать - болтаю. Хочу молчать - молчу. Хочу петь - пою. Хочу поплакать - плачу.
      Это так хорошо. Да, да, и поплакать хорошо. Главное - чувствовать себя свободной делать, что захочется. Люди, когда соединяются, чтобы жить вместе, почему-то думают, что они соединяются вообще в одно. А это совсем не так. Каждый остается самим собой, немножко другим, но все равно отдельным человеком. А если ему мешают быть отдельным, он... он может оторваться совсем.
      Ну вот, я не о том заговорила. Получается так, что вроде муж виноват в том, что мы расстались. А было совсем не так. Он был ни при чем. Он был хороший человек, порядочный, честный и, конечно же, умнее меня и образованнее. А главное - он делал дело. Он любил так говорить. "Пока мы, русские, болтаем целыми столетиями, все выясняем, что есть истина, Европа ушла далеко вперед, и нам надо бежать бегом, если мы не хотим стать для нее белыми неграми. В этом и состоит в наше время долг настоящего русского патриота". Он заботился не о своем личном обогащении, а о благе России прежде всего. И это не было лицемерием, поверь мне. Я восхищалась им, гордилась тем, что у моего мужа передовые взгляды, что он понимает, в чем будущее России.
      - Бабуля, я знаю. Потом он был кадетом, депутатом Думы. Но ты лучше про себя. Мне это важнее.
      - Ты все такой же нетерпеливый, Егорушка. А мне хочется, чтобы ты был ко всем справедлив. Ну, ну, хорошо. Вот представь себе: молодая фрау, чистенький домик, прислуга в белом переднике с оборками. Кухарка. Если фрау захочется какого-нибудь русского блюда, она придет на кухню и немного постряпает сама. Сварит борщ - из нарезанной капусты, из начищенной картошки, из отваренной свеклы. Потом кто-то за нею приберет, вынесет очистки, помоет кастрюльки. А фрау будет довольна - поработала. Еще фрау вышивала, немного шила, вязала. Немки вообще все вяжут, и невольно заражаешься. Что ж еще? Прогулки, книги и, конечно, игра на пианино. В доме стоял старый, но довольно хороший инструмент. Я играла и пела. Ты же знаешь, я любила петь. Разучила немецкие песни. Но больше пела наши, русские. Говорить-то приходилось по-немецки, а так скучаешь по родной речи.
      - И в тот вечер ты играла и пела?
      - Нет, я не играла. Было уже поздно. Очень поздно. Я приготовилась ко сну, и что-то мне так тоскливо сделалось. Ничего особенного, такие настроения бывают у каждого. Ведь всегда человеку чего-то не хватает среди самого розового благополучия. Вот и я вдруг страшно затосковала, сама не знаю почему. Сидела, как мертвая, двинуться не могла и тянула унылую песню, ты помнишь ее. "То не ветер ветку клонит"... Нянюшка моя певала мне ее... "Догорай, гори, моя лучина, догорю с тобой и я"... Ах, Егорушка, вот тут-то и опустился на меня перст судьбы. Я даже и сообразить не успела, как он возник передо мной. Не успела ни испугаться, ни закричать, а он уже держал меня за руку и говорил: "Сударыня, вы русская? Во имя России, умоляю, не кричите. Не пугайтесь, я ничего дурного вам не сделаю. Я не грабитель, но за мною гонится полиция. Если вы не поможете мне, я погиб. Моя жизнь в ваших руках. Ради бога... они сейчас нагрянут..." Я растерялась:
      - Но что же делать?
      - Спрячьте меня. Но так, чтобы... Они ведь будут искать.
      И тогда я сказала:
      - Ложитесь в постель и укройтесь с головой. А я... я что-нибудь скажу.
      - Я весь в грязи...
      - Скиньте одежду. Скорее же. Я ее спрячу.
      Я плохо соображала, что тут происходит, зачем я все это делаю, но выдать человека гонимого, не зная за что, да и вообще... нет, такое потом не простишь себе всю жизнь. Но тогда, конечно, я ни о чем таком не думала. Я действовала. Быстро, точно, толково, будто до этого только тем и занималась, что укрывала у себя преступников. Когда полиция нагрянула, я ничем себя не выдала, изобразила крайнее удивление и возмущение и все прочее, что подобает в таких случаях. Они извинялись, бормотали, что долг обязывает их - "во имя вашей безопасности, фрау, ибо это очень опасный преступник" - обыскать мой дом.
      - О боже, какой ужас! - вскричала я. - Да, да, пожалуйста, ищите. Только в спальне, ради бога, тише. Мой муж очень болен, он только уснул, я дала ему снотворное. Но он плох и может испугаться.
      - Спасибо, фрау. Извините нас. Мы будем очень осторожны.
      - Хорошо. Но разрешите мне тоже лечь. Я едва стою на ногах.
      Пока полицейские шарили по дому, я лежала в постели, замерев от страха. А когда они ушли, я почувствовала, что мне стало дурно, в голове все поплыло, и я потеряла сознание. Не знаю уж, сколько прошло времени, но когда я очнулась и повернула голову, тот, ночной пришелец, так и лежал в моей постели. Одеяло сползло с его лица, и видно было, что он спит. Спит, как убитый! Это больше всего меня потрясло.
      Как же надо было устать, чтобы уснуть вот так, в чужом дому, когда за тобой гонятся ищейки, довериться женщине, которая тебя не знает и, конечно, боится и может выдать тебя - из страха или даже просто из уважения к полиции.
      Он спал, а я лежала рядом и разглядывала его. Лицо измученное, давно небритое, худое, однако, ничего отталкивающего, напротив... Да чего уж там! Конечно же, когда он ворвался и заговорил, я хоть и опешила и испугалась, но все равно... Я сразу отметила каким-то потаенным уголочком мозга, какой он весь, и лицо его, и фигуру, и как он двигается, и как говорит. Просит, умоляет, а смотрит смело, дерзко, требовательно. Видишь ли, человек интуитивно в первый миг угадывает гораздо больше, чем потом после длительного знакомства. В тот миг он схватывает самую суть. А потом из-за всяких подробностей и мелочей как раз эта суть чаще всего ускользает. А жаль. Надо помнить, обязательно надо помнить то свое первое впечатление... Оно очень важно. Оно многое определяет. А может случиться, что и все...
      Если бы его внешность и манеры оттолкнули меня, наверное, я поступила бы по-другому. Так что видишь, Егорушка, это все случай и... он. А я самая обыкновенная.
      "Это было недавно, это было давно..." Ах, как давно это было! Но было! У нее это было. Была та ночь. Теплая сентябрьская ночь. За окном глухая, мягкая мгла и запах поздней увядающей зелени. Тихий, мирный городок. Аккуратно и тщательно организованное пространство, где все соответствует своей функции. Где все выполняет свои функции. Где хозяйки по утрам моют плиты своих тротуаров, чтобы подчеркнуть чистоту и порядок своих домиков и своих помыслов. Где по вечерам вся семья ужинает в сборе, а по ночам каждый уходит к себе, в ту ячейку пространства, которая ему отведена. Все правильно. Все размеренно. Гармония упорядоченности. Замкнутых ячеек. Спокойствия. Уверенного. Солидного. Нерушимого. Нерушимого?
      А вон за теми окнами, за теми плотными шторами притаились нарушители. Пришельцы. Они не такие, как вы!
      Но что им тут надо?! Как они ворвались к нам? И что делают? Уж не собираются ли посягнуть?
      Не волнуйтесь, они еще ничего не делают и ничего не собираются. И ваш любимый город может спать спокойно. Им не до вас.
      ...Это было недавно, это было давно... Да, да, я слышу тебя. Я знаю, я помню, это было не с ними и не со мной. Куда нам! Эй, вы, потише. Не мешайте им. Пусть у них все будет так, как было.
      Тихо. Они лежат рядом в одной постели. Мужчина и женщина. Чужие. Мужчина спит, как спят смертельно усталые люди, в неловкой, застывшей позе, ровно дыша, не шевелясь. Рука крепко, как в судороге, сжимает угол подушки. И нет ему никакого дела до того, что на другом краю постели лежит молодая, прелестная женщина, беззащитная и смятенная. Лежит, смотрит на него и не понимает, что же ей-то делать? Может быть, встать, перейти в гостиную? Незнакомец разжал руку, но тут же вздрогнул, застонал, и рука снова сжалась в кулак. Не было покоя в этом теле. Отвык. Где-то в подсознании точила тревога. Что же за жизнь он ведет? И что толкнуло его на эту жизнь? Нет, нельзя ей шевелиться, вдруг вспугнет. Будь что будет, но пусть он выспится. Пусть отдохнет. Женский инстинкт повелевал - дать приют уставшему, гонимому, ослабшему. Ну, а если он проснется... нет, не тронет он ее, спасительницу. У него такое лицо... Не грабитель он, не убийца, нет. Только вот что он подумает о ней? А, да какая разница! Пришел и уйдет так же. В неизвестность. В неизвестность? А куда? По городу рыскает полиция, ищет его. И тут её обожгла мысль: а что, если бы в эту ночь он не наткнулся на нее? Если бы ее не охватила внезапная тоска и она бы уже легла, и он не услышал бы ее пение... Что бы с ним было? Кто пустил бы его к себе здесь, в чужой стороне? На что он надеялся, уже почти настигнутый полицейскими? Ни на что. Как загнанный волк - ни на что. Только инстинкт жизни заставлял его метаться. Значит, случилось чудо? Это... уж не судьба ли это? Уж не Бог ли свел их?
      Еще большее смятение охватило молодую женщину. Что же делать дальше? Куда она его денет? Спасенного - выгнать? Оставить? И что-то еще добавилось к ее смятению. Странное, незнакомое волнение. Боже, да полно, уж не снится ли ей все это? Нет, это не сон, и - она не хочет, чтоб это был сон.
      Ей сделалось стыдно. Но стыд этот не был тягостным, не мучил, а пробуждал что-то иное, властно завладевающее ею. Человек лежал себе и спал, а она вдруг ощутила, что она в его власти. Ну да! Потому что стала его соучастницей. Потому что пустила его в свою постель. Потому что не гонит его, а лежит рядом и смотрит, будто... будто это не чудовищно, будто это так и надо, будто это не бог знает что!
      Образ мужа всплыл в памяти и улегся на свое законное место. Выхоленный, гладко выбритый, белокожий, всегда выдержанный, иронично-снисходительный, спокойный. Даже тогда, когда отказы жены следовали слишком часто. Что ж, если жена капризничает, не надо настаивать, надо проявлять терпимость, пусть это будет ее маленькой привилегией. Женщинам всегда хочется иметь свои маленькие привилегии. Что касается его, то... у него завтра дела, дела, дела. Большие дела. Большие цели. Очень большие.
      Незнакомец зашевелился, не открывая глаз, стал шарить рукой, что-то ища. Резко вынул из-под подушки пистолет, потянул к себе, замер. И вдруг резко открыл глаза. Увидел ее. Дернулся, еще ничего не поняв - где он, что за женщина? Друг? Враг? Или просто...
      - О, не убивайте меня! - улыбнулась женщина.
      И он вмиг вспомнил все.
      - Мадам! У меня нет слов! Я слышал, как вы говорили с этими гончими. Но я уснул... Как провалился. Простите!
      - Все хорошо. Они ушли.
      - Но...
      - Прислуга? Ко мне никто не входит, пока я не позову.
      - Нет, я не о том. Вы... как же вы? Вы не спали?
      - У меня еще будет время. - Она снова улыбнулась.
      Он смотрел внимательно и серьезно.
      - Скажите, а мне это не снится?
      - Да успокойтесь же.
      - Это не так просто. Меня преследуют вторую неделю. Если бы не вы... Знаете, я поляк, а в Польше не любят русских. Ненавидят. Вы знаете за что. Но там не знают русских женщин. А я знаю.
      - Вы были в России?
      - Где я только не был! И когда я услышал вдруг ваше пение... этот голос... словно с неба. И теперь... ваше милое лицо... улыбка... О!
      Он вдруг резанул ее острым, пытливым взглядом. Она вздрогнула. И оба замерли. Оба поняли. Она увидела, как загорелись его глаза. И опустила свои. Он понял, что это - да. Протянул руки... И больше уже ни о чем не думали - ни он, ни она...
      А когда они очнулись, им показалось, что прошла целая вечность. Что они давно знают друг друга. Что они самые близкие люди на земле. Что не сегодня ночью свела их судьба, а неведомо когда. Просто прошлое было ожиданием, а теперь наконец-то случилось то, что должно было случиться. И не было смущения, не было неловкости. Словно не согрешили они. Словно не была она благовоспитанная дама, а он случайный прохожий.
      Они лежали молча. Приходя в себя. Переживая возникшую близость. Оглушенные внезапностью и остротой этой близости. Потом он сказал:
      - Нет, этого не может быть. Наверное, эти жандармы все-таки убили меня, и я очутился в раю. А вы ангел.
      - А может, и меня они убили?
      Он повернулся к ней, погладил волосы, брови, провел рукой по лицу.
      - Нет, вы живая. Настоящая, земная женщина. И ангел ничто в сравнении с вами. Боже, за что мне такая награда! Верно, Он сжалился надо мной. А вы... вы не сердитесь?
      Он опять пытливо взглянул ей в глаза, и опять ее глаза все сказали ему без слов.
      - Вы так красивы, так пленительно красивы. И еще вы юны. Вас любят. Вы привыкли к любви. А я отвык от женщин, которых можно любить. Как вас зовут?
      - Антонина. Тося.
      - Антося. - Он еще раз повторил на свой лад, словно лаская: - Антося. Я унесу с собой ваше имя. Это единственное, что мне можно. И еще я прошу... назовите меня так, как когда-то звала меня мама. Скажите громко - Янек. Я так давно не слышал своего имени.
      - Янек... Янек...
      - Антося...
      И снова ласки. То нежные, то бурные. Она и не знала, что бывает такой огонь. Это продолжалось и продолжалось...
      Утром она отпустила прислугу, сходила на почту, послала мужу телеграмму, что она едет к нему и чтобы он ее ждал. Потом вернулась, и были еще три дня и две ночи. А на третью ночь он ушел.
      Расставание было трудным и мучительным. Он все смотрел ей в лицо, вглядываясь в каждую черточку, любуясь и словно стараясь запечатлеть навсегда, чтобы унести в свои скитания. И без конца, как заклятие, повторял ее имя.
      - Антося... Антосенька...
      Нежно и страстно, с мольбой и с бесконечным отчаянием.
      - Я приду к тебе, Антося. Жди меня там, в России. Если буду на свободе, если меня не убьют, я приду. Никакие препятствия меня не остановят. Не знаю когда, ничего не могу обещать, только ты знай: отныне я живу ради нашей будущей встречи. Если она не произойдет, значит я не смог, значит, что-то случилось. Но... не может же так быть, чтобы мы больше с тобой не увиделись! Не может так быть! Антося... мне надо уходить. Больше оставаться нельзя. Меня ждут... Прости меня, ради бога, прости. И помни. Умоляю - помни. Обещай мне!
      Тук-тук-тук. Что это? Что это стучит? Сердце? Так громко? Тук-тук-тук. О боже, да это стучат в дверь! Кто там? Полиция?
      - Можно войти?
      - Нельзя!
      - Доктор разрешил мне...
      Этого еще недоставало! Посетитель! Он же просил никого к нему не пускать. Какого черта!
      - Здравствуй, Инкьетусов! Ты уж не злись, я очень просил. Понимаешь?
      - А, собственно, кто вы?
      - Я? То есть... Разве ты не узнал меня?
      - Уж извините, не узнал. И потом... где тот поляк?
      - Какой поляк?
      - Ах да, он погиб на баррикадах.
      - Кто погиб?
      - А вы-то кто?
      - Ну как же? Мы когда-то вместе работали в газете.
      - Вы путаете. Это был не я. У меня совсем другая специальность.
      - Я знаю. Но два года...
      - Два года? Нет, у них было больше... почти десять лет. Когда было восстание в Лодзи, в каком году?
      - Я не помню.
      - Вы ничего не помните. Зачем же вы пришли?
      - М-м... видите ли...
      ...И опять кольнет доныне неотпущенной виной...
      Интересно, как он выпутается из этого дурацкого положения?
      - Видите ли... м-м...
      - Вижу. Чужой человек ворвался ко мне в палату и пытается мне доказать, что я - это не я.
      - Да нет же, напротив...
      - Что я делал то, чего я не делал. Что у меня были друзья, которых я забыл, а они меня помнят. И что будто бы когда-то в прошлом мы пережили что-то общее и это прошлое было не так уж плохо...
      - Ну да, ну да!
      - Но этого же не было.
      - Но как же? Мы же так дружили...
      - Дружили? Ха-ха-ха! Кто с кем? Да я никогда ни с кем не дружил. Я просто не способен на дружбу. Избави вас Бог от такого дружка, как я. Я же при первом испытании... Нет, ха-ха-ха, ну и насмешили вы меня.
      Совсем потерялся. Даже жалко его. Он хороший малый. И ни в чем не виноват. А кто виноват? Вот так начинаешь разбираться, и оказывается, никто. Никто лично ни в чем не виноват.
      Ты пришел тогда ко мне и сказал:
      - Ладонин умер.
      Мы сидели и молчали. Умер наш враг. Сначала он был наш друг, а потом стал враг. И вот теперь его не стало: ни врага, ни друга, ни просто человека. Ушло то, что еще вчера казалось нам столь важным, что мешало пойти к нему в больницу, потому что это как-то нелепо навещать того, с кем ты почти не разговариваешь, с кем уже давно не имеешь ничего общего. А общее, оно было, оно всегда есть, пока человек жив.
      - Как просто человеку умереть! Как просто ему стать ничем! - говорил ты, потрясенный исходом. - Все мы смертны. Уже одна эта мысль должна была нас объединить, но именно она и разъединила.
      Мы пили водку, но не пьянели, и мысли не путались. Неужели, все повторял ты с тоской, неужели прошло уже два года с того дня, когда вышел первый номер нашей - нашей! - молодежной газеты? А помнишь, как мы чуть не рехнулись от счастья, когда нам утвердили новый макет и все прочее?
      Еще бы! Я-то был счастлив больше всех. Я просто ожил. Куда девалась моя хандра, моя тоска, бессилие и безмыслие! Я приехал к ним в город полутрупом. Не приехал, а сбежал - от себя, от работы, от семьи, от архитектуры, от всей своей постылой, постыдной жизни. Я не знал, что со мной будет, что получится из моей затеи - начать все заново, с нуля. Да это и не затея была. Какая там затея! Просто акт отчаяния, когда уже все равно, когда пусть хуже, лишь бы по-другому. Когда человек задыхается, он вскакивает и распахивает окно, не думая о том, куда оно выходит - в сад или в газовую камеру.
      Я ровно ничего не смыслил в газетном деле, но куда мне было податься? На деревню к дедушке? Константину Макарычу? Я жил когда-то в деревне у своего дедушки и своей бабушки. Ездил на каникулы. Но теперь были не каникулы. Теперь была дыра, и ее надо было прикрыть. Вот я и подался в областную газету. Печать в то время заметно оживилась и вроде от нее исходили перемены к лучшему. Оттуда хлынули в обиход новые слова и словосочетания: оттепель, крутой поворот, конкретная политика, соблюдение норм, искоренение культа... Наша архитектурная мастерская, конечно, не осталась в стороне. Мы осудили себя за излишества и украшательство, нет, не себя, а каких-то дядей, которые навязывали нам антинародный стиль, и тут же сходу изобрели новый стиль, один-единый, типовой, годный везде и всюду, где излишеством стали уже не кренделя и завитушки, а любая архитектурная идея. И началась детская игра в кубики.
      Да ну вас к черту! Пусть Оползнев расставляет эти кубики.
      - Погоди ты, не пори горячку, - уговаривал Майсурян. Вот увидишь, это всем надоест. И поймут - что так тоже нельзя. Вот тогда и возьмемся за дело. А коробочки - это ж временно.
      Ах, Сурен, Сурен... Но живу я тоже временно. И с меня хватит!
      - Когда ты приехал к нам, мы сразу заметили, что ты того, не в себе. У тебя глаза были... ты смотрел и ничего не видел. Но тут как раз нам утвердили четыре полосы и ежедневный выход, и ты быстро прочухался. Эх, было времечко!
      Было, Лакуна, было. Мне повезло. Я попал в самую заваруху. При мне начиналось большое дело, и я был среди зачинателей. Это и в самом деле здорово. Мы торчали в редакции сутками, потому что все надо было делать вместе. Прежний информативный язык, казенные заголовки, скучная верстка, патетика и сюсюканье - ничто не годилось, все надо было менять. Самое трудное было найти верный тон разговора со своим читателем, разговора на равных, потому что только так и можно говорить с молодежью, рассчитывая на отклик. На признание. На интерес. На то, чтобы стать ее органом. Так говорил Ладонин. И это нам удалось. Потом мы, конечно, поняли, что отнюдь не все нам удалось. Но потом - это потом. А тогда мы ошалели от счастья. Где мы пили в ту ночь, чего пили, сколько - ничего не помню. Помню только, какой сумасшедший шум стоял. "Остановись, мгновенье, ты прекрасно!" - орал ты как оглашенный. А Лямкина на тебя: "Еще чего, Лакуна! Нам ли стоять на месте!" И хором во все горло вопили: "Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно". А Ладонин? Через два года мы вспомнили, что Ладонин не пел. И вообще - не шумел, не скакал, сидел в углу, пил мало, молча, и без перерыва дымил сигаретами - одну за другой.
      - Я теперь понимаю, почему, - говорил ты через два года. - Он знал, тогда уже знал, что больше мы вместе не будем, что эта ночь - прощание. В ту ночь он тихо, без слов отделился от нас. И разделил нас. Мы-то в запале и не заметили, что уже не были единым целым. Мы состояли из тех, кто пойдет с ним, за него. И из тех, кто может стать поперек. Господи, какие мы были идиоты! Наивные идиоты! Помнишь, как мы кинулись убеждать его, что Никанорова дура и дрянь, что она не годится в главные редакторы, что она загубит все дело, что надо пойти и всем вместе отбиться от ее кандидатуры. Ха-ха, мы открывали ему глаза! Нам и в голову не пришло, что это он, он сам подсунул ее. Дурой управлять легче, а бабу, да еще злую, можно науськать на кого угодно. А потом... потом ее легче будет убрать. Все было разыграно, как по нотам. Гениально! Даже то, что мы разбредемся, как бараны без пастуха, что мы не сумеем сплотиться и он усмирит нас поодиночке, даже это он предвидел. Конечно, когда маячат новые должности, новые ставки, идет распределение разделов, тем, рубрик, трудно выступать в единстве, трудно болеть только за идею. Он хорошо знал людей. Ну, а слишком уж простодушных, слишком упорных, извините, пришлось скушать. Не всем это понравилось, зато устрашило всех.
      Дураки мы были. Но недолго. Мы быстро умнели. Мы уже не верили друг другу. Боялись поверить - а вдруг останешься в дураках? Это почему-то очень стыдно. И трудно перенести.
      Первой сдалась Лямочка. А может, и нет. Может, она уловила в нас перемену, которую мы сами в себе еще не заметили. И всю вину списали на нее. Мы были задеты, особенно ты, понятно, когда она завиляла между тобой и Никаноровой: "Лакуна, а она, между прочим, ничего и на тебя поглядывает. Учти." - "Что учти? Что?" Ты аж побелел от злости. Тебе нравилась Лямочка. И мне тоже. Мы были соперниками, знали это, но это не разделило нас, а наоборот, сдружило. А тут... Раз она стала сводить тебя с Никаноровой, значит, твои шансы не очень-то высоки, а мои... Дурак, просто я был женат и не представлял интереса для Никанорихи. Лямочка была умная женщина. Недаром она писала лучшие статьи на моральные темы. "Она подкидывает меня, как кость злой собаке, а ты..." Ты вдрызг разругался с Лямкиной и считал, что и я тоже должен. А я старался вас примирить. "Нельзя нам ссориться, ребята. Нам надо держаться вместе". Ты надулся. А Лямочка... шикарная женщина Лямочка... А ты бы устоял, если бы она тебя поманила? Нет, это запрещенный прием, на такие вопросы не отвечают. Отвечать должен я. Но знаешь, я все-таки колебался. В общем-то не так легко идти против своих принципов. Знаешь, когда я сдался? Когда тебя назначили заведующим отделом. Это было, конечно, по справедливости, но в то время у нас утверждали в должности не по заслугам и не по способностям. Лямкина сделала свое дело, и Никанорова воспылала надеждами. Ты же не стал их разрушать. Ты повел себя очень гибко. Ты уже никому не верил. Ты остался один и хотел выжить. Так же, как и другие. Мы все остались одни. Было когда-то ваше трио - Ладонин, Лямкина, Лакуна - "триолята", дружные ребята. И я, примкнувший к вам. В то время в большом ходу был такой словесный оборот. Все было так хорошо задумано! И вдруг... А упало, Б пропало... Что осталось на трубе? Осталось дерьмо и паскудство. Все ушло в угоду чьей-то карьере. И надо было расставаться с иллюзиями. А это так больно. Каждый раз больно. Как операция.
      - Ему необходима операция. Все равно не миновать. И чем раньше, тем лучше. Разве можно жить с такими миндалинами? Вы посмотрите - сплошные гнойные пробки.
      - Не знаю. Мне трудно решиться. Все-таки операция есть операция. Доставлять ребенку такую боль...
      - А вы что же, хотите, чтобы ваш ребенок прожил жизнь и не испытал ни разу боли?
      Послушайте, женщины, откуда вы тут взялись? Не могли бы вы пойти куда-нибудь в другое место? Меня совершенно не волнуют ваши вечные проблемы. У каждого третьего ребенка не в порядке гланды, и каждая мамаша раздувает этот вопрос до глобальных масштабов. Идите, идите. Вы мне мешаете. У меня идет важный разговор. Мы с другом сочиняем некролог.
      "Внезапная тяжелая болезнь вырвала из наших рядов... талантливый журналист... чуткий товарищ... не жалея сил и здоровья... У него учились... на него равнялись... никогда не забудем..." Такие слова произнесут завтра на гражданской панихиде торжественно-траурным голосом. Таким же голосом и такие же слова были сказаны полгода назад у гроба Федора Афанасьевича. А Ладонин будет молча и безучастно лежать, весь заставленный цветами, и не встанет из гроба, не расшвыряет цветы, не скажет: "Люди добрые! Уж не перепутали ли вы бумажки? Ту ли вы читаете? Разве я был такой, как там написано? Разве я похож на Федора Афанасьевича? Он же был весельчак и спортсмен, а я мрачный и хилый. Он разводил кактусы, а я совал окурки в цветочные горшки. Он был толстый, а я худой. Он каждое воскресенье ходил в кино и ни разу не был в филармонии. Он любил жену и тещу, а я приходил домой только спать. Он был брюнет, а я блондин. Так что нехорошо, товарищи. Ведь мы люди были. Разве могут быть люди одинаковые?"
      Люди не могут. А покойники могут. Завтра будут поминать покойника, а мы с тобой будем говорить о человеке. Он много крови нам попортил. И не только нам. Кое-кого он порядком изломал. Одни так и не оправились. Другие стали пиявками и выбились в люди. Один из выкормышей стал главным. Над ним. А он не стал. У него были для этого все данные. Он это знал. Он бы сделал отличную газету. И для читателей. И для себя. И для них. Для санкционирующих. Им это тоже очень пригодилось бы. И все-таки они не захотели. Не утвердили его. Почему?
      - Я знаю, почему, - сказал ты мне тогда. - Он был для них слишком интеллигентным, слишком культурным. Рафинэ. А это раздражает. С ним не запоешь: "Вышли мы все из народа". Хотя, между прочим, он из народа. Не знал? Вот видишь. Почему-то все считали, что он голубых кровей, потомственный интеллигент. Такая библиотека, такие издания редкостные, такой безошибочный вкус в подборе! Но все это он сам. Сам собрал. А родители его были простыми рабочими. Как и у тех, кто его не утверждал. Но вот он стал интеллигентным, а они нет, никак. А это еще больше заедает. Откуда вот он знает, что нашего поэта-земляка ценил Горький? Почему я про это не слыхал? Может, врет он про Горького. А может, и не врет. Кто их вообще разберет? Очень уж они нахватанные. Нет, не по дороге нам. Поэтому главным мы назначим...
      - Главный врач назначил нам консультацию на среду. Ты что молчишь? Не слышишь, что ли? Егор!
      - Слышу.
      - Будем решать - делать операцию или нет.
      - Какую операцию?
      - Как какую? Лёсику, сыну твоему. Господи, да ты отец или не отец? Впрочем, чего я спрашиваю? Кого? Человека, который ни разу не видел, какое у сына горло. Ну, что ты молчишь?
      - А что я должен говорить?
      - Ты не говорить должен, а помочь.
      - Чем?
      - Чем! Почему твой любимый друг Майсурян не спрашивает у жены, что надо делать? Почему он сам все знает?
      - Тебе надо было выйти замуж за него.
      - Да! И мы были бы счастливы.
      - Вы оба совершили ужасную ошибку.
      - Оставь свой глумливый тон! Я говорю с тобой серьезно. Я же в самом деле разрываюсь на части. Весь дом на мне, дети, работа, тысяча мелких забот. А ты живешь, как на другой планете. Вот ты рядом, а тебя будто и нет. Ты же от всего отстранился. Тебе все равно, что с твоими детьми. Словно это вообще не твои дети...
      Не мои. Давно уже не мои. Ты сама отняла у меня их. Ты собственница, и то, что может стать собственностью, надо присвоить себе безраздельно. Я не стану говорить тебе этого, потому что бесполезно, ты воспримешь мои слова как оскорбление.
      - Папа, папа! Я буду на елке зайчиком. У меня будут вот такие длинные уши!
      - Какие?
      - Вот такие! И я буду прыгать вот так! Смотри!
      - Нет, ты будешь прыгать вот так! Раз, два, три!
      - Перестаньте! Голова трещит от вашего крика. Лёсик, иди сюда, папа устал, дай ему отдохнуть.
      Вот и все. Нет у них общей радости.
      - Наташка, ты чего плачешь?
      - Нина Ивановна не дала мне билет в цирк.
      - Почему?
      - Потому что на всех не хватило. Но я же отличница!
      - Разве цирк существует только для отличников?
      - Да! А она хочет, чтобы пошел Козлов. Я знаю! Он троечник! Это у него первая пятерка по письму. А у меня вон сколько! Вся тетрадка!
      - Не реви! Все правильно. Этому Козлову было очень трудно написать на пятерку. Он трудился, старался, и Нина Ивановна захотела его наградить. Это справедливо.
      - Да?
      - Ничего себе справедливо! Рассудил наш умный папочка! А тебя не возмутило, что она своего троечника Козлова решила наградить за счет твоей дочери? Почему она именно Наташку лишила билета? Завтра же пойду в школу.
      Вот и нет у них с дочерью общего горя, одного на двоих. Горе будет у одного Козлова. Он в цирк не пойдет. Он троечник. Он чужой...
      Когда-то глядя на их милые, упитанные мордашки, в их настежь распахнутые глазенки, он думал: вот подрастут они и станем мы самыми близкими друзьями. С ними можно будет говорить обо всем, о самом сокровенном, о чем и с собою говоришь редко, лишь в минуты глубокой душевной потребности. В минуты потрясения. Переполненности. Когда надо излиться. И чаще всего излиться-то некому. Потому что у всех своих забот невпроворот. Чтобы слушать и сострадать, надо иметь время. Надо хотеть и уметь. Но не на ходу же этому учиться, с переполненной авоськой в руках.
      - Эй, мил человек, постой-ка! У тебя что-то из сумки вывалилось. Ишь, какой колобок - рыженький да кругленький. Не поймешь, на что и похоже. Как ты сказал? Пельсин? Лепельсин? Никогда не слыхивала. Чего только на свете нету! А это что же, растет или люди сами делают? Растет? Надо же! А где же, в каких краях? Далеко? Знамо дело, далеко. Разве наша земля такое уродит! А что с ним делают - едят или так, для красы? Попробовать? Нет, боязно что-то, да и жалко. Вон какая любота! Ты лучше оставь, а я покажу нашим бабам, пусть подивятся. А уж цвет-то до чего хорош, как огонек горит! Ой, да что это? Сколько ж у тебя этого добра? Бабы! Бабы! Бегите сюда! Ай, что делается, вся улица сделалась рыжая! Ну и дивья, вот дивья-то!
      - По одному! По одному берите! Чтобы всем досталось! Не алчничайте! Чего за пазуху суешь? Думаешь, не увидим? Для бабки Авдотьи? А ей-то на что еще? Такое добро на нее переводить.
      - Ах, вы охальницы! Вы что ж ногами-то добро такое топчете?
      - Ты чего это граблями-то ворочаешь?
      - Тихо вы, голодранки! Пришелец, добрый человек, никого не обидит. Для него вы все одинаковые. Он говорит, что у него еще есть эти рыжие колобки. Так что не сомневайтесь, всем достанется.
      - Глядите! Глядите! Пришлый показывает, как их надо есть. А хранить, говорит, нельзя, спортится. И с собою уносить нельзя, истают в руках. Так что давайте, бабы, глядите за ним и все повторяйте.
      - Ну-к что ж, придется, видать, а то ему и назад отнять недолго.
      - А уж вкусно до чего! Ни на что и не похоже.
      - А запах-то! Понюхайте-ка, уж до чего запашиста, лучше диколону всякого.
      - Ой, и глотать жалко! Так бы и держала во рту всю жизнь.
      - Не держится оно, очень уж нежное.
      - Да в нашей пасти и камень не удержится, провалится.
      - А мне вот что удивительно: с чего это чужой человек задаром такое добро раздает? Тут вон горбишь спину, горбишь, а потом брюквы паршивой не допросишься.
      - А и правда? Ах ты, господи! Может, он чего худое задумал? А мы поразевали рты!
      - Ну да как же, худое! Да чего уж хуже-то может быть того, что пережито? И войну снесли, и ярмо германское, и после: землю на себе пахали, лебеду ели, грибы поганые вымачивали, животы вздувались не от мужиков, а от голодной водянки. Нет, хуже может быть уж одна только смерть.
      - Бабы, бабы! Послушайте-ка, а уж не шпион ли это?
      - Вот сказала так сказала! Совсем сдурела, что ли? Да кто к нам в такую глухомань полезет? От железной дороги пятнадцать верст, да и то посуху. Кому мы нужны? Какой в нас интерес? Что у нас выглядывать? Может, что ты корове в пойло бухаешь?
      - А это было бы и больно хорошо, если бы кто подглядел! Да отведал бы молока от наших коровушек. Подумал бы, чай, снятое, а какое оно будет после соломенной трухи? Одна синева.
      - Бабы, а пусть этот пришелец доложит про нас, как мы тут перебиваемся. Уж он-то, наверно, знает кому. Может, поубавят нам налоги? Объяснил бы там, что триста литров на одну корову да при такой кормежке ведь это разорение одно.
      - И насчет яиц тоже! Куры есть, нет - а яйца сдавай. Сказать смешно в район ездим яйца покупать.
      - А ты сама покудахтай - может, и снесешься.
      - И снеслась бы, ежели бы петушок какой покукарекал да потряс хвостом округ меня!
      - Ишь, чего захотела! Петушка ей! Кому этого не охота?
      - Ой, бабы, и правда, петушков бы нам да порезвее! Неужто так и состаримся, не отведав больше этой сласти?
      - Ты хоть когда-никогда отведала, а мы и не знаем, что это за сласть такая.
      - Бабоньки! Бабоньки! Может, спросить нам у пришельца, думают ли там мужиков нам подкинуть? Ведь пропадаем без них, жить неохота. С войны едва десятая часть вернулась, так и то: кто помоложе да поздоровше, все в город подались. Остались старики да калеки, да мелкота сопливая.
      - Вот и именно. Пусть-ка нам про мужиков ответит. Колобочки-то его рыжие - хорошо, конечно, вкусно, но это что? На один раз. Вот съели - и следа никакого не осталось.
      - А тебе след обязательно! Как у твоей золовки после лесозаготовок брюхо выше подбородка.
      - Бабы, слушайте-ка, может, мужики там работы нашей деревенской опасаются? Так это напрасно. Пусть бы им сказали.
      - Обязательно! Пусть так и скажут. Мол, не для того зовем.
      - Размечтались! Будто и на самом деле им кто мужиков сейчас отвалит! Греховодницы, тьфу!
      - Ох-хо-хо, не к добру нам пришелец колобков этих рыжих подкинул. Разбередили они нас только.
      - Погодите, бабы, слушайте-ка, что я вам скажу. Пришлый-то этот, ведь он что? Ведь он тоже мужик! Мужик иль нет?
      - Мужик! Самый что ни на есть! Все при всем!
      - Вот то-то и оно! А что получается? Пришел нежданный, незванный, разбередил нас своими колобками - и все? Дальше покатится? А мы как были вековухами, так и останемся? Нетронутые? Да он же надругался над нами! Хуже немца!
      - Ах ты вражина! Нашкодил и драпать намылился? А ну, держи его, бабы!
      - Держи-и-и! С двух сторон заходи! Ишь, заюлил! Волоките веревку, закидывайте, а то кабы не ускользнул.
      - Не уйдет! Вот, бабы, и будет нам мужик!
      - Он нам свое угощение преподнес, а мы ему свое.
      - Пусть отведает бабьей бражки. Она нынче дешева, зато настоялась крепко. И-и-эх!
      - Чего встала? Заробела - отойди в сторону, не мешайся, а не то сметут.
      - Одного-то на всех разве хватит?
      - Хватит. Он сытый, отъелся на рыжих колобках. Слева заходите, слева, а то он в проулок проскочит.
      - Меня пропустите! Слышите? Моя очередь первая!
      - Это почему же твоя? А мне что, меньше твоего надо?
      - Да я первая колобок увидала да крикнула. Мой он! Мой!
      - Моего жениха в первый день войны убило. Вот я первая и буду.
      - А ну расступись! Все расступись! Я буду первая! Я!
      - Ой, батюшки, совсем взбесилась, этакую жердину взяла!
      - Окститесь, бабы! Вы люди иль не люди? Бога побойтесь!
      - Ой, убивают! Убива-а-а-ю-ют!
      И тут бы на самом деле началось настоящее побоище и смертоубийство, не окажи апельсины на баб своего действия и весьма своевременно. С непривычки к нежному фрукту, выращенному в неведомой почве, в животах у них вдруг сделалось такое брожение, что их скорчило от боли пополам, и они так и попадали на землю, кто где стоял. А когда животы отпустило, когда прочухались бабы да спохватились - где же пришелец-то? - того уже и след простыл. И как появился он неизвестно откуда, так и сгинул незнамо куда. Бабы только глазами моргали, понять не могли: то ли было с ними все это, то ли привиделось. Поискали шкурки от рыжих колобков, да не нашли. Однако к тому времени пастух прогнал по деревне стадо, так что, возможно, коровы поели те шкурки. А возможно, так они исчезли - чудом, как и появились. И если бы не одно обстоятельство, то наверное, отнесли бы все это происшествие к разряду массового гипноза, про который разъяснил им в докладе лектор, специально присланный из района. Дело в том, что слухи о чуде вызвали во всей округе вспышку религиозных чувств и повальную пьянку в престольные, а также и в прочие праздники. Лектор призвал баб освободиться от дурмана, который назвал по-научному опиумом для народа, и заверил их от имени руководящих товарищей, что чудес не бывает и, следовательно, никаких апельсинов бабы не ели и пусть они продолжают спокойно жить и трудиться на благо общества и во имя построения светлого будущего. Одна крикнула было насчет покосов в Волчьем овраге, не отдадут ли их нынче для своих личных коров, но лектор тактично попросил посторонних вопросов не задавать, и далее все прошло уже в полном порядке, а в конце доклада, как и положено, все дружно похлопали. Тут вскоре подошла уборочная страда и вызвала трудовой подъем, во время которого было не до бесполезных мыслей. Районное начальство оценило возросшую сознательность и разрешило многодетным вдовам скосить траву по Волчьему оврагу. Жить стало лучше и вроде даже веселее. К тому же и дни стали короче, а ночи длиннее, можно было на печи понежиться, а не вскакивать чуть свет.
      Все как будто складывалось хорошо, только вот стали бабы примечать, что как-то отяжелели они. Бывало, полные ведра на коромысле шутя таскали, а тут полста шагов не сделают - одышка берет. Думали: ну совсем разленились они от хорошей жизни, видать, не для них такое баловство. Потом испугались, уж не напала ли на них какая хворь, потому что стали они сильно пухнуть животами. До больницы было далеко, лошади не допросишься, решили обождать, может, так все пройдет, само собой. Однако ж ничего не прошло, а наоборот, и вот по прошествии положенного срока разродились бабы в один день младенцами кто женского, кто мужского пола. Небывалое это событие не вызвало в округе никакого удивления, а одно лишь зубоскальство и непристойность. Да и действительно, само по себе то, что бабы деток нарожали, к чудесам никак не отнесешь. Но тут выяснилось то самое обстоятельство, которое подтвердило, что бабы вовсе не виноваты и что без чуда тут все-таки не обошлось. Иначе чем можно было объяснить тот казус, что рожденные младенцы оказались все поголовно рыжими? Поверить в то, что пришелец, угощавший бесплатно апельсинами, управился один с целой оравой баб, истосковавшихся по мужикам до озверения, нет, поверить в такое чудо может разве что несмышленое дитя. Вот и выходит, что появление рыжих младенцев ни с чем иным нельзя связать, как только с тем, что поели бабы диковинных фруктов, ни на что здешнее не похожих. Когда же через много лет стали возить из города такие же колобки, купленные за деньги, те бабы долго не решались их есть, боясь подвоха. Но все кругом ели колобки, будто картошку, и никакого ни чуда, ни худа ни с кем не случилось. Тогда решили они, что в тот раз либо с голодухи их так разобрало, либо пришелец подсунул чего в свои колобки, а может, и вообще они были не такие, как купленные, а только с виду похожие.
      Одним словом, больше таких чудес не повторялось в той округе. Ну, а что касается всего остального, то кое-что вполне удивительное там иногда происходило. Взять хотя бы перерождение культурных злаков в сорные или, скажем, выявление вредности и антинаучности травопольной системы земледелия с ее догматической переоценкой накопления гумуса. Про всё это разъяснил народу с правительственной трибуны сам академик Трофим Денисович Лысенко. Под бурные аплодисменты общественности.
      Но об этом мы потолкуем с вами в другой раз. А чтобы вы не сочли, что я болтун и все это происшествие выдумал, я вас обязательно свожу в ту деревню. Она так и называется Рыжухино. Ежели вы насчет баб опасаетесь, которые меня за мою доброту едва не растерзали, так это напрасно. Они с той поры сильно переменились. К ним теперь из города ездят в помощь, и студентов присылают, а в сильно урожайные годы даже солдат подбрасывают на уборку. Так что ничего... Как меня зовут? Забыли, значит. Конечно, ведь это когда было! Не вспоминайте, я и так утомил вас, вам сейчас обязательно надо поспать.
      Да, да, мне надо поспать... я устал... я очень устал... Но что это там к стене прилипло? Рубль! Чудной какой! Такие уже давно вышли из употребления.
      - Откуда у тебя рубль взялся?
      - Дяденька один дал.
      - Какой еще дяденька?
      - Мы с Колькой гуляли на пустыре...
      - Там, где вечно пьяные валяются? Вот что, Егор, возьми этот рубль и унеси из дома, чтобы им тут и не пахло. Отдай хоть нищему.
      Вечером он пошел на пустырь и бросил там рубль. А уж Колька его потом ругал!
      - Дурак! Лучше бы мне отдал.
      Колька дядивасин рубль и домой не носил, а сразу все потратил на мороженое и газировку. Он вообще насчет взрослых всегда хорошо соображал. И его учил.
      - Никогда с ними не связывайся. Им все равно ничего не докажешь. Хоть лопни. Ты им свое - они тебе свое.
      Перед Новым годом он окончательно убедился, что Колька был прав. Они готовили поздравительные открытки, и он сам вызвался к доске. Он знал, как надо правильно писать, потому что у бабули Антоси хранилось много таких открыток. Он взял мел и написал крупно и красиво: "Съ Новымъ Годомъ!" В классе стало тихо, все молча смотрели на доску и на него, оторопев от восхищения и зависти. Никто ведь не знал, что поздравления пишутся с твердым знаком. И тут... Как она кричала, все даже перепугались. "Сейчас же сотри это безобразие! Кто научил тебя царской грамоте? Позор! Советская власть давно отменила твердый знак! А ты... Партия борется с вредителями, которые хотят вернуть старые порядки и отнять у детей счастливое детство, а ты им помогаешь! Ухватова, я сейчас напишу записку его бабушке, а ты отнесешь."
      - Ты не реви, - утешал его Колька. - Ты ей лучше отомсти. И этой ябеде Ухватовой. Я знаешь что придумал? Только ты смотри - не проболтайся. Я решил нашу школу поджечь. Чтоб ее больше не было. Поможешь мне?
      - Спрашиваешь!
      Но пока школа стояла, надо было туда ходить, хотя ему стало совсем не до учения. Он днями и ночами думал об одном: как отомстить учительнице. Он специально перелистывал бабулины книги, отыскивая для нее мучения пострашнее. Особенно нравилась ему картинка, где тетенька с выпученными глазами судорожно цеплялась за лестницу, чтобы не свалиться в разинутую пасть огнедышащего чудовища, а лохматый черт, ухмыляясь, стягивал ее вниз. И пальцы у тетеньки уже разжались бессильно, и казнь ее была неминуема. "Вот бы ее так, а не эту тетеньку", - мечтал он. А пока - отлупил Ухватову и при всех запустил в нее чернильницу. Маму вызвали к директору, а родители Ухватовой потребовали, чтобы его исключили из школы. Пришлось вмешаться бабуле...
      - Ты должен вмешаться, Егор. Так дальше продолжаться не может. Лесик сам не свой. Этот хулиган совсем обнаглел. Вчера он...
      Вмешаться? Во что? Ах да... Когда-то он ненавидел ябеду
      Ухватову и лупил ее при каждом удобном случае. А теперь вот Лесик, его сын...
      - Лесик, за что ты вчера на него нажаловался?
      - Он выбросил мой портфель из окна.
      - Но почему ты не наподдал ему?
      - Он сильнее меня.
      - Откуда ты это взял? Ты же ни разу с ним не подрался. Только все жалуешься. Попробуй, дай ему разок как следует, не бойся!
      Попробовал. Пришел с носом, разбитым в кровь. Плакал.
      - Не буду я драться! Не буду! Не умею я! Не хочу! Не заставляйте меня! Я лучше в школу ходить не буду!
      Пришлось вмешаться. Много слов не понадобилось. Он еще не забыл, как говорят с задирами. Мальчишка отстал от Лесика. Не бил больше, не дразнил, но как-то обидно с тех пор вовсе не замечал.
      Вообще дети не любили их Лесика. Взрослые любили, хвалили, он умел им нравиться. А дети были к нему равнодушны.
      Как же так получилось? Вот Наташка совсем другая. Росли они вместе, а выросли разные. На Лесика никогда не надо было кричать. Он всегда слушался с первого раза. Его хвалили за послушание, и он тихо радовался. Когда бывали гости, он не шумел, не лез к ним, не привлекал к себе внимания, сидел чинно и ждал, когда его попросят рассказать стишок или спеть, и тогда вежливо спрашивал: "Как спеть - по-детскому или по-оперному?" И пел чистым, звонким голосом, старательно снижая его на низких нотах: "Кабы мне дождаться чести, на Путивле князем сести, я бы знал, как жить..." Гости умиленно слушали, бурно выражали восторги, а сердца родителей таяли от счастья.
      Ну, Вероника понятно, она женщина, но он-то что же?
      - Лесик, а ты попробуй не ябедничать. Никогда!
      Лесик смотрел виновато и молчал. Сердце его сжалось. Вот тогда-то он и очнулся от блаженного умиления и ощутил вину перед сыном. Чему-то они не научили его. Оперное пение среди детей не могло иметь успеха. Они ценили совсем другие таланты и не щадили того, у кого их не было. Он поговорил с женой, они засуетились, стали принимать меры. Но то ли момент был упущен, то ли меры эти не годились для их Лесика, только не покидало его ощущение несуразности всего, чему они пытались научить сына. Вроде тех монументальных колонн, которые они приставляли к скромному фасаду маленького районного кинотеатрика. Может, пусть бы уж лучше он пел, как умел.
      "...Я б не стал тужить. Я бы знал, как жить..."
      - Не умеешь ты жить, Инкьетусов. Что ты все выступаешь? Тебе что, больше всех надо? Пусть это волнует начальство. Они за это дополнительные деньги получают, за это волнение. За ответственность, как они говорят. А тебе зарплату платят не за волнение, а за выполнение. Ну, чего голову повесил? Веселей, веселей. Все перемелется - и будет мука, макароны, лапша. А также вермишель.
      Веселый человек Оползнев. Всегда знал, как надо жить. И все ему в жизни удавалось. Даже талант не помешал. Когда надо было, он его припрятал, чтобы не раздражать начальство понапрасну. Дан приказ: шагай в ногу, не отставай и не опережай. Точно так, как нам сердце велело: ать-два-левой, ать-два... Кто там шагает правой? Кому сказано: ать-два-левой! Соблюдай порядок и чистоту рядов. Не мешай общему делу. Мы же не просто так идем. У нас впереди цель. А вокруг - кипит работа, и силам нету счета, и в сердце радость входит вдруг с тобой!
      - Очуметь можно от этих транзисторов. Да еще без конца эти опереточные дуэты. Пойдем, Егор, сядем вон на ту скамеечку, там потише.
      - А мне и тут хорошо, среди народных масс. Ощущаешь себя частицей чего-то эдакого, великого. Я счастлив, что я этой силы частица. А ты разве не счастлив?
      - Не жалуюсь.
      - Ты, Оползнев, создан для счастья, как птица для полета.
      - Да перестань ты, ей-богу. Я пришел к тебе как к старому товарищу...
      - С приветом. Ты пришел ко мне с приветом. К старому товарищу, который с приветом. И ты хочешь рассказать ему, что солнце встало. Что оно вообще всходит и заходит, а в душе моей темно. Зато в твоей душе всегда светло, как в жаркий июльский день на картине Брюллова "Итальянский полдень", не правда ли? Ах, и дамочка там с пышными плечами глядит влюбленными очами и делит нежными руками кисть винограда пополам, что по рублю за килограмм.
      - Может, хватит, а? Я же к тебе с серьезным предложением. Мы сейчас такое дело затеваем, будем проектировать целый город.
      - Да что ты пристал ко мне с этим проектом? Я же теперь поэтом стал. Не заметил, что ли? Вот недавно я сочинил стихотворение и посвятил его тебе. Вот послушай:
      Милый друг, иль ты не слышишь, что житейский шум трескучий
      Только отклик искаженный торжествующих созвучий?
      - Красиво, да? А дальше еще лучше:
      Милый друг, я умираю, оттого что был я честен...
      - Что? Это не я сочинил? А кто же? Евтушенко, поди. Вот он всегда, подлец, успеет опередить. Ладно, у меня еще есть. Как раз на злобу дня. Только не перебивай!
      Не дорого ценю я громкие права, от коих не одна кружится голова...
      - Это я про водительские. А дальше... О! Сейчас ты поймешь, что я гений.
      Я не ропщу о том, что отказали боги мне в сладкой участи оспоривать налоги...
      - Да куда же ты, друг?
      Ну вот, ушел, не захотел слушать. Ну, и фиг с ним. Наверное, обиделся, что я так пренебрежительно отозвался о водительских правах. Потому что он недавно машину купил. "Жигули". Ему теперь без машины нельзя. Он уже дождался чести и сел князем. Не на самом Путивле, но неподалеку. Сидит теперь, рядит, все дела вершит. Девок ему в терем, правда, не сгоняют, но они и так, сами набегут. И кликать не надо. Такие вострухи стали, прямо невозможно. Ко мне вот тоже одна вострушка прицепилась. Длинноногая, пряменькая, мордашка свеженькая, кожица розовая, только запудривает зря и глаза чересчур чернит. Ну, это она по молодости. Потом поймет, в чем ее главная прелесть.
      Так вот эта вострушка начала глазки мне строить - зырк-зырк, хвостиком в коротюсенькой юбчонке передо мной - туда-сюда. Скажет чего-нибудь - ах-ах, ох-ох. Как тут быть? Совсем-то уж не реагировать невозможно. Когда для тебя так стараются, волнует как-то. А она - дальше больше. Не заметил и как, оказались мы с нею вдвоем. Сначала-то много народу всякого было, а потом все куда-то подевались. Постепенно редело-редело в комнате, и вот остались мы с нею одни. Я сижу, думаю: что делать? Исконный русский вопрос. Другие нации, говорят, уже давно его для себя разрешили. Вот и вострушка моя оказалась прямо на западный манер. Пока я в сомнениях маялся, раз - и на коленки ко мне взобралась. Пришлось вопросы всякие отложить и...
      Все вышло прямо по-европейски. Развеселилась моя девочка, хохотать стала громко, петь, танцы новомодные показывать, когда не все тело, а разные его части по отдельности двигаются. Так интересно! Ну, уж и я повеселился.
      Плохо ли, когда вот так все?
      Только уж потом, не знаю, как там в Европе, а мне пришлось с нею повозиться. Люблю, говорит, и все, ты один мне нужен на всю жизнь! Я говорю: во-первых, не ты, а вы, я тебя старше в два раза. Мораль прочитал. Про заменители. Говорю: теперь всюду заменители. Заменители кожи. Заменители металла. Заменители сливочного масла. И заменители чувств. Эти последние нарасхват идут. Но хватают-то их с испугу: вдруг настоящие не достанутся? Или их и вовсе нету?
      Не дрожи, девочка, не дрожи, глупая. Лучше пойди домой. И поплачь в одиночестве. Страшно?
      Это всем страшно. Но если этому не научиться... размотаешь всю жизнь на заменители. У кого желудки крепкие, те выдержат, не заметят подмену. Им так даже больше нравится: легче добывать. Количество заменяет качество. Они хорошо усвоили диалектику. Для этого не надо читать Гегеля в первоисточнике. Надо просто знать жизнь. Ясно же: сначала количество потом качество. Насчет формулы прибавочной стоимости тоже все понятно. Деньги идут к деньгам. Прямо липнут. Вот и вся наука. А Карл Маркс-то всю жизнь потратил, чтобы это разобрать. Писал, считал, доказывал. Три толстенных тома вышло. А кто же будет их читать - столько? Ну, спервоначалу-то да, читали, изучали, спорили, ссорились, даже до ревизии доходило дело. Разрывали отношения, избирали разные пути. Одни правильный, другие - неправильный. Победили те, которые избрали правильный путь. А когда они победили, так и спорить стало не о чем. Марксу поставили памятник, статую отлили прочную, чугунную, тут уже ничего не отколупнешь, не поменяешь. В какой форме застыл, в такой и будет стоять. Только те, которые избрали неправильный путь, стали упорствовать, народ мутить, склонять его к измене. Однако народ за ними не пошел. Народ, он всегда чует правду. Еще Иван Сусанин когда-то пел: "Чу-у-ю пра-а-в-ду-у".
      За правду не жалко отдать жизнь. Никто и не жалел. Сначала тысячи не жалели, десятки тысяч, сотни. Потом на миллионы счет пошел. И все за правду. За ту самую, что Маркс отыскал. "Смело мы в бой пойдем за власть советов и как один умрем..." Как один - все... А кто ж тогда жить останется по этой, по правде? - Ты не рассуждай, сейчас не до того, ты давай бери ружье и стреляй. Вишь, врагов кругом сколько? - Откуда же их столько взялось? Который год уже бьем, а их все не убывает. - А ты что, не слыхал разве, что с победой социализма классовая борьба не утихает, а наоборот, обостряется? То-то, фофан! - А-а! - Классиков надо читать, а не акать. Дак я малограмотный. Мне что скажут... Пусть уж детки мои читают. У них другая жизнь будет. За них и бьемся.
      Детки прочитали. И Маркса, и других классиков. Изучили. Истолковали. Точно и безошибочно. Раз и навсегда. И воплотили. Все в точности так, как он хотел. Как ему мечталось. Что не так? Чего еще не так? Кто сказал, что не так? Я спрашиваю, кто сказал?! Это мог сказать только враг и изменник делу рабочего класса. Ну-ка, подайте-ка мне анкетки. Сейчас поглядим, у кого там что не чисто. Проверим, кто ваши родители, чем занимались до семнадцатого года. Так, из крестьян, значит. А тесть? Ага! А тесть-то был белый офицер! Вот она и разгадка! В глаза не видел? Ну и что? Это еще ничего не доказывает. Ты что, не знал, кто ее отец, когда женился? С белой сволочью связался! Да-а, теперь понятно, почему ты тормозишь строительство железнодорожного моста. Как это нельзя быстрее? А ты трудовой энтузиазм рабочего класса учитываешь? Или забыл, на чьи деньги учился? За границу его посылали! В Париж! Вот ты там и снюхался с троцкистским отребьем! А теперь палки в колеса истории вставляешь. Да ты мне свои инженерные расчеты в глаза не тычь! Жизнь опрокинет все ваши расчеты. Так что - не выйдет, господа инженера!
      - Папа, а почему ты никогда не рассказываешь, как там было?
      - А зачем? Зачем прошлое ворошить?
      - Чтобы оно не повторилось. Мы должны знать правду.
      - А что правда, Егор? Если перед тобой пропасть, ты сначала рассчитай, сможешь ли ты через нее перепрыгнуть. Не сможешь - иди в обход. А бросаться очертя голову - глупо.
      - Не все можно точно рассчитать. Жизнь вообще не укладывается в инженерные расчеты.
      - К сожалению.
      - Людям иногда приходится идти на риск. Ты считаешь - зря?
      - Не считаю. Но тогда лучше не знать, что было там.
      - Папа, прости, но мне кажется... мне кажется, что ты... что вообще вы... вы там струсили.
      - Да. Струсили. Мы оказались не на высоте. А почему, как ты думаешь?
      - Не знаю.
      - Не знаешь. Вы не знаете. Хотите разобраться, а главного не знаете. Понять не можете. А ведь нас было много. Разных. Кое-кого из нас послали потом в штрафные батальоны. И мы бросались под танки, поднимались в атаку под шквальным огнем, топали первыми по заминированной полосе. Каждый раз в живых оставались единицы. Если оставались... Остальные... Если бы не нужно было позарез наводить мосты, я бы тоже был среди тех, остальных...
      - Но как же так? На фронте разве не было страшно?
      - Еще как! Но тот страх был совсем другой. То был страх за жизнь. В этом ничего стыдного нет. А там... там был страх за шкуру. Да, за себя, за семью, за тебя вот, оболтуса. Понимаешь?
      - Н-нет, не понимаю.
      - Не понимаешь. Через это надо пройти. Когда человек перестает соображать, что с ним, что вокруг, за что его так... его охватывает ужас. И потом... Когда знаешь, что тебя посадили свои же товарищи! А ими что двигало? Повальная эпидемия страха. Это не бывает ни с того ни с сего. А, да что говорить!
      Не вышел у них откровенный разговор. С чего начали, к тому и пришли. Да и вообще отношения как-то не сложились. Ниточка, оборванная в далеком детстве, затерялась. Искать ее - у отца, видно, не было сил. А у него наступила та самая пора жизни, когда человек целиком поглощен собой и ему ни до кого. Так они и жили те несколько лет, что отец протянул после возвращения. Рядом, но словно отгороженные друг от друга стеклом. Все видно: что человек делает, как двигается, а почему, зачем - непонятно. Не слышно. Только мама их связывала. При матери отец оживлялся, старался ей помочь и все беспокоился, что он не опора ей, а обуза, потому что часто и подолгу болел. Мама возмущалась, даже плакала, если он так говорил или делал что-то через силу. Тогда отец молча брал ее руку и прижимал к щеке. И так сидел неподвижно, закрыв глаза. А мама... мама в такие минуты хорошела, становилась молодой и чем-то похожей на ту... на НЕЕ... на девочку, которая училась играть на скрипке.
      Он ждал ее на бульваре. Сидел на скамейке и смотрел вверх на тонкие, обнаженные ветки деревьев с набухшими почками. Ветки переплетались в сложном, беспорядочном узоре, в котором была особая, неясная прелесть. Она шла от этого беспорядка, от того, что никто специально не располагал ветки в заранее продуманной композиции. Они росли и располагались просто так, подчиняясь лишь своим, внутренним, никому не подвластным законам. А из-за спины его, из-за стен музыкальной школы сюда, на бульвар, доносилось разноголосье звуков, которые извлекали из разных инструментов неумелые, старательные руки. И эта какофония, и узор на изменчивом фоне неба, и путаница чувств в собственной душе - все это сплеталось для него в удивительную, возвышенно-прекрасную симфонию, которую может создать лишь один гениальный композитор - юный человек в пору своего весеннего цветения. От этой симфонии не остается нотных знаков на линованной бумаге, ее нельзя повторить, она остается с человеком лишь как воспоминание. Но тот, в чьей душе она когда-то прозвучала, может сказать про себя: я был счастлив, я знаю, что такое счастье.
      Они встречались и шли по бульвару. От волнения, от радости этой встречи они не всегда могли говорить. Просто шли и молчали. Иногда он брал ее за руку. Это все, что он позволял себе. Но это прикосновение, робкое и чистое, опаляло их сильнее, чем самая интимная близость. Только однажды они, поддавшись порыву, на миг прижались друг к другу, коснулись головами и тут же, словно ожглись, отстранились. Что-то удерживало их на расстоянии, что-то не могли они переступить, и это что-то было такое серьезное, такое важное, может - самое дорогое, что дарит людям жизнь. Она была очень хрупкой, эта преграда, и они все время боялись, что нечаянно заденут ее, чуть тронут - и она исчезнет. А вместе с нею исчезнет и трепетность, и то острое, до боли сладкое чувство, которое она им доставляла. И тогда придет другое, может быть не менее сильное, не менее захватывающее, но другое, совсем другое, более земное, более обычное, более обыденное, что еще будет... много раз будет. А уж ТОГО не будет, ТО не повторится. Зоркая мудрость юности, которую люди зовут целомудрие, лучше всякого многолетнего опыта говорила: да, то не повторится. Вот как та набухшая почка на ветке лопнет, вырастет лист и закроет небо. Он красив - этот лист, и ярок, и сочен, но в какой-то момент он перестанет расти, а когда опадет, желтый, увядший, небо уже будет не то. Не тот будет спектр у солнца, и не во власти человека изменить его...
      И все-таки иногда с такой силой тянуло порвать, устранить эту преграду и дать выход чувствам, рвущимся наружу, что они вдруг переставали встречаться. Сигнал обычно подавала она. Женщина всегда в таких случаях проницательнее, тоньше, сильнее. Он страдал, боялся, что она охладела, но все-таки внутренним чутьем понимал и признавал ее правоту. И был благодарен. И был счастлив. Боже, как он был счастлив той весной!
      И как он мог... как же он мог... Господи!
      Господи, зачем мы встретились потом, спустя много лет? Зачем, Господи, ты дал мне увидеть, что может сделать жизнь с человеком... что один человек может сделать с другим... Господи, владыко живота моего...
      - Чего тебе надобно, человече?
      - Кто Ты?
      - Я Тот, к кому ты обращался.
      - Разве Ты есть?
      - Я есть у тех, кто верит.
      - А кто не верит?
      - Те про Меня не знают.
      - Ты помогаешь тем, кто верит?
      - Помогает вера, а не Я.
      - А почему среди тех, кто верит, одним хорошо, а другим плохо?
      - Вера дает силы перенести горе, а уберечь от горя не может. Один человек потерял кошелек с деньгами, а другой нашел. Одному радость, другому слезы.
      - А кто не верит, тому труднее перенести горе?
      - Спроси у тех, кто не верит.
      - Они не могут этого знать.
      - Не могут.
      - Но они могут без веры. Значит, можно человеку без веры?
      - Выходит, можно.
      - А тогда - зачем вера?
      - Спроси у тех, кто верит.
      - Я спрошу у Тебя - зачем Ты?
      - А я спрошу у тебя - зачем ты? Зачем ЗЕМЛЯ? Зачем МИРОЗДАНИЕ? Зачем ЧЕЛОВЕК?
      - Вопросы. Вопросы. А может, ни к чему они? Может, нам и не надо искать во всем смысл? Не надо тратить на это время, силы, жизнь? Может, нам просто - жить?
      - А что такое - просто жить? Пить, есть, спать, справлять нужду, любить?
      - Ну, и что? Разве это не прекрасно само по себе?
      - Само по себе... Когда это само по себе, человеку почему-то всегда все мало, ему хочется больше... и больше... и больше... Больше пить, больше есть, больше спать. Еще больше пить, еще больше есть, еще больше спать. Он теряет границу, предел, не видит конца-краю. Но это не бесконечность. Это бессмыслица. Вот тебе и прекрасно само по себе.
      - Значит, искать смысл?
      - Искать! Иначе - зачем ты?
      Прибрежный песок: мягкий и теплый, прилипает к телу, приятно скребется, лезет в волосы, в рот, хрустит на зубах. Интересно, сколько каждый курортник проглотил этих песчинок? Сколько унес на себе? А его все не убывает. Его все так же много, как и тогда, когда курортников вообще не было. Сюда приходили люди и искали в песке янтарь. Терпеливо, неутомимо перебирали песок. Песка было много, а янтаря мало. Поэтому за янтарь давали деньги. Деньги дают за то, чего мало. Приятно иметь то, чего мало. Чего нет у других. Если бы песку было мало, то за него тоже платили бы деньги. Но его много. Слишком много. Из-за него трудно находить янтарь. Камушек, поймавший кусочек солнца. Кусочек вселенной. Заглянешь в него - и на тебя падает свет вселенского разума. Тонкий желтый лучик. Ах, как хочется найти такой камушек. Всем хочется. Но на всех все равно не хватит. Зато можно найти что-нибудь другое. Например, бутылочные стеклышки, отшлифованные морем. Они тоже красивые, бывают разных цветов, размеров и форм. Попадаются очень интересные. Все втянулись в эти поиски. Решено: вернутся домой, заведут аквариум, а дно устелят этими стеклышками. Если сделать подсветку, получится очень красиво.
      Жизнь на море приобрела смысл.
      Стало меньше споров и ссор. Наташка нашла редкостное стеклышко - по форме настоящее маленькое яичко. Лесик лопается от зависти и с упорством крота роется в песке.
      - Дети, марш в море!
      Но и там, в море, они тоже копаются. Азарт соревнования. Кто найдет больше и лучше?
      Наташка - счастливица. Наташке всегда везет. Она знает, что всегда победит. И держится, как настоящая королева. Все остальные - ее поданные. Забыла дома надувной мяч и спокойно приказывает хозяйскому мальчику: "Андрюша, сбегай, принеси". Тот послушно идет. Вчера хозяйка попросила его: "Андрюшенька, сходи к соседке, возьми у нее прищепки". Даже головы не повернул. "Пусть Ленка сходит". Так и не пошел. Всего-то десять лет молокососу, а уже понимает разницу: то просила женщина, а то просто своя бабка.
      Интересно за ними наблюдать. Мордахи у всех разные, а когда несутся в море или вылезают обратно, кажутся такими одинаковыми, что можно спутать кто из них кто. Это от удовольствия. Каникулы!
      А куда ушли его каникулы? Остались там, в отцовской деревне, где и сейчас еще живут старики - бабушка Липа и дедушка Иван. И пишут: приезжай, плохи стали здоровьем, но корову пока держим, так что попотчуем тебя еще парным молочком. И крынка твоя с додочком еще жива, бережем...
      - Бабушка, как мне не хочется от тебя уезжать! Почему каникулы такие коротенькие?
      - Что же делать, родимый? Так уж заведено: праздник отлетит, а работа уж стоит, дожидается, и никогда ее всю не переделаешь. Всю жизнь так. Вот и твоя пора пришла, Егорушка.
      Он уже давно перерос свою бабушку, а все равно, когда прижмется к ней, вдохнет ее особенный деревенский запах, чувствует себя маленьким и слабым. Бабушка любит его безмерно, любуется им, сует самые сладкие кусочки. После того, как арестовали отца, ее первенца, которым она гордилась, который удался ей больше всех, она перенесла всю свою нежность на внука. Своих деревенских внуков она тоже любит, и пестует, и обихаживает. Но его заметно выделяет среди всех. Может, потому, что он только гостит у нее, а, может, и еще почему. Вообще запасы любви у нее неисчерпаемы. Ни одного ребенка хоть свой, хоть чужой, она в обиду не даст, каждого обласкает. Она совсем не похожа на его городскую бабушку, на Марию Николаевну. Когда они вместе, они так странно глядятся. Две сватьи. Чопорная барыня, которая уже давно не барыня, которой пришлось и работать, и готовить, и стирать, и мыть полы, а все равно вид такой, словно ждет: сейчас лакей выскочит и крикнет: "Карету барыне!" Куда до нее бабуле Антосе, а ведь вроде обе - из одной среды вышли. Мать и дочь. А тут и вовсе: исконная крестьянка, огрубелые, шершавые руки, лицо и шея с темным, несходящим загаром, на голове аккуратный белый платок в мелкую крапинку, повязанный "домиком".
      Еще до войны, пока они с мамой жили у бабули Антоси, Мария Николаевна вышла замуж. Ее новый муж был тоже "из бывших", но теперь работал технологом на парфюмерной фабрике. С Марией Николаевной они сошлись на почве любви к хорошим манерам и французским духам, которые они когда-то нюхали. Егор жил у них в войну, потому что маму сразу мобилизовали и послали врачом во фронтовой госпиталь. Он чувствовал себя нелепо лишним в том старомодном салончике, в который играли эти два пожилых человека. Обходительный, заботливый парфюмер безмерно раздражал его ежедневными расспросами о самочувствии Марии Николаевны, своими бесконечными - "не дует ли ей от окна, не подать ли шаль, не притворить ли дверь, не придвинуть ли лампу, не мешает ли ширма..." А уж когда он принимался читать ей стихи нараспев и закатывая к переносице глаза, ему хотелось взять молоток и тюкнуть ему по лысому кумполу. "О тихий Амстердам с певучим перезвоном старинных колоколен..."
      Он удивлялся бабушке, что это могло ей нравиться, но молчал, потому что с Марией Николаевной не поговоришь откровенно. Бабуля Антося говорила: "По характеру она в отца своего пошла. А по душе - нет. У него внутри огонь пылал, от него к людям жар шел. Он и сам сгорел в этом огне. А она... Когда я вернулась в Россию, позвала ее: "Марысенька", она голову вздернула и отрезала: "Мое имя русское - Мария". Не вышло из нее Марысеньки..."
      Бабушка Липа вряд ли любила Марию Николаевну. Но она всех принимала такими, какие они есть. Хороший ли, плохой человек - со всеми была ровной, никого не корила, не поучала. Если кто позволит себе при ней лишнее, она скажет только: "Нехорошо ведь эдак-то". И это сразу действовало. Люди словно стыдились открывать перед ней дурное. Приезжая в город, бабушка Липа оставалась такою же, какой была у себя в деревне, так же сидела, чуть пригнув плечи и опустив на колени неподвижные руки, так же крестилась после еды. Мария Николаевна заметно ее уважала, при ней старалась вести себя проще, прятала излишнюю манерность и даже Егора не звала Гогочкой, а просто, как мать и отец - Гошей, Гошкой.
      Но бабушку Липу нельзя было обмануть. Она видела, что ее Егорушка обделен лаской, что его детской душе противопоказан постоянный холодный душ. Бывая у бабушки в деревне, он все время чувствовал, что она жалеет его, словно старается отогреть, растереть ему нутро добротой, теплом, заботой. И маме его говорила: "Ты Егорушку-то жалей почаще. Прикрывай от обид".
      Почему прикрывать? Разве он голый был? Почему бабушке так казалось? Ведь он умел кусаться. Умел драться. Еще как! Но словно знала бабушка: не быть ему среди победителей. Словно знала она ту давнюю историю, которая когда-то произошла с ним.
      ...Это было очень давно. Тогда и бабушки его еще не было на свете. И карта мира не делилась на два полушария. Не было на ней ни Америки, ни Австралии, ни Антарктиды. Много чего не было. Зато в центре этой карты был полуостров Пелопоннес, поделенный разными красками на государства-полисы. Самым сильным из них считалась Спарта.
      Вот там он тогда и родился в ? веке до новой эры. Его не сбросили в пропасть с обрыва, так как опытные старейшины сразу увидели, что перед ними физически полноценный ребенок. Родители были довольны и дали ему имя Клеандр. Семилетним мальчиком, строго следуя обычаю, они отдали его в государственную агелу, чтобы он получил там воспитание в духе спартанского патриотизма. Агела означало "стадо", и жизнь в ней была для всех одинаково суровой. И зимой и летом мальчики ходили босиком, одетые в легкий хитон. Спали на жесткой подстилке из тростника. Кормили их черной похлебкой из чечевицы и бычьей крови. Кому не хватало, раздобывали пищу сами. Тех, кто не выдерживал этих условий, ожидали только насмешки и презрение. Сострадание считалось таким же пороком, как и физическая слабость. Клеандр оправдал надежды родителей. Он хорошо усвоил все, чему его учили в агеле, и вырос сильным, выносливым, ловким. Испытания на праздниках Артемиды, когда старшие юноши бичевали его тело зелеными ивовыми лозами, он переносил стойко, без единого стона. Кровь его обагряла алтарь богини, но он крепко стискивал зубы, чтобы, даже потеряв сознание, не застонать. Повзрослев, он стал принимать участие в криптиях - карательных походах против илотов. В этих походах он учился воинскому мастерству и беспощадности. Однажды жена илота перехватила его руку с мечом и со слезами стала молить пощадить ее мужа. Пришлось умертвить обоих. За это воспитатель похвалил его перед всем строем.
      Но самым счастливым днем его юности был день, когда он стал олимпиоником - победителем на Олимпийских играх. После состязаний в пятиборье ему возложили на голову оливковый венок. Родная Спарта встретила его с торжественными почестями, как героя.
      И вот настал час, когда его родине понадобилось все, чему она его научила. Афины осмелились начать со Спартой спор: кому из них главенствовать в Элладе. Клеандр облачился в пурпурную тунику, взял меч и копье. Мать-спартанка, подавая ему щит, сказала: "С ним или на нем". Он принял щит и пошел на войну.
      Он сражался храбро и неутомимо. Немало врагов сразила его рука. Но немало и товарищей пало рядом с ним. Ряды спартанцев редели, а на помощь афинянам пришли новые легионы. Солнце палило немилосердно, кожаная маска пропиталась потом, мучила жажда. Однако никто из спартанцев не дрогнул, не побежал, не попросил пощады. Один за другим пали они смертью храбрых под натиском сильного врага. И вот Клеандр остался один на поле боя. Копье он давно потерял, но в руках оставались щит и меч, и пока он мог стоять, он сражался. А потом упал, обессиленный. Без страха ждал он смерти. Он с детства знал: жить побежденным нельзя. Или победа, или смерть. Подошел афинянин, отбросил щит, занес свое копье и... постояв так с минуту, словно в раздумье, опустил руку. Что это? Сильный пожалел слабого? Его, спартанца, не только повергли, но еще и унизили жалостью! Такой враг заслуживал смерти вдвойне. Надо было настичь его и наказать. Но не было сил. Усталое тело не повиновалось воле. Оставалось одно - убить себя. С трудом дотянулся он до меча, поднес к груди, еще одно усилие и... И тут - нет, не страх, а мысль остановила его. Почему он должен себя убить? За что? Справедлив ли обычай? Правы ли старейшины? Права ли мать? О, боги!
      Вечер принес прохладный ветер с гор и запах миртовой рощи. В усталое тело вернулись силы. Он встал и огляделся. Вокруг лежали тела убитых афинян и его бывших товарищей, спартанцев. А кто теперь он? Спартанец? Но он не может вернуться в Спарту. Боится суда эфоров? Они назовут его трусом. Но... справедлив ли будет их суд? Может, прав афинянин, а не они?
      Он не знал ответа. А не зная ответа, не мог предстать перед судом. И он пошел по свету.
      Он прошел много селений и городов. Он увидел иную жизнь, иные обычаи. Иные законы. Он подумал: "Законы придумали люди. Придумали, когда поняли, что без них жить нельзя. Но почему люди придумали разные законы?" И как быть ему? Вести себя по-спартански или принять их обычаи?
      Он шел, смотрел, размышлял. Пастух, видя, что он голоден, накормил его овечьим сыром. Прежде, чем он успел его украсть. Старая крестьянка обмыла ему раны и смазала оливковым маслом. Не спросив, кто он и от кого получил эти раны. Кузнецы пригласили его к огню обогреться. Не зная, свободный он гражданин или раб. А на празднестве в честь бога Гефеста он услышал такую песню, исполненную под звуки лиры:
      Победишь, - своей победы напоказ не выставляй,
      Победят, - не огорчайся, запершись в дому, не плачь,
      В меру радуйся удаче, в меру в бедствиях горюй.
      Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт.
      До тех пор он знал лишь гимны, воспевающие богов и героев, и эмбатерии - боевые марши. "Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт", - повторял он про себя строки песни, думая о том, что кроме воинской доблести и послушания законам, в жизни есть, видимо, и другие, не менее важные ценности.
      Так дошел он до Афин - города, где жили враги его родины.
      Первое, что поразило его в этом городе, - многолюдие, шум, сутолока. На рыночной площади, заполненной народом, теснились ряды - овощной, винный, сырный, горшечный. Стояли ларьки и палатки - обувные, оружейные, парфюмерные. Отдельно, за столами, сидели менялы. Им не приходилось скучать. Сюда, в Афины, съезжались люди со всего света, и им нужна была местная монета. Ловко лавируя в толпе, сновали разносчики. Торговцы наперебой расхваливали свои товары. Здесь было все: египетский папирус, персидские ковры, узорные шерстяные ткани из Милета, слоновая кость из Ливии, сирийский ладан, аравийские благовония, хиосское вино, искусные рабы-ремесленники отовсюду. Торговля шла бойко. Все товары имели спрос.
      Клеандр стоял в стороне и наблюдал. Ему, спартанцу, воспитанному на идеалах простой и суровой жизни, казалась странной и непонятной вся эта роскошь и суета вокруг нее. И в то же время это завораживало, волновало, влекло. Мимо проходили афиняне и рабы с тяжелыми корзинами, наполненными покупками. Проезжали груженые повозки. А он все стоял - голодный, оборванный, с пустыми руками. В них не было оружия, чтобы добыть пропитание. И не было денег - чтобы купить его.
      Мысль о деньгах впервые пришла ему в голову. И сердце его вдруг пронзила тоска по родной Спарте. Там шла размеренная, спокойная жизнь, одинаковая во всех домах, одинаковая всегда. Правители запретили иноземцам въезд в Спарту, и те не могли завезти туда товары, предметы ненужной роскоши, не могли смутить их души неведомыми желаниями. Там не нужны были деньги. Там были все равны. Там ценилось не богатство, а личные добродетели. А здесь он, олимпионик, был всего лишь жалким оборванцем.
      Его нестерпимо потянуло на родину. Может, все-таки вернуться? Может, хватит скитаться в поисках истины? Вместо того, чтобы приблизиться, она уходила от него все дальше и дальше. И кто знает, будет ли этому конец?
      Внезапный шум и громкие вопли прервали его печальные размышления. Клеандр обернулся и увидел рядом с собой маленького, щупленького оборвыша, которого хлестал веревкой разъяренный торговец. "Воришка! Наглый воришка! вопил торговец. - Смотрите, люди, этот негодник стащил у меня из корзины китайское яблоко! Вот оно, видите? Я успел отобрать у него. Кто-нибудь из вас ел китайское яблоко? Нет! Потому что оно вам не по карману. Я вез эти божественные плоды с другого конца света для богатых господ. А этот нищий захотел полакомиться бесплатно. Каков плут!" Толпа любопытствующих наслаждалась зрелищем, подбадривая торговца одобрительными криками. Клеандр вспомнил, как находясь в спартанской агеле и страдая от голода, они мальчишками устраивали набеги на чужие посадки. Вспомнил, как беспощадно и больно секли хозяева тех, кто попадался, и с каким презрением встречали их потом товарищи. Вот и тут: мальчишка корчился от боли, кричал, слезы лились по чумазому лицу, а зрители стояли и смотрели - не столько на оборвыша, сколько на ярко-рыжее яблоко, которое отражалось в их жадных глазах сверкающим пятнышком. Клеандра охватило желание вырвать мальчишку из лап торговца, прекратить истязание и раздавить этот рыжий плод. Но... зачем? Уж не поддался ли он постыдному чувству жалости? Кто-то сжалился над ним, а теперь он... Неужели он готов предать идеалы родины?
      Подошел знатный афинянин в белоснежной тоге, швырнул торговцу горсть сестерциев и взял у него китайское яблоко. Торговец низко поклонился и бросился пересчитывать монеты. Мальчишка нырнул в толпу, афинянин неспешно удалялся, а в глазах зевак наконец погасло яркое оранжевое пятнышко.
      Утомленный, растерянный, ушел Клеандр с агоры и стал искать тихое, безлюдное место. Дорога привела его к акрополю. Медленно, с трудом, глядя себе под ноги, поднялся он по мраморной лестнице, миновал Пропилеи, вышел на площадь. Огромная статуя Афины-воительницы, сверкая в лучах заходящего солнца золотым шлемом и копьем, остановила его. Слишком много блеска прошло сегодня перед его глазами. Клеандр отвернулся. И тогда он увидел Парфенон.
      - Так вот почему афинянин не убил меня! - воскликнул он.
      Когда он был в агеле, его мать ходила к дельфийскому оракулу, чтобы узнать о судьбе сына. И принесла ответ: "Прекрасная дева в своем жилище ждет встречи с ним, чтобы показать дорогу дальше".
      Сбылось пророчество оракула. Вот она, его спасительница, вот она дева - Афина-Парфенос. Вот ее жилище, прекраснее которого ничего не может быть. Отсюда, из этого обиталища чистоты и добродетели, пришло к нему помилование. Здесь он и останется.
      Он уснул на прохладных ступенях храма. Разбудил его шум. Недалеко от Парфенона, на площади, шли строительные работы. Он узнал, что там будет возведен еще один храм - Эрехтейон. В тот же день он нанялся в строители.
      - Так вот как ты оказался среди строителей Эрехтейона, спартанец. Ты был полноправным гражданином, а теперь всего лишь - метек, чужеземец. Ну что ж, храм закончен, не хочешь ли ты вернуться назад, на родину?
      - Нет, друг Антифонт, там я буду еще более чужим. Я давно расстался с идеалами моей юности.
      Знаешь, Клеандр, когда-то это были и мои идеалы. Мальчиком я хотел походить на спартанца.
      - Издали все выглядит лучше.
      - Ты прав. А вблизи... Афиняне повсюду кичатся своей демократией, мудростью, справедливостью, гражданскими свободами. А когда я, гражданин, поступил по-своему, как мне подсказывала моя совесть и мои взгляды, когда я отпустил рабыню Тиру на свободу и женился на ней, они лишили меня наследства и гражданских прав. Вот и вся их правда. Власть народа, волеизъявление большинства... Сколько тут путаницы и лукавства. Ведь большинство - рабы и метеки - молчат.
      - Да, Антифонт, все так, как ты говоришь. Но в Спарте молчат все. Я был в театре Дионисия на представлении комедии Аристофана "Ахарняне". Комедиограф зло высмеивает афинян и осуждает за войну со Спартой, от которой все устали. Зрители открыто аплодировали Аристофану и присудили ему первую премию. В Спарте тоже устали от многолетней войны. Но там об этом не говорят. Нет, я не вернусь в Спарту.
      - Ты был счастлив в Афинах?
      - Нет. Но здесь я многое понял. Я так и не построил храм, о котором мечтал. Храм, куда бы я мог поместить алтарь, чистый и светлый, не запятнанный кровью жертвоприношений и грязью человеческих помыслов. Куда люди ходили бы для молений не об удаче в делах, а об очищении души. Что ж, настанет срок - и кто-то другой, более достойный, кому люди поверят, построит такой храм. Боги создали человека, чтобы он творил божественное, чтобы их творения были проникнуты единой сутью, единой гармонией, были проявлением единого творящего духа. Вот что мне открылось в Афинах, что давало мне силы жить. И вот почему, умирая, я хочу видеть Парфенон, творение человеческих рук.
      - Человеческие руки творят прекрасное и они же творят дурное.
      - Дурное недолговечно. Оно разлагается и исчезает. А Парфенон так же прекрасен, как и тридцать лет назад, когда я увидел его впервые.
      - Дурное умирает, но человеческие руки неутомимы. Они воспроизводят его вновь и вновь. Его так много, что оно скоро пролезет и в Парфенон. И что ты скажешь тогда? Оставить зло, пощадить Парфенон? Или разрушить храм и убить зло? В чем правда?
      - Не знаю. Только вряд ли разрушая прекрасное, можно истребить зло. Прекрасное должно быть союзником человека.
      - А если зло уже пропитало его?
      - Нет! Оно его только испачкало, налипло сверху, как грязь. Но соединиться они не могут. Надо их разделить.
      - Но как? Кто это сделает? Люди уже привыкли видеть прекрасное рядом с дурным, они уже не могут отличить одно от другого. Для них все смешалось. Они не видят пятен на стенах, они видят пятнистые стены.
      - Пусть тот, у кого зорче глаза и кто сумел разделить их в своей душе, взойдет на холм Пникс и громко скажет об этом всем.
      - Ему поверят?...
      Поверят ли? Это самое трудное. Антифонт написал трактат и назвал его "Правда". Он сказал: рабство - это зло. Среди людей не должно быть рабов, потому что в действительности между людьми нет никакой разницы. Все рождаются голыми, все дышат воздухом, все едят руками. И Афины, и вся Эллада обрушились против него. Его одинокий голос потонул в общем хоре возмущения, ярости, насмешек. Его называли слабоумным, рожденным от рабыни, растленным завистником, богоотступником. Людям надо было как-то объяснить себе его поступок. И прошло еще много веков, а люди все оставались поделенными на рабов и свободных. Об Антифонте же все забыли.
      А знаете, как о нем узнали? При раскопках древнего египетского города нашли обрывок его трактата в мусорной яме. Это случилось уже не так давно, в начале двадцатого века. Так-то, доктор.
      А потом был Колизей, "Джоконда", "Гамлет", Лунная соната, роденовский "Мыслитель", часовня Роншан. Были Архимед, Коперник, Эварист Галуа, Фарадей, Менделеев, Эйнштейн. Был Христос и была Голгофа. И были пушки, танки, торпеды, водородная бомба. Все было у человечества. Все было у человека. Через все прошел он. И остался таким, каким был. По-прежнему рождается голым, дышит воздухом, две руки, одна голова. И слезы те же по химическому составу. И смеется тем же старинным способом. И обходится, представьте. И не надо ему других слез и другого смеха. Да и что вы можете предложить взамен? Ничего.
      Вот и скажите, доктор, зачем все это? Не можете вы мне ответить. Не можете. Так что же вы отнимаете у меня последнее? Зачем это нужно вам разлучить меня с моим старым другом Антифонтом? Чем он вам-то помешал? Вы же не рабовладелец. Вот и оставьте нас вдвоем. Я так рад, что снова обрел его, что он отыскал меня и хоть изредка посещает. Мне хорошо с ним, это, надеюсь, вас устраивает? А этих - еще раз прошу, слышите, этих гоните в шею. Всех! Устал я от них. Устал. Дайте же мне отдохнуть. Дайте побыть одному. Почему когда человек ищет одиночества, он выглядит странным? Почему он всегда должен быть в стаде? Он и так все время на людях: на работе, в транспорте, в семье... Где там еще... В кино, на стадионе, в санатории, в консерватории, в бане. С самого раннего детства вокруг него человеческая круговерть: ясли, детский сад, школа, лагерь. Древняя агела - стадо.
      Я не спорю, человек - существо общественное, ему необходимо общение с себе подобными. Но почему общение - это всегда хорошо, а обособление - это всегда плохо? Ведь если человек никогда не будет наедине с собой, если он никогда не будет заглядывать внутрь себя, беседовать с собой, предаваться размышлению, просто сидеть в тишине - он утратит свое человеческое содержание, оно потухнет в нем, задавленное житейской суетой.
      Мы же словно приговоренные. Почему ты мне давно не звонил? Почему ты не взял меня с собой? Расскажи, где ты был. Чего сидишь один? Иди к нам. Пошли гулять. Пошли в пивную. Пошли в гости. Да, да, пошли. Пошли к черту. Что? К черту, говорю, пошли сходим. Сходим к черту в гости. Мы же всюду вместе. Вот и сходим к нему в гости. В гости не ходят порознь. Хорошие супруги всегда ходят вместе. Парою. Дружной парою. Под ручку. Чтобы все видели - дружная супружеская пара идет в гости вместе. Почему тебе так хочется, чтобы все считали нас дружной парой? Ну, пусть они считают, что мы ежедневно дубасим друг друга сковородками. Или - я тебя сковородкой, а ты меня кофемолкой. Может, им от этого легче жить станет? Может, у них настроение поднимется? Аппетит улучшится? Язва желудка зарубцуется. Ну, не хочу я, пойми ты, не хочу я тащиться к этим Косоруковым. Я у них от скуки подыхаю. Опять они усадят нас в темноте рядами и три часа будут угощать своими слайдами.
      Ну, хорошо, хорошо, черт возьми, я надену твой любимый коричневый костюм и галстук в крапинку, в полоску или в клетку. Могу сразу три. И втисну ноги в новые штиблеты, которые мне жмут, и пойду в гости к этим Косоруковым. Чтоб у них перекосило все остальные части тела после моего визита!
      На этот раз Косоруковы показывали нам не слайды, а кино. Собственноручного изготовления, конечно. Нынче это очень модно. Хозяева были преисполнены гордости и от души радовались, что могут доставить гостям такое удовольствие. Вы не были в Эстонии? О, там прекрасно! Посмотрите, какое там море! Юг? Это банально. Разве там есть такие сосны? А это я под сосной, чернику собираю. Вот хороший кадр - Виталий показывает мне гриб. Сейчас этот гриб будет крупным планом. Мы там столько грибов насолили! Целых три ведра. Ну, конечно, конечно, угощу. Ой, это я ныряю прямо в волну. Смотрите, она сбила меня с ног. Я еле выкарабкалась. Воды соленой нахлебалась. Ах, Виталик, я же просила это место вырезать. Я тут в таком виде... почти неглиже. Это же нескромно. Что подумают наши гости?
      Вот именно. Давно уже пора кормить гостей грибами. А всю эту тягомотину - и в неглиже, и в глиже - вырезать к чертовой матери и поджечь. Да сколько ж можно?! Давай грибы, паскуда, или я вывинчу пробки и вы у меня ползать тут будете в кромешной тьме, интеллигенты паршивые! Кино они про себя снимают, личности исторические! Что?! Еще и сцена у костра?!
      - Может, небольшой перерыв сделаем? - нагло спросил я.
      - Да, да, конечно, - засуетились смущенные хозяева. Гости дружно задвигали стульями.
      Ну, дома мне будет хороший втык! Пусть! Кино смотрят в специальных заведениях, называемых кинотеатрами. И идут туда по своей охоте. А я так вообще люблю ходить в кино один. Чтобы не приставали сразу с вопросами: ну, как тебе?
      - Ах, так ты уже смотрел этот фильм?
      - Смотрел.
      - Интересно бы узнать, с кем?
      - Один.
      - То есть? Как это один?
      - Так. Захотел и пошел.
      - Перестань врать. С кем ты ходил в кино?
      - Один.
      - Так я тебе и поверила. Проговорился, а теперь выкручиваешься.
      Эти сцены мне надоели. Если я случайно проговаривался, я говорил, что читал сценарий, а в кино не ходил. Потому что, конечно, это противоестественно. С женой, с другом, с любовницей, с толпой сослуживцев, с соседом по лестничной клетке - это понятно. А тут один - подумать только!
      - Чего я говорю? Да так, это я сам с собой.
      Ну вот, опять нехорошо. С собой говорить нельзя, не положено, смешно. Только ненормальные говорят сами с собой. А нормальные люди говорят друг с другом.
      - Привет.
      - Привет.
      - Как дела?
      - Идут.
      - Как жена?
      - Нормально. Как твоя?
      - Тоже. Как детки?
      - Учатся. А твой?
      - В детсад пошел.
      - А теща?
      - Поругались. А твоя?
      - Ничего. Лечится.
      - Что у нее?
      - Кровяное давление обнаружили.
      - Да? А какое?
      - Не знаю. Она только сказала, что обнаружили.
      - А у нашей - деформирующий артроз крестцово-подвздошных сочленений.
      - Интересно.
      Очень интересно. Особенно про тещу и про ее артроз. Так вот и обогащаешься от ежедневного общения с людьми. Я уже узнал про все сочленения в человеческом скелете. На ходу изучаешь анатомию. Физиологию. Патофизиологию. Могу работать диагностом по совместительству. Вот идет Казанович, приподнял правое плечо, локоть прижал к боку - шейно-грудной радикулит. Дина Макаровна держит руку под пышной грудью - опять печень шалит. Шалимов смотрит осовело в одну точку - наглотался снотворных, а выспаться не успел. Одни и те же физиономии, одни и те же фигуры, одни и те же симптомы, одни и те же... нет, а это что-то новенькое! И не прихрамывает, и глазки не в одну точку, а - туда-сюда.
      - Глядите-ка, новенькая! Это из какого же отдела? Надо разнюхать. Вполне ничего.
      Новенькая! Событие! Даже Шалимов пошевелился. Хотя глаза глядят в ту же точку - еще не осознал. А мне в это время мысль в голову пришла. Надо поделиться. Зачем она мне одному?
      - Ребята, послушайте, мне вот в голову мысль пришла...
      Не слушают. Не хотят. Мысль - это не событие. Об этом же не станешь рассказывать знакомым: "А вы знаете, такому-то сегодня пришла в голову мысль. Интересно, не правда ли?" Не станут звонить по телефону. Не станут давать телеграммы.
      Потому что это не событие. Всем в голову приходят мысли. Каждый день. Каждый час. Да вообще они непрестанно там шевелятся. Даже во сне.
      А какие они, мысли эти? Я вот однажды вгляделся, в ужас пришел. Чем набита моя голова! Черт знает чем! Все какие-то мелочи, пустяки перебираю. Тетка в автобусе задела сумкой по уху. Полчаса про нее думал, злился. Зонт не взял, а тучи собираются. Тоже повод для размышлений. Дом красят. Ну и цвет выбрали, сапожники! Ух ты, вот это бюст! Природа тоже грешит излишествами. Если Жвакин опять придет карандаши клянчить, я его пошлю... Чего-то в ухе стреляет. Сквозняки кругом. Сигареты забыл, надо будет в киоск завернуть. Где это котенок пищит? Кис-кис-кис, иди сюда. Царапается, стервец.
      Повседневная жизнь, повседневные мысли. Мысли! Продукт материи. Особым образом организованный. Подарок эволюции. Результат функциональной асимметрии полушарий мозга. Правое полушарие взяло на себя командные функции животного организма. Левое полушарие, освобожденное, сформировало вторую сигнальную систему. Пожалуйста, милый homo, формируй понятия, обобщай, абстрагируй, мысли.
      Мысли! Легко сказать! А об чем? Об чем мыслить? То, что перед носом каждый день вертится или чуть подальше, уже по сто раз перебрал. И так и этак продумал, обмозговал, пропустил через извилины. Газеты все измусолил. Даже про тираж и типографию. И загадочные цифры Б 02217. Изд. № 1319. Кроссворд разгадал, что смог. В предыдущем заполнил пустые клетки. Насчет засухи в северо-западной Африке поволновался. Что же еще? Об чем еще подумать? Нет покоя человеку даже в выходной день. Выходит, это левое полушарие меня покоя лишило? Вдарить бы его кирпичом, чтобы оно прикончило свою функциональную деятельность. Вон кошка, развалилась в кресле, телевизор смотрит. Никакого душевного и мозгового раздвоения. У детей в комнате проигрыватель вопит на полную мощь. Квам-бвэм-бвам. Тоже, видать, раздвоение заглушают. Подарочек природы! А может, к Буравкину сходить? У него всегда кто-нибудь есть, бутылку прихвачу, я знаю, куда жена ее запрятала. Они только рады будут. Небось, тоже сидят уже, маются, обо всем сто раз переговорили, сто раз поцапались, помирились. А я приду, живую струю волью. И в разговор, и вообще. Вольем - и опять будто все по новой пойдет. А главное, понаблюдаю, как мысли бегают, когда выпьешь. Я уже наблюдал, конечно, и не раз, но не по-научному, а так. Я же не знал про особую роль левого полушария. А теперь прочитал и знаю. И про правое тоже. У него своя роль. Вот ты, Буравкин, не знаешь, а я знаю. Сидите тут с Валеркой, время зря переводите. А надо с пользой. Где у тебя стаканы? Наливай. И пронаблюдаем. Я за тобой, ты за мной, а Валерка... Нет, не так. Я за тобой, ты за Валеркой, а Валерка за мной. Вот и будем мы все охвачены экспериментом. Итак, за науку - раз! За науку - два! За ее же - три! Валерка, будь другом, тут недалеко. Там Раечка, она всегда отпустит. Скажешь, Буравкин просит. Она меня очень уважает. Ну, как там у тебя в голове насчет мыслей? Ничего, бегают. А у тебя? Тоже бегают, только вроде в обратную сторону. Да? Вот видишь, а не выпил - не заметил бы. А для науки большое упущение.
      Так у нас и бегали мысли - то туда, то обратно. И Валерка тоже. А потом все как-то смешалось и пошло по кругу. Но это тоже интересно. В научном эксперименте каждый момент представляет интерес. Поэтому мы решили довести дело до конца. Хотя когда идешь по кругу, это о-ч-ч-ень тр-р-р-удно. - Ты меня уважаешь? -Я тебя уважаю. - И я тебя уважаю. И всегда уважал. А Валерка? - Валерка, ты, паразит, чего молчишь? Ты нас уважаешь или не уважаешь? - Я вас уважаю. Иначе чего бы я бегал? - Ну, смотри! А ежели чего не так, то вон из моего дома! - Чего это вы меня гоните? За что?
      - Стой, Буравкин, ты это зря. Валерка свой парень. Ты не кипятись, ты выслушай. - Ничего не желаю слушать! Да я... да вы оба... Чтоб духу вашего!... - Погоди, ктой-то в дверь звонит.
      Пришла жена Буравкина. - Ты чего это нюни распустил? Сидит тут, рыдает. Опять надрызгался в стельку? У, морда!
      Грубый народ женщины! Всегда вот так - ворвутся, накричат, никогда не дадут довести эксперимент до конца. Теперь начинай все сначала. А ведь почти дошли уже до мирового открытия. Почти совсем уже дошли. Чуть-чуть осталось. На самом донышке. И все равно отняла. - Нечего, говорит, и так вон у всех хлебалы на сторону перекосило. Поглядитесь в зеркало, каковы красавцы!
      Мы в зеркало глядеться не стали, потому как расстроились сильно. Обнялись мы с Валеркой и пошли домой. И по дороге мне Валера так прямо и сказал:
      - Ни за что, - говорит, - не женюсь. Мне Буравкина жалко. Что с ним баба сделала, а? Бутылку, купленную на наши кровные, заработанные честным пролетарским трудом, отняла, а он ей даже по морде за это не съездил. Нет, ты подумай, до чего баба может человека довести, а? И нас с тобой ни за что оскорбила. Мы ж к ним в гости пришли, по-хорошему, а она... Зачем только бог создал эту тварь?
      В тот вечер я не смог ответить другу исчерпывающе на его вопрос. Однако он меня тоже сильно заинтересовал. Я люблю докопаться до корня. Вот и с этим вопросом, насчет женщин - нужна она человеку или не нужна? Для левого полушария, может, она и в самом деле не обязательна. А вот что касается правого, того, которое распоряжается чувствами, тут задумаешься. Работу левого полушария еще можно приглушить. Имеются способы у цивилизованного человека. Можно даже на время дара речи человека лишить. Я вот когда в тот вечер вернулся домой от Буравкина, так у моей жены как отшибло эту вторую сигнальную систему. И со мной иногда так бывает. Начальник меня, помню, спрашивает: "Ты зачем трубу вправо отвел, когда надо было влево? Ты же мне вентиляционный режим нарушаешь, соображаешь или нет?"
      А я гляжу и трубу эту очень ясно вижу, она у меня прямо отпечатана в правом полушарии мозга. А в левом - ничего, никакого отклика она у меня не вызывает. Образ трубы, значит, есть, а понятия трубы нет, ну, абсолютно никакого понятия. Вот тут и решил я поставить вопрос ребром.
      - Товарищ начальник, вот вы человек умный, интеллигент. - Ну и далее насчет женщины и полушарий.
      Что я отвечу тебе, дорогой представитель самого передового класса? Сколько людей прошло по земле за все века, столько и ответов было. Потому что ответ на этот вопрос - это и есть твоя прожитая жизнь.
      И потом еще долго говорил, путано и для Валеры моего мало убедительно. Тогда я его перебил для уточнения.
      - Ну что ж, я так понимаю, Валера, все-таки нужна человеку женщина.
      Женщина - этому Валере? Господи!
      - Аксюта, ты что? Ты в самом деле выходишь за него замуж? Да какая может быть с ним жизнь, семья? Ты посмотри на жену Буравкина. И ты такая станешь.
      - Он обещал, что бросит пить.
      - Не верь, не бросит он. Он и мне обещал, каялся.
      - Теперь все пьют.
      - Не все.
      - Не все. Но которые не пьют, тех уже разобрали. Да он не такой уж и плохой. С ним когда по-хорошему, он добрый, покладистый. Просто он в плохую компанию попал. Жалко его, пропадет он с ними. А со мной... Все же попробую я.
      Ну попробуй, попробуй, женщина. Не ты первая, не ты и последняя будешь. Поистине терпение ваше безгранично. Вы будете верить и тогда, когда верить уже будет не во что. Будете надеяться и тогда, когда надеяться будет не на что. И любить будете. Все равно будете любить. И кто знает, может, на этом и стоит человечество? Ведь если не женщина, кто же направит его на путь истинный, кто убережет от падения? Кто?
      Ты много можешь сделать женщина. Не просто человек и не мужчина венец творения, а ты. Аполлон Бельведерский красив и достоин восхищения, мы любуемся им, а перед Венерой Милосской мы преклоняем колена. Любуемся, восхищаемся, глаз оторвать не можем - и преклоняем колена. Женщина, в твоих руках такая власть... И когда ты ею пользуешься... Ах, женщина, пользуйся своей властью! Это такое блаженство - быть в твоей власти! Лямочка! Какое наслаждение тебя целовать! Прости меня, что я не приходил к тебе раньше. Я не мог... понимаешь, не мог переступить... все-таки Лакуна мой друг... но теперь я понял, что все это ерунда. Все меркнет перед тобою, женщина. Ничего не может быть выше тебя. Ну прости же меня! Прости! Только не прогоняй. Я буду твой. Я буду принадлежать тебе целиком. О, ты лучшая из женщин! Ты совершенство. Твое тело божественно. А сама ты мудра и талантлива, как никто. Ты и есть Афина Паллада, а я твой служитель. Ты допустила меня в свой храм. А теперь помолчим... умоляю... Лямочка... богиня... моя... будь моею...
      Нет, хватит. Устала я от вас. Почему вокруг меня все такие вьются... неустроенные? Из тех, с которыми хлопотно. Или я сама таких выбираю? Вообще-то вы ребята хорошие, и романы с вами получаются интересные. И я вас помучаю, и вы меня. Ссоры, примирения, любовные восторги. Ни вы, ни я не знаем, что будет завтра. Честное слово, и я не знаю. Наступит ли после страстной недели воскресение? Или страстные муки еще продлятся... никогда не знаю. Мне надо сначала посмотреть на твое лицо, послушать твой голос... и тогда я узнаю, будет ли завтра у нас светлый праздник. Терпеть не могу, когда в кино сидят и рассказывают, что будет дальше. Весь интерес - в неизвестности. И чтобы перепады - то в жар, то в холод. Тогда жизнь чувствуешь - что течет она у тебя по жилам с током крови. Что не одни там в ней разноцветные шарики, лейкоциты, эритроциты и прочие медицинские показатели. А есть и еще что-то сверх. Что-то эдакое... Эх! Хорошо с вами, ребятки, да только нету у меня сил возиться да нянчиться с большими дяденьками. Дочка у меня маленькая, ей не романы нужны, а папка - любящий, надежный, спокойный. То, что называется семья. Одна семья не получилась, второй раз промахнусь - не одной мне плохо будет. Рыбочка, маленькая моя, хохолочек светленький, ни за что не втяну тебя в этот наш бедлам. Ей-то за что? Она при чем? Ни при чем.
      Да, вот так. Как написал мне когда-то один мой обиженный поклонник: "Ты ни при чем. Кто же при чем? Никто ни при чем. Все понимаю. И все-таки несправедливо".
      Где-то он сейчас скитается, бесшабашная голова? Он был последний, на кого я всерьез потратилась. Ох, и помотал он мне душу. Сколько у нас это продолжалось? Года три, не меньше. Господи, мы даже письма друг другу писали, хотя и жили в одном городе. Разругаемся, дым столбом, а потом сидим, строчим и пересылаем по почте. Особенно я любила это занятие. Ты-то чаще бывал краток или просто в ответ приходил. И приносил мои письма.
      - Да, ты права, ты во всем права. Только зачем?
      - Что зачем?
      - Зачем тебе этого так хочется...
      Теперь я их иногда читаю. Где-то ты у меня остался, в каком-то закутке души, и там иной раз побаливает, как у солдата старая рана. Но от этого не умирают. Вот и я живу. Сижу в кресле, поджав ноги, читаю письмо, где я так старалась тебя вразумить. Не ради тебя, ради твоего таланта!
      Так я выражалась, так думала.
      ...Понимаешь, мне по-человечески жаль - не тебя (себя ты сам пожалеешь или еще кто), а того, что есть в тебе. Ведь это такая редкость талант, такая драгоценность. Как вспомню твою "Женщину на вокзале" среди водоворота одноликой, безглавой толпы, или "Глухого", который запутался в хаосе звуков, эти пальцы его испуганные, словно перебирающие невидимые струны... и после этого - твои нынешние плоскодушные молодцы разного пола и цвета. Конечно, с ними проще - всего лишь немного пота и ни капли крови. У тебя там шагают одни ноги, потому что это тебя волнует не больше, чем урожай бананов в Эквадоре.
      Я понимаю: деньги нужны. Чтобы выпить, и закусить, и широту души показать. Что ж, пиши свои плакаты, кто тебе мешает? Но чего ты так суетишься вокруг? Что так стараешься, чтобы тебя приметили как их автора? Зачем тебе эта троллейбусно-трамвайная известность?
      Нет, не жди меня на Новый год. Не приду я. В новом году мы пойдем с тобой в разные стороны. Так лучше.
      С уходящим тебя, послезавтра уже прошлым годом! И пусть останется с нами то, что было хорошего, пусть уйдет то, что было скверно, и пусть не придет то, о чем пришлось бы пожалеть...
      А вот и то мое последнее письмо, злое и гнусное. Как я там размахалась, жуть! По самым больным местам била. Била, зная, что уже не получу сдачи. Сил не будет мне ответить. Видела, что не в себе он, до точки дошел, тонет - и знает это. А я ухожу. И не удержать. Устала я от него. Так устала, что одного хотела: покончить с этим. Как он кричал! При всех! При моем главном! "Домашняя кошка! Ты только с виду львица! А так кошка. Чистенькая, ухоженная. А я грязный, я не по форме. Да! И меня не отмоешь, не отгладишь, понятно? Вот и катись к своим вылизанным, гладеньким собратьям. Ублюдки! Ненавижу!"
      Некрасив человек - когда тонет и кричит. Ему не до красоты. А ты стоишь на берегу и видишь, как он некрасив.
      Это был конец. Я хотела его. Потому и толкнула так, чтобы все оборвать.
      Месяца через три он мне все же ответил.
      "...Ты права, встречи с самим собой - страшная и жестокая вещь. Уезжаю, дали командировку в Зауралье. Едем бригадой оформлять очередной храм культуры и отдыха. Буду, как ты говоришь, честно писать плакаты.
      С тобой не увижусь. Не хочу. Не могу. На морде рана - от твоих слов. Как ты меня хлестнула - наотмашь, всей пятерней! Больно, но я не жалуюсь. Если б еще и самому себя не видеть... Но от себя не уедешь в командировку.
      Прощай. Обещаю не писать и вообще не возвращаться к тебе. Будь счастлива. Постарайся..."
      И рисунок приложил. Автопортрет, и я с краю в профиль. Губы мне вывернул, угол вниз оттянул - это я изображаю презрение. А бровь горестно взметнулась вверх, и глаза почти нет, только морщинка боли. Вот и вся моя лихость. Не поверил он в нее. И свою отбросил. Обнажился: видишь, ты все толковала мне, а я и сам про себя все знаю. Вижу. Лицо разъехалось на два, не соберешь в одно, не сдвинешь. Одно - то, что ты показываешь, когда выходишь на люди. Другое мало кто видел. Как-то ты сказал мне с горькой откровенностью: "Художнику тоже жить хочется. Я же не виноват, что родился художником". Тогда у тебя было такое лицо, как здесь. Ты не заметил, а я именно тогда сдалась тебе, после тех слов. Я почувствовала у тебя такую тоску по обыкновенной человеческой любви, такую острую потребность просто, по-мужски излиться женщине и ощутить ее понимание, жалость, ласку. Тебе так нужно было попросить утешения и получить его. И не притворяться, что не нужно. Так открываются дети - сразу и до конца. Какая женщина устоит против этого?
      Как был он счастлив, совсем по-ребячьи, когда мы стояли вдвоем у его картин и он вдруг понял, что услышан! Что он не ошибся в себе, что он может отбросить мучительные сомнения! Что он прав, а не те! Какое фарисейство, какая непозволительная глупость думать, что истинный талант не нуждается в признании толпы! Да что такое художник без признания? Призрак, фантом. Только с признанием людей обретает он плоть и начинает жить. И как часто это происходит уже после смерти художника, а он уходит из жизни, так и не зная - оценят ли, поймут ли... был ли... Легко ли это вынести, подумайте вы, люди! Ван Гог и тот сломался, разрезал себе ухо, чтобы не слышать людской глухоты.
      И этот... Он был счастлив со мною так недолго. Он скоро почувствовал, что ему мало одного моего признания. Что на свете, кроме нас двоих, живет еще много другого народа. А художник пишет не для жены, не для брата, не для друга. Он опять впал в тоску и пошел куролесить. Подрался в ресторане. Пятнадцать суток ходил с метлой. Художник и метла. Горько? А что делать!
      Что ему делать? Чирикать с синичками? Скучно и глупо. Он журавль. Ему надо в небо. Вот он и улетел. И будет теперь мотаться по всему небу, пока крылья держат. Потом сразу брякнется - и конец...
      Вот такая житейская история в письмах и рисунках хранится у меня в секретере среди прочих бумаг. Рассказала о ней Егору, показала рисунки. Он долго молчал. Потом спросил:
      - Где он теперь, твой журавль?
      - Не знаю. Больше мы не виделись. Он не вернулся в наш город.
      - Летает, не слыхала?
      - Слыхала. Отлетался. Но картину написал. "Слепцы". Вокруг сумрак, тьма, а фигуры полыхают светом и в лицах удивление, радость, одушевление... Больше такое не напишет. Все.
      Опять молчит. Чем-то они похожи. Хотя Егор совсем другой. С ним хорошо. Он не шумит, не скандалит. Весь увлечен работой, новой жизнью. И все-таки - неприкаян тут. Не замечает, а сам рвется к своей семье, к архитектуре. И не сможет без них. Я это знаю. Женщину не обманешь. Знаю, а все равно выбрала его, а не Лакуну. Хотелось в последний раз ударить по струнам - так, чтобы вздрогнуть от макушки до пяток. А от Лакуны не вздрогнешь. Он спокойный, уверенный, его сколько ни дразни - не огрызнется. Егор же заводится с пол-оборота, психанет - побелеет весь, становится нетерпеливым, настойчивым, безудержным и все-таки - ни в чем, никогда не переходит каких-то границ. Для него женщина - богиня, и он дает ей это почувствовать... Ах, Егор, Егор, уезжай...
      Я уеду, а ты выйдешь замуж за Лакуну. Не притворяйся. Или нет, лучше притворяйся. Без вашего притворства можно повеситься. Хорошо, что ты ничего не говоришь. И я молчу. И никак не могу отойти от тебя, оторваться от твоих глаз. Не смотри так. Прости меня. Дай Бог тебе счастья. С Лакуной тебе будет хорошо. Это то, что тебе надо. Осталась одна минута, и поезд тронется. Медленно, медленно. Можно еще спрыгнуть на платформу или вскочить на подножку. Но ты не вскочишь и я не спрыгну. Мы - хорошо воспитанные люди. Мы не будем пугать людей. Не будем вносить сумятицу в железнодорожное расписание. Застучали колеса. Семафор перечеркнул твою фигуру, вокзал, город, где я прожил два года.
      ...Ме-е-е-дленно минуты уплывают вдаль, встречи с ними ты уже не жди-и-и... Радиоузел поезда утешает расставшихся. Вселяет в них надежду. ...И хотя нам прошлое немного жаль, лучшее, конечно, впереди-и-и... Как прекрасно! Ты уплатил железной дороге за билет, курьерскую скорость, постельное белье и за возможность послушать любимые песни... Скатертью, скатертью дальний путь стелется и упирается... Черт бы их драл, не хочу я знать во что он упирается! Я хочу назад! Туда, где... Но назад-то ходу нет. Никому. У времени все пленники. Пленник, плен, плененный, пленительный. Плененный мужчина. Пленительная женщина. Где ты? Что делаешь? О чем думаешь? Обо мне. Ведь правда же, обо мне? Ты не удерживала меня, ни о чем не просила. Спасибо. И за последнее свидание спасибо. За то, что не сдержалась, забыла про свой зарок и ответила на мои прощальные поцелуи. И как ответила!... Нет, нельзя об этом думать! Так можно сойти с ума. Потом, потом я все припомню. Не сейчас, нет. Сейчас я еще слишком близок к тебе. Пусть время отмерит между нами расстояние. Раз, два, три, четыре, пять. Как медленно двигается секундная стрелка.
      - Антифонт! Умоляю, прекрати эту пытку. Невыносимо!
      - Успокойся. Сейчас все встанет на место. Разожми кулаки, ты сам держишь прошлое. Расслабь мускулы, и оно уйдет от тебя. Ну, как, легче?
      - Немного. Но внутри очень жжет.
      - Это пройдет. Время унесет твою боль.
      - Оно не двигается, оно застыло.
      - Оно идет. Опять туда, куда ему определено. Посмотри в окно. Была ночь, черное небо, мертвая тишина. Теперь на горизонте нежная полоска света. И музыка. Прекрасная музыка льется оттуда.
      - Я слышу. Слышу. Да, это Моцарт. Симфония соль-минор. Сколько в ней грусти!
      - Столько же, сколько в жизни.
      Музыка рассеяла мрак. Пронизала вселенную светом. И чужой болью. Болью опавшего листа. Обломленной ветки. Болью простреленной перепелки. Задохнувшейся форели. Болью брошенного щенка. Болью ребенка, рожденного уродцем. Болью бессловесных, беззащитных - перед мощью твоего разума, человече. Ты все разворошил, все растревожил, вмешался в естественный ход вещей, все пропустил сквозь себя - и создал СВОЙ мир. В нем - прекрасные творения твоих мыслей и чувств. В нем есть все, чтобы обрести блаженство. И нет ничего, чтобы уберечь тебя от страданий. Вот почему ты в смятении. И вот почему ты так любишь жизнь. Пока ты жив, ты будешь искать, теряя и обретая... Не правда ли, Вольфганг Амадей Моцарт?
      Но что это?
      Ты помнишь, как хотели четвертого апреля, четвертого апреля,
      в театр оперетты мы пойти...
      Боже! Был Моцарт - и вдруг из него проросло...
      Ах, Коля, ах, Толя, кто же лишний, кто же лишний тут из нас?...
      Лишний? Моцарт тут лишний. Какое кощунство отплясывать чечетку под мелодию Моцарта! Нет, он тут не нужен. И скоро ли станет нужен? Им и дела нет до него. Всех одолели свои заботы. Кого чечеточные, а кого и неотступные...
      - Рано нынче снег сошел. Земля напитаться не успела.
      - Зато и отсеялись раньше.
      - Надо не раньше, а в срок. Всему свой срок. А ну, как землю снова морозом прихватит?
      - Всегда вы пугаете, дядя Иван. Прогнозы объявляли хорошие.
      - Предсказатели! Сбудется - похвалят, а как не сбудется - на стихию спишут. Для вас стихия эта - одно спасение.
      - Да будет вам спорить. Ведь все-то, все об одном и том же.
      - Погоди, мать, не мешайся. Он меня не первый день попрекает.
      - Потому попрекаю, что если бы вы в коллективизацию не спешили друг перед дружкой...
      - Вон что! А ты ровно не знаешь, что не по одной своей воле да охоте мы спешили.
      - Знаю. Да только сам же говорил, думалось, мол, что так лучше, что по-иному не выйдет.
      - Думалось.
      - А кому не думалось, тех вы не слушали. Тетя Липа, я знаю, вы говорили им, что насильно хорошее не привьется. И другие говорили. Дедушка Антип срамил вас за безобразия. А вы его... Разве это по-людски?
      - Это уже не при мне. Меня тогда сняли за пособничество кулакам. Однако я с себя вины не снимаю. Но и ты пойми. Давили нас, цифру требовали. Мы и старались.
      - А те перед другими старались. Вышла незадача, а спросить не с кого. Так выходит?
      - Спросить есть с кого, да никто не спрашивает.
      - Так вы сами спросите с себя, со своей совести. Что она вам ответит?
      - Сам я с себя давно спросил. Не обо мне речь. Мы свое отжили. Вы нас сменили, теперь и спрос будет с вас. А наши грехи - не оправданье вашим. Вошли в руководство - извольте отвечать. И за людей, и за землю.
      - Уймешься ли ты, наконец, старый? Неужто не наговорился досыта за всю-то жизнь? А ты, бригадир, шел бы уж домой, ночь давно на дворе. Иди, иди с Богом.
      - И правда, пойду я. Дел завтра невпроворот. До свидания.
      - До свидания...
      - Да... И мы вот всю жизнь вертелись, не на печи лежали. Почему же не заладилось дело?
      - Какая тебе о том печаль? Пусть уж как хотят. Наш с тобой век отошел, а второго нам никто не даст.
      - Антип сказывал - бывает.
      - Антип любил сказками потешить. Потому ребятишки около него так и вились. И наш Егорушка бывало...
      Егорушка... Глазенки любопытные, про все знать хочется...
      - Дедушка Антип, а ты давно на свете живешь?
      - Ой, давно, родимый. Уж не помню, когда и не жил.
      - Давнее бабушки с дедушкой?
      - Давнее. Они еще молодые были, а меня уже дедом звали.
      - Разве они были молодые?
      - Конечно, были, как не быть?
      - А как это?
      - А вот так. И такие маленькие были, как ты.
      - Да что ты, дедушка Антип! Ты, наверное, все перепутал. Они так и родились старые. Как же бы они так сморщились? Может, ты еще скажешь, что и ты был молодой?
      - Нет, уж этого я не скажу.
      - Ну, вот. А ты не знаешь, почему мальчишки говорят, что я дедушке не родной внук? Что у меня был еще какой-то дедушка?
      - Был, был. Ильей его звали. Святой был человек. Не уберегли его люди, вот и несут наказание. А ведь он им главное слово сказал.
      - Какое главное слово?
      - Совесть - вот какое главное слово, родимый. Без нее кого ни посади наверху - царя ли, вождя ли, каких флагов ни развешивай - ни хрена у человека не получится. Закрутит его суета да зависть.
      - А чего не получится-то?
      - Да ничего.
      - Запутал ты меня, дедушка Антип.
      - А ты пока не распутывай. Слушай да запоминай. А подрастешь вспомни мои слова и ищи ответ. Ну, вот мы и на опушку вышли. Тут совсем светло. Ступай по этой тропке, она тебя прямо к деревне приведет.
      - Дедушка Антип, а почему вот эти листики не на дереве растут, а прямо из земли?
      - Так уж природа определила. Это подорожник. Видишь, он тебе всю дорожку выстелил. А знаешь, что я тебе скажу по секрету? Бабы наши все ищут одолень-траву и найти не могут. Так вот подорожник - это она и есть.
      Подорожник, подорожник, утоптал тебя безбожник, только ты не помнишь зла. Всем, кто ходит по дорожке, исцеляешь соком ножки, подорожник, быль-трава. Подорожник...
      - Подорожник по дорожке, не хватай меня за ножки. Я иду, тебя топчу, потому что так хочу. По-до-рож-ник-по-до-рож-ке...
      - Мама, мама! Чего Наташка листики топчет? Им же больно!
      - И буду. И буду. По-до-рож-ник...
      - Не плачь, Лесик, это всего-навсего листья, им не бывает больно.
      - Нет, бывает, бывает! Я слышу, как им больно. Папа!
      - Наталья, сию же минуту прекрати! Ну, все, Лесик, она перестала. Иди ко мне, мы с тобой пойдем по камушкам.
      - Папа, а почему она так? Почему ей не жалко?
      - Она просто не слышит, что им больно.
      - Почему? Разве она сама не была листиком?
      - А ты разве был?
      - Был. А ты не помнишь?
      Лесик был когда-то подорожником... Вон что! А он и забыл. Надо вспомнить, обязательно надо. Иначе он не поймет сына. Когда же это было? В какой тьме веков? Когда он сам был... Нет, это было раньше, намного раньше, чем возникла Спарта.
      - Спроси себя, Инкьетусов, ты бы простил мне, если бы я скрыл от тебя сейчас про твоего сына?
      - Нет, не простил бы. Ты прав. Спасибо тебе, Сурен.
      Бросаю к черту эту газету и еду назад. Бедный Лесик! Он очень нестойкий. А жена молчит. Из гордости. При чем тут гордость? Взрослые люди, до чего мы все глупы. До чего мы любим себя, а думаем, что их...
      Жена встретила его холодно, но спокойно, как бы подчеркивая, что детям в семье нужен мир и ради них она все перетерпит. Наташка чутко уловила поведение матери и во всем ей следовала. Тем же тоном по каждому поводу говорила "будь добр", "если ты не возражаешь", "благодарю". Ей очень нравилось держаться с ним "по-взрослому" и показывать, что она уже не та маленькая девочка, которую он когда-то водил за ручку в детский сад. Теперь она ходила в школу, одна, без провожатых, не то, что другие, и была полна своих серьезных забот. Но как-то он пришел за нею после уроков, просто так, было свободное время, и увидел, как в глазах Наташки мелькнула такая сумасшедшая радость, что он еле удержался, чтобы не стиснуть ее в объятиях. Так хотелось расцеловать эту прелестную чистенькую мордашку! Но она бы не позволила. Ее так просто не разжалобишь, как Лесика.
      Еще до отъезда он замечал, что Лесик потихоньку мучает кошку, пугает ее, стреляет из пистолета пистонами, когда та спит, тянет за хвост, гладит против шерсти. Он, который плакал при виде умирающей бабочки и спрашивал про треснувшее блюдце: "Папа, а ему ведь больно, где трещинка?" Его ругали за кошку, стыдили, наказывали, а он упрямо продолжал. Почему же? Как-то он притянул сына и заговорил с ним о милосердии, в котором нуждается всякая божья тварь. Так говорила ему когда-то бабушка Мария Николаевна. Лесик слушал его покорно, но смотрел равнодушно и беспомощно. Нет, он не сумел облегчить сыну душу.
      Майсурян приехал и сказал: с Лесиком неладно. Ни с того ни с сего на него находят вспышки дикой ярости. Он истерично кричит, злобно дерется, швыряется чем попало, и унять его ничем невозможно. Невропатолог прописал микстуру, он послушно пьет, но вид такой, словно у него внутри погасили лампочку. Смотреть жалко.
      И правда. Уже второй месяц он жил дома, а Лесик ни разу ему не улыбнулся. Ни разу не осветилось радостью лицо, когда он его окликал или что-то приносил для него. Еще в мае, когда он приезжал в отпуск, он не был такой. Значит, что-то его надломило. Надо снять с души непосильный груз, надо отогреть его. А как? Он сам ходил по дому, как замороженный, чувствовал себя чужим и ненужным.
      Однажды он до костей промерз в нетопленой мастерской и на другой день заболел. Жена запретила детям подходить к нему, чтобы они не заразились. Он наглотался таблеток и долго лежал на своем диване в полном одиночестве. Быть заразным всегда как-то обидно. Словно клеймо на тебе стоит. А тут еще всего ломает и никак не согреешься...
      - Папа! - У двери стоял Лесик и смотрел на него. Оглушенный его тихим зовом, он растерялся и не ответил. Тогда Лесик позвал его еще раз:
      - Папа! Тебе плохо?
      - Нет, Лесик, ничего, только холодно. Накрой мне ноги пледом.
      Лесик с готовностью выполнил его просьбу.
      - Спасибо, сынок. Теперь я согреюсь. А ты иди, я ведь заразный. Мама будет ругаться.
      Он улыбнулся сыну, а тот вдруг смутился и убежал.
      Через неделю они с Лесиком вышли гулять. Выпал первый, еще непрочный снежок. От него исходило чистое сияние, и все вокруг стало светлым и праздничным. Будто он вернулся в детство, когда мама накрывала стол белой скатертью в ожидании гостей, а ему хотелось прыгать и кричать непонятно от чего. Он схватил Лесика за руку, и они побежали по улице, оглядываясь назад, на свои следы.
      - Лесик, смотри, за нами выросли два деревца с листочками-следочками.
      - У тебя большие листочки, а у меня маленькие.
      - А давай поменяемся. Это будет твое дерево, а это, наоборот, мое, хочешь?
      - Хочу. Папа, а почему мама сказала, что ты нас разлюбил?
      Вот что! Лесик-листик, подорожник...
      - Мама просто пошутила. Я вас еще больше люблю.
      - И меня?
      - Да ты для меня самый дорогой человечек!
      - А почему ты тогда уехал от нас?
      - Мне было очень нужно. Очень, понимаешь?
      - Понимаю! Понимаю! Бежим дальше.
      - Бежим!
      Бегите, дети! Бегите от нас! Мы учим вас черт знает чему. И всегда из лучших побуждений. Мы же вас так любим! Мы совершенно ослепли от любви к вам. Мы желаем вам только счастья, мы костьми ляжем и всех вокруг уложим, лишь бы вам было хорошо, лишь бы горе вас не коснулось.
      - Кто горя не знавал, тот жизни не видал.
      - Эти деревенские поговорки давно устарели. Теперь другое время. И дети наши будут жить по-другому, без горя и забот. Сытно и весело. Счастливо!
      Слышите, дети? Они хотят превратить вас в тряпичные куклы, набитые опилками. Они выпотрошат из вас нормальные человеческие чувства и запичкают ваши души телячьими радостями. Бегите, дети!
      - Нельзя столько бегать. Ты уже весь потный. Сядь и отдохни.
      - Что вы его все усаживаете? Пусть бегает.
      - Ты лучше посмотри на своего сына - кожа да кости. Сиди, Лесик!
      - Бабушка, мне скучно. Я не буду бегать, я буду ходить.
      - Сиди. Съешь пока булочку.
      - Не хочу.
      - Ешь.
      - Да оставьте вы его в покое.
      - Ну и отец! Ну и родители! Совсем заморили ребенка. Ты посмотри на мальчика Майсурянов.
      Марик Майсурян - предмет воздыхания его тещи. Толстый, ленивый, ушастый, похожий на спящего с открытыми глазами лемура. Не реагирующий ни на какие внешние раздражители. Ни на крики, ни на ласку. Весь поглощенный бесконечным пищеварительным процессом. Живой укор бестолковым родителям Лесика и Наташки, ее чахлых внуков. Приезжая к ним на неделю, на месяц ли, на два, теща только и делала, что заталкивала в них пищу, стремясь накормить их впрок, на все время своего отсутствия. И еще с истовым удовольствием вела беседы о воспитании детей с матерью Марика - дебелой, пучеглазой телкой, которую даже звали красиво, как племенную корову Стелла. "Вот слышишь, Вероника, что говорит Стеллочка", - поминутно взывала она к дочери. Но та отмалчивалась. Она с трудом выносила Стеллочку - только ради Майсуряна, который давно был тихо в нее влюблен и предпочитал приходить один в их семью, где он чувствовал себя хорошо и где все принимал близко к сердцу, особенно размолвки между супругами. "Егор, пойди извинись. Какая разница - кто из вас прав? Разве в этом дело?"
      Бедный Майсурян! Он так страдал от громогласия своей жены, которая на каждом шагу ставила себя в пример. "Я никогда так не делаю..." "У меня в доме всегда..." "Мой муж любит, чтобы..." "Вы неправильно варите кофе. Вот я..." "Вы чем натираете мебель? Я..." - Бесподобная Стеллочка! Она была прямо одержима стремлением бескорыстно передать людям свой богатый житейский опыт. Теща ее обожала. Когда говорила Стеллочка, она смотрела ей прямо в рот.
      - Я всегда даю Марику яблоко между завтраком и обедом.
      - А если грушу?
      - Нет, именно яблоко. Оно возбуждает аппетит, а груша нет.
      Марик чрезвычайно нуждался в возбуждении аппетита.
      - Что вы делаете? Зачем позволяете детям смотреть такие ужасы? Ради бога, выключите телевизор!
      - Пусть смотрят. Это же детская мультяшка.
      - Детская? Да разве детям под силу вынести такие эмоциональные перегрузки? Марик, выйди!
      Марик сидит неподвижно, уставясь в телевизор круглыми глазами плюшевого мишки. На экране бегает тонконогий олененок и отчаянно зовет свою мать, которая никак не может выбраться из проруби. Наташка судорожно вцепилась в руку матери.
      - Мама, мама, она не утонет?
      - Не утонет, успокойся. Она же хорошая.
      Все кончается благополучно. Добро восторжествовало. Носители зла наказаны. Олениха с сыном уходят с экрана, нежно прислонившись дуг к другу боками. Наташка, утешенная, обнимает мать и целует, благодарная за счастливый конец.
      Марик не двигается с места. Телевизор выключили, но Стелла все никак не может успокоиться.
      - Это безобразие! Они запугивают детей! Вот откуда у них ранние неврозы! Плохой сон, плохой аппетит, капризы. Нет, я непременно напишу в газету. Непременно! Я возмущена!
      Она возмущена. Все чем-то возмущены. И пишут в газеты. Непременно. Редакции всех газет завалены грудами возмущенных писем. Чем только не возмущаются уважаемые читатели! Художники не то рисуют. Писатели не то пишут. Певцы не так поют. Танцоры не так пляшут. Все они знают - кому, что и как надо. Теперь все про все знают. Культурная революция наконец-то дала свои плоды. Все стали грамотные, все стали ученые. Все получили доступ и право судить, осуждать, обсуждать. Сами они вне обсуждения. Потому что прожили большую жизнь. Длинную жизнь. Их за это должны уважать. В ответах им всегда так и пишут: "Уважаемый т."
      - Надо остановить этот поток!
      - Остановить поток нельзя. Это стихия. Он должен сам по себе иссякнуть. Поколение, уходящее из жизни, всегда недовольно теми, кто приходит им на смену. Возрастная несовместимость.
      - Но как же быть? Нам нужна истина. Мы стоим между прошедшим и будущим, между дедами и внуками. Чтобы не распалась связь времен, мы должны понять дедов и не мешать их внукам.
      - Должны. И тем, и другим. И еще самим себе. Ну, и что? Так и ходить все время с постной физиономией и решать мировые проблемы? Ты скажи: ты зачем явился на свет? Жить! А твои долги, твои мировые проблемы - только одна составная часть человеческой жизни. Ну, не будь занудой! Улыбнись! Смотри, тебя приглашает на танец женщина! Да, это твоя жена. Но разве она не хороша собой?
      Хороша! Сегодня она особенно хороша. Как идет ей это платье! До чего же все-таки элегантна эта женщина, у которой двое детей! Как прекрасна ее улыбка! А глаза блестят так притягательно... Я обнимаю ее за плечи, и мы медленно двигаемся в такт музыке. Удивительно, из-за чего мы вечно ссоримся с нею? Какие могут быть у нас разногласия? Наши тела так хорошо понимают друг друга, не нужно ничего говорить, объяснять, не нужно даже смотреть. Пока звучит музыка, нас нельзя разделить. Исчезнет сама суть танца. Мы существуем сейчас только вместе. Нас двое, а это так много! Это даже больше, чем ты и вся вселенная. Сердце лопается от нежности. И я говорю: я люблю тебя! Я люблю тебя так же, как тогда на море. Ты моя победительница. Я снова у твоих ног. Спасибо тебе за этот упоительный танец. Он стоит многих лет жизни.
      Как резко сменился темп! Мы отделились друг от друга и... Это уже не опишешь словами. Мы в полном экстазе! В полном упоении! Ноги едва поспевают за музыкой. Пола нет, стены рухнули, над головой небо. Тело взлетает, оно невесомо, оно свободно. Мозг не управляет им, оно подчиняется иным силам. Темп нарастает. Десять секунд, девять, восемь, семь... И вот, наконец, тот миг, когда каждый из нас, уже в отдельности, достигает высшей точки блаженства. О!
      Музыка смолкает. Мы застываем. Мы приходим в себя. Все становится на место. Пол, стены, потолок. Ноги, руки, голова. Что такое сейчас с нами было? Мы танцевали. Мы наслаждались слаженностью и ловкостью наших тел. Какое это гениальное изобретение природы - танец! И до какой высоты искусства ты поднял его, человек!
      - Почему у тебя так блестят сегодня глаза?
      - Хорошее настроение. Ты недоволен?
      - Нет, отчего же? Просто отвык. Ты давно на меня так не смотрела.
      - А ты давно так не танцевал.
      - Егор, разреши пригласить твою жену.
      - Нет, сегодня она принадлежит только мне.
      - Эгоист, тиран, единоличник!
      - Пусть! А ты не смей ему так улыбаться. Опусти глаза. Я кому сказал? Вот так. А улыбка пусть сияет на твоих устах. Она для меня. Королева, будь счастлива, твой верный вассал любит тебя!
      Королева! Я была для него королевой. И он был счастлив. Мы оба были счастливы. Пока я была королевой... Это не так просто. Быть королевой держать в своих руках власть. Вассал должен ее чувствовать. И платить дань. Покорно, безропотно, трепеща от смирения и восторга. Мой вассал был ненадежный, как все. Я знала: стоит расслабиться - и он взбунтуется. Бунт это так отвратительно. Я всегда была начеку и направляла его энергию в нужное русло. Он ревновал меня к Оползневу. И к другим, к кому я хотела. Терпел, даже жалел Майсуряна. И только о том ничего не знал, к кому имел основания ревновать. О том, из-за кого у меня сегодня так блестели глаза. О другом моем вассале. Он чуял, что где-то есть соперник, а кто - никак не мог попасть в точку. Мужчины глупы и доверчивы. И самонадеянны. Они ищут соперников среди тех, кто хоть в чем-то с ними схож. А этого он звал насмешливо "горилл". Он не мог и подумать, что мне может понравиться такой: большой, волосатый, неповоротливый, скучный. "Стелла находит, что он красив". "Угу. Изысканно красив. Как параллелепипед". Пусть. Зато он твердо стоит на земле и не рвется вечно в небо. Он знает, что небо пустое. В наше время непозволительная роскошь - витать в облаках. Ну, в восемнадцать-двадцать лет ладно. И то смешно. В этом есть какая-то ненатуральность. Будто перед тобой разыгрывают представление. А потом уже и не смешно, надоедает, утомляет, раздражает.
      Вообще играть, чувствовать себя на сцене - это больше подходит женщине. Ей просто необходимо, чтобы на нее смотрели. Чтобы ради нее что-то делали. Мой "горилл" понимает, что мне нужны обыкновенные земные радости, и умеет добывать их для меня.
      Так приятно, когда за тобой подкатывает машина, распахивается дверь, и ты плюхаешься на мягкое сиденье. Потом тебя везут куда-то далеко, в загородный ресторан, куда обычным транспортом не доберешься, ты входишь в зал, проходишь вдоль столиков, на тебя глядят жадные глаза мужчин, восхищаясь тобой и завидуя тому, кто идет рядом. Роскошный ужин, выбираешь все, что захочешь, а он щедро добавляет что-то от себя. Бокалы тихонько позвякивают, на тонких ножках его крупные, мясистые пальцы и мои - "такие нежные, хрупкие", он смотрит на них. Все полно значения. Звучит музыка. Кто-то приглашает меня танцевать, а он остается, ждет, наблюдает, приглашает сам, обнимает, ища мои глаза, а в них чего-то еще... Я улыбаюсь ему и другим тоже, я озаряю всех блеском моих зубов и сиянием глаз. Музыканты глядят на меня и играют гимн женщине, которая привлекла всеобщее внимание. Мне хорошо, мне необыкновенно хорошо, мне больше ничего не надо. Вот это очень надо, а другого не надо. Но моему спутнику, который подарил мне этот вечер, ему надо и другое. И какая нужна изворотливость, чтобы уклониться и не обидеть. Чтобы такой вечер вновь повторился. Я легко одерживаю эту маленькую победу, она мне тоже приятна, а он разочарованно сносит свое поражение, терпеливо, без злости, как и подобает мужчине. Хотя вообще-то мне хотелось бы немножко больше живости, немножко меньше выдержки. Чего в нем больше - уверенности или любви? Почему он так спокойно выжидает? Я начинаю чуть-чуть злиться, а он наблюдает. Он знает, что творится у меня дома, видит, как ненадежны мои семейные узы. И все-таки, когда Егор уезжает, бросает дом, чтобы делать какую-то дурацкую газету, он ошарашен. Впрочем, ошарашены все. Уж такого нелепого шага даже от него не ожидали. Да еще тогда, когда открылась такая блестящая перспектива! Когда наконец-то отметили его способности и...
      Я была в бешенстве, я припомнила ему все, я его не удерживала, я его гнала. "Ноги твоей не будет в нашем доме! Ты мне давно осточертел! Я тебя терпела только из-за детей! А ты их предал, как последний подонок! Ненавижу!" Он ушел молча. Я осталась одна. Когда я остыла, мне стало жутко. Зачем он это сделал? Не понимаю и никогда не пойму. Майсурян приходил, объяснял, оправдывал. Я просила его помолчать.
      "Горилл" тоже приходит, говорит на общие темы, о главном - ни слова. Сначала мне это нравится, потом злит, и наконец, я его прогоняю. Он уходит и возвращается. И тогда предлагает мне все. Он ждет ответа. А я не знаю, что ответить. Что?
      Если - да, то этот псих никогда мне не простит, никогда не вернется в свое королевство, никогда уже не будет у моих ног. Я навсегда останусь побежденной. А взбунтовавшийся вассал останется ненаказанным.
      - Да и черт с ним! Пусть он хоть на голове ходит, хоть весь наизнанку вывернется - его дело, его забота. Для тебя от него все равно не будет толку. Послушай хоть раз, что тебе твоя мать говорит.
      - Но дети! Все-таки он им отец.
      - Отец! А от детей сбежал! Говорила я тебе: дурной он. Так и вышло. Маменька его набаловала так. И всегда он у нее прав. Словами не скажет, промолчит, а по морде все равно видно, что она там про себя думает, дворянка подмокшая.
      - Какая она дворянка? Еще Мария Николаевна успела хоть побарствовать.
      - Ой, а уж эта змея высокомерная, головы не повернет лишний раз, ходит, как статуя каменная. Так и не научилась сгибаться. А чем гордиться-то? Не тем ли, что родилась от бандита? А уж Антося-то эта их знаменитая! Нашли чем хвастаться! Мужа бросила, ребенка бросила, за мужиком увязалась, тьфу! Она и принесла в семью порчу. И твой бешеный в того поляка пошел, это уж точно.
      - Ладно, мама, чего мы будем перебирать их по сто раз?
      - Больно уж они мне противны. А ты дура. Наконец-то судьба повернулась к тебе, послала человека с положением, а ты кочевряжишься. Раздумывает она! С двумя-то детьми! Видно же сразу, что человек положительный, не какой-нибудь ферт.
      - Не ферт, а все-таки правда - "горилл". Одно дело встречаться, а другое дело изо дня в день... Скучный он. Не знаю. Все-таки Егор как-то ближе мне.
      - Как не ближе! Уж с ним-то скучать не приходилось. Как он коробки мои повышвыривал! Баламут! Тварь беспардонная! Помешали они ему!
      Этих коробок было штук пятьдесят. Всех размеров. От самых маленьких, из-под детских ботинок, до огромных кубов. Однажды он полез зачем-то на антресоли, и на него вдруг обрушился Ниагарский водопад. Пустые, пыльные коробки хлопали его по голове и с шумом скатывались вниз. Он стоял, как дурак, и ждал, когда они все вывалятся, черт бы их драл! Накопила, купчиха толстопузая! И что было делать? Назад запихивать? Каждую? С пола, по лесенке, наверх, на свое местечко! Пятьдесят раз? Да пропади они пропадом! Для этого надо прямо-таки издыхать от любви к этим опустевшим емкостям. Он их собрал и выбросил. Как кричала купчиха! Ее необъятное тело сотрясалось от возмущения. "Борис, ну что же ты ничего ему не скажешь?" - взывала она к мужу, тихому, бессловесному существу, который за долгие годы супружеской жизни давно разучился изъясняться на родном языке.
      При первом знакомстве с тестем он показался ему совершенным долдоном. Но скоро он убедился, что тот вовсе не глуп и ум у него есть, только неразвитый, задавленный. На заводе его очень ценили, как большого мастера. Любой механизм он понимал сходу, и тот слушался его умных рук. Вся округа шла к нему со своими поломками. Но объяснить словами, в чем неисправность, не мог. Только вспотеет весь. Людям с ним было скучно. Жена помыкала им, дочь тоже.
      - Папа, ты долго будешь стучать? В ушах звенит.
      - Ты же сама просила его починить замок. Стучит - значит, надо.
      - Что ты вечно встреваешь? Я же не с тобой говорю.
      - Не со мной, но при мне. И мне противно слушать, как ты...
      - Можешь не слушать. Папа, будь добр, закрепи ножку у стола, он у нас уже полгода качается. А то у нас в семье некому, нет мужских рук.
      Это надо проглотить молча. Иначе начнется кухонная свара. Теща уже начеку. В глазах вспыхнул тот особенный пламень вдохновения, который помогает ей побеждать в любых словесных сражениях. Ох, уж эти шумные баталии! Как говорил один венгр у них в институте: это национальная особенность русских - кричать из ничего "во весь горло". Он тогда на него обижался, спорил: зачем из-за отдельных грубиянов обвинять нацию? А теперь сам не знал, куда спрятаться от крика, который преследовал людей всюду. Все устали от крика - и все кричат. Куда ни придешь - в магазин ли, в мастерскую, в поликлинику - везде на тебя кричат. Или на рядом стоящего. Один прямостоящий - на другого прямостоящего. Четвероногие, те однообразно и примитивно рычат, а двуногие - кричат, используя на всю катушку дарованную эволюцией вторую сигнальную систему. Подивиться можно разнообразию форм и выражений, которые один homo изливает на другого homo. А какое неисчерпаемое богатство тональностей! Ах, homo, ах, sapiens! Как велики твои возможности! И как стремительно ты прогрессируешь вслед за ростом производительных сил и сменой производственных отношений! В чем причина всеобщего ожесточения? Почему люди так легко срываются на крик?
      - Бабушка Липа, почему?
      - Надорвался народ, Егорушка. Подумай-ка, сколько можно камни на себе в гору таскать? И никакого просвету. То германская, то гражданская, то колхозы, то немцы пришли. А после них и вовсе разор.
      - Я помню. Я бывал у тебя после войны. Вы еще все яблони повырубили тогда.
      - А что делать было? Чуть не каждую веточку налогом обложили. Вот и получается: вокруг тьма - и в душах людских тьма. Надо бы им помогчи. Они и сами не рады.
      Бабушка сокрушенно вздыхает. Ничто не смогло отучить ее от жалости. На все смотрит она с этой стороны. Он рассказал ей про Сизифа. Она и его пожалела.
      - Экий бездольный! Неужто не могли другого наказания ему определить?
      - Боги так наказали. Им не укажешь.
      - Хоть и боги, а без ума. Что пользы мучить человека? Одна надсада и глумление. Нехорошо это.
      Откуда брались силы у нее всех жалеть? Сама прожила трудную жизнь, столько близких пришлось похоронить, столько слез пролила - и над своим горем, и над чужим, а душа не очерствела, не иссохла, не остыла. Улыбнется тихо - и засияют глаза, засветятся мягким теплом. Словно сбросит с себя тяжкий груз долгих годов. Словно снова она та девушка, что стоит рядом с женихом на старинной фотографии, наклеенной на плотный картон. А вот такая же фотография, где снята она с дедушкой Иваном. Он тоже тут молод и совсем не похож на себя. Все они тогда были молоды. Братья - Иван да Илья. И Липа, Липушка, любовь их общая. Любовь-беда, любовь-кручина, любовь-напасть. Налетела, закружила, завертела. А сердце молодое, не знает, как из беды вырваться, как кольцо разомкнуть. Кто подскажет? Старики свое гнут: "В наше время за такие дела..." А их время ушло. И век ушел. Новый пришел, двадцатый. Его спросить? А он сам молод, еще моложе, чем они. Только на ноги становится, своего пути ищет. Старые люди ворчат. Старым не до перемен. Им бы кости погреть, на печи понежиться перед смертью. Устали они, смолоду с лихвой наворочались. А теперь молодой век не дает им покоя. Какой покой с молодыми? Они и сами-то не знают хорошенько, что они завтра учудят. Сегодня, гляди, он весел, а завтра слезы льет. Сегодня любит, а завтра нос воротит. Сегодня в землю уткнулся, а завтра взлетает в небо.
      - Чего его туда понесло? Свалится ведь.
      Свалился. Лежит, весь в ссадинах, вывалялся в грязи и - лужица крови.
      - Что он, не знал, что на небе долго не удержишься? Разве что на один миг.
      Кто взлетает, тот не думает о падении...
      А мы с тобой? Мы с тобою, моя девочка со скрипкой? Разве мы по земле ходили? Ты сказала: "Вон видишь то облако? Бежим к нему." Я поднял тебя на руки и подкинул ему, оно подхватило тебя, окутало нежной дымкой. Я прыгнул следом, и мы понеслись. Мы не видели друг друга в белой пелене, было страшно и хорошо. Я слышал твое учащенное дыхание и сам задыхался от нежности, любви и тумана. А из просветов нам улыбались голубые тюльпаны на изогнутых лебединых стеблях. Я протянул руку, хотел сорвать для тебя один, но ты прошептала: "Не надо. Эти тюльпаны не стоят в вазах".
      Сколько мы так летели? Один миг? Кто это может сказать? И что такое миг - единица времени или единица жизни? Единица покоя или единица движения? Мы вернулись на землю другими. Сквозь нас прошла высота, заоблачная высь. Мы ощутили ее как несказанное счастье. Уставшее облако пролилось на нас чистым дождем. Мы стояли, укрывшись одним плащом. Ты была так близко и руки твои лежали на моей груди. Они дрожали. Я прижался губами к твоим волосам... И больше уже ничего не помню. Я даже не знаю, посмел ли я тогда тебя поцеловать.
      Дождь прошел. И весна прошла. И робость юношеская тоже. Навсегда? Теперь мне так просто поцеловать женщину. Как это горько! "Мама, она красивая?" - спрашивал я. "Очень, - отвечала мама. - Она похожа на фламандскую мадонну". И играла нам Грига. Только это у меня и осталось: когда я слышу Грига, передо мной встает виденье - юная девушка, золотоволосая, светлокожая, узколицая, вся светящаяся изнутри. Многие считали ее дурнушкой. Они не видели в ней этого света. Я видел. Я знал: это совершенство, это красота в чистом виде, это и есть - огонь, пылающий в сосуде. И загасил огонь.
      Ей нужны были голубые тюльпаны, а они не растут на земле. И я поплыл за желтой шапочкой...
      Теперь меня посадили в клетку, потому что я преступник, убийца. Я убил женщину. Судите меня, доктор.
      - Я вам не судья. Моя обязанность - лечить людей.
      - Лечить? Как вы будете лечить меня, не дав мне возможность искупить вину?
      - А зачем? На Востоке, например, не признают искупления вины. Может, они правы? Ведь то, что сделано, то сделано. Вы можете вернуть молодость и красоту вашей фламандской мадонне?
      Нет! Я уже ничего не могу исправить. Исхода нет. Даже смерть моя не искупит греха. Даже смерть моя ни к чему. Господи! Так на что я Тебе? На что мне эта белая клетка?!
      - Успокойтесь. Это не клетка. Это обыкновенная комната.
      Слепец! Он и сам сидит в такой же клетке, только не видит. Сколько я их понастроил, этих клеток, за свою жизнь! Больше не хочу. "Ваш проект отмечен поощрительной премией..." Поощрение - как плевок. Вручение обязательно публичное, при свидетелях, чтобы потом не отмыться.
      - Майсурян, мне премия, а тебе... Не могу я больше, понимаешь?
      - Чудак! Ну, что ты переживаешь? Нельзя же так себя изводить. Брось ты!
      Майсурян еще и утешает меня. А сам... Ему-то больнее всех. Что он, не понимает, что он единственный, кто сумел вдохнуть жизнь в этот комод, который нам подсунули? У нас только видимость жизни. А его проект творение! Все так просто, он даже не вышел за пределы комода, ничего не приставлял к нему, ничего не нацеплял. Он нашел средство сформировать сам объем так, что исчезла тяжеловесность, неподвижность комода. Он у него весь взлетел, осветился идеей. А они будто не заметили. Все они заметили, все поняли! Но это же они довели архитектуру до агонии, из-за них она бьется в предсмертных судорогах, из-за них мечется от высотного дома-горы до унылых коробок, а им не стыдно - ни того, ни другого. Им оживлять старушку ни к чему. Они на этом только потеряют. Гнусный фарс, а не конкурс! И я полез туда же со своими дурацкими ящиками-балконами!
      - Почему дурацкими? Ты расположил их очень удачно, так, что комод раскрылся, задвигался, в него вошел человек, он стал домом. И правильно дали тебе премию.
      - Перестань. Ты знаешь, о чем я говорю. Знаешь, из-за чего я расстроен. А ты? Ты сам-то? Ты так рассчитывал на свой проект. Если бы его утвердили...
      - Ты такой же наивный, как я. Зачем мы надеялись? Каждый раз надеемся. Никак не излечимся.
      - Что сказала тебе Стелла?
      - Что она скажет? Она женщина... Летом мы были в Ере
      ване, там вся родня на меня набросилась. Что ты, говорит, за армянин, жить не умеешь, позоришь нас.
      - Чем это? Ты что, воруешь или кутежи устраиваешь? Чего им надо?
      - Как тебе объяснить? Нас у матери пятеро. Я хотел пойти работать, дядя сказал: есть талант - иди учись, я помогу. Теперь сестра учится, опять дядя помогает, не я. Дело не в деньгах, но у них свои понятия. Мама плачет: сын у нее несчастливый. Жалко ее.
      - Сурен, ты что-то надумал. Я вижу по твоим глазам. Говори!
      - Что ты за человек, Егор? Я еще ничего не надумал, а ты уже пытаешь.
      - Говори!
      - Понимаешь, мне предложили работу с реставрационной мастерской...
      - Ты с ума сошел! Реставрировать чужие идеи? Тебе? Да пусть этим занимаются те, у кого нет своих.
      - Там много одаренных ребят, и они все очень увлечены. Ты напрасно так пренебрежительно.
      - Везде есть одаренные люди. Среди полотеров и карманников тоже. Но при чем тут ты? Не твое это дело - копаться в старине. Ты среди нас самый современный архитектор. И выбрось эту дурь из головы. Ну, что ты молчишь? Сурен!
      - Давай подумаем все-таки. Взвесим все "за" и "против"...
      - Ничего я не буду взвешивать! Ты что, надумал продать себя? Продать свой талант? Маму пожалел, дядю, тетю, толпу слепцов, не ведающих, что творят! Нет, Сурен, ты не сделаешь этого, ты откажешься. Поехали сейчас вместе, если один не сможешь. Сурен!
      - Зачем? Я смогу.
      Не смог. Согласился. В кротких бараньих глазах печаль, тоска, безысходность. Мне предложили выгодный заказ: как же, я ж премированный. Я умолял Сурена взять его себе. "Ты что? Как я могу? И после этого приходить в ваш дом? Нет!" Вот тогда я плюнул на все и уехал. Вспомнил главное слово, которое сказал мой дед Илья.
      Заказ взял Оползнев.
      Отточил карандашики, воткнул остриями в мозговые извилины. Сидит, стимулирует творческий процесс. Жена Томочка, бегемоточка, топ-топ-топ кофеек, топ-топ-топ - пирожок, топ-топ-топ - чмок!
      Спасибо, дорогая, за все тебе спасибо. Ты права. "Утопать, так в роскоши". Умный человек сказал. И ему спасибо. Лучше быть умным, чем голодным и задавать глупые вопросы: быть или не быть? Конечно, быть. Ибо бытие опережает сознание. Тоже умный человек сказал. А посему будем устраивать бытие.
      Без жилья нет бытия. Это понял еще пещерный человек. Окружающее пространство должно быть организовано. Извините, госпожа Планета, нам разум дан, чтоб навести порядок. У вас хозяйничают бескультурные стихии. Мы займемся твоим преобразованием. Мы загоним стихии в клетки. И все остальное тоже. Разлинуем пространство сверху вниз и слева направо. Вот. Теперь у каждого своя клеточка. Или свои клеточки. Весь мир в клеточку.
      Все, Томочка, пошла работа, задвигались извилины, запели-заиграли. Эх, хорошо на белом свете жить! Эх, хорошо стране полезным быть! Ура! Камень на камень, кирпич на кирпич... Готово! Стоит башня, параллелепипед. Стройнехонька, ровнехонька. Вокруг небо. И внутри у нее небо. Аккуратно поделено на клеточки. А сколько его еще снаружи осталось, неба-то, над полями над нечистыми! Руки не доходят. Ничего, не все сразу. Граждане, граждане, потише, не все сразу! Что за галдеж устроили? Не волнуйтесь, все будет по справедливости. Сначала нам, потом вам.
      Ай, да Томочка, бегемоточка! Некрасивою слыла, да счастливая судьба. Вот так! По заслугам честь, не задаром ведь. Мы работали. Мы без устали. Мы без отдыха. А теперь для нас - базы отдыха, продуктовые пайки, промтоварные ларьки. Все особое. Для заслуженных людей, для особенных, обособленных от мирских забот для бесценных работ. Во как! Вознеслись мы высоко, не достанете, не догоните.
      - А ты заметил, как они стараются скрыть свою зависть? Поэтому приходится иногда пощекотать.
      "На троллейбусе? Зачем же? Мы заедем за вами на машине".
      "Рислинг? Фи! Я пью только твиши. Все остальное - ужасная гадость".
      "Семнадцатый ряд? И вы пошли? Нет, я хожу в театр только на хорошие места".
      "Этот плащ? Красивый, но в нем уже каждый третий".
      "Сигаретница? Приятель из Японии привез. Кстати, она с секретом".
      Видал, как ее перекосило, когда я сказала ей про кольцо? Бирюзу нынче подростки носят, а в ее годы уже несолидно.
      Видал, как он посмотрел на твой бронзовый светильник? А ничего не сказал, будто такие в каждом доме стоят.
      - Купи себе тапки на мягкой подошве. Эти пол царапают.
      Какое единодушие! И впрямь позавидуешь! Хорошо, когда муж и жена единоверцы. Они счастливы! А я - нет. Я исповедую иную веру. И я не смогу быть счастлив на их манер. Я предпочту несчастье. Да я просто не вынесу их отполированное счастье.
      - Слушай, Егор, ну когда же, наконец, мы выбросим этот твой жуткий стеллаж?
      - Не понимаю, чем он тебе не нравится? Удобный, вместительный, я к нему привык, знаю, где что стоит.
      - Я закажу тебе точно такой же, только он будет выглядеть прилично.
      - Полированный? Чтоб сверкал, как гардероб?
      - И что в этом плохого? Это естественное стремление человека к красоте, к комфорту.
      - А мне комфортнее жить со старым стеллажом. Мне некомфортно, когда все вокруг блестит.
      - Мне, мне! Ты же не один живешь. Егор, ты представь, вся мебель будет у нас новая, в одном стиле, и вдруг посреди - эта довоенная рухлядь. Люди смеяться будут. Не понимаю я тебя.
      Ты меня не понимаешь, я тебя. Экая, скажите, редкость! Тебе нужна красивая, современная квартира, один из журнальных вариантов. А мне нужен в ней свой угол, в котором я буду чувствовать себя отделенным от мира, наедине с собой. Ты рвешься слиться с миром, подняться до уровня его ослепительных стандартов, которые он диктует нам неизвестно по какому праву. А мне ненавистен этот диктат. Я не вижу в нем высшего смысла, одна суетность. Сколько слов наговорили о правах человека - и тут же лишают его простейшего права жить не по стандарту, не как все! А если, скажем, меня пригласит на прием английская королева - мне что же, специально шить смокинг? На один раз?! Щас! Вон Ганди - взял и явился в Букингемский дворец в рубище. И ничего, планета устояла на своей орбите. И король не отрекся от престола.
      - Не злись, Вероника, и не старайся меня понять. Мы с тобой разной веры. Что поделаешь?
      Вся вскинулась, глазами сверкнула, закусила нижнюю губу. Лицо стало неприятное, злое. Оно вообще-то у нее не очень доброе, но этого не видно. Ее губы чуть раздвинуты в улыбке, брови кокетливо приподняты, носик вздернут, и это так привлекает, так располагает к ней. Когда-то он мог часами любоваться ею. Брал ее лицо в руки, говорил: "Подожди, не двигайся. Я хочу наглядеться на тебя". И смотрел, пока она не вырывалась. "Ну тебя! Ты сумасшедший". - "Да. И это ты сводишь меня с ума".
      Неужели это он говорил ей такие слова? Как преображает человека любовь! Какой он становится глупый! Вот сейчас перед ним та же женщина, а голова от нее не кружится, и на лицо смотреть не хочется. Он до сих пор помнит то утро, когда он проснулся и увидел - рядом на подушке лежало чужое, голое, злое лицо. Накануне они сильно поссорились. "Твоя мама..." Перестань же! "Да пойми ты, она просто смешна. Этот ее поклонник... он или идиот или жулик. А ей-то неужели не стыдно? На старости лет любовь себе придумала..." "Замолчи! Не надо. Я и сам все знаю. Но в твоих устах это так грубо..."
      Нет, это лучше забыть. Этот визг... Забыть! Забыть!
      - А я, знаете, все забыл. Ничего не помню, что со мною раньше было. Это они мне сказали, как меня зовут, где я жил, что делал. Но я им не верю. Я им так и сказал: вы меня с кем-то путаете. Тогда, говорят, сами припомните, кто вы есть. А я не хочу. Зачем мне это? Мне так хорошо. Две женщины приходили. Одна утверждает, будто она моя жена, а другая - будто дочь. Нахальные страшно. Обниматься лезли при всех. И тоже приставали с напоминаниями. Я прогнал их. Надоело. Доктор говорит: нельзя жить без прошлого, нехорошо. А чем это нехорошо? Свою работу, какую мне велят, я выполняю. Чего им еще надо? Меня лично устраивает такая жизнь. Никакой другой я не хочу. Вы видали прыгуна из шестнадцатой палаты? Ну, тот, что после еды прыгает для усвоения пищи. Вот он только и делает, что вспоминает. То одно, то другое. Вчера, например, целый день плакал: фронтового друга вспомнил. Как тот поднялся в атаку и тут же упал, как подкошенный. Чудной он! А то как-то хохотать начал. Люди спать собрались, а его смех разобрал. Вспомнил, как вел он внучку домой, а у соседнего дома машина стоит похоронная. Он говорит внучке: "Давай посмотрим, кого это хоронят". Вокруг народ стоит, и они встали. Стояли-стояли, внучке надоело, она и спрашивает: "Дедушка, скоро ли покойник-то выйдет?" Громко так. Он схватил ее и бежать. Еле, говорит, удержался, такой смех разобрал. Не понимаю: чего тут смешного? И никто его не понял. Так один лежал в темноте и смеялся. Я уснул, утром проснулся - а он все смеется. Из-за такой чепухи ночь не спал. Вот ведь какая глупость. Он и вообще-то плохо спит. И многие другие тоже, я знаю. И все из-за своих воспоминаний. Зато я засыпаю сразу. И ничего мне никогда не снится. Нет, один сон бывает, но очень редко. Я не помню про что, но знаю, что он всегда одинаковый. Я кричать начинаю и сразу просыпаюсь, и вот в тот момент я его еще помню, а потом сразу забываю. Потому я и счастливый.
      У счастливца глаза пустые и неподвижные, как у куклы, и смотреть в них страшно. Лицо асимметричное, правый угол рта сильно приподнят и вдавлен, словно он хочет крикнуть что-то злое, нижняя челюсть короткая, лоб большой, перерезанный двумя толстыми морщинами. Что пережил он? Отчего у него отшибло память?
      - Может, не надо ему возвращать ее?
      - Жалеете его?
      - Вы уверены, что ему будет лучше с памятью?
      - Уверен, что будет хуже. Потому что знаю, как он ее потерял. По-вашему, кем он был? Не угадаете. Начальник тюрьмы строгого режима. Приятное знакомство, не правда ли? Однако кому-то надо сидеть и на этой должности. Золотари, так сказать. Неприятно, а надо. Хотя почему неприятно? Это кому как. Любопытные экземпляры попадаются среди людей. Разумеется, тем, кто оказывается у них в лапах, не до любопытства. Теперь-то он агнец божий, а когда-то одно имя его приводило в трепет.
      Начинал счастливчик следователем. Вел дела репатриантов, бывших пленных. Это было перспективно. Правда, работы было много, особенно ночами. Поначалу долго возился с упорными, раздражался, а сверху давили и тоже раздражались. Приходилось прибегать к разным способам, в том числе и к самым грубым, чтобы сломить упрямство. Однажды весь вспотел, душно стало, и он открыл окно. А упрямец подскочил - и туда, вниз. Кабинет был на третьем этаже, а внизу бетонный двор. Думал, осудят за такое дело, а вышло наоборот - похвалили. С тех пор стал он повторять этот трюк и заметил: при открытом окне самые упорные легче раскалывались. Действовало оно на них, как вид могильной ямы. Вроде быстрее понимали, что одна дорога перед ними и нет никакого смысла запираться. Сам он стоял при этом начеку и ловил за шкирку. После попытки выброситься дело можно было считать законченным. Теперь он полюбил упорных. Каждый допрос стал походить на интересное состязание. Он даже завел блокнот специальный, куда вносил имена самых сильных своих противников и напротив ставил крестики - для сравнения, кто из них дольше продержится. Несколько фамилий обвел красными кружками и вспоминал о них с особой приятностью. Эти были не только упорные, а еще и гордые, держались высокомерно, губы искусывали в кровь, а все-таки и они сдались в конце концов. Слабаков же, которые сразу с готовностью подписывали все, что он им подсовывал, этих он презирал и никогда не вспоминал. Все они были для него на одно лицо. Не вспоминал он также и тех, которые так и не сломились. Но их было мало, единицы...
      Дальше карьера его пошла быстро, и он высоко бы взлетел, не попадись на его пути одна странная личность. Услыхал он о нем от своих надзирателей, и взяло его любопытство, и велел он привести его к себе.
      - Говорят, ты разводишь религиозную пропаганду?
      - Пропагандой занимаются политики. Я же говорю людям слово правды. Кто имеет уши, тот услышит.
      - Ты поп, что ли?
      - Человек я. И говорю не потому, что удостоен сана или как вы - по приказу, а потому, что избран я.
      - Это как же - избран?
      - Избран быть среди самых обездоленных - и утешить их, среди самых нечестивых - и устыдить их.
      - Интересно ты говоришь. Кто же тебя избрал?
      - Имя Его не хочу произносить всуе, ибо в ответ услышу одну хулу и поношение, и тем умножатся твои грехи, а их у тебя и без того несть числа.
      - О моей душе, значти, печешься, избранник божий? Ну, ну! Мы, выходит, по божьей воле в тюрьму тебя посадили? Ха-ха! А мы и не знали.
      - Смеешься, а не придется ли заплакать? Истина от вас сокрыта, не знаете, когда возмездие настигнет вас.
      - Нам возмездие? За что? За то, что разоблачаем вас, изменников родины?
      - Язык твой говорит, а душа не верит. Можно обмануть врага, можно обмануть ближнего, и себя тоже можно обмануть, но душу свою не обманешь. Она не тебе принадлежит. И твои беззакония на нее ложатся камнем.
      - Где же она, душа-то моя? Что-то я ее не ощущаю.
      - Человек внутри себя не видит. Опухоль растет, пожирает его, а он думает, что здоров.
      - Пугать меня вздумал, святой угодник? Зря стараешься. Я не из пугливых.
      - Не пугливый, а живешь в страхе.
      - С чего ты взял?
      - Глаза у тебя беспокойные, ни на чем остановиться не могут. Ждешь беды, а не знаешь, откуда нагрянет.
      - Ничего я не жду. Кто мне что может сделать?
      - Ты ненавидишь, и тебя ненавидят. Разве нет у тебя врагов?
      - У кого их нет? Только все они у меня в кулаке зажаты, понял?
      - Понял. Вижу, что и руки твои покоя не находят. В крови они.
      - Фантазер ты хреновый! Это я уже слыхал. Думал, ты что новое скажешь.
      - Скажу, если дашь мне в твою душу заглянуть.
      - Это как же?
      - А вот встань передо мной и гляди мне прямо в глаза.
      - Ну, гляжу. И что ты в них видишь, старый плут?
      - Помолчи. Не мельтеши глазами, гляди прямо. Или боишься?
      - Это тебя-то?
      - Тогда стой, не дергайся. И в глаза мне прямо гляди. Прямо! Руки опусти, разожми кулаки. Что ты весь, как сведенный?
      - Не замечал.
      - На других смотришь, а себя не видишь. Не говори мне ничего. Отвечай только, когда спрошу. Глаза у тебя, как стеклянные. Где же душа-то в них? Душу куда запрятал?
      - А у меня ее нету.
      - Что же тогда ночами просыпаешься, будто душно тебе?
      - А ты откуда знаешь? Туману напускаешь?
      - Ты в тумане, как в сетях, заплутался. Закрой глаза да загляни в себя. Да, да, закрой.
      - Это еще зачем? Я глаза закрою, а ты...
      - Меня боишься или себя? Разве не я твой узник? Или ты мой? Коли страшно стало, прикажи и меня уведут.
      - Нет, уж ты договаривай, раз начал. Что ты там во мне увидал?
      - По приказу о душе не говорят.
      - Ну ладно. Что надо делать-то?
      - Закрой глаза, не двигай белками. Выпусти из головы пустые мысли. Доверься мне, обо всем забудь, слушай мое слово. Мое слово войдет в тебя и нащупает душу. О себе подумай. О себе! В себя загляни. Глубже! Что тебя закачало вдруг? Белый сделался, как бумага.
      - Не знаю.
      - Нет, знаешь. Что тебе в голову сейчас пришло?
      - Да ничего. Ладно, ну тебя, кончай.
      - Нет, стой! Теперь уж стой! Ибо вижу я: не случай нас свел, а промысел.
      - Судьба, что ли?
      - Судьбы нет, запомни, а есть промысел Божий, и пути Господни неисповедимы. Гляди прямо и отвечай мне: что вспомнилось тебе? Уж не давнее ли что?
      - Может, и давнее.
      - Уж не то ли, что отгоняешь от себя? Что молчишь? Скажи мне, где мать твоя?
      - Мать? Умерла она.
      - Когда?
      - Давно. Лет семь прошло.
      - Ты был с нею при последнем часе?
      - Н-нет, не был.
      - Не был?
      - То есть...
      - Говори!
      - Так было: я вошел, глаза у нее были закрыты, мне сказали - все, отошла. А она вдруг вдохнула в себя, мы ждали, но она уже больше не шелохнулась. Так и застыла.
      - Ждала тебя?
      - Ждала? Не знаю. Наверное.
      - А передать тебе ничего не велела?
      - Ничего.
      - А не забыл? Не отводи глаза!
      - Да говорю, ничего.
      - А что же все-таки было-то? Что было тогда? Что ты скрываешь?
      - С чего ты взял?
      - Вижу я. Забеспокоился ты. Что ты вспомнил сейчас? Отвечай мне!
      - Это что же, ты мне допрос устраиваешь?
      - Оставь слова свои пустые. Душа твоя приоткрылась, воздуха запросила.
      - Не надо мне твоего воздуха!
      - Надо! Исповедайся! Для тебя это нужно, не для меня. Говори! Не оставляй про себя, иначе покоя не будешь знать. Что было?
      - Ничего особого не было...
      - Нет, было! Сними камень с души! Задохнешься! Сколько можно?
      - Хорошо, скажу! Все тебе скажу. Слушай! Хоронили мать на другой же день. Лето было, а в деревне не в городе, моргов нет. Отвезли на кладбище, яму уже, значит, приготовили...
      - Ну?
      - Ну прощаться стали. Брат подошел, сестры и я...
      - Ну, говори до конца! И в глаза мне гляди - чтобы не солгать.
      - Подошел я, наклонился... а из нее вдруг воздух вышел... вроде выдохнула она... уже мертвая.
      - Мертвая? Что же было это? Что ты почувствовал?
      - Я потом доктора одного спрашивал, он сказал, что бывает так.
      - Доктора изучают тело, а душа от них сокрыта. Я же тебя про душу спрашиваю. Что душа твоя тогда тебе сказала? Вот что тебе надо вспомнить сейчас.
      - В тот момент испугался я...
      - И что? Что еще?
      - Горло как-то перехватило... и на поминках ничего не мог проглотить. Словно ком стоял в груди.
      - Вот! С тех пор ты и живешь, как сведенный весь. Мать души своей не пожалела, вдохнула ее в твое тело грешное, чтобы спасти сына своего заблудшего, а ты? Ты-то что же? Отошел от гроба, уехал и все забыл? Тебе предупреждение было, а ты вновь вернулся к делам нечестивым? Что глаза-то бегают? Что заметался ты? Доколе будешь истязать душу материнскую? Захлебнулась она кровью невинных, а тебе все мало?
      - Уйди, дьявол! Заткнись! Я все это выдумал! Понял? Не твое дело учить меня. Еще неизвестно, сколько на твоей совести чужой крови. Строишь из себя святого, а сам немцам служил.
      - На моей душе нет такого греха. Господь свидетель.
      - Свидетель? Тогда пусть придет и скажет.
      - Настанет час - придет и скажет.
      - А если мы ему не поверим?
      - В Писании сказано: не хвалитесь и не лгите на истину. Ибо - человек не знает своего часа, когда его призовут. Ты говоришь: я достиг всего, я богат и могущ, а не знаешь, что ты несчастен и жалок, и нищ и слеп и наг.
      - Может, поменяемся? Ты вроде как жалеешь меня?
      - Не в нашей с тобой это власти. Каждый из нас ответит за свои заблуждения. Кто покатит наверх камень, к тому он и воротится.
      - Заладил одно и то же. Надоело уже. Иди.
      Заключенного увели. Однако не прошло и недели, как начальник тюрьмы снова вызвал его. Встал против него, как в прошлый раз, и стал пытать:
      - Гляди мне в глаза и говори: что ты видишь в них сегодня? Интересно, что ты еще наврешь.
      - Сегодня не будет у нас разговора.
      - Это почему же?
      - Не говорить ты меня позвал, а верх взять надо мною.
      - А ты и впрямь провидец. Угадал! Решил я подержать тебя в карцере пятидневочку, а потом поглядеть, какой ты оттуда выйдешь. Ну, что скажешь на это?
      - Ничего не скажу.
      - Что ж так? Испугался?
      - Пелена на твоих глазах. Как же поймешь слово человеческое, если ты слеп? Творишь беззакония - и не видишь.
      - Я действую по закону.
      - Не по закону, а по приказу. А надо по закону и по совести.
      - Не твое это дело. Что ты в этом понимаешь? Ишь, бельма свои вытаращил! Из ума выжил, а еще учит.
      - Выжить из ума - беда, а не грех. Быть в уме и душу продать, данную матерью при рождении, вот самый большой грех.
      - Заткнись ты, наконец, святоша! Что ты все каркаешь? Я пошутил, а он думает, ему тут и вправду все дозволено. У, гнида! А ну, проси прощения! Что молчишь?
      - Я не вижу, в чем я виноват.
      - А мне плевать, что ты там видишь или не видишь. Делай, что я приказываю тебе.
      - Зови охрану. Пусть уведут меня.
      - Ты не командуй! Тут не твоя воля. Указчик мне выискался. Проси прощения!
      - Зови охрану.
      - Не-е-ет! Сначала ты попросишь у меня прощения. А за твое упрямство - не просто так, а на колени, тварь! Перед богом своим ползаешь на коленях? Так вот его мы пошлем к фенькиной матери, а твоим богом стану я, понял? Я твой бог теперь. Молись мне! На колени!
      - Господи, вразуми его! Удержи от святотатства! Спаси от новой крови! Не видишь разве, как душа его мается?
      В бешенстве тюремщик занес руку, чтобы сбить заключенного с ног... и вдруг замер, остановился, обронил руку, отступил на шаг. Что удержало его от удара? Слова молитвы? Он много слышал разных слов и самых страшных проклятий, и они давно на него не действовали. И взгляды, полыхающие ненавистью, переносил не дрогнув. А в этом не было ненависти, не было страха. Но чем-то он зацепил его, парализовал. Чем же? Этот вопрос, как гвоздь, засел у него в душе и свербил постоянно. Даже те, несломленные, не признавшие вины, так не раздражали его. Однако не стал он сажать упрямца в карцер, только прогулок лишил. Через несколько дней велел привести его снова. Долго молча разглядывал. Узник стоял терпеливо, устало опустив веки. Тюремщик заговорил:
      - Вот ты веришь в бога, в божью справедливость. Почему же тогда он терпит мои грехи, почему не покарает меня? Почему я живу и радуюсь, а бог не пошлет мне погибели?
      - Бог не палач. Он - судия. Ему не нужна твоя гибель. Ему нужно твое раскаяние.
      - А зачем оно ему?
      - Чтобы других научить, других остановить. И вернуть тебе облик человеческий, ибо ты рожден от человека, а живешь хуже зверя.
      - Это ты так считаешь, а я не вижу, в чем мне каяться.
      - В том и беда твоя. Заблудился ты и не видишь выхода. А настанет час, оглянешься на дело рук твоих - и страшно станет тебе. Опутают тебя сети, которые ты сплел для других. Возопишь в отчаянии, обратишь молитву к Богу, а Он отвернется. Ибо кто возлюбил проклятие - оно и придет на него, кто не восхотел благословения - оно и удалится от него. И не будет рядом с тобой сострадающего.
      - Сострадающего? А на что он мне?
      - Быть одному - тяжко. Богатство, власть, слава - все ни к чему, когда человек один. А в беде оказаться одному - нет муки нестерпимее.
      - Я тебя позову.
      - Позовешь. Я знаю.
      И тот, кто называл себя избранником, поднял глаза и устремил на тюремщика взгляд, в котором тот прочел... сострадание! К нему, своему мучителю! Он отпрянул. Неужели? Сострадать - ему?! Что же он видит в нем, этот то ли безумец, то ли и впрямь святой?
      Опять после его ухода он остался в смятении. Опять не находил себе места. И опять призвал его и спросил:
      - Ты считаешь, что я грешник, нечестивец и прочее. Ну, а ты, за что ты страдаешь? Ты говоришь, за тобой нет никакой вины?
      - За мной нет вины, которую вы мне приписали. Я никого не выдал врагу. Это злой навет. Но нет человека без греха, а я - человек.
      - Выходит, по-вашему, любого есть за что посадить в тюрьму?
      - Разве в тюрьму сажают за грехи? По закону вашему осуждают за преступления, а не за грехи.
      - Смотри-ка, а ты разбираешься в юридических тонкостях, правильно толкуешь закон.
      - А вы свой закон нарушаете.
      - Ну, запел лазаря. Я не об этом хочу тебя спросить. В этом мы сами разберемся. Ты лучше скажи, почему же твой бог не оградил тебя от злого навета?
      - Я говорил уже: я избран. Господь доверил мне нести тяжкий крест в гнездо греха и дал мне оружие - мою невиновность.
      - Тут таких, которые считают себя невиновными, знаешь сколько? Значит, все они - тоже избранники?
      - Они - жертвы. Их невиновность отягощает их страдания, она смущает им душу, а не укрепляет. Они не умеют обратить ее против своих врагов. Враги истязают их - и не устыдятся. А кто на меня поднимет руку, тот будет посрамлен, того настигнет кара. Ты богохульствуешь, а ударить меня не посмел.
      - В тот раз не посмел, в другой раз ударю.
      - Не ударишь. Ибо в душу твою вошло сомнение. И оно уже не покинет тебя.
      - Ладно, хватит ханжить. Отправляйся в свою конуру, избранник божий.
      Однако, как ни храбрился тюремщик, а сомнение и в самом деле уже не оставляло его. Мрачный сделался, молчаливый, на службе как бы от всего отстранился, а дома чуть что - орал на всех, как бешеный. Ненавистны ему стали и жена, и дочь, и теща.
      - Дуры безмозглые! Отупели от безделья! Целыми днями жрут, да рядятся, да сплетни сводят! Разгоню к чертовой матери, работать заставлю дармоедок!
      Те сначала огрызались, но после того, как он схватил кастрюлю с супом и швырнул ее на дорогой ковер, притихли. Тут наступила пора охоты, и он уехал на две недели. Вернулся - и дома вздохнули. Стал разговаривать, спросил, как тут без него жили, проверил у дочери школьный дневник. "Ну, все, ружье разрядил и злость свою вместе с дробью выпустил", - сказала теща.
      Не знала она, что он в тот раз ни одного выстрела не сделал. Только вышагивал километр за километром. И созрело у него решение - преодолеть себя. На другой же день по возвращении пошел он к тому арестанту, который вообразил себя избранным, вошел к нему в камеру, поставил перед собой и изо всей силы ударил по лицу. Тот пошатнулся, вскрикнул, но устоял и лица не закрыл, только сплюнул кровью и глаза опустил.
      - Ну что, гад? Думал, и взаправду не посмею? А вот и посмел. Молись теперь своему богу, потому что изведу я тебя за твои блажные речи. Понял, святоша?
      Но тот стоял все так же, не поднимая глаз.
      - Чего глаза прячешь? Струсил? А-а! Вот теперь я хочу поглядеть тебе в глаза. Ну? Дай-ка я покопаюсь в твоей лживой душонке. Чего затаился? Тюремщик больно ткнул заключенного в разбитый подбородок.
      Узник вздрогнул, будто проснулся, поднял послушно веки, а его мучитель жадно впился взглядом ему в глаза. Но снова не увидел в них ни страха, ни ненависти. Снова странный взгляд, скрывавший непонятное, неподвластное ему, привел его в смятение, и решимость, которую он с великим трудом накопил в себе, вдруг покинула его. Ничего не помня, не отдавая себе отчета, он вдруг отчаянно закричал:
      - Отпусти ты меня, святой угодник или кто ты там есть! Что ты ко мне привязался? Что я сделал тебе? Не я же пришил тебе дело!
      Происшествие это тут же стало известно всем служителям тюрьмы, и в воздухе повисло непривычное слово "возмездие". Всем ясно было, что дело не кончено, и ждали дальнейших событий. Разрешилось все на следующий же день. Утром, еще до побудки, начальник тюрьмы уже снова был в камере заключенного. Оттолкнув надзирателя, он бухнулся на колени и громко, в голос зарыдал, выкрикивая:
      - Я все понял! Все осознал! Подлец я! Прости меня, божий человек! Сейчас являлась ко мне мать. Лицо у нее иссохшее, белее бумаги, а вместо глаз - провалы черные. И говорит: не хочу тебя видеть, пока не отмоешься от крови. А я весь в крови, и твоя кровь на мне. Погляди на мои руки, я мыл их, а она опять проступила пятнами. Помоги мне! Подскажи, как мне очиститься! Не ради себя, ради матери моей прошу. Страшно мне. Знаю, опять она придет, а что я скажу ей? Помолись за меня перед своим богом!
      Сбежались надзиратели, хотели унять своего обезумевшего начальника, но он с нечеловеческой силой расшвырял всех, вырвался и закричал на весь тюремный коридор:
      - Люди! Слышите меня? Я прощения у вас прошу! Сегодня же я отворю двери и выпущу вас на свободу! Мы вместе поднимемся на борьбу за правду! Смело, товарищи, в ногу...
      Камеры молчали...
      - Знаете, кто рассказал мне эту историю? Тот самый избранник. Искал своего тюремщика и нашел вот здесь, у нас.
      - Встретились они?
      - Как сказать... "Избранник" посмотрел на нашего счастливца, а разговаривать отказался. Сказал: "Кто произвел над ним суд, Тот выше меня". И ушел.
      Он ушел. И другие ушли. Насовсем. Сначала они приходят в твою жизнь, потом уходят. Куда? Куда девался Колька, мечтавший уединиться на острове Робинзона, где нет ни школ, ни взрослых? Как-то по телевидению показали президиум какого-то торжественного собрания, и на экране промелькнула серьезная, внушительная физиономия, над которой во все стороны торчали знакомые непослушные вихры, не признававшие важности исторического момента. Может, это и был прежний друг его? Но вот на стенде "Не проходите мимо" красуется фотография пропойцы и прогульщика и тоже чем-то смахивает на Кольку. А еще, помнится, кто-то встречал его на строительстве Липецкой магнитки, там он славился как виртуозный монтажник, а потом вроде сорвался с какой-то верхотуры. Но точно не знал никто. Ушла из школы учительница математики, которая преподавала геометрию как музыку, о каждой фигуре слагала гимны, заставляла строить из них простые и сложные композиции, вместо отметок говорила: это мелодично, это звучит, это молчит, это несуразица, барабан с виолончелью. Теоремы у нее доказывали, будто исполняли сонаты. Если же ученик находил неизбитое, оригинальное решение задачи, она замирала и щеки ее начинали пылать, будто шар, нарисованный на доске, был раскаленным солнцем. На ее уроках он впервые ощутил красоту, внутреннюю логику и завершенность геометрических фигур, их непрестанную жизнь в бесконечном, объемном пространстве. Через них он и сам вошел в это пространство, и впервые мысль о бесконечности прошла сквозь его сердце... Но учительница эта через год исчезла. Где она теперь? Почему о ней ничего не слышно? Удалось ли ей отстоять свою методу? Может, запряталась куда-нибудь в такую глушь, где нужда в учителях столь велика, что простится все, где терпят даже слабое знание предмета, где историка умоляют вести урок географии или немецкого языка. А может, научилась преподавать, как все.
      Ни о ком ничего неизвестно.
      Вся жизнь - сплошное коловращение людей, беспорядочное и непонятное, как броуновское движение в жидкости. Кто-то нежданный-негаданный входит в твою жизнь, кто-то выходит из нее. Откуда появился этот усатый? Что было у него до тебя? Что будет после тебя? Ты не знаешь. И даже то, что было у него вместе с тобой, ты видел лишь с одной своей стороны. Сбоку. Ты ведь тоже шел, не останавливаясь. Все некогда нам. И что ты увидел? Ну, усатый он, длинноносый, говорлив и вроде несколько навязчив, скуповат, но, может, просто с деньгами было туго, любил петь. Да, это был самый большой его недостаток. Только вилку воткнешь в огурец - готово, запел. И уже не похрустишь огурчиком в свое удовольствие, так, помусолишь во рту, покатаешь между зубами и проглотишь, как вареную репу. И главное, все сидят, слушают, никто не сделает ему замечание, что неприлично это - голосить, когда люди еще не закусили как следует. Мог бы и подождать со своим пением, между прочим. Однако все просят: еще, еще. Надо же! А посреди стола - гусь жареный, с румяной аппетитной корочкой. Может, и вправду усатый неплохо пел? Может, даже певцом потом стал? Кто знает? Ведь он исчез. Да и не все ли равно? Ему до тебя тоже нет дела. Ушел и забыл.
      А кому-то не все равно. И все-таки они тоже уходят. Или ты почему-то уходишь от них. Спохватишься, бросишься вдогонку, а куда бежать? Сколько позади осталось поворотов! За которым потерялась ОНА? Мечешься туда-сюда, плутаешь в незнакомых кварталах, случайно заворачиваешь в какой-нибудь глухой проулок и видишь - стоит она. В руках у тебя голубые тюльпаны. Она поднимает глаза - тюльпаны тают. Она была права. Эти цветы слишком хрупкие.
      С рук стекают тяжелые капли. Руки мерзнут. Я тоже. Мне холодно. Я весь продрог. Жизнь капает. Жизнь течет. Вокруг туман и промозглая сырость. Это и есть течение жизни? Как говорили древние: все течет, все изменяется. Все течет, а что меняется? В тебе, в человеке?
      Скажи, Антифонт, что есть жизнь?
      Молчит. Исчез. Я зову его который день, а он не идет. Мне без него страшно. Холодно. Темно. Абсурдно. Люди, ну хоть вы скажите мне! Слышите? Слышат. Вон идет сестра со шприцем. Она ответит: "Жизнь есть способ существования белковых тел". И сделает мне инъекцию. Мой организм воспрянет всем наличным составом белков, чтобы исправно продолжать процессы ассимиляции и диссимиляции. Это главное. Все остальное - рост, раздражимость, размножение, пение, пляски, культурные и некультурные потребности - все это есть производное от них, от ассимиляции и диссимиляции. Что амеба одноклеточная, что ты, философ многоклеточный, заняты вы одним и тем же делом. Ибо - живете!
      Сестричка, милая, не коли меня! Надоело мне все это, как птичке фениксу: ее сжигают, а она возрождается. А на фига? Все равно ведь опять сожгут. Сколько ни толкуй им, что она не простая птичка, а волшебная, все равно не поверят. Чтобы убедиться, им надо сначала сжечь. И пылают на кострах сердца Жанны д,Арк, Кампанеллы, Сервантеса, Шуберта, Лермонтова, Модильяни. Дурная слава Герострата не остановит руки чиновника, подписывающего накладную на дрова и спички. А исполнитель приказа будет свят в своей простоте, как одноклеточная амеба.
      Девчушку шестилетнюю, сестренку мою двоюродную, сожгли. Набили избу битком старухами с детьми, заколотили окна, обложили сеном, плеснули керосина и подожгли. И стояли, любовались, многоклеточные. Слушали страшные вопли соотечественники Баха и Моцарта. Не вынесли этих воплей Стефан Цвейг и его жена и покончили с собой. А каратели по-прежнему ассимилируют и диссимилируют. И имеют наглость писать мемуары. Раз читают, почему не писать? А обывателю интересно. Он приобщается к истории. "У меня есть неизвестная фотография Геббельса, не видали? Зажигательный был оратор!" Будь она проклята, святая простота. "Джон, осторожнее! Ты обжег меня своей сигаретой. Как больно! Надо чем-то смазать".
      Смажьте. Замажьте. Закрасьте. Что не поддается, завесьте тряпочкой, плакатом, рекламным щитом. И фильмов наших про войну не покупайте. И романов про войну не переводите. Зачем, раз скучно? И мы тоже не будем печатать то, что массам скучно. Или непонятно. Или не там щекочет. Люди повсюду одинаковые. Им подавай всегда что-нибудь приятное. Зато так легко управлять теми, кто любит одно приятное. Они в упор не видят неприятное, лишь бы оно не коснулось лично их. Их раздражают назойливые пророки. Вообще чего им от нас надо? Охота выпендриться? А мы при чем? Нам жить надо ассимилировать и диссимилировать. Да, а на десерт обязательно ананасы в шампанском. Или...
      - Билеты на Рихтера? Есть. А что? Ты с крыши съехал? За кого ты просишь? Будет сидеть рядом и чавкать музыкой! Этого мне еще не хватало. Рихтер будет играть "Лунную", а этот тип будет жевать ее, как жареную куропатку. Музыку он любит! Любит, только брюхом. Он все любит брюхом. Все для него - порционное блюдо, изготовленное лично для его желудка. Ходит всюду - и жует, жует. Все подряд. Ненавижу я этих интеллектуальных гурманов. И не проси.
      - Чего ты на него так взъелся? Тяжелый ты человек, Инкьетусов.
      - А ты дурак.
      - Да?
      - Да. Ты погляди только, как он ходит.
      - Ну, знаешь... По походке судить о человеке!
      - Она его определяет, выдает с головой. Так ходят благополучные, достигшие.
      - Но он-то чего особого достиг? Пока такой же, как мы с тобой, рядовой архитектор.
      - Но он достигнет, вот увидишь. Потому что благополучие - это не наши завоевания в жизни, не итог, а наоборот, это исходная точка. Это его жизненная позиция, способ мышления, мироощущение. Для него архитектура - не способ самовыражения, самоотдачи, даже не работа, для него она - способ достичь! Положения в обществе, материальных благ, ну и чего там еще им надо, чтобы купаться в довольстве?
      - Вроде бы ничего и не надо.
      - Вот именно. Всего-то ничего. А для них это все, предел мечтаний. Знаешь, как Элина его называет? Хронический удачник.
      - Да? Однако с нею он был не очень-то удачлив.
      - То есть? Он что, обхаживал ее?
      - Как, ты не знал? Извини, я думал, она тебе говорила.
      - Я ничего не знаю. Вот гусь! И тут хотел урвать. Ну, и что?
      - Да я тоже ничего не знаю. Слыхал только, что она дала ему отставку.
      Да, было такое дело. Вернее, свидание было. Только Инкьетусову незачем было про это знать. Мы с ним тогда были едва знакомы. Он пришел, принес статью для нашего журнала. Ее одобрили, поставили в номер. А этот гурман принес свою, и ему непременно надо было, чтобы его статья прошла раньше. А поскольку от меня кое-что зависело, он принялся меня обхаживать. Конечно, по-мужски. Это же очень льстит женщине. Особенно если она не очень-то хороша собой, не очень молода, и вообще... вряд ли имела таких респектабельных поклонников. В общем, он - будто заинтересовался мною, а я - будто не раскусила, будто польщена, будто ох-ах как возжаждала. И взяла и пригласила его как-то к себе домой. "Приходите, посидим, у меня много альбомов по современному искусству". Чтобы вроде соблюсти приличия. А так-то - конечно, слепому ясно. Он и раскатился - показать мне свое искусство. Принес цветочки, конфеты, бутылку хванчкары. Все было жутко галантно с его стороны. А с моей... Ух, он даже никак не мог взять в толк, что это такое? Я его отвергаю? Я! Его! Он не сконфузился, не растерялся, он просто остолбенел. Вот тут я его и высекла. Это было красиво, как стихотворение в прозе. В житейской прозе.
      ...Не ожидали? Я понимаю. Очень уж для вас это ни с того, ни с сего. Человек благородно все обставил, честно старался, будто для кинозвезды какой, новый галстук надел, брюки отгладил - и нате вам, осечка. К чему столько иронии? А что остается? Надо же как-то разрядить обстановку. Ситуация, согласитесь, несколько неловкая - для вас. Я-то знала, на что иду. А вы? Пришли к женщине с самыми лучшими намерениями, хотели сделать ей приятное и вдруг, вместо благодарности - такой грубый отпор.
      Уйти? Как хотите. Я не гоню. Все-таки поздно и дождь. Оставайтесь. Хуже, чем было, уже не будет. И потом вам же охота все-таки понять - в чем дело? Вот и давайте поговорим откровенно, как люди одного пола, без всяких этих галантерейностей. Я сейчас чаю согрею, попьем, поболтаем. Глядишь, и злость ваша остынет.
      Остаетесь? Вот и прекрасно.
      Так значит, зачем я все это затеяла? Сама не сплю и вам не даю. Уж очень вы меня взбесили. Люди вашего типа относятся к себе необыкновенно любовно. Ваш эталон - респектабельность. Вы ее в себе буквально взращиваете. Налить еще чаю? А хванчкары? Давайте допьем, чего она будет киснуть? Жалко, вино отменное. За ваше процветание! Нет, без ехидства я не могу, уж потерпите. Будьте джентльменом до конца, раз с этого начали.
      Все-таки не поняли, что меня, собственно, взбесило? А то, что добиваются положения всегда с помощью чего-то, у кого что есть: способности, трудолюбие, личное обаяние, знакомства или умение их заводить. А вы ловкач. Вы необыкновенно ловко умеете ко всему и ко всем приноровиться. Для чего? Чтобы использовать. Вот и ко мне вы пробовали приноровиться, то есть прощупать слабое место, на что человек клюнет и на этом сыграть. Ан, не вышло. Не хочу быть несправедливой, в деле обхождения вы большой мастер. И такие промашки, как со мной, наверное, редки, а? Ну, ладно, не говорите. Я это и так поняла по вашей реакции. Уж очень долго вы не могли поверить, что я всерьез и насовсем вас отвергаю. Значит, вы к такому не привыкли. Значит, люди принимают все за чистую монету - вашу приветливость, открытость, доброжелательность. Либо стесняются показаться невежливыми, нелюбезными по отношению к такому солидному человеку. Либо так же откровенно, как и вы, думают с вас что-нибудь потом поиметь, так сказать, в обмен. Последние особенно охотно идут вам навстречу, потому что знают, что риска никакого нет, что вы из тех, которые обязательно достигнут. Вы свои люди и сочтетесь. И знаете, за счет кого? За счет тех, первых, которые слишком наивные или слишком вежливые. Ловкачи! И все вам удается, все у вас идет, как по маслу. Вот мне и захотелось подставить вам подножку. Посмотреть, какой у вас будет вид, когда вы растянетесь. Удовольствие? Получила!
      Откройте форточку, а то я надымила, как фабричная труба. Но давайте на этом кончим. Уже утро, и дождь прошел. Излился весь. Как я.
      Как ближе выйти на проспект? Через двор и направо. Нет, я не с вами, не пугайтесь. Я к соседу напротив. Он встает с петухами и всегда выручает меня куревом. Только вот курит он "Беломор", старый мухоед. Ну, на безрыбье и рак рыба, на бесптичье и Бальмонт соловей, говорили когда-то. Не извиняйтесь. Кому это надо? Желаю вам сразу поймать такси...
      Вот так я его высекла. Но в общем-то зря потратила на него всю ночь. Лучше бы спала. Такие все равно не чувствуют боли. У них душа покрыта толстым слоем носорожьего сала. Отряхнулся, поправил галстук, улыбнулся кому полагается - и пошел хлопотать дальше. Статью Инкьетусова вынули из номера и вставили его. Это было идиотизмом. Инкьетусов ставил проблему остро, и именно с него надо было начинать, а не с этого болтуна, который как будто невинно, незаметно снимал остроту, переводил все на частности. После него Инкьетусова придется сильно урезать, иначе его горячность будет выглядеть неоправданной. Я пошла к главному, попробовала с ним объясниться, но хлопотун успел меня опередить и сказал обо мне гадость, я поняла какую. Главный уперся. Пришлось объявить Инкьетусову неприятную новость. Он быстро вскинул на меня глаза и мгновенно отвел. И все-таки я успела углядеть мелькнувшую в них боль. В углу рта ясно обозначилась горькая складка. Я говорила ему еще какие-то слова, хорошо обкатанные формулировки, объясняя, из-за чего его статья временно откладывается, а он смотрел в сторону и молчал. Потом встал, вежливо простился и ушел. Да, этот был совсем из другой породы. Чтобы ранить, их и бить не надо, только чуть тронь. Удачники называют их нытиками и хлюпиками. Потому что они не умеют толкаться. Дело они делают не хуже, а даже лучше, но не понимают, почему при этом надо толкаться и мешать другим. Когда они были маленькими, кто-то внушил им, что все должно совершаться по совести. Они выросли, увидели, что все не так, даже поняли - почему не так, а принять, примириться так и не смогли. А мы все бьемся, объясняем им...
      Так мне стало его жалко, что я решила вмешаться. Вызвала того удачника и заявила, что если он сейчас же не пойдет к главному и не водворит на место статью Инкьетусова, то я устрою ему такое, что он на том свете будет вспоминать и содрогаться. Он совершенно спокойно и нагло отказался. Тогда я посоветовала ему подумать, стоит ли рисковать из-за такой малости и вмешивать в это дело его супругу. Ведь она может узнать, где он был в ту ночь, от моего соседа, который курит "Беломор". Он обозвал меня дешевой шантажисткой, но статью все-таки забрал. Удачники умеют точно взвешивать все "за" и "против".
      Егору я, конечно, ничего не сказала, но он сам догадался, что все устроила я. Был удивлен, благодарен, даже счастлив. Не столько из-за статьи, сколько из-за того, что победила справедливость.
      А теперь пришел - вид надутый, обиженный.
      - Что у тебя было с этим хроническим удачником?
      - Ничего не было.
      - Нет, что-то было, а ты скрываешь.
      - Егор, ну, не надо, прошу тебя. Зачем это?
      - Прости. Я не из ревности, нет, а потому что... ты такая хорошая, умная, а он... Мне обидно, что ты могла принимать его ухаживания.
      - Не могла. Вот как раз и не смогла. Понимаешь?
      Обрадовался, как мальчишка. Я иногда спрашиваю себя: люблю ли я его? Оказывается, на этот вопрос очень трудно ответить. Мне очень дороги наши отношения. Когда он приходит, мне хорошо. Звонит и я слышу его голос - у меня проходит теплая волна. И я скучаю, когда он пропадает, более того мне бывает очень горько. Но вот быть с ним постоянно... не знаю, наверное, это трудно. Он такой сложный, такой переменчивый, такой ершистый... и такой милый. Я жду его, всегда жду. Даже одно это ожидание наполняет мою жизнь каким-то особым смыслом, окрашивает ее светлой, радостной краской. И мне будет очень тяжело, когда из нее уйдет это ожидание...
      А оно уйдет. И не потому, что я на несколько лет старше его. Всякое в жизни бывает. Не соотношение в годах определяет, могут ли люди быть вместе. Те, которые женятся, почти все находятся в правильном соотношении, а сколько, однако, разводов? Нет, дело не в этом. И даже не в том, что его жена узнает. Ей уже доносили, она посмотрела на меня и легко поверила Егору, что это неправда. Уж очень мы несравнимые. Куда мне до нее! Она истинная женщина. Я всегда завидую таким. Они все успевают: и работать, и дом содержать в порядке, и за собой следить. И как бы они ни устали, они прежде всего сохраняют свою женственность. Не то, что я - устану и на все наплевать. Но жизнь у нас трудная, и женщина всегда нуждается в помощи. Особенно если ей хочется, чтобы все было на высшем уровне, не хуже, чем у других, а желательно - чтобы лучше. Такое понятное желание: ведь дело касается ее семьи, ее детей, ее домашнего очага. А Егор не понимает, зачем ей надо за кем-то гнаться. Ну зачем? Не все ли равно, какой кафель в ванной - белый, желтый или голубой? Сменить занавески на кухне? А эти чем плохи? Лесика возить на теннисный корт? Таскать ребенка на двух троллейбусах? Ради чего? Для физической закалки пусть гоняет во дворе в хоккей. Ты хоть понимаешь, что ты сравниваешь? В теннис играет элита. Понимаю. Но дворовый хоккей - это еще и удовольствие. Надо же ребенку получать удовольствие от своего детства.
      Вот так они и воюют. Сначала он поддался, размяк от любви и ее напора, а потом опомнился и стал бунтовать. А она продолжает гнуть свою линию. Не понимает, что он не согнется. Не может. Такие не гнутся. Они просто ломаются. Но не пойдешь же к ней объяснять это!
      А ему я объясняю, стараюсь остудить его, когда он уж очень распаляется. "Надо быть терпимее и прощать женщине, если она немного путается", - говорю я. Тут он набрасывается на меня, обвиняет в беспринципности, прекраснодушии и прочих ужасных грехах. Я даю ему выговориться. И он успокаивается, смягчается, берет мои руки и прячет в них лицо. Так он просит прощения... А потом поднимает голову и спрашивает:
      - Ты не знаешь, что сталось с тем начальником станции, который приютил у себя умирающего Толстого? Его выгнали со службы, а дальше? Не знаешь? А кто-нибудь в России это знает?
      Господи, что же с нами-то будет дальше? Зачем я об этом думаю? Глупое сердце, не бейся, все мы обмануты счастьем...
      ...Нищий лишь просит участья.
      Глупое сердце, не бейся!
      - Ах, я обожаю Есенина! И вы так прекрасно передаете все нюансы. Пожалуйста, прочитайте что-нибудь еще из "Персидских мотивов".
      - Откуда взялась эта нототения?
      - Тише! Это вторая жена Косорукова.
      - Так ему и надо. А этот, который воет?
      - Я тебя прошу!
      В Хоросане есть такие двери,
      Где обсыпан розами порог...
      - Да, да, там еще живет задумчивая пери. Давайте за нее выпьем, за эту пери. Чтобы она открыла свои двери хорошему человеку.
      - Ну, зачем же вы перебили?
      - Егор, веди себя прилично!
      - А он пусть оставит Есенина в покое. Пусть возьмет эту нототению и пойдет с нею в ванную, ей необходимо поплавать. Могут поплавать вместе. Сейчас я им предложу.
      - Егор!
      До свиданья, пери, до свиданья.
      Пусть не смог я двери...
      - Правильно! До свиданья - и пери, и все остальные. А нам, извините, пора домой.
      - Я не понимаю...
      - Извините его. Егор, перестань паясничать. Не смешно.
      - Верочка, ну что ты в самом деле? Как раз очень смешно. Одна его физиономия чего стоит! Валяй, Егор, высказывайся!
      - Я петь буду. "Мы будем петь и смеяться, как дети, среди упорной борьбы и труда. Уж мы такими родились на свете..." Все родились на свет, а мы - на свете! "Среди упорной борьбы и труда-а-а..."
      - Нет, он сегодня невозможен. Идем-ка на кухню, поможешь мне.
      - Сейчас, вот допою... Ну, ладно, иду, иду. А чего ты сердишься?
      - Закрой дверь. А теперь слушай. Ты ведешь себя неприлично.
      - Потому что мне тут не нравится. Скучно. Давай уйдем, а?
      - Ты что, дурачишься или в самом деле так наклюкался? Тебя никогда не поймешь.
      - Я домой хочу.
      - Да ты же дома. Не в гостях, а у себя дома.
      - А все эти кто?
      - Твои гости, которые пришли к тебе на день рождения.
      - Вот нахалы! Да кто их сюда звал?
      - Я так старалась, чтобы все было красиво, столько труда вложила! А тебе обязательно нужно все испортить. Ну, прошу тебя...
      - Слушай, а ты отпусти меня, а? Ну, не могу я больше на них глядеть. Особенно на эту нототению и того, который воет.
      - Чем они тебе не нравятся?
      - Не знаю.
      - Как раз очень нужные тебе люди. Мы же договорились...
      - Вера, я гулять хочу. Ну пойдем вместе, а? А они пусть себе остаются. Им будет хорошо, все у них тут есть - выпивка, харчи, музыка, подсобные помещения. Ты все для них сделала. А теперь пойдем.
      - Ты хоть что-нибудь соображаешь? Они же пришли на твой день рождения!
      - Да они уже про это забыли! Я, например, всегда забываю, с чего начал. Они только рады будут, если мы уйдем, вот увидишь.
      Но жена наотрез отказалась идти гулять и меня не пустила. Дала мне бутылку минеральной воды, велела выпить, а сама вернулась к гостям. Я выпил воду, и мне опять стало скучно. Я пошел поглядеть, что они там делают. А они там танцевали. Парочками! Это ж надо! Устроили зрелище: сытые самцы и самки приступили к спариванию. Вы бы видели эти рожи! Высоцкий надрывается, умоляет: "Н-ну, помедленнее, кони, н-ну, помедленнее..." А они закусили удила, лихачи паркетные! Оползнев, конечно, свою бегемотку подсунул Майсуряну, а сам подхватил мою жену. Это мне не понравилось. Но это я бы еще стерпел, ладно. Но тут выплывает нототения в объятиях того завывалы, оба красные, распаренные, из глаз истома капает прямо на паркет. А полы-то мы только недавно отциклевали, деньги за это заплатили, потом лак купили, и я ползал по полу в противогазе и самолично мазал его три раза согласно инструкции. Чуть не отравился. А они, ничуть не считаясь с моими трудами, скачут тут, как лошади. Представляете? В одной нототении килограммов восемьдесят и в нем примерно столько же. Это же полтора центнера выходит, не меньше! И никакого дела им нет, что под ними не мостовая, а паркет. Вот это меня и доконало.
      Я пошел в ванную, пустил воду на всю мощь, подтянул душевой шланг к двери и, когда эта парочка оказалась напротив, направил холодную струю прямо на них. Чтобы, значит, немного их охладить, чтобы они помедленнее. "Я коней н-напою, я куплет д-допою..." Вы бы слышали, доктор, как они визжали! Все разом! Я-то хотел только эту парочку, а они там все перепутались, и я нечаянно всех обрызгал. И жену свою. Ее, беднягу, больше всех. Она выскочила, стала рвать у меня из рук шланг, потянула на себя, и струя ледяной воды пронзила ей сердце. Я крикнул восторженно, что она у меня, как Александр Матросов. Но меня не поняли, скрутили... В общем, скандал получился.
      - Опять вы все придумали. Все было не так.
      - Да? А как же?
      - А вы постарайтесь сами вспомнить.
      - А зачем? Не все ли равно, как это было? А может, вообще ничего не было?
      Нет, что-то было. Что-то он натворил. Только вот что?
      Кажется, все началось с зеленого горошка. Ах, ну да! Жена готовила для гостей салат и вдруг обнаружила, что в доме нет ни одной банки зеленого горошка. Она пришла в ужас, потому что в то время он почему-то пропал и его можно было купить только по случаю. И вот я пошел искать зеленый горошек. Мне было сказано, чтобы без него я не возвращался. Я шел по улицам, заглядывая во все магазины и ларьки, примыкал ко всякого рода скоплениям людей, похожим на очередь, но банок с горошком нигде не было видно. Тогда я тоже пришел в ужас.
      Что же теперь будет? - думал я. - Сейчас придут гости, узнают, что салат без зеленого горошка, и - уйдут! И заберут свои подарки. Я в свой день рождения останусь без подарков. Выходит что же? Жена зря ухлопала столько сил, чтобы наготовить кучу всяких блюд на такую ораву! Теща пирогов напекла шестьдесят пять штук. Я два потихоньку съел, значит, осталось шестьдесят три. Шестьдесят три на пятнадцать - будет по четыре и две десятых пирога на каждую пасть. Не передрались бы только из-за этих двух десятых. Вот - тоже проблема. И еще этот зеленый горошек...
      Плутал я так по городу часа два и, наконец, гляжу - очередь, настоящая, длинная и вся изогнутая, как пожарный шланг. Я еще не узнал - за чем это, но сердце подсказало: он, горошек! Я обрадовался, встал в хвост, спрашиваю: по сколько банок дают? По пять, отвечают. Это хорошо, думаю. Двух хватит на сегодняшний банкет, одну пусть жена отложит, а две я заначу. У кого-нибудь спрячу, кто человек надежный, и в другой раз, когда вот так меня пошлют, я спокойненько, без всякой нервотрепки, схожу и принесу. Стою я так, размышляю, знакомлюсь с окружающими, чтобы потом, если кто крикнет "этот, в пятнистой шапке, не стоял", подтвердили бы, что этот стоял. Все-таки заставила меня таскать эту дурацкую шапку. Идешь - а навстречу тебе еще десяток дураков в таких же пятнистых шапках. Все равно я найду свою старую, а эту Лесику отдам. Он отличник и стал нравиться девочкам. А в этой шапке он вообще будет неотразим и все поголовно в него втрескаются. Вот тогда он какую захочет, ту и выберет себе в невесты. И теща успокоится. А то она все переживает, что Лесик слишком тихий, весь в деда Борю пошел, в ее мужа значит, и обязательно его подцепит какая-нибудь стерва и будет тиранить. Я говорю: почему стерва? Может, просто женщина, похожая на вас? Она в ответ начинает почему-то злиться и доказывать, что за нею Борис Захарыч прожил, как за каменной стеной, никакой заботы ни о чем не знал. Придет домой с работы на все готовое, попил, поел и принимайся за свои дела. За мужские. Сиди, ковыряйся со своим инструментом во всяких штуках. И насчет заказчиков он тоже не хлопотал. Она всегда обеспечивала его заработком. Он по глупости своей ткнулся было учиться, да вовремя опомнился, бросил. А то пришлось бы таскаться с авоськой по очередям, как таскаются все инженеры, пока их жены отсиживают свои часы на работе. Дома кавардак полный, а они сидят, потому что на одну мужнину зарплату не проживешь. А у тещи в доме всегда порядок, чисто, прибрано, дети под присмотром и хозяин ухоженный, опрятный.
      Да, повезло моему тестю, ничего не скажешь. А жене моей не повезло, потому что ее муж ходит по городу с авоськой в кармане и ищет зеленый горошек. А она сидит дома и волнуется: купит или не купит? Жалко ее. Пойти, что ли, позвонить по телефону, успокоить? С другой стороны, покидать очередь опасно. Мало ли что! Вон она вдруг дрогнула, зигзаги шланга сдвинулись. Что такое? От передних донеслось: осталось всего три ящика! От задних немедленно отделилась делегация с наказом - потребовать, чтобы давали только по две банки. Передние возмутились. От задних набежали еще активисты. Началось сражение. Я стою посередине, колеблюсь, не знаю, к кому примкнуть. Если мне достанется пять, то это лучше, чем две. Если же ни одной не достанется, то это уже будет обвал. От наших тихо отделилась одна гражданка в элегантной синтетической шубке. Я ее сразу приметил и перебросился парой фраз, но она скоро посинела от холода в своей синтетике и утратила привлекательность. Сейчас она подсчитала глазами, сколько человек осталось перед нею, вернулась, поделила их на банки, но ничего определенного не сказала. Неизвестность томила, оставалось одно: выжидать, чья возьмет. Передние ропщут, не уступают, задние напирают, их ораторское искусство растет на глазах. Очередь тем временем продвигается вперед, банок становится все меньше. Над нашими тоже нависает угроза. Наконец, мы дрогнули и примкнули к задним. Выбрали объект, который явно не мог устоять перед напором, и с него начали отпускать по две банки. Порядок был водворен, все успокоились и стали покорно ждать своей участи. Справедливость восторжествовала, все снова стали добрыми и дружелюбными. Наконец, я получил свои две банки, а когда уходил, услышал крик: "Отпускайте по одной!" Но это меня уже не касалось. Я спешил домой, к жене, которая готовила салат для гостей.
      Я уже не помню: я в тот раз или нет заблудился и попал куда-то не туда? Было так: я вхожу в квартиру, меня встречает женщина, другая, не жена, целует меня и даже не спрашивает про зеленый горошек. Я говорю: "Ты чего радуешься? А может, я не купил зеленый горошек?" Она говорит: "И не надо. Обойдемся без всякого горошка". Я говорю: "А как же салат?" Она говорит: "И салата не надо. Ничего, кроме тебя, мне не надо".
      Мне сразу так хорошо сделалось, что я тут же выбросил из головы все, что там было. Все равно там ничего интересного не было, все какое-то пустяковое, мелкое, сплошной салат. А тут такая редкость: рядом с тобой женщина, которой не нужно от тебя никакого зеленого горошка. К ней можно прийти, когда хочется. И уйти тоже, когда захочется. И ничего не надо объяснять. У нее можно сидеть и молчать. Сидеть и работать. Она будет заниматься своим делом, а ты своим. Нет, конечно, я знаю, ей бывает больно, когда я с нею неласков, замкнут, угрюм, когда я залезаю в свой скафандр, так она говорит. Но она меня не упрекает, она принимает меня таким, какой уж я есть. Поэтому я всегда возвращаюсь к ней. И когда мы сидим, пьем чай горячий, свежезаваренный, вприкуску, как я люблю, а она смотрит мне в лицо, улыбаясь чуть грустно, мое сердце переполняется нежностью к ней. "Я так благодарен тебе за то, что ты есть", - говорю я. И радость любви приходит к нам. Элина всегда очень сдержанна и даже стыдлива, но без жеманства, такова уж она от природы. Но когда мне удается прорвать этот заслон и вызвать ответную бурю, то мы оба словно падаем в пропасть, столь глубокую, что это падение как взлет, потому что уже все перевернулось, нельзя понять, где верх, где низ, этого просто ничего нет, все превратилось в одно острое, захватывающее ощущение огромной, космической скорости. Когда мы приходим в себя и видим, что все вокруг осталось не прежних местах и в прежнем виде, мы долго молчим от удивления. Как же так? Мы прошли сквозь такой огонь, что все вокруг должно было сгореть дотла! А все осталось неизменным. И нам приходится возвращаться назад, в тот мир, откуда нам удалось сбежать на недолгие мгновения, в мир прежних отношений, вещей, обязанностей. Но как ни уныл этот мир после только что пережитого, он наш, иного нам не дано и будем справедливы: он все-таки настолько добр к нам, что отпускает нас хоть иногда на свободу, в прекрасный, блистающий антимир, где нет консервных банок и зеленого горошка.
      - Ну, а как же все-таки зеленый горошек? Принес ты его тогда домой или нет?
      - Да я уж не помню. Кажется, принес, только это оказался не горошек, а фасоль. Теща вроде стала визжать, а я с нею что-то такое сделал. А может, только хотел. Я всегда путаю: что я на самом деле сделал, а что только хотел. И вот про Элину тоже не знаю, была у меня такая женщина или нет. Неужели не было? Вообще-то она где-нибудь есть, но я-то был у нее или не был? Всегда есть на свете человек, который очень в тебе нуждается и без которого ты тоже больше не можешь жить, но вот встречаются они друг с другом очень редко. А если даже встречаются, то не узнают и проходят мимо. Неужели и я прошел мимо? Она меня ждала, а я не знал и прошел мимо. И это меня очень мучает. А на зеленый горошек мне наплевать- был он или не был. Черт с ним! Надоела мне вся эта повседневная галиматья, из которой состоит наша жизнь. Хочется чего-нибудь необыкновенного, удивительного. Антифонт, а помнишь, ты обещал мне рассказать про ту планету или антипланету, где нет ничего материального в нашем понимании, где все бесплотное и все существа состоят из чисто духовной субстанции?
      - Рассказать? Наверное, из этого ничего не выйдет. Понимаешь, когда они меня туда доставили, я тоже утратил свою плоть, и все, что там со мною было, было как будто и не со мною.
      - Слушай, а может, это не жизнь, а смерть твоя была?
      - Не знаю. Это опять же будет с точки зрения нашей планеты. Одно могу сказать: я там существовал, был чем-то, менялся, двигался, во мне шел непрерывный процесс, меня захватывали вихри, куда-то несли, я вырывался, падал, взлетал, метался, что-то вбирал в себя, что-то отдавал, отталкивал или притягивал, и были такие миги, когда я хотел остановиться, продлить их, удержать, но мне не хватало скорости, сноровки, накала чувств. Я уставал, выдыхался и тогда жажда отдыха становилась сильнее жажды счастья. Только передохнув, я сознавал, что утратил неповторимое, но оно было уже далеко, недосягаемо, принадлежало кому-то другому, кто был выносливее меня, смелее, умнее и...
      - А, может, и в том бесплотном мире царит та же дисгармония?
      - Дисгармонии сопутствует чувство тщетности, пустоты, а я был всегда так наполнен.
      - Ты был там так недолго... Тебе не хочется снова туда?
      - По своей воле? Нет. Здесь мною владеет плоть, кому же не страшно расстаться с нею? Она имеет неизмеримую власть над нашим духом.
      - Но разве невозможна гармония плоти и духа?
      - Об этом мечтают многие, но достигают единицы. И достигают ли?
      - Знает лишь тот, кто достигает. Увы, мы видим чаще, как плоть пожирает дух. Мы делаем все, чтобы ублажить нашу плоть, дать ей все, что ей надо, чтобы она поменьше нас тревожила и освободила для духовной жизни, а что получается? Помнишь наши афинские жилища? Тесные, полутемные комнаты, вместо окон узкие щели, земляные полы, печей не было, грелись у переносных жаровен. А улицы? Узкие, кривые, грязные. Невзрачные дома ставили на них в беспорядке, кучками, кому куда вздумается. Когда милетский архитектор Гипподам предложил строить дома в одну линию, формируя улицы и площади по продуманному плану, это было открытием, первой градостроительной идеей. У нас теперь этих идей - целые библиотеки кандидатских и докторских диссертаций. Дома наши имеют все удобства для ублажения плоти, в них тепло, чисто, светло. А плоть наша по-прежнему бушует, требует, поглощает. И дух по-прежнему у нее в плену. По-прежнему он служит ей, а не она ему. Хорошо тому, кто слеп и не видит своего рабства. А кто задыхается, кому душно в удобной клетке, кто не может без неба, простора и надежды на бессмертие? Вот чего человек не достиг и чего не дал ему ни один гениальный зодчий.
      - А твой проект? Он приведет человека в царство гармонии?
      - Мой проект обернулся такой же клеткой. Я понял, что материальный прогресс - это всего лишь увеличение объема и благоустройства клетки. Однако клетка не может быть бесконечно большой - она рухнет. И строитель ставит подпорки, перегородки, арки, маскируя их конструктивную функцию в изобразительный элемент, проявляет максимум изобретательности, а все возвращается к своей изначальной форме - к клетке, которая охватывает кусок пространства вместе с заключенным в него человеком.
      Я - человек, сижу в клетке и размышляю о гармонии. О царстве гармонии. Где все правильно согласуется, сочетается, соответствует. Вот идет царица: объем бюста - девяносто шесть сантиметров, талия соответственно шестьдесят восемь, бедра - сто четыре. Почему только сто четыре? А сто десять хотя бы нельзя? Нельзя! Нарушится гармония. Здесь строго разработана шкала правильных сочетаний. Кто нарушает - лишается прав гражданства. Видите, мужчина идет расстроенный? У него рост сто семьдесят девять сантиметров, а вес - восемьдесят два килограмма. Пока не сбросит три кило, о возвращении короны пусть и не мечтает. Еще один нарушитель - этот бледный, тощий, промотал куда-то пять кило. Держит на коленях кастрюлю манной каши и заталкивает ее в себя столовыми ложками. Она для него хуже касторки, но что поделаешь, если только манная каша может вернуть его в царство гармонии!
      Меня восхищает строгая логичность этой системы. Толстые должны худеть, худые должны толстеть. Усталые должны отдыхать, отдохнувшие должны работать. Бедные должны богатеть, богатые должны беднеть. Глупые должны умнеть, умные должны глупеть. Нет, это просто прекрасно! Не будет обиженных, не будет униженных. Либертэ, эгалитэ, фратернитэ! Ура-а-а!
      Все идет так, как нас когда-то учили. Люди, вам нечего ждать милостей от природы, отнять их у нее - ваша задача! Все - в человеке! Все - для человека! Человек - это звучит гордо! Человек проходит, как хозяин необъятной родины своей! Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек. Ой, как много! Столько лесов порубили, столько полей засорили, столько рек замутили, каждый год план перевыполняем, а конца-краю не видно. Когда же, наконец, мы все станем царями природы?
      Наверное, уже скоро, совсем скоро.
      У пингвинов Антарктиды обнаружен в крови ДДТ...
      Какая красивенькая таблеточка, вся в крапинку. Новый импортный нейтролептик? Проглотишь и забудешь, почему ты здесь, за что. Пингвина заманили в Европу, посадили в пруд, кормят рыбой досыта, музыку заводят, говорят ему ласково "глупый". И все равно пруд не океан и музыка не похожа на рев ледяной пурги. И душа его истекает капельками тающего жира. Дети, милые дети, не ходите в зоопарки! Разве подобает любоваться чужими муками?
      Мама, мамочка, но ты же всегда уводила меня от тех клеток, ты учила меня видеть и сострадать. Как же я мог доставить тебе такую боль? Прости меня, ради бога прости, что я осудил твою позднюю любовь. Я был молод и глуп. Я думал, что право на жизнь имеют только молодые. А старые только доживают свои дни. Они живут не для себя, они живут для нас, молодых. Теперь-то я понимаю, что право на жизнь имеют все живые. И преимущества не за теми, кто моложе, а кто умеет лучше распорядиться дарованной жизнью.
      Подумать только, я сомневался, что мою маму, которая уже стала бабушкой, может действительно полюбить мужчина, да еще будучи моложе ее чуть не на десять лет! Хорошо, что у животных нет паспортов, где обозначен их возраст, а значит предопределено, кто кого может любить. Они как-то сами разбираются, без арифметики. И, видно, неплохо, раз эволюция продолжается. А человек деградирует. Вот и я...
      Боже, как ты вынесла нашу бестактность, эгоизм, пошлость? Ты ждала чуткости, понимания или хотя бы обыкновенной деликатности. А я... Ты играла шопеновский вальс, когда я вошел, а он сидел в кресле, прикрыв глаза рукой, весь погруженный в свои чувства. Ты вздрогнула, остановилась, а я, как идиот, смутился. Будто застал вас за чем-то крайне неприличным. Это было так ужасно, так пошло. Я постарался скорее уйти, хотя ты очень просила меня посидеть с вами. Чтобы я понял естественность происходящего. Чтобы я принял того, кто вдруг вошел в твою жизнь, и не считал это наглостью. Куда там! Я ничего не хотел понимать, кроме того, что у моих детей отнимают бабушку! Подумать только, в моем детстве были такие прекрасные женщины, как бабуля Антося и бабушка Липа, а я мог так некрасиво, так гадко оскорбить тебя, мама, посмел не заметить, что ты тоже женщина!
      И тот наш последний разговор. Ты уезжала. Уезжала вслед за мужем туда, где было очень опасно. Уезжала как врач.
      - Мама, зачем ты едешь? Пусть они сами там разбираются. Это же фанатики.
      - Кто, сынок? Миллионы людей - и все фанатики?
      - Да, бывает, что и целую нацию охватывает массовый психоз. Немцы верили Гитлеру, русские верили Сталину, китайцы верили Мао...
      - Я знаю, я это видела, испытала. Но нация состоит из отдельных людей, которые при этом очень страдают. Пусть нациями занимаются политики, а я просто женщина, и мой долг быть с теми, кому плохо, кто в опасности и нуждается в понимании и помощи. Так поступала бабуля Антося. Потеряв любимого человека, она осталась с его товарищами, перевязывала им раны, выхаживала их, кормила, обстирывала, давала приют. А в политике она так и не разобралась. Она только следовала своему человеческому женскому назначению и ни разу не ошиблась, ни разу не спутала, в чем добро, а в чем зло.
      - Я понимаю, мама. Но там... так все сложно, запутано. И ты же знаешь, что их натравливают на русских. И они убивают. Почему мы должны расхлебывать эту кровавую кашу? Чем виноваты мы? Чем виновата ты?
      - Мальчик мой, неужели ты забыл своего отца? Совсем забыл? Он говорил нам с тобой о преступлении и ненаказании...
      Отец говорил: все люди наделены рассудком, и если они, как обезумевшие, начинают кричать "хайль, Гитлер" или "Аве, Цезарь", или что-нибудь в этом роде, если они позволяют этим крикам заглушить собственный рассудок, они должны точно знать, что отвечать за последствия они будут не толпой, не стадом, не общей слитной массой, а каждый в отдельности. Они должны знать, что их личная "санкта симплицитас" не послужит им оправданием и не поможет избежать ответственности и наказания. Однако - увы! - говорил отец, за два тысячелетия с лишним просвещенная Европа ни разу не преподала такой поучительный урок непросвещенному простому человечеству. И знаменитая старушка с ее вязанкой хвороста вызывала лишь удивление и даже умиление, но никак не омерзение и гнев.
      - Да, мама, отец был прав. Я знаю, что ни бабуля Антося, ни бабушка Липа никогда ни за что не подбросили бы хвороста в костер, на котором сжигают человека. И той старушке не дозволили бы. И святой ее не сочли бы.
      - Теперь ты понимаешь, почему я еду? Потому что никто не может считать себя ни при чем, если кто-то рядом с ним, на одной земле, страдает, заблуждается или творит зло. А потом...
      Ты замолчала. Ты что-то недоговорила. Что? Мама, подожди! Куда же ты? Ты еще не сказала, а мне-то что делать? Куда мне податься?
      - Кому ты нужен? Подумай...
      Кому... Мы всю жизнь бегаем за теми, кто нам нужен. И утрачиваем тех, кто не может без нас. Так утратил я чистое, глубокое чувство порывистой девочки, которая всегда ходила со скрипкой и наполняла мою жизнь музыкой, трепетом, муками и радостью.
      После концертов в зале Чайковского мы спускались с нею в метро. Мы не спешили, мы уходили всегда последними, чтобы толпы уже разошлись, чтобы станция "Маяковская" опустела, очистилась и приняла нас к себе в своей первозданности. Это был храм нашей любви, юности, искусства. Нас обнимали легкие своды, образованные плавными арками, стройные колонны, мягко отсвечивая металлом, чуть расступались перед нами, а сверху нам улыбались нежные голубые шапочки куполов. И та музыка, которая только что звучала на концерте, продолжалась и здесь, но звучание ее становилось спокойным, умиротворенным, пластичным, созвучным совершенной гармонии, которую нашел для своего храма художник. Здесь исчезало напряжение, смятение, робость, скованность. Юная спутница смотрела на меня доверчиво и не отводила глаз, когда я спрашивал: "Ты любишь меня, скажи? Ну, пожалуйста, Леля, скажи!" Она отвечала просто и нежно: "Люблю". Здесь можно было стоять совсем рядом, прислонившись к колонне, переплетя пальцы на ручке скрипичного футляра. И здесь, я знал, она не испугается, не отпрянет, если я прижмусь губами к мерно пульсирующей жилке на бледном виске. Она замрет, принимая ласку, не шелохнется, пока я не справлюсь с волнением.
      Однажды мы договорились, что если вдруг жизнь разлучит нас почему-либо - по нашей ли вине или случится что-то непредвиденное - мы будем приходить сюда в последний день месяца, который имеет 31 число, в одиннадцать часов вечера и ждать...
      Два года я не бывал там совсем. А на третьем что-то подтолкнуло меня, не могу даже определить, что это было за чувство, но я поехал туда 31 числа и стоял там, как договорились, у последней колонны в конце зала и ждал с одиннадцати часов до двенадцати. Чего я ждал? И зачем? Ведь я любил другую женщину и был с нею счастлив...
      Я стоял один в покинутом храме, слушал грохот пролетающих мимо поездов, и юность моя не вернулась ко мне. Я возвратился домой подавленный, словно с похорон.
      Прошел год, и я снова поехал туда. Уже не надеясь на встречу, а просто так - побыть в храме и, может быть, услышать музыку, которая когда-то в нем звучала. Когда я прошел половину зала, я увидел у последней колонны чью-то женскую фигуру, бросился к ней, она обернулась, но тут же ее заслонили от меня, подошел поезд, вытряхнул пассажиров, забрал новых и ушел. У колонны никто не стоял. А кто это был? Она или не она? Я так и не узнал. Ну, а если бы она - что я сказал бы ей? Кто чего знает про себя...
      Потом я много лет ездил на эту станцию - в разные числа и разные часы, бродил там один, отстранившись ото всех, отрешившись от мирских забот, за которыми некогда заглянуть к себе в душу. Это было мое пристанище, где я мог уединиться и принадлежать себе целиком. И вот однажды я все-таки увидел ее. Не в конце зала, а в начале, она смотрела на тех, кто сходил с эскалатора. Смотрела жадно, тревожно, нетерпеливо. Она ждала! Сорок минут стояла и ждала. Глаза ее постепенно тускнели, губы стянулись в нитку, лицо стало совсем узким. Я понял, почему ее называли дурнушкой.
      Я успел вскочить в вагон следом за нею, потом вышел так же, поднялся с нею наверх и у самого выхода окликнул. Она обернулась, посмотрела недовольно, еще не узнавая, и вдруг вся вспыхнула.
      - Леля! - повторил я торопливо. - Я увидел тебя, обрадовался, мы столько лет не виделись.
      Она смотрела строго, без улыбки, вглядываясь в мое лицо, словно читала в нем, и молчала.
      - Леля, ты не уходи так. Пожалуйста. Я все понимаю, ты считаешь, что нам не о чем говорить. Но я прошу тебя, давай куда-нибудь зайдем. Леля, мне кажется, это нужно сделать.
      И тогда она сказала:
      - Что ж, пойдем ко мне. Я живу все в том же доме. Если ты помнишь, это рядом. И в той же комнате.
      Сначала разговор не клеился, и мы все отвлекались на чай, на книги, на прошлых знакомых. Но глаза наши постоянно встречались. Она выжидала, что же я скажу ей, а я - когда можно будет сказать. Наконец, я не выдержал.
      - Я вел себя постыдно, Леля, недостойно тебя. И я даже не смею попросить у тебя прощения.
      - Гоша, разве ты виноват, что полюбил другую?
      - Виноват. И ты знаешь это. Во всяком случае тогда знала.
      - Думала так. А теперь я узнала много другого.
      - Я тоже узнал. Но те наши знания были правильнее. Наш мудрый житейский опыт исказил их, загрязнил, мы перестали доверять своим чувствам. А они тогда сказали и тебе, и мне, что моя новая любовь была отступничеством, предательством. Поэтому я избегал тебя, а ты меня. Мне было стыдно, а тебе стыдно и больно. Да как больно! Какая подлость доставлять человеку такую боль!
      - Это не подлость, это жизнь. Она не очень-то считается с нашими детскими воззрениями на честь и порядочность.
      - Это я не посчитался. Честь и порядочность не делятся на детские и взрослые. А ты говоришь так, потому что... или меня щадишь или... хочешь что-то перечеркнуть в себе, в своем прошлом... в нашем прошлом.
      - Оно само перечеркнулось. И оттого что ты покаешься, ничего не вернется.
      - Не вернется. Но ты разрешила мне говорить... Леля, ты изменилась, конечно, очень изменилась. Столько пережив, нельзя оставаться прежней. И все-таки... нет, ты не можешь стать человеком, который признает непорядочность нормой. Что бы ты мне ни говорила, я не поверю. Я все помню... Та девочка, которую я знал и любил, ни за что это не признает. Хоть распни ее на кресте.
      - Но той девочки нет, Гоша. А потом... можно отвергать непорядочность и мириться с нею.
      - Ты любишь кого-то?
      - Да. Люблю.
      - И он?
      - И он - мелкий, пошлый человек, в сущности бездарен, но сумел уверить себя и окружающих, что он одарен, восхищен собою безмерно, отметает от себя людей, которые его критикуют, и обольщает тех, кто им восхищается. Вот на этом даре обольщения он и держится. А больше в нем нет ничего.
      - Он кто?
      - Пианист.
      - Ах так! И вы выступаете вместе в концертах?
      - Да. Он мне аккомпанирует. И солирует.
      - Но ты... ты же была лучшей в скрипичном классе! Что-то случилось?
      - Случилось. Но об этом я не хочу говорить.
      - Значит, ты все видишь и тем не менее...
      - Тем не менее я готова отдать ему все. Да у меня, в сущности, мало что осталось.
      - С ума сойти! Выходит... Леля, выходит, я убил тебя... убил девочку...
      - Можешь меня презирать.
      - Презирать я могу только себя. Это же я испугался твоей необыкновенности, я оказался недостоин ее.
      - Брось, какая там необыкновенность! На поверку все свелось к самому обыкновенному: погналась за мужиком...
      - Леля! Откуда у тебя эти слова? Я не могу слышать их из твоих уст.
      - Тогда уйди. Теперь я стала такой.
      - Леля, мы живем как-то неправильно, не по-людски, как говорила моя бабушка Липа. В нашей жизни есть какой-то страшный пробел... Нам бы надо чего-то постыдиться... Не знаю. И ты не выстояла, даже ты. А уж я-то... Столкнул тебя в бездну и после этого посмел быть счастливым!
      - Зачем ты говоришь мне все это?
      - Мне уйти?
      - Если ты все сказал... Теперь ты можешь быть счастливым без угрызений совести.
      - Пощечина, которую я заслужил.
      - Нет, Гоша, я не собираюсь сводить с тобой счеты. Зачем? Тот мальчик, которого я когда-то любила, остался в той, другой жизни, остался, понимаешь? И я никому не позволю, даже тебе, втаскивать его сюда, в это болото, в котором мы с тобой теперь барахтаемся. Он не твой, он мой. Ты от него отрекся, а я оставила его у себя. И не топчи его, не смей. Он не предатель, он... он...
      - Леля, ну вот, я опять доставил тебе боль. А ты осталась в моей душе прежней тоненькой, как струнка, ясноглазой девочкой, которая отзывается на каждый звук моего сердца. Помнишь, мы ведь с тобой очень мало говорили, больше все молчали, нам тогда и не нужны были слова. Мы так хорошо понимали, чувствовали друг друга. Но когда ты ушла из моей жизни, оказалось, что мне столько надо сказать тебе. И я говорил, говорил, говорил.
      - Гоша, знаешь, что в тебе совсем не изменилось? Выражение лица. Все такое же мальчишеское. Будто ты и не повзрослел. Сколько лет твоим детям?
      - Наташке пятнадцать, Лешке двенадцать.
      - А у нас с тобой жизнь прошла. Так быстро и так невозвратимо. А мы ведем с тобой какой-то нелепый разговор о том, что с нами было сто лет тому назад.
      - Он нам нужен был, этот разговор.
      - Не знаю.
      - Я не собираюсь влезать в твою жизнь. Ты любишь, и я буду рад, если это принесет тебе хоть немного счастья. И все-таки разреши мне еще раз прийти к тебе. Дай мне твой телефон.
      - Гоша, зачем это?
      - Не знаю, но я приду.
      Я свято верил в то, что это надо. Я страстно хотел вернуть к жизни существо, одухотворившее мою юность, вернуть этой потускневшей, несчастной женщине, потерявшей веру в себя, огонь, делавший ее прекрасной. Я только забыл, что огонь больно жжется, и после него остаются угли...
      - Скажите, пожалуйста, как мне выйти к Рыжухину? Я вроде правильно шел, а заблудился.
      - Не заблудился ты, сынок. Это и есть оно самое Рыжухино. Удивляешься? Вот, милок, все, что от него осталось. Угли и прах да слезы бабьи. А ты чей же будешь? Что-то не признаю я тебя.
      - Я приехал к Ивану Степанычу и бабушке Липе.
      - Вон что! Да ты уж не Егор ли, внучок ихний?
      - Да, я Егор.
      - Матушки! Как ты вымахал-то, прямо с дяденьку хорошего ростом! Нипочем бы тебя не узнала, кабы не сказал. А был-то вот эконький, как прутик. Иди, родимый, вот старикам радость-то будет! Они в своей избе сейчас. У нас весь тот край остался неспаленный. Там мы все и разместились пока. Строиться потом будем. Всего сразу-то и не охватишь. Сейчас пахота всего главнее. С севом бы управиться.
      За рекой по полю шеренгой двигались бабы и тащили за собой плуг. Лошадей не было, мужики воевали, а земля не могла пустовать, кому-то надо было о ней позаботиться. Егор стоял и смотрел, как завороженный. Он был еще мальчишкой, еще не ставил вопросы, что есть жизнь, откуда она и зачем, но нутром своим он почувствовал, что присутствует сейчас при том древнем, исконном действе, с которого начался человек. Вопросы будут потом, а сначала надо вот это - обработать землю.
      У бабушки Липы разместилось в избе несколько баб с ребятишками. Спали на полатях, на печи, на лавках и просто на полу. Несмотря на тесноту, никто ни на кого не натыкался, не было никакой колготы и шума. Ели все из одного большого котла. Бабушка сама разливала по мискам общее варево, в котором было намешано все, что люди нашли съедобным. У Егора сразу забурчало в животе, горло свело судорогой, он переждал и заставил себя съесть все до дна. Когда он отпрашивался у Марии Николаевны, чтобы она отпустила его сюда, он и думать не мог, что тут настолько плохо. Но удирать он не собирался. Лучше глотать бурду, чем глядеть на парфюмера. Не зря же он досрочно сдал весь материал за четвертую четверть и все экзамены. А потом несся с Колькой по улице и вопил, как оглашенный: "Ура! Да здравствует свобода!" И теперь уступить? Отдать свободу за парфюмерные сладости? "О тихий Амстердам с певучим перезвоном старинных колоколен..." Фиг-то!
      Ребятня вокруг вылизывала миски, воткнув в них свои мордахи по уши. Остаток из котла бабушка вылила молодой женщине с большим животом. Никто не возражал, не спорил. Потом Егор узнал, что эта женщина прижила ребенка от немца, кое-кто из баб укорял ее злобно, с презрением, но при бабушке помалкивали. Егор, услыхав про такое, сначала даже не поверил: как, в их доме живет изменница, а бабушка терпит ее и не выгонит? Может, она не знает? Но бабушка знала.
      - Да, Егорушка, я все про нее знаю. Но куда же ей теперь деваться?
      - Пусть бы удавилась или утопилась.
      - Не мы с тобой дали ей жизнь, не нам и обрекать ее на смерть.
      - Так она ж немца родит!
      - Не немца, а ребенка. Всякое дитя свято и безгрешно.
      - Почему же другие женщины ее осуждают?
      - Осуждать все горазды. А ты не смотри на всех. Что ты знаешь про то, что здесь было? Деток тут нарожали не одного за два-то года с лишком, а от кого - поди разберись. Тут и наших сколько прошло - то туда, то обратно. На кого хошь, на того и вали. А эта дурочка влюбилась в немца. А тот в нее. Любовь у них была, вот в чем беда.
      - Да ну, бабушка, какая ты... Уж и ее пожалела. За что ты ее-то жалеешь?
      - За что! Ни за что. Это когда ненавидят, так за что. Только ненависть, она ведь как камень... давит. Вон ты какой приехал... неподатливый. Чем тебе парфюмер-то не потрафил? Ну-ка!
      Не потрафил.
      - Я нечаянно опрокинул мигалку с маслом на старинный альбом "К столетию Отечественной войны 1812 года". А он видел. Мария Николаевна приходит, а этот гад вдруг будто случайно взял и раскрыл альбом на том самом месте. Бабушка аж позеленела. У, ненавижу!
      - Экий езуит! А все-таки ты, Егорушка, не копи на него злобу. Ну его! Себя только растравляешь. Люди на свете разные живут, так уж устроено. Для тебя, видишь, он плох, а для Марии Николаевны хорош.
      - Так уж и хорош! Не очень-то она его любит, что я, не вижу?
      - Может, и вовсе не любит, а раз не прогоняет, значит нужен он ей. Все-таки не одна на старости лет, и о ней кто-то заботится. Она ведь тоже сколько горя хватила! Ты ее жалеешь ли?
      Каждое лето он ездил к бабушке Липе на каникулы. Выучился немудреной крестьянской работе: косить, вязать снопы, молотить, запрягать и распрягать лошадь, а главное - плотничать. Мужиков в деревне не хватало, строить надо было год от году все больше, и он гордился, что его брали в плотничью бригаду. Делал все, что ему доверяли: рубил, пилил, тесал. И всегда с нетерпением ждал, когда закончат готовить материал и начнут ставить сруб. Почему-то сам процесс этот, когда на его глазах из тесаных бревен, положенных друг на друга в определенном порядке - венцом, сцепленных концами "в обло", вырастало строение, этот в сущности очень простой процесс казался ему волшебством, сказкой, и строение, уже воздвигнутое, отделялось от него и от мужиков и начинало жить своей особой, независимой, загадочной жизнью. Не только внешней, но и внутренней. Вообще он был очень счастлив у бабушки Липы. А по деревне уже бегал босоногий мальчишка, такой же как все, в чумазой рубашонке, с льняными волосами и мелкими веснушками на носу, и его дразнили - "немец, немец, Гитлер капут". Он смотрел широко открытыми серыми глазами, понимая, что его дразнят и очень обидно, наивно веря, что он чем-то провинился и заслужил эту обиду, и не защищался, не спорил, не огрызался. Как-то Егор увидел, как здоровый пацан, больше того в два раза, не только обозвал его немцем, но и влепил ему ни с того ни с сего затрещину. Егор взбеленился, бросился на обидчика и сбил его с ног.
      - Ты чего это? - не понял тот, глядя на него обалдело.
      - А ты чего? За что бьешь маленького?
      - Так это ж немец!
      - А ты фашист, понял?
      - Чего?
      - Ничего! Вали отсюда, пока цел!
      Бабушка помогла тете Рае выхлопотать паспорт, чтобы та смогла уехать из колхоза туда, где ее не знают.
      - Уезжай, - сказала она ей. - Не дело это, затравят тут ребенка. Не будешь ведь ходить каждому рот затыкать. А с малолетства обида самая горькая, ее потом всю жизнь не вытравишь из сердца. Ты мать, ты и огради ребенка от обиды. Защитников же себе ты тут не найдешь, сама видела, отчего народ так озлобился. Вот и уезжай. Я сама когда-то чуть не уехала, но у меня защитники были.
      Егор был уже большой и знал, что у его бабушки Липы тоже была своя история и не менее драматичная, чем у бабули Антоси.
      Так получилось, что оказалась она между двумя родными братьями и каждый полюбил ее так, что разлука с нею была для них хуже смерти. Иван был на японской войне, когда брат его Илья сыграл свадьбу с Липой. Иван тогда еще не знал ее и от души порадовался за Илью, когда получил из дома весточку об его удачной женитьбе. Липу приняли в новой семье хорошо, она пришлась по душе и свекру, и свекрови, а уж Илья будто крылья обрел от счастья и все поверить не мог, что Липушка жена ему и под венцом поклялась быть верной и послушной женой до самого гроба.
      Вся деревня на них любовалась: "Ай да парочка! Ровно созданы друг для дружки. Надо же так подобраться". Липа легко стала звать свекровь мамой и привязалась к ней, как к родной. Та была на редкость доброй женщиной, из тех, что зовут смирными, безответными. Свекор, по характеру мужик властный, крутой, никогда, однако, не обижал ее, потому что было это все равно, что обидеть малое дитя.
      Два года пролетели для Ильи, как в дурмане. Одно только его огорчало: так и не родила ему Липушка никого. А на третий год вошел в их дом старший брат - Иван. Вернулся он из Маньчжурии еще в начале девятьсот пятого, но сразу по домам их не отпустили. В России начались революционные волнения, и их роту поставили на усмирение восставших рабочих. Вот тогда Иван наслушался разных агитаторов, начитался всяких листков - и в одну страницу, и сложенных вдвое, вконец во всем заплутался и понял только одно: в своих он стрелять не будет, это не япошки и не маньчжуры. Да и в тех он стрелял без всякого удовольствия, только по приказу. Не нравилось ему это дело, которое называлось войной, своей бестолковостью, бессмысленными нечеловеческими тяготами, бесконечными смертями, корчами раненых и непрестанной суетой. А ради чего, хоть бы кто объяснил? "Братцы, орлы..." Одно и то же ладит каждый. И тут то же: из такой дали прикатили и нате вам, опять - "вы надежда России, ее верная опора..." Надоело! Решил про себя: вот вернется домой, там на месте и разберется, где правда, где порядок, а где ложь и обман. Дома земля подскажет, в ней сила человека и разум. У нее и надо спрашивать.
      Да, вот именно! А вы про это забыли. Про землю, на которой живете. Где она, матушка? И не видно! Всю заставили, всю застроили, архитекторы, созидатели, устроители новой жизни. Засунули крестьянина, вчерашнего лапотника, в клетку с ванной. Вода горячая, разморило его, ведь больше поллитровки на брата вышло, уснул он, разнежился, спит и сон смотрит. Стоит он на краю луга с косой в руках, солнце еще не поднялось, только осветило все вокруг из-под низу, и каждая росиночка блестит, играет радугой. Тихо кругом, ничто не шелохнется, все еще нежится в сладком сне. Вот сейчас взмахнет он косой, ухнет она по воздуху с легким свистом, и оживет все от его движения, ляжет трава под ноги ровным полукружьем, омоет его слезной росой и утихнет. А всякая мелкота, угнездившаяся в душистом травяном лесу, зашуршит, застрекочет, примется за работу. Им тоже надобно много чего успеть. Летом долго не наспишь.
      Только что это? Откуда взялась эта злая, растрепанная ворона? Вцепилась в волосы и каркает противным, скрипучим голосом. Чего ей от него надо?
      - Как это чего? Утопнешь ведь спьяну, черт окаянный! Завел моду: как налижется - так в ванну вопрется и разомлеет весь. Не Валера ты, а холера, чтоб тебя...
      - Ты перестанешь орать или нет? Не видишь, человек спать хочет?
      - Иди в постель и ложись, как человек.
      - Не хочу. Я тут посплю. Ты меня чем-нибудь укрой, Аксюта, а? А то я замерз что-то.
      - Чем я тебя тут укрою, балда?
      - Аксюта, а ты принеси одеялко ватное. И сама залезай ко мне. Мы с тобой так хорошо устроимся.
      - Вон ведь что! Мы, значит, тут уляжемся, как господа, а ребенка одного в комнате оставим. Пускай себе орет.
      - Зачем? Ты и его сюда неси. Ты что делаешь? Ты зачем воду холодную открыла? Гадюка!
      - Давай, хватайся за шею, доволоку до койки, идол каменный.
      - А все-таки зря ты мне сон перебила. Такой мне сон хороший снился. Мне в деревню хочется. У меня тетя там... дядя... племянники...
      И я в деревню хочу. Не во сне, а наяву. Отпустите, доктор! Это скорее поможет, чем ваша химия. Вы что думаете: уколете в ягодицу, а полегчает на душе? Ни фига. Душа просто балдеет, как пьяница от спиртного. А мне нужно проветрить ее, открыть нараспашку, как форточку, и пусть она надышится запахом только что скошенной, чуть начавшей увядать травы. Я так люблю этот запах, доктор! Я не могу без него! А в деревне сейчас пора сенокосная, ночи светлые, все в цвету, все свеженькое, девки песни поют до утра. Все любовью дышит, любви ждет и любовь дает. Ох, отпустите меня в Рыжухино! Там речка мелкая, да чистенькая. Я бы окунулся, походил по илистому дну, пошарил раков под корягами. Речка сразу замутилась бы, задернула бы от моих глаз свое девичье дно. Это ж вам не море бесстыжее, насквозь прозрачное, выстланное красивыми камушками: глядите, любуйтесь все разом, я для всех открытое, для всех доступное, у кого есть деньги до меня добраться.
      - Не люблю я море. Не люблю и все.
      - Ведь это же надо! Я уговариваю его провести отпуск на море, где у него не будет никаких забот, а он упирается, будто его хотят сослать на каторжные работы!
      - Для меня это пляжное паскудство в сто раз страшнее каторги!
      - Но детям же нужно море!
      - С чего ты взяла? Это мода такая пошла - на море. Мода на плафоны, мода на иконы, мода на техасы, на паласы, на пампасы, елки-палки! Я не хочу жить по моде. Я не манекен.
      - При чем тут мода? Море - это для здоровья. У них гланды плохие.
      - У меня тоже плохие гланды, но меня никто не возил на море ежегодно, и я не сдох.
      - И очень жаль.
      - И ты не сдохла. К счастью. К нашему всеобщему счастью.
      Последнее слово осталось за ней, но я не буду его воспроизводить. Вместо меня на море поехала теща. Принесла себя в жертву. Ходила по квартире с несчастным видом и припадая на ногу, будто ее только что укусила за ляжку немецкая овчарка. Я говорю "будто", потому что какая же собака на это рискнет! Когда я принес ей эластичный японский купальник за восемнадцать рублей, боль в ляжке несколько утихла. Особенно после примерки. Я представил себе пестрое импортное изделие, растянутое до пятьдесят шестого размера, все это пышное великолепие в шариках и кубиках на фоне синего-пресинего моря, и мои угрызения совести растаяли, как дым. Я понял, что сделал крупный подарок изысканному пляжному обществу и вправе ждать оттуда потока благодарственных телеграмм. Жена, в свою очередь, купила два прелестных халатика из жатого ситца, себе - голубой, мамочке салатовый, и две огромные соломенные шляпки. Тогда я решил, что моей теще пора окончательно забыть про укушенную ляжку и что теперь, наоборот, на моей стороне право припадать на ногу, охать от колик в печени и стягивать голову влажным полотенцем. Но я был благороден. Я не выказывал публично своих страданий, я переносил их стойко, как и подобает мужчине, чтобы не отравлять женщинам радостей предстоящих морских купаний. Пусть, думал я, эти женщины насладятся в полную меру, они вполне это заслужили, и из кожи лез вон, помогая им собираться в дорогу. Но, кажется, я переусердствовал, потому что жена сказала мне на прощанье с язвительной усмешкой: "Ты бы хоть перед мамой постеснялся! Нельзя же показывать так откровенно, что ты до смерти рад остаться тут один. Воображаю, какие грандиозные планы у тебя на этот месяц".
      Поистине на женщину угодить невозможно!
      А вы еще спрашиваете, почему я здесь, если знаю про себя совершенно точно, что я абсолютно здоров. Да, я здоров. Но в этом милом заведении не меньше половины таких же здоровых людей, как и я. Они нашли тут уютное пристанище от той жуткой повседневной суеты, фальши и непонимания, которые их окружали за этими стенами. Ведь вот вы меня понимаете? Понимаете. И я вас очень хорошо понимаю. Все, что вы мне рассказываете, я представляю себе так ясно, будто я сам все это пережил. А тех людей я перестал понимать. Мне стало казаться, что они с какой-то другой планеты. Или что я попал на чужую планету. Я даже думаю, что именно это вполне могло случиться. Я не находил с ними никакого контакта. Помните, вы мне рассказывали, что на одной планете с вами так получилось? У вас было ощущение, будто вы заключены в резиновый пузырь.
      - Да, да, я припоминаю. Страшное дело, знаете. Он, этот пузырь, не доставляет ощутимой боли, он мягкий, эластичный, он повинуется каждому движению тела, изгибается в любую сторону, принимает любое положение. Сначала это приятно, как нежная ласка. А потом вдруг начинает страшно раздражать. И однажды ты взрываешься, яростно топчешь его ногами, бьешь кулаками, врезаешься в него головой, как в футбольный мяч, а от него все отскакивает, никакого отзвука, никакой передачи наружу, туда, где находятся тебе подобные. Он все сносит спокойно, невозмутимо и терпеливо гасит все звуки, все твои эмоции. Ты кричишь, ты воешь, а никто не слышит. Никто тебя не чувствует. И ты превращаешься в инертную, бескостную массу.
      - Это же кошмар!
      - Кошмар. Но знаете, я все-таки нашел способ вырваться из пузыря. Проткнуть его нельзя, это мне было ясно. Но зато я обнаружил, что если сильно вдохнуть, то он втягивается внутрь. И так однажды я втянул его весь в себя, и он принял положение моих внутренностей. Я же, таким образом, оказался снаружи. Тогда я, конечно, пошел посмотреть, как живут на этой планете ее коренные обитатели.
      - Ну, и как? Ужасно?
      - Что вы! Они вполне приспособились к жизни в утробе своих пузырей и производили впечатление настоящих счастливчиков. Я встречал много одиноких пузырей либо объединенных в большие или малые колонии. Но чаще мне попадались сдвоенные в пары пузыри, наподобие сарделек с перетяжкой, через которую можно было переходить из одного отделения в другое. Нечто, значит, вроде двухкомнатной квартиры. Супруги вступали между собой в контакты, в том числе и самые близкие, но поскольку в эластичном пузыре не было твердой опоры, эти контакты носили характер мягких, томных совместных колебаний, совсем не похожих на то, к чему мы с вами привыкли. Но этим существам они, по всей видимости, весьма нравились, и они занимались этим весьма подолгу. Я даже уставал наблюдать, поскольку это было совершенно однообразно, а они все колебались и колебались. Тем более, что делать им, по-видимому, было в сущности больше нечего. Пузыри каким-то образом их питали, грели, снабжали организм всем необходимым и даже очищали его, проникая внутрь, но не целиком, как у меня, а частично. В общем, там происходил какой-то свой обмен, который мы именуем жизнью.
      - А потомство? Потомство-то у них появлялось?
      - Да, в том-то и дело. В какой-то момент пузыри вдруг вздувались, перетяжка исчезала или ее было не разобрать, начиналось быстрое вращение, потом разом все останавливалось - и готово: перед тобою уже не две, а три сардельки. И вот в этой третьей болтается несколько штук маленьких существ, похожих на родителей.
      - Ну, а родители что? Как они ухаживали за своим потомством?
      - А никак. Все функции опять же берет на себя пузырь, тот, который отделился от родительского.
      - Хорошо, но что же делают родители?
      - Глядят через пузырь на свое потомство и продолжают свои колебания.
      - Скажите пожалуйста, прямо райская жизнь!
      - Да, они имеют все то, что нам обещают только в будущем и на что направлены все наши усилия в настоящем: всеобщее равенство, благосостояние, ни забот, ни хлопот, ни обид, ни начальников, ни подчиненных.
      - А личность?
      - А личность сидит внутри пузыря, я же говорил.
      - А проблема личности?
      - А проблему личности я обнаружил только у себя самого. Вот когда я заглотал пузырь и он, утратив необходимую ему связь с общей атмосферой, стал сжиматься у меня внутри в плотный ком, вот тогда и встала передо мной эта самая проблема личности. Меня мучили неудержимые позывы на рвоту, но выпустить из себя пузырь означало вновь оказаться у него в утробе. Представляете, снова, значит, плавать туда-сюда без толку, как все эти, либо что же? Подцепить другой пузырь с какой-нибудь местной кралей и вступить с нею в колебания? Да лучше я сдохну, решил я, чем соглашусь на их вечное блаженство. Пусть я буду лучше маяться на планете ужасов, чем благоденствовать в пузыре.
      - Мне сейчас пришло в голову: может, то благоденствие, что вы наблюдали, вовсе не является у них постоянным и нерушимым состоянием? Может, у них есть свои проблемы, свои трудности? Пришельцу ведь трудно судить. А потом могло ведь быть и так, что вы попали туда как раз в такой период их истории?
      - Черт их знает! Когда тебя тошнит, то тут не до аналитического разбора чужих исторических метаморфоз. Тут одного хочется: чтобы кончилось, наконец, это муторное состояние. Я лишь сквозь туман помню, как меня выдрало этим пузырем чуть не со всеми внутренностями, а самого меня с такой силой тряхнуло, что я вылетел с той планеты с космической скоростью и очнулся уже на своей койке. Гляжу вокруг и не верится: я у себя, среди своих, знакомые все лица. Хорошо!
      - Да, здесь у нас хорошо. Здесь люди вообще легче друг друга понимают. А если кого не понимают, то не лезут к нему с расспросами, наставлениями и советами. Нет, я счастлив, что мне пришла в голову такая удачная мысль - укрыться от них за этими стенами. Я только здесь понял, что такое нирвана и почему Восток построил на ней свое миросознание. Для них истинная мудрость состоит в отсутствии суетной деловитости, а добрую мысль, доброе чувство они приравнивают к доброму делу.
      - Я согласен, в этом есть великий смысл. Однако... можно признать нирвану, можно постичь ее, но можете ли вы сказать, что вам удалось ее достичь? Смогли ли вы примириться с тем, что ваша прекрасная идея отвергнута, и пребывать в состоянии блаженства только от того, что она существует в вашей голове?
      - Нет, конечно, я не восточный мудрец, и часто внутри меня все клокочет, как в кратере вулкана. И однако, поверьте, временами я впадаю в состояние захватывающего дух счастья. Я думаю о том, что все-таки - да! Я достиг! Я нашел! Все во мне ликует и кричит - эврика! Я нашел то, чего не нашли пока другие. Я выполнил свое высшее, человеческое назначение, с которым пришел в мир. Я не пожалел себя, я напряг все силы ума и души - и смог! О, это счастье, я знаю, что это и есть счастье!
      - Но его никто с вами не разделяет. Ваше открытие пропадет втуне.
      - Да. И в этом моя трагедия.
      - Так не лучше ли было бы...
      - Нет, не лучше бы! Мне годится только то счастье, что приходит через трагедию. А то, которое обретается через успокоенность, через отказ от своего "я", мне не подходит.
      - А тех, кому оно подходит, вы презираете? Тех, кто не хочет для себя и своих близких трагедий, вы считаете людьми второго сорта?
      - Нет, я не презираю их, я говорю только о себе. Пусть каждый занимается своим делом. Кто к чему предназначен. И не надо им мешать.
      Вот сидит молчун, который часами усердно конспектирует старые подшивки журнала "Крокодил". Сначала я его пожалел: вот, думаю, бедняга, как въелась в него эта привычка, что он и тут покоя не знает, все пишет и пишет. Потом же я понял, что жалеть его нечего. Наоборот. Человек наконец-то конспектирует то, что ему нравится, что ему интересно. А какая производительность! Однако мне пора. Меня там кто-то ждет, я чувствую. Врачи думают, что ко мне приходят только те, кому они разрешают. И не знают ничего о тех, кто посещает меня без их ведома. Иногда это те, кого я сам приглашаю. Иногда же бывают совсем неожиданные посетители.
      Я вхожу в палату, а там стоит прелестная кореяночка в длиннополом розовом платье. Такой приятный сюрприз! Я ни разу в жизни не любил кореянку. Как к ней подступиться? Что сказать? Можно ли поцеловать руку? Или лучше погладить волосы?
      Ничего не надо. Она увидела меня и закружилась в плавном танце. Я стою и любуюсь. Ах ты, милая, сколько в тебе грации, как гибок твой стан! Вот ты кончишь танец, я подойду, обниму тебя и поблагодарю. Нам будет хорошо. Ты немного робеешь, я вижу. Наверное, ты тоже ни разу не любила русского. Поэтому и пришла ко мне, не так ли? Женщины ведь очень любопытны. Многие осуждают вас за это, а мне эта черта в вас нравится. Если бы вы не были любопытны, мы были бы лишены многих радостей.
      Танец кончился, кореянка остановилась, улыбнулась мне и запела. Нежный голос пел мне об идеях чучхе, о Мангендэ, где взошло великое солнце любимого вождя-отца, о Ельтусамчхонском сельхозкооперативе, о сути метода Чхонсанри, о скорости Чхоллима, о клике Пан Чжон Хи, о мощной стратегии отсечения головы и конечностей у империалистов, о самых счастливых людях на свете. И еще о чем-то, наверное, тоже хорошем, но уж очень скучном. Я утомился и закрыл ей уста поцелуем. Кореянка не противилась и нежно покорилась мне. От моих ласк ее тело стало гибким, как в танце, сквозь тонкую шелковую ткань проникало ее тепло. Я становился все смелее и смелее. Но мне почему-то страшно мешали ее руки. Нет, она меня не отталкивала, но я всюду, где не надо, натыкался на ее руки, будто у нее было их не две, а несколько пар.
      Вообще у меня часто срывалась любовь из-за рук. Редкая женщина умеет ими владеть в минуты любви. Недаром мудрое время лишило рук Венеру Милосскую. Искусствоведы разработали кучу гипотез, предполагая, в каком положении они были у нее, что держали. И скульптор бедный, помню, когда-то бился, приделывая ей руки так, чтобы они не испортили ее прекрасное тело. А зачем? Зачем ей руки? Вы только представьте себе: стоит Венера Милосская, а от нее торчат две руки! Или - из нее. Даже не знаю, как выразиться, настолько это нелепо.
      Я думаю, что эволюция человека не успела довести его до совершенства. Это нам только кажется, что мы красивые. Привыкли потому что. А на самом деле в нас очень много уродливого. Я иногда разденусь, встану перед зеркалом, посмотрю - и мне так противно делается. Во все стороны разные кости торчат. Само тело все в каких-то буграх и впадинах. У женщин это все хоть как-то сглажено жировой прослойкой. Так и то: другая столько жиру наест, что уже не разберешь, где там что, где у нее какая форма.
      Да, а чего же я сейчас-то голый стою? Для чего я разделся? Спать, что ли, собрался? Так рано еще. Заболтался вот и забыл. А ведь чего-то важное я хотел сделать. Что же еще делают голые? Моются. Но я перед самым обедом душ принял. Значит, ни спать, ни мыться я не собирался. Нет, надо было сначала записать, а потом уж раздеваться. Тогда я не стоял бы сейчас голый, как дурак. Придется назад одеться, а то ведь и простудиться недолго, да и стыдно как-то. Сестра войдет, а я в таком виде. Хотя если та, с бровками, то... Нет, сегодня не она дежурит, а тумба. Эта мне не подходит. Она из тех, у которых все отдельные формы слились в одну. И голос у нее слишком громкий. Я к этому не привык. У нас в семье все женщины говорили тихо, никто никогда не кричал. Мария Николаевна, если сердилась, меняла интонацию, но голоса не повышала. Исключение составляли лишь те случаи, когда у них с отцом вспыхивали споры на актуальные политические темы. Но тогда сталкивались не люди, а класс шел на класс, а в бою, как известно, не до соблюдения этикета.
      Зато во всем остальном бабушка моя по материнской линии была образцом безукоризненных манер. В течение многих лет она старательно прививала мне свои благородные манеры, и очень обидно, что я плохо поддавался дрессировке. Бабушка сокрушенно говорила: "Не зря в прежнее время дворяне берегли чистоту крови. Всякая чужая примесь сказывается на человеке, на его восприимчивости к культуре". Когда в обиходе стало известно понятие "гены", все поняли, что она была совершенно права. Непонятно только осталось, почему на ее манерах не сказалась примесь чуждой крови. И почему ее мать, бабуля Антося, рожденная от генетически чистых линий, могла допустить неприличность. Но, во-первых, в правилах бывают исключения. Во-вторых, Мария Николаевна ничего и знать не хотела про поляка и признавала отцом своим благовоспитанного, всеми уважаемого, просвещенного промышленника, не трескуна, а настоящего патриота, который в трудную для России годину отстаивал высокие идеалы и призывал не разрушать все без разбору, а думать о том, с чем мы потом останемся и с чего придется начинать.
      Вот такого высокоблагородного человека и мечтала бабушка вылепить из своего внука. Но все ее усилия смазывал один мой природный недостаток, который никакими мерами не удавалось устранить. Дело в том, что едва я попадал в приличный дом, как мои почки начинали почему-то работать с удесятеренной скоростью. Я знал, что согласно этикету я не должен был больше одного раза выходить в туалет. Но почки про это не знали и знать не желали. Чего только не делала бабушка, чтобы уберечь от позора себя и меня! Не давала мне пить целый день, в последние полчаса перед выходом трижды посылала в туалет, перед входом в приличный дом загоняла меня в ближайшую подворотню. И все равно ничего не помогало. Я упорно нарушал этикет не меньше трех раз.
      "Это выше моего понимания, - возмущалась Мария Николаевна. - Я не верю, что нельзя удержаться. Ты делаешь это нарочно. Но зачем?!"
      Но я, правда, делал это не нарочно. И возмущения бабушки не понимал. Бабуля Антося мне в свое время внушила, что это дело естественное и, наоборот, терпеть очень вредно. Если случится нужда, всегда надо выйти, только не делать это подчеркнуто и грубо. А все, что внушила мне моя любимая бабуля, сидело во мне очень крепко. Между прочим, она тоже брала меня с собой в гости, и среди них были разные люди, и были дома, которые Мария Николаевна называла "приличными", там тоже умели кланяться и целовать дамам ручки, но всегда я чувствовал себя там свободно, естественно и не помню случая, чтобы я хоть раз нарушил этикет. Или мои почки работали тогда более ритмично?
      Я давно убедился: за работой почек надо следить очень внимательно. Спасибо нашему Министерству здравоохранения, которое учредило специальную форму № 45 "п" и обязало всех свободных и несвободных граждан периодически сдавать соответствующий анализ. Потому что мало ли что... Если, например, ты собрался за границу, то знай, что там обращают внимание на все: на ее цвет, удельный вес, всякие соли, кислоты, а главное - для них совершенно недопустимо присутствие белка, сахара, ацетона, уробилина и прочих показателей неблагонадежности твоего организма. В общем, если что не в соответствии - туда ты больше не ездок! Охрана здоровья - превыше всего. Ну, а поскольку у меня с анализами все в порядке, я решил: как только выпишусь отсюда, сразу же махну куда-нибудь. Вот только надо посоветоваться со знающим человеком, куда лучше. В Европу или в США я не хочу. Не из-за того даже, что там капитализм. А потому что я про них все в кино видал. Такие же люди, как и мы. Ну, может, шмотки получше, автомобилей побольше, того-сего. А так-то... Атомы расщепляют, посевы опыляют, плачут над теледрамами, орут, как оглашенные, на разных матчах, обожают пестрые обертки, сплетни про миллиардеров и про кинозвезд. Вдобавок соперничают между собой во всякой мелочи - от галстука до фирмы, где шьют костюм. Даже от места, где ты проводишь уикэнд, зависит - уважают тебя или не уважают. Так, во всяком случае, мне рассказывали. Нет, это все мне не по нутру. Пошли они на фиг! Не люблю, когда передо мной выставляются. Конечно, если поискать, то и там найдутся хорошие люди, но разве найдешь их в такой толчее?
      Насчет Азии, Африки и Южной Америки меня тоже берут большие сомнения. Очень уж там неспокойно. Все время кто-то с кем-то за что-то борется. Приедешь туда - а там переворот. И как хочешь, так и выбирайся. Деньги потратил, а ничего не повидал. С одним нашим товарищем так и было. Ему жена наказала купить полкило королевского мохера, нарядные сапожки и брючный костюм, а он вернулся с пустом. Представляете? Бедную женщину месяц отпаивали крепким настоем валерианового корня. А мужа на это время друг приютил. И тоже чем-то отпаивал.
      Вот так поразмыслишь и что остается? В Антарктиде стужа страшная. Только одна Австралия и остается. Далековато, да что делать? Зато там аборигены еще сохранились. Я их, правда, тоже видел в кино. Ходят совсем голые и лохматые. И ничего, живут. И не надо им ни с портными лаяться, ни в химчистки таскаться, ни с молью бороться. Да у них не то что моли - клопов, и тех еще нету. И в Спарте не было. А вот в Афинах, кажется, уже появились. Там цивилизация достигла необходимого уровня. В общем, решено, именно в Австралию я и поеду. На большие города и пришельцев из Европы я не буду тратить время. Я сразу постараюсь вступить в контакт с коренным населением материка.
      Мне давно хочется раскрыть одну тайну.
      Сколько я себя помню, нам все время твердили, что наши предки дикари - влачили жизнь неимоверно тяжкую и беспросветную, что пребывали они в вечном страхе и состояние ужаса не покидало их ни днем ни ночью. Именно по этой причине они и придумали себе религию, богов, демонов, духов, дошли до колдовства и шаманства. Но вот я пересмотрел множество фильмов про современных дикарей, и - сомнение вошло в меня. Я вглядывался в лица на экране и видел в них такое спокойствие, такую безмятежность, уверенность в себе, достоинство, дружелюбие, что мне становилось завидно. Никаких следов страха или бессонных ночей. Ходят по джунглям, горам или пустыням поступью хозяев жизни и хозяев земли. Никуда не торопятся, не суетятся. Дети играют, взрослые что-то делают. Не спеша, ловко, умело. Дружно. Или ничего не делают и тоже дружно. Если же надумают веселиться, то все вместе, всем племенем и уж действительно от всей души.
      После этих фильмов я начал присматриваться к своим цивилизованным собратьям, и что же? Я обнаружил, что редкое лицо не несет на себе отпечатка страха или озабоченности. И в разговорах, я заметил, постоянно сквозит какая-то тревога, ожидание неприятностей или даже опасностей. Будто ходят они по земле и все ждут, что откуда-нибудь из-за угла на них тигр выскочит или другой страшный зверь, или кирпич свалится или сосулька с крыши. Последнее очень даже часто бывает. Я сам видел одну старушку, ей на голову при мне упала сосулька, когда она выходила из булочной, она стояла и плакала, так ей было больно. Еще бы, дома-то вон какие высокие понастроили, и сосулька, пока летела, развила скорость не меньшую, чем у метеорита. А сколько еще таких сосулек висит над головой современного человека? Действительно, ходить страшно!
      Так что если согласиться с утверждением, что религии сочиняют со страху, то нам сейчас самое время придумать себе религию. А она у нас не придумывается... Некогда нам. Еще что-то по мелочи - плюнуть через плечо, постучать по деревяшке, сделать крюк, если кошка перебежала дорогу, перенести с понедельника на вторник важное дело - это мы можем. Отработанные стандарты заговорных действ не требуют ни сил, ни времени, ни ума.
      Однако все же не это самое скверное. Самое скверное то, что мы и ворожим-то не сами, а кто-то для нас все готовит - составляет гороскоп, сочиняет тесты, вспоминает полузабытые способы гаданий и магических заклятий. А мы на ходу подставим, сопоставим, прикинем, откинем - и побежали дальше. Некоторые в церкви стали заскакивать. Свечек понатыкают, глазки закатят в умилении - и тут же бегом из храма. Спешим, братцы, спешим! Другой бы, может, и рад остановиться, не бежать, а посидеть бы, обдумать что-нибудь нужное, важное. Но куда там! Ритм современной жизни не располагает к раздумью. Нынче только успевай поворачиваться, это тебе не австралийская пустыня и не сельва за горами - за долами.
      Одним словом, тяжело быть цивилизованным человеком. Мучительно. А какая награда? Смотреть по вечерам телевизор, а по утрам пить растворимый кофе? Не из ореховой скорлупы, а из фарфоровой чашечки? И не пальцем размешивать, а мельхиоровой ложечкой? Экие, скажите на милость, радости. В конце концов, мы люди или мы клопы? К черту всю эту клоповую цивилизацию, я пошел к дикарям.
      А, так вот чего я разделся! Я же представил себя вольным дикарем. И еще хотел отключить батарею и разжечь костер. Но не успел. Что-то меня отвлекло, и я позабыл. А теперь я снова в пижаме. Скинуть ее? Вообще-то в ней удобно, вполне можно жить. Пожалуй, я, когда поеду в Австралию, прихвачу с собой побольше таких вот больничных пижам и подарю их тамошним жителям. У них там нету таких. То, что туда завезли из Европы, не идет ни в какое сравнение с этими изделиями. Европейская одежда тесная, мешает свободе движений, маркая, ее надо стирать. Масса всяких неудобств. Вот аборигены и не приняли ихнюю цивилизацию. И их самих не признали за людей. Решили, что они свалились им на шею с неба. А меня примут к себе в племя, и я буду жить среди них, как свой, и душой отдохну. Говорят, они даже не знают, отчего родятся дети. Не связывают одно с другим. Это ж замечательно! Жена всегда любит тебя с полной самоотдачей, и мы ее тоже. И никогда она не ругается, ежели что. Потому что в ее представлении ты тут ни при чем.
      А у нас что? Ведь у нас при этом черт знает что бывает! Жена ходит надутая, обвиняет тебя в эгоизме и скотстве, а если ее вдобавок еще и тошнит, то и вовсе житья никакого нету. "Уйди с моих глаз! Эгоист!" И не смей возражать или оправдываться. Покорно сноси оскорбления и капризы. Таковы они, цивилизованные женщины. Обидно бывает до смерти. Ой, да что говорить! Отвел, помню, ее в больницу, спрашиваю робко: чего, мол, принести? Так она как взовьется! "Не смей вообще сюда появляться!" А попробовал бы я не прийти, что б было? Конечно, я пришел, принес всяких там соков, сырков, булочек. Приняла, съела. Записочку прислала. "Спасибо, милый. Как хорошо, что уже все позади! Чувствую себя сносно. Подробности дома. Целую. Твоя..." Вот так. Я записочку в руке зажал и дома целый вечер ее перечитывал. Все обидные слова позабыл. Когда домой обратно вел, сиял, как дурак. И она тоже улыбалась мне нежно и ласково, будто я никогда и не был разгильдяем и эгоистом.
      Конечно, не был. Наоборот. Все было так умилительно. Даже тучка, глядя на эту парочку, не выдержала и закапала частыми, мелкими слезками. Пришлось спрятаться в чужой подъезд. И еще одна женщина укрылась с ними туда же. Жена толкнула его в бок: погляди, мол. Он поглядел, пожал плечами. Женщина стояла поодаль, отвернув лицо. Платье мятое, перекошенное, висело на ней, как на вешалке. Волосы стянуты на затылке в жидкий хвостик. Больше смотреть было не на что.
      - Напрасно ты отказалась от такси. Еще простудишься. И устанешь.
      - Да тут всего сто шагов. А дождик теплый. Ах, Егор, как хорошо пройтись по воздуху!
      Дождик, как начался сразу, так же и перестал. Женщина в мятом платье шла теперь впереди, шаркая туфлями по лужам, брызгая себе на ноги.
      - Видал? Еле идет. Знаешь, который она сделала аборт? Четырнадцатый! Никто не взялся, так она сама. Неделю была между жизнью и смертью. И еще, говорят, двоих сдала в Дом ребенка. А ей всего-то двадцать два года. Девчонка. Ты можешь это понять? Я не могу. И не хочу.
      Женщина качнулась и ухватилась рукой за стену дома.
      - Она не дойдет. Извини, я побегу за такси.
      - Придется. Беги. Я постою с нею. Вот ужас-то!
      Он давно не видел таких комнат. Даже позабыл, что такие бывают. Он с трудом сглотнул ком, подкативший к горлу. В деревенских стойлах тоже пахло не особо приятно, но то был запах естественный. Что делать скоту, если человек поставил его в хлев? А тут было скотство человеческое, вызывающее, непристойное. На кровати лежала женщина, свесив ногу, отчего юбка высоко задралась. Он прикрыл глаза.
      - Мама, это я. Пришла вот... - услышал он.
      Женщина на кровати пошевелилась, открыла глаза, но позы не изменила. Помолчала, зевнула и просипела:
      - Ну что, отскоблили? А ты трусила, дура. Всегда слушай мать. А то рожать она собралась, опять с брюхом таскаться. Очень надо!
      Женщина спустила вторую ногу и села. Юбка задралась еще выше.
      - Валька, кто это с тобой? Уже успела подцепить? Ну, гвоздь-девка!
      - Да нет, это так, он подвез меня. Мне нехорошо стало по дороге.
      - Ишь, нежная стала. А мужик-то вполне фартовый, а, Валька? Что ты там стоишь? Проходи, выпьешь с нами. Давай-ка, Валька, налей нам всем, отметим твое возвращение.
      - Может, ей врач нужен? Я сбегаю, вызову.
      - Да ну ее на хрен! Бегать еще! Обойдется. Не первый раз. Ты посиди-ка лучше со мной. От меня тебе больше будет толку, их-хи-хи. Валька, ты перестанешь стонать или нет? Ревнует, хибара! Не ревнуй, Валька, завтра я поделюся с тобой. Костька придет, либо Ленька, либо еще кто. Может, и сам Конопатый привалит. Валька, а это ты от него занозилась в этот раз, точно тебе говорю. Слышь? Да ты-то куда? Эй!
      Он выскочил и кинулся к телефонной будке, чтобы вызвать скорую помощь. Потом, шатаясь, как в бреду, дошел до дома, и тогда у него началась страшная, судорожная рвота. Жена разъярилась.
      - Напился? Сегодня? Как ты мог? Я еле на ногах стою, а он...
      - Не пил я. Ни капли. Оставь меня.
      - Не пил? С чего же тебя так рвет?
      С того, что видел он то, на что смотреть невозможно. Нету человеческих сил. Господи, Иисусе Христе, Сыне Человеческий, неужели и Ты такое видел?...
      Видел? Он пришел к тем, кто видя не видел, и слыша не слышал, и не разумел. Он ходил среди них, чтобы видели они, слышали и разумели. И то, что ты видел, Он уже видел. И больше видел. Потому что все это уже было.
      Было и осталось? Тогда зачем приходил Он?!
      ...Вот пришел Иисус с учениками в город, а навстречу ему множество народа вышло, каждый к себе зовет: "Иисусе, раздели с нами трапезу". Христос сказал: "Как Я буду есть, если кто-то нуждается во Мне? Симон, зайди в этот дом, узнай, кто там стонет". Симон зашел и скоро вернулся. "Там женщина исходит кровью, а муж ее своего требует. Дитя в углу лежит, только что рожденное, плачет от голода. Я сказал мужу: "Оставь мать и дай ей ребенка". Он же швырнул в меня черепок и выгнал. Что делать с ним?"
      Иисус сказал: - Ничего не надо. Он сейчас сам к нам выйдет.
      И пошел дальше. Ученики за Ним. Не успели они, однако, пройти и трех домов, как грешник догоняет их, падает в грязь и начинает биться в падучей. Глаза закатились, изо рта пена капает вперемешку с кровью. Иисус коснулся его рукой, грешник затих, открыл глаза, смотрит. Иисус говорит: "Иди и приведи к жене свою мать, пусть она ее выходит. А сам не ходи в дом двенадцать недель. А по прошествии срока пошли спросить ее: готова она принять тебя или нет. Когда скажет "да", тогда и войдешь."
      Народ, видя это, молчал в благоговении. А Иисус с учениками двинулся дальше. Тогда Иуда сказал: "Равви, Ты остановил одного грешника и спас от мучений одну жертву. А сколько их еще в этом городе? Не всякий грех виден и слышен. Кто же остановит его?"
      Христос ответил притчею. Была у сеятеля одна горсть зерна. А на земле в то время повсюду был голод. Люди дрались из-за каждой былинки. Сеятель вышел в поле и посеял зерна. Каждое принесло плоды, какое в тридцать, какое в шестьдесят, какое во сто крат. Собрал сеятель урожай и накормил народ. И сам насытился. Люди помирились и забыли обиды.
      Другой сеятель в другом селении тоже имел горсть зерна. И тоже в той округе был голод. Сеятель подумал: "Одной горстью разве я накормлю всех? Каждому раздать - по семечку не хватит". Измолол зерна в муку, испек лепешку и съел. Люди увидели, что он один сыт среди них, набросились на него, избили и прогнали в пустыню. Никто не пожалел его, потому что все были голодны и злы. Понял сеятель, что пришел конец ему, лег на землю и умер. А шакалы разорвали его тело.
      - Так кто же из двоих мудрее, ответь Мне, Иуда?
      Иуда же ответил тоже притчею.
      Виноградарь вышел утром в свой виноградник, стал осматривать ветви и увидел, что одну лозу поедает червец. Остановился и стал ее очищать. Начал с самого верха и до захода солнца работал, пока не уткнулся носом в землю. Только тогда разогнулся, вернулся в дом и лег спать. Утром опять пошел в виноградник. Глядит - все ветви усеяны червецом, листва с них обглодана дочиста, только одна лоза стоит среди них зеленая, нетронутая. Пока обирал с нее, червец напал на другие и все пожрал. А виноградарь не видел, уткнулся носом в одну.
      - Мудро ли он поступил, ответь мне, Равви?
      Христос сказал: - Всякая притча имеет свой ответ, Иуда. Молоко имеет свой вкус, вино же имеет тоже свой вкус. А вместе смешать - какой толк?
      Тут скрестились их взгляды, и Иуда ответил:
      - Прости меня, Господи, Ты, как всегда, прав.
      А после вечери попросил Христа выйти с ним на улицу и показал на старика, который неподвижно сидел на камне и имел вид смятенный. И рассказал ему историю, которую узнал от людей.
      Жили в этом городе муж с женою, и не знали они о том, что на самом деле они между собою брат и сестра. Родители их рано умерли, их тогда же разлучили, и встретившись взрослыми, они не могли узнать друг друга. Было у них двое детей и оба уродцы: один немой, другой безрукий. И ждали они третьего - со страхом и надеждой. В это время и пришел в город старик. Он ходил из дома в дом, словно искал чего. И нашел. Явился однажды в дом брата и сестры и объяснил им, почему дети рождаются уродцами. "Как ты можешь доказать, что это правда, пришелец?" - спросили они. "Посмотрите на свое левое запястье, - ответил старик. - У каждого из вас тут отметина - большое родимое пятно. Оно досталось вам от вашей матери. И у меня такое же, глядите". Те посмотрели и ужаснулись. Старик ушел, а наутро прибежал к нему брат с воплями: той же ночью сестра его удавилась. "Вот что ты наделал, погубитель! Была у наших детей мать, а теперь они сироты. Зачем ты нам все рассказал?" Старик не знал, что ответить несчастному. И сейчас не знает.
      - А что Ты ответил бы ему, Господи?
      И снова скрестились взгляды Иуды и Христа, и Христос сказал...
      Что сказал Христос? Что Он сказал? Что?! Забыл! Не знаю! Самого главного я не знаю. Если бы я знал Его ответ... У кого спросить? Кто мне может напомнить? Никто. Никого не осталось из свидетелей. А сам я забыл. И мне снова надо искать ответ. А пока я его ищу, я ничем не могу помочь той женщине, которую мать отдала на растление как на распятие. О, Господи, как она стонет и мечется! А рядом ее мать с Конопатым предаются утехе...
      После больницы он послал ее к Лакуне. "Устрой ее в типографию хоть упаковщицей, кем возьмут, все равно. Лишь бы убрать ее подальше от матери". Через полгода Лакуна написал: "Встретил на улице твою подопечную. Идет пьяненькая, пошатывается, глазами зазывно глядит на мужиков. Я понаблюдал издали: подцепит кого или нет. Нет, никто не польстился. Уж больно она невзрачна. Боюсь, плохо это кончится. Добрый ты человек, Егор, и я не злой, а что мы можем? Спать с нею из сострадания?"
      Лакуна был прав. Плюнула она на типографию и на их добрые намерения и вернулась назад к матери. А как-то пришла к нему домой, попросила рублика два-три. Он провел ее на кухню, усадил, накормил. Потом жена выговаривала ему долго и зло. Он молчал.
      ...Молчит, христосик. Весь из себя праведник. Добро ему делать хочется. Какое-то особенное добро. То, что все нормальные люди делают, это не добро. Это наши обычные, повседневные дела. Хорошие или даже очень хорошие, все равно это не то. Не тот разряд. Заботиться о семье, возиться с детьми, помогать жене, близким людям - это не для него. Это для тех, кто не избран. А он - избран! Его масштаб - возиться с замызганной потаскухой. Тащить ее в дом, чтобы дети видели, какая мерзость водится на свете. Не уберегать их от грязи, а наоборот, совать им под нос. Но это у него не выйдет. Пусть эта шлюшчонка только сунется сюда хоть раз, я ее с таким треском выставлю, что она и дорогу позабудет. Между прочим, для нее это будет гораздо полезнее, чем его воздыхания. Меньше выпьет. Всю кухню провоняла, пьянчуга. Тут все надо мыть, не только посуду. Сам пусть моет, его гостья. Благотворитель! Вечно ему чужих больше жалко, чем своих. Не понимаю я эту породу. И не верю я в их благотворительность. Это какое-то извращение, ненормальность. Мама права. Иначе чем можно объяснить эту его выходку с Институтом педиатрии? Мне с таким трудом удалось пристроить туда Лесика на операцию, а этот идиот взял и уступил его место неизвестно кому. Это была такая дикость, что я никак не могла понять, что он там плетет. "Понимаешь, мы с такой ерундой в сущности... какие-то миндалины... а тот мальчик был при смерти... отец его рыдал так беспомощно... врач глядел на меня, будто я убийца... я не мог..." Он не мог! Он добренький! Ему стало жалко чужого мальчика. А на своего мальчика можно наплевать.
      Молчит. Не потому, что не знает, что сказать. А из упрямства. Все равно про себя считает, что поступил правильно. Хотя тот мальчик умер, и жертва была напрасной. Но согласиться, что я была права, он не может. Он вообще ни с кем не соглашается. Удивительный человек. Поэтому у него так мало друзей. Если бы не я, к нам в дом вообще бы никто не ходил. Все от него устают. Любой вопрос он так повернет, так усложнит, что решить его уже нет никакой возможности. Перессорился с родней Майсуряна. Отказался идти в группу Косорукова, хотя чего я только не делала, чтобы тот взял его к себе. "Эта братия мне не по нутру". При чем тут его нутро, когда дело шло о проекте, в котором он сам хотел участвовать? Или взять Оползнева. Все-таки тот его начальник. Ну, что с того, что они с одного курса? Какое значение имеет это теперь? Вы уже давно не мальчишки, солидные люди, Оползнев к тому же лауреат, надо же с этим считаться. А этот продолжает разговаривать с ним так, будто они все еще студенты и его мнение для Оползнева по крайней мере так же весомо, как и прежде. "А почему бы нет? Я же с тех пор не поглупел".
      Всем тяжело с ним. А мне? Меня все жалеют. Почему же я с ним не расстанусь? Сколько лет я задаю себе этот вопрос. И "горилл"... Он женился. Но мы встречаемся. Он не может без меня, и если только я... Мама злится. "Ждешь, когда у него появятся дети?" Я ей объясняла, но она не понимает. Этот "горилл"... он такой пресный в любви. То есть, конечно, он все знает, все умеет, но дело ведь не в опыте. Егор когда-то пришел ко мне совсем юным, ни он, ни я не читали никаких трактатов, и пошли по пути познания без всяких подсказок. А было так, как ни с кем уже больше не было. Со мной Егор стал мужчиной, такой, какой он есть. Я его сделала, сотворила... И представить, чтобы он кому-то говорил те же слова... чтобы из-за кого-то у него так же ломался голос... чтобы лицо его искажалось так, как тогда, когда он со мною и когда... Ну, нет, не могу я этого допустить. Никому я его не отдам. Я на него потратила годы, а какая-нибудь тварь возьмет его готовенького!
      - А ты думаешь, сейчас этим готовеньким никто не пользуется? Думаешь, он такой чистенький и никуда не шляется?
      - Нет. Я бы чувствовала. Как женщина я не потеряла для него притягательности.
      - Ну дело твое.
      - Наташа, ты чего пришла на кухню? У тебя же уроков полно. Не отвлекайся.
      "Притягательности она не потеряла, скажите! Ну, и что с того? Одного этого уже достаточно, чтобы все остальные женщины потеряли для него притягательность? Интересно, они смолоду были такими дураками или с годами поглупели?"
      - Наташа, ты почему не отвечаешь? Ты подготовилась к контрольной?
      "Неужели я скажу, что нет, не подготовилась? Что я три часа читала неприличный роман, который называется "Нескромные сокровища" и который мои приличные родители упрятали от нас под самый потолок?"
      - Конечно, подготовилась. Как мило с твоей стороны, что ты всегда помнишь про мои контрольные!
      - Ты стала без конца дерзить, а учишься все хуже. Сейчас дожарю рыбу и приду проверю.
      Испугала! Эти их проверки вообще смех. Мы с Леськой потом умираем. Мало того, что они ни бельмеса не смыслят, так им еще и жутко скучно. Особенно тяжело они переносят графики. Мать отваливает уже через пять минут. Городить при этом можно все что угодно, мы уже проверяли. Они всерьез верят, что без графиков теперь ни один предмет в школе не проходят. И, по-моему, мать про себя люто ненавидит эти оси X и Y. Вот с бабкой сложнее. Та понимает еще меньше, но если ее не вытурить, она будет сидеть и терпеливо слушать. Вообще при одном слове "радикал" или там "Лаокоон" она замирает и вся млеет от удовольствия: какие у нее внуки образованные!
      - Наташа, в чем дело? У тебя в дневнике стоит по французскому тройка. Почему ты скрыла? И за что она?
      Ну какая ей разница за что! Будто это ей придется исправлять. Глаза полыхают гневом. Я содрогаюсь и лепечу невесть что.
      - Я забыла выписать из текста новые слова. Перевод я, конечно, сделала, но ты же знаешь, какая она придира.
      - И правильно. Иначе вас не заставишь работать. Покажи, какой текст.
      Этого мне только не хватало! Хуже нет, когда она начинает демонстрировать свое знание французского языка. А хвастаться-то нечем. Подумаешь, сидит на переводах какой-то нудной специальной литературы, а ходовую лексику всю перезабыла. Да небось никогда и не блистала. Мария Николаевна вздрагивала, когда она начинала говорить по-французски. "Боже, что за обороты! Откуда вы такие взяли, милочка? Ни один нормальный француз так не скажет. Он скажет..." Теперь обрадовалась - можно на нас отыграться. Некому сказать, как она дурно произносит носовые звуки.
      - Наташа, что ты тут написала?! Как образуется Passe Compose от глагола "aller"? Как ты могла? Это же азбука!
      Теперь в глазах неподдельный ужас. И удивление: как, я не знаю форму Passe Compose от глагола "aller" и не упала в обморок?! Не рву на себе волосы в отчаянии? Бедная мамочка! Если бы французы видели ее в этот момент, они бы тут же упразднили это никому не нужное Passe Compose и прекрасно обошлись бы одним Passe Simple .
      - Наташа, в чем дело? Я жду.
      Она ждет! Нет, с этим пора кончать. Она может испортить мне весь вечер. Придется подмигнуть Леське. Он уже наготове.
      - Мама, я хочу есть.
      - Не мешай, Лесик. Иди в кухню, бабушка накормит.
      - Я не буду с нею есть. Она будет пичкать меня рыбой, потому что в ней много фосфора. Пусть сама ест свой фосфор.
      - Там есть гречневая каша.
      - Я ее в обед ел.
      - Лесик!
      - А можно я поем квашеной капусты и все?
      - Капуста - это не еда. Хорошо, идем.
      Давно пора. Ребенок с голоду умирает, а она французские глаголы спрягает. Леська, молодец, тебе это потом зачтется. Ему еще хуже приходится. Он для них все еще маленький. Когда их класс отправился в турпоход, бабка увязалась с ними. Старая шиза. Сначала хотела снарядить отца, но тот отказался. "Я всю жизнь только и делаю, что играю роли разных идиотов, но от этой меня увольте. Перед детьми мне все-таки стыдно". Он, конечно, умнее их всех и, слава богу, редко к нам пристает. Но у него полно своих закидонов. Ему бы в пустыне жить либо в тундре, чтобы люди реже попадались. На месте матери я бы меньше его трогала. Между прочим, меня он слушается! А ведь он не очень-то меня и любит. И многое во мне его злит. И пусть. Я все равно не буду переделываться на его лад. Но когда мне надо, я к нему так подъеду, что он сделает для меня все.
      Но вообще-то я считаю, что мать сделала неудачный выбор. Слишком много возни с отцом, а расходы плохо окупаются. Если бы он был дипломат, ездил по заграницам, ну, тогда ладно, можно и потерпеть. Или хотя бы зарабатывал кучу денег. А тут ради чего? Совершенно заурядная жизнь и вечно рубли считают. Нет, поспешила мать. С ее данными так мучиться! У нее и сейчас всегда есть поклонники. А ведь ей уже тридцать семь! Даже жутко подумать, что и я когда-нибудь стану такой старой! Надо следить за собой. Надо всегда за собой следить, вот как мама. Поэтому-то мужчины и прощают ей ее возраст. А среди них есть очень даже ничего. Особенно один мне нравится. Он у нее самый постоянный. Почти Бельмондо! Только чернее его и плотнее. Отец рядом с ним совсем не смотрится. Он вообще-то внешне самый обыкновенный. Хотя девчонкам моим он страшно нравится. Он с ними всегда так вежлив, обходителен, стул подвинет, пальто подаст, обязательно что-нибудь похвалит. Те сразу балдеют. "Наташка, счастливая, какой у тебя отец!" Видели бы они его, когда он бесится. Или ходит мрачный, как туча, ни с кем не разговаривает, никого не видит. Я как-то положила ему на тарелку рядом с антрекотом стирашку, так он и в нее воткнул вилку и разрезал. Леська перепугался. "Папа, ты же подавишься!" А он: "Да? А откуда эта штучка?" Мы хохочем, а он так и сидит с пустыми глазами - выключенный. У него такая способность - включаться и выключаться.
      Нет, мне нужен совсем другой муж. Вот тот Бельмондо вполне в моем вкусе. Но представить его на месте отца... не получается. Не хочется. Все-таки в нашем отце что-то есть. Когда он включенный и в хорошем настроении, с ним бывает интересно, как ни с кем. Наверное, он и правда талантливый, как говорит дядя Сурен. Только они оба неудачники. Почему? Скорее всего, от безволия, чуть что - сразу скисают. Тоже мне, мужчины! А дядя Сурен тоже влюблен в маму, я давно заметила. Взрослые думают, что их дети дураки и ничего не понимают. Ну, еще говорить лишнее они при нас остерегаются, а вот смотреть... тут они выдают себя с головой. Я помню, еще маленькая, сказала как-то матери: "Дядя Сурен мне нравится, я согласна, пусть он тоже будет нашим папой. Только я не хочу, чтобы его Марат стал моим братом". Мама рассмеялась, но очень удивилась: откуда мне пришло в голову насчет дяди Сурена? Интересно, может, она и сейчас думает, что я не понимаю, какие у нее отношения с Бельмондо? Наверное, так и есть. Наивная мамочка уверена в наивности своей дочки. Если ей скажут, что ее дочка давно уже целуется с мальчишками, она упадет в обморок. Нет, скорее всего она просто не поверит. Только нехорошие девочки целуются с нехорошими мальчиками. А хорошие девочки думают, что мужчины и женщины, которые нравятся друг другу, занимаются только тем, что ходят по улицам под ручку и дышат свежим воздухом. А еще дарят друг другу розы.
      ...Как у нас в садочке, как у нас в садочке розы расцвели...
      Ну, все, бабка уселась слушать свою любимую передачу "Встреча с песней". Наслаждается. И еще обожает, чтобы вместе с нею другие наслаждались этим старьем. Отец как-то послушал и говорит: "Надо же! Неужели мы такое пели?" Где он сейчас? Опять его нет весь вечер. Вот мама и психует.
      ... Я не могу больше ждать, поверь мне, я тебья люблю. Красную розочку, красную розочку...
      - Леля, можно я выключу радио с этой розочкой?
      - Нет, пусть поет. Красную розочку, красную розочку я тебье дарью...
      - Леля, ну правда, зачем это?
      - А ты уже забыл. Когда мы с тобой были юными, когда мы любили, эту песню пели везде.
      - Мы ее не пели.
      - И мы пели. Ты все забыл. Налей мне еще, Гоша.
      - Может, хватит? Ты и так уже...
      - Налей. Себе тоже. Я хочу сегодня напиться. Хочу. И ты напейся. Ну, напейся, прошу тебя.
      - Хорошо, Леля. За нашу юность!
      - За мальчика с холодными губами.
      - За девочку со скрипкой.
      - У тебя всегда были холодные губы и нос, когда ты тыкался мне в висок.
      - Конечно. Пока мы гуляли, я насквозь промерзал.
      - Я тоже.
      - А говорила всегда - нет, не холодно.
      - Ты тоже.
      - Какие мы были дураки! Аж завидно.
      - Давай выпьем еще. Согреем того мальчика и ту девочку.
      - Теперь поздно. Они замерзли.
      - Мы их сами заморозили... потому что слишком верили взрослым.
      - Нет, нет, Леля!
      - Да. Я тебе скажу все до конца. Я много думала одна. Теперь ты слушай. Гоша, почему, ну почему ты меня не тронул?
      - Леля!
      - Отвечай! Иначе зачем ты снова пришел на станцию "Маяковская"? Конечно, ты не мог думать, что я буду сидеть рядом с тобой такая вот пьяная и еще приставать к тебе с вопросами.
      - Ты права, Леля. Мы должны поговорить обо всем. Ты оказалась храбрее, а я опять трушу. Почему я тебя не тронул... Это было невозможно. Мы забрались с тобой слишком высоко. Если бы мы оттуда упали, мы бы разбились.
      - Ты боялся?
      - Я боялся оскорбить тебя, испугать, причинить боль.
      - А как же без этой боли?
      - Я не знал, что ты...
      - И я не знала.
      - Я мучился, я был в таком напряжении, и ты тоже. Мы оба были как два заряда огромной силы... но с одинаковым знаком. Нет, мы не могли сойтись, сблизиться, слиться. Кому-то надо было изменить знак, отбросить плюс, взять минус... У меня не хватило мужества. Я был еще мальчишкой.
      - Который верил взрослым, что лишить девочку невинности - великий грех, подлость, преступление.
      - Да.
      - Если только она сама не подтолкнет на это?
      - Да.
      - Значит, я должна была сама? И тогда это не грех? То есть не твой бы грех, а мой? Так лучше?
      - Нет, так еще хуже.
      - А разойтись, умертвить любовь - это как?
      - Леля!
      - Я не упрекаю тебя. Скорее я упрекаю себя. Наверное, это мне надо было решиться... Я виновата... Что бы случилось, если бы я взяла на себя грех? Но я тоже верила взрослым, что грех - это плохо. Стыдно. Я же не знала, что пусть стыдно. Любовь без стыда - не любовь. Стыд - это не грязь, правда? Это очищение. Грязь - это когда без стыда. Когда без любви. А у нас ведь была любовь, ведь была же?
      - Была.
      - Тогда почему же?
      - Именно потому... из-за любви... И ты не решилась, и я не смог.
      - Значит, все было правильно, так и надо было, а не по-другому?
      - Не знаю. Опять мы плутаем по тому же лабиринту.
      - Значит, не было выхода?
      - Откуда я знаю? Не я же строил этот лабиринт под названием жизнь. Если бы я знал, какую идею заложил создатель в свое творение...
      - Ариадна не разгадывала идеи. Она бросила любимому нить, и тот нашел выход из лабиринта Минотавра. Ариадна была настоящей женщиной.
      Ладно, пусть так. Хотя все было не так. Женщины любят утешать себя красивыми легендами. А эту выдумал сам Тезей. Никакой нити у него не было. Я ходил по тому лабиринту. Там все тропы устланы скелетами - останками тех, кто выбрал неправильный путь. Они и вели его - тысячи отвергнутых решений, тысячи испробованных вариантов, тысячи несбывшихся надежд. Тысячи дерзнувших. Они и вели Тезея. Их имен никто не знает, их забыли - потому что они не дошли. Тезей дерзнул - и дошел. Один из всех. И его имя запомнили. Одно!
      Обидно? Но это всегда так. Михайло Ломоносов - имя. Он дошел, отмахал своими ножищами тысячи верст. Достало сил. А как звали того мальчишечку, что шел из-под Юрьева Польского? Ему всего-то надо было пройти сотни две верст. И почти все уже прошел, не убоялся разбойников, ни устали, ни гнева батюшки ("На порог не ступишь обратно!"), ни слез матушки ("Господи милостивый, помоги сынушке!"). Да на подходе схватили люди государевы, поволокли в приказную избу, стали пытать: откуда беглый? "Я не беглый. Я молнию поймал. Хочу царю показать". Надсмеялись над ним, потешились, потом связали и бросили в подпол. Ночь пролежал на голой земле, закоченел. К утру кашель стал душить. Выпустили - "иди, дурачок" - а ноги не держат. Ослабел. Попробовал ползком, да одна верста за сто показалась. И затих. А кабы был силен, да здоровьем крепок, да характером дерзок, тогда бы дошел. А один талант что? Себе надсада, другим горе.
      Звали того мальчишечку тоже Михаил. Сын Ферапонтов.
      - Копался в старинном архиве, история одного собора меня интересовала, и вот наткнулся нечаянно. Жалко мальчика. Не дошел.
      - А ты, Сурен, дошел?
      - Я не дерзал. А вот тот зодчий, что строил собор, тот дерзнул.
      ...Дерзнул, ослушался, не захотел строить "по образу и подобию". Обуянный гордыней, решил возвести небывалый храм, чтобы глава его на барабане вознеслась высоко в небо и вытянула за собой тело храма. Монахи досадовали: на что выдумывать, когда до него уже все выдумали и опробовали? Строители качали головами: выдержат ли опоры такую тягу? Легкость-то эта только для взора, а на самом деле верхи сильно надавят на своды. Не хрустнули бы подпружные арки. Надо бы поставить столбы ближе к стенам, чтобы те помогли опорам. Но мастер не соглашался: нарушится красота изнутри. Так, может, облегчить верхи, убрать из-под барабана высокий четверик? Опять не соглашался мастер: храм осядет на землю, отяжелеет, утратит стройность. "Он душе должен свет нести, праздник". Так и поставил, как хотел. И вознесся храм ввысь смело и легко. Слишком смело и легко. Дерзко. "Не смиренный раб Божий строил сие, а смутьян и еретик. Не устоять ему". Не устоял - рухнул. А мастеру за дерзость выкололи глаза. Все черно вокруг стало. Только храм в душе сияет - светлый, праздничный, легонький. Не мог он упасть. Все верно рассчитал мастер. Почему же подвели опоры? Опоры ли? Да тот ли раствор замесил подмастерье? С самого первого разу не понравились его глаза - суетливые, нечистые, увертливые. И как крестился поспешно, кое-как, нерадиво. Он, он вносил в артель смуту, сомнения. Тогда же бы и прогнать его. А теперь что ж, ничего уж не поправишь. Нету детища любимого. И того, нерожденного еще, а только замысленного, никто не увидит, утопло оно в черных провалах глазниц. Пошел бывший мастер слепцом по земле просить подаяния до конца дней. А тоска-то, тоска-то какая! Года идут и идут, и числа им нету. Все спуталось, слилось. Все черное. Все одинаковое. Только раз вспыхнул свет, озарил душу...
      Стоял слепец в толпе людей, которые теснились перед новым собором, и слушал восхваления искусным строителям, создавшим этакое диво. Его толкали со всех сторон, бранили - отойди, мол, слепой, тебе-то что до красоты этой зримой. Но он терпеливо сносил тычки и ругань, словно и не замечал их, и с жадностью ловил каждое слово. И вдруг встрепенулся весь, сердце больно тукнулось о ребра. Услышал он одному ему ведомое, одному ему видимое. Дернулся, растолкал народ с силою, вырвался вперед всех, склонился к земле, ощупал ее руками, расчистил и, ухватив посох крепко за низ, начал проворно чертить по чистому месту. Сначала засмеялись люди: чудит убогий, рисовать удумал не видя. А потом стихли разом, застыли в удивлении, слушали, как слепец выспрашивал звонко: "Вот такой он, храм-то этот? Такой, а? Закомары ступеньками восходят, одна над другой? Барабан вверх вытянут, вдохнул через прорези узкие, приподнялся? И четверик под ним вот так поставлен, придерживает?" Толпа окружила слепого. "Как же ты видишь, коли глаз нету? Чудеса! Уж не ясновидец ли?" А он все выспрашивал: "Так, а? Так, а?" "Все так, все в точности", - отвечали. И тогда упал он на землю, обнял чертеж свой и зарыдал в голос. Душой зарыдал. Слез-то не было. Глазницы были сухи и пусты. А он выкрикивал иступленно: "Построили! По-моему построили! По-моему вышло! Не зря муку принял!" Никто не понял его криков. Тут прибыл архиерей из Юрьева Польского на освящение храма, и толпа двинулась на богослужение.
      - Сравни эти чертежи и рисунки. Убедительно? Все совпадает и в плане, и в общей композиции, и даже во внешнем декоре. Кроме отдельных мелочей, деталей. Тринадцатый век, представь, а решена такая сложная система перекрытий. Вот тебе и старина! Нет, я не жалею, что ушел в реконструкцию. Я для себя много открыл. Я даже выучился видеть по-новому. Так, как вот эти древние мастера: сначала душой возвести свое творение, душой его выверить, потом руками мечту ощупать, опробовать - и уж потом "С Богом! Начали!"
      - Тебе повезло, Сурен. Напрасно я тогда тебя отговаривал. Дурак был, как все мы смолоду. Торопился! И уж куда мне было понять, зачем нужна старина, зачем нужны старики!
      - А я вот, помню, еще мальчишкой любил разглядывать фотографии стариков. Ты вглядись только: у них же каждая морщинка светится и что-то означает.
      - Да. Это у них душа наружу вышла. Они же свободнее нас от бренного тела. А мы... мимо... мимо... Они звали нас вглубь, а мы рвались вперед. Сразу чтоб, не окунувшись в эту самую глубь, перескочить в будущее.
      Локомотив стремительно набрал скорость... Американский архитектор Франк Ллойд Райт ощутил это на себе. "Индустрия дохнула на мир, и дыхание ее было подобно шквалу..." Никто больше не хочет ходить по земле, все встало на колеса. Пользуйтесь услугами... Быстро, выгодно, удобно. Мы едем, едем, едем в далекие края... Зачем? Куда? Куда я мчусь с такой скоростью? Дедушка Иван, зачем ты воткнул вилку в мандарин? Их берут руками, а кожуру сдирают, вот так, смотри. Ты не знал... Что же такое знал ты, чего я не знаю? Ты строил простые бревенчатые избы-пятистенки, нажил грыжу, таская тяжелые бревна, а я, сидя за столом, могу спроектировать "дом-машину для жилья" на десять тысяч жителей. Но когда ты умирал, я видел в твоих глазах что-то, что было сильнее твоей старческой немощи и физической боли. В них не было страха, не было тоски, в них было страдание и достоинство, покорное ожидание конца и еще - то самое, что я ищу и не могу обрести. Поэтому мои шикарные дома ни хрена не стоят. Они пусты. Они набиты попутчиками, которых сблизила скорость. Мы едем, едем, едем...
      "Мои дома дают человеку солнце, пространство, зелень". Oui, monsieur Le Corbusier, oui. А что они отнимают? "Люди становятся ближе друг другу, более дружественны и, что самое главное, равны между собой". Merci bien за добрые слова, seigneur Oscar Niemeyer. Но в чем они будут равны, эти люди будущего? В чем они захотят сравняться? Дедушка Иван не претендует на мандарины, он обойдется морковью. Чем она хуже? А меня посылают в очередь за мандаринами... Мы едем, едем, едем... Конвергентная направленность эволюционного процесса... Мы сближаемся. С кем? Все равно. На такой сумасшедшей скорости невозможно отъединение. Ты в агеле, в стаде. Толкучка, духота, свальный грех как откровение, как высшая радость.
      Так где же обещанные солнце, пространство, зелень? Хотя бы уж это... Хотя бы простейшее дружество... Нет, не исчезли ни злоба, ни зависть. Ни часовня Роншан Корбюзье, ни сверхнебоскреб "Иллинойс" Райта, и ничто другое столь же прекрасное и более прекрасное не смыли с человека каинову печать. Не сотвори себе кумира из себя самого - теперь уже так должна бы звучать ежедневная молитва. Ибо утонули в беспамятстве и суете соперничества высокие слова Писания:
      Прощение выше, чем месть.
      Сострадание выше, чем гнев.
      А мы пропадаем без этих слов, без этих основ человечности и валимся в разверстую пропасть нечеловечьей сущности.
      Бабушка Липа, помоги мне! Я стою посреди минного поля. Один неверный шаг и...
      - Ах, Егорушка, Егорушка, кто ж тебе виноват? Уж больно ты горяч и нетерпелив. Не спеши судить других. Все мы опутаны своими грехами. Ищи свой. И покайся. Никакого иного выхода нет человеку. По себе знаю. Сама пережила суд людской.
      ...Нелегко это - идти поперек всех. Нелегко, а идешь. Знаешь, что стыдно, а идешь. И стыд этот только снаружи. А внутри его нету. Куда подевался? Ведь никогда не была бедовой. Как подменили меня. Все прежнее куда-то подевалось, все заслонил собой Иван. Встал передо мною, отделил ото всех. Расставил руки: "Не отпущу. Никому не отдам. Моя ты. По ошибке другому досталась. Что ж ты отталкиваешь? Что упираешься? Разве мы в чем виноваты? Ведь это же помимо нас сделалось. Встречу-то нашу первую разве забыла? Как глянула ты, как зарделась вся на мои слова, улыбнулась хорошо, будто век знала, будто ждала... Суженая ты моя, Богом суженая. Не могу я без тебя. Что ж ты противишься? Неужели жалости нету в тебе? Не видишь разве, что я сам не свой. Липушка..."
      А я-то, мужняя жена, стояла и слушала такие речи. Не убоялась, не устыдилась. Не пожалела Илюшу. Будто не видела, что с ним-то делается. Будто не понимала, что хорошо это не кончится. Брат против брата - позор-то какой!
      Свекор гнал Ивана. "Уезжай немедля, не то сам, своими руками пришибу. Я тебе не Илюшка-телок". А Иван ему: "Убивай, не испугался. Я чуть не год смерти в глаза глядел, ни за что мог сгинуть. А тут знать буду, за что смерть принял". Матушка его молила: "Ваня, не гневи Бога, смирись. Илюшеньку, брата родного пожалей. Весь черный сделался. Не снести ему. А ты сильный. Ты всегда был сильнее. Ванюша!" И плакала. Один Илюша молчал. Да и говорил бы, я бы не услыхала. Я уже душой Ивану сдалась. Никогда со мной такого не было. Я любила Илюшу, но все у нас было покойно, тихо, по-хорошему. А от Ивана жар шел, опалял до боли, застил глаза, земля из-под ног уплывала. Вот когда я поняла, почему люди называют это падением. Не знаю, что и было бы, наверно б уехала с Иваном, ни на бы что не посмотрела, если бы... да, Бог нас тогда уберег, смиловался, отвел напасть. Вхожу я как-то в избу, а матушка, свекровь моя, стоит на коленях и молится. Я было дернулась назад в дверь, а она обернулась... Господи, да какая же мука стояла в ее глазах! Увидела меня, растерялась, крестик в руках трясется. Поднесла его к губам, опустила за пазуху, встала с колен. И вижу - ноги ее не держат, сейчас так и рухнет. Кинулась я к ней, подхватила, шепчу: мама, матушка, родимая, успокойтеся. А она только глядит на меня робко да жалостно, будто пощады просит. Я сразу и остыла, как в ручье омылась. Поняла, что не дело задумала. Убиваю людей ни в чем не повинных! С этакой-то печатью каиновой счастья себе ищу! Такой грех на душу беру: если смирные, на зло безответные, так и бей их, забивай до смерти? Неужто ж я совсем окаменела, неужто не понимаю, что не переживет Илюша этой беды? Потому и молчит, что приготовился... А матери-то каково? Видит беду, а отвести не может!
      Отвела, однако. Она и отвела беду ото всех нас. На другой же день Иван собрался и ушел из дому. В город подался и жил там до самой германской войны. У нас же все пошло по-старому, никто ни словом не помянул про то, что было. Потом родился первенец наш, и назвали его по отцу Ильей. Так я захотела, и свекор меня одобрил. И ведь подумать только, такого счастья могла лишить и себя и людей хороших! И сыночка того не было бы, и внука Егорушки. Вон он бегает, голенастый, весь в ссадинах, вихор на макушке торчит кверху, нрав упрямый выставляет напоказ. Золотой ты мой, внучек любованный, неужто и правда могло тебя не быть? Ой, батюшки, что может с человеком сделаться! Такое затмение найдет, что вроде он и не волен в себе. В такую черную минуту помочь ему надо, а не толкать дальше в пропасть. Пусть очнется он, а дальше уж сам решает. А люди не понимают. Мало на свете таких милосердных, как свекровь моя покойница, царство ей небесное!
      - Бабушка, а ты разве не добрая?
      - Как ни добрая, а все не такая. Она за всю жизнь ни одного человека не обидела. Только всех жалела да за всех молилась, даже за обидчиков своих. Бывало скажет: что ж поделаешь, раз человека не научили добру? Это чужой грех, а он уж тем наказан, что несет его на себе: нут-ка жить с такой тягой на душе! Вот какая она была.
      - Бабушка, а правда, что в людях уже нет прежней доброты?
      - Кто же тебе про всех людей скажет? Каждый пусть себя спросит. Ты-то вот добрый ли?
      - Не знаю...
      - Гордости в тебе много. Наломаешься ты с нею в жизни. А доброта... перед нею грех гордиться. Она от понимания идет. Так считал твой дедушка Илья, царство ему небесное...
      - Ах, Липа, Липушка! Разучились люди друг друга понимать. Погляди только, что кругом делается. Даже на германской войне люди не доходили до такой лютости. Убивали, когда приказывали, куда денешься? Будешь зевать, не тебя убьют, так товарища рядом. Такое уж это дело подлое - война.
      - Не вспоминай ты ее, Илюша.
      - Как не вспоминать? Она вон как меня поуродовала. Руку по локоть отхватили, кашель бьет, замучил.
      - Что ж теперь делать? Настудился ты в окопах. Ты бы хоть на печи больше лежал, прогреться тебе надо хорошенько.
      - Господи, Липушка, я шел с войны, думал - на праздник еду. Декрет о земле издали, чего же еще крестьянству надо, кроме земли? А тут, оказывается, только все и началось, вся злоба и зависть наружу вышли.
      - Недаром старики сказывали: нет ничего страшнее, чем людскую алчность раззадорить. Каждый страсть как боится, что другому кусок больше достанется.
      - Именно что кусок. Земля теперь, как добыча среди волчьей стаи. А верховодит надо всеми тот же Охапкин, кровосос этот. По-прежнему всех у себя в кулаке держит.
      - Да, вот и новая власть не может с ним управиться.
      - А что новая власть? Среди них вон какая пестрота. А наши местные балаболы так прибились - чтобы не работать, а добычи побольше отхватить. Эти-то и горлопанят больше всех, смутьянствуют и безобразят. А городские что? Они думают, что одними указами порядок наведут. Надо бы им разъяснить...
      Встал Илья, пошел разбираться, справедливость искать - какая должна бы выйти по декрету. Почему же так получается, товарищи руководители? Почему Авдотья, вдова многодетная, по-прежнему у Охапкина в батрачках отрабатывает? Не надеется, выходит, на новую власть? Охапкин-то всегда будет с хлебом. А у вас что? Мужики имение господское растащили - кто часы ухватил, кто стол одноногий, кто абажур шелковый, а земля стоит непаханая. Что-то вы упустили из виду, а оно, видать, самое главное и есть. Подумайте-ка, раскиньте мозгами. Раскинули, постановили... Эх, Илья, Илья! Охапкин - волчище матерый, а ты что? Ягненок безрогий. Сам же и сунулся прямо в пасть ему. А тот и рук марать не стал, повелел только. Не одна Авдотья без хлеба намыкалась... Липа услыхала стон на крыльце, выскочила Илья ухватился за поручень, перевесился обессиленно, рубаха на спине в клочьях, а горлом кровь хлещет.
      - А потом что было, дедушка Иван?
      - Потом... много еще крови лилось потом. Это ты уже сам знаешь из книжек. Не все только туда попало. Всякий своим глазом глядел, по-своему видел. Однако даже в то лихое время смерть Ильи полоснула людей по сердцу. Все тогда говорили: за что? Уж его-то за что? Ведь он заступником выступил. Все за свое дрались, кто за землю, кто за революцию, кто против нее, кто свои личные счеты сводил. А Илья - ни красный, ни белый, вышел с чистым сердцем и встал посреди всех. Знал, конечно, что на беду идет, как не знать, видел, что делалось. И все-таки пошел. Не мог не пойти.
      - А что толку? Что он сделал? Погиб и все. Разве это не глупо?
      - Не глупо. Я над этим вопросом много думал. Вернее сказать, жизнь заставила думать. Первое-то время я тоже все дубинкой махал, насаждал счастливую колхозную жизнь и никак не мог понять, почему мужики наши упираются. Спасибо, Липа остановила. У нее сердце верное. Она да Илья... На таких вот мир и держится, они ему опора.
      - Опора? Дедушка, но ведь Илья был... как тебе сказать... он был тихоня. В сказках у таких всегда злые жены, и они исполняют все их повеления. Повелит ему баба отвезти в лес родную дочь, и он везет.
      - Нет, ты не путай. То холопы, овечьи души. А Илья не овца: таких, как он, люди зовут праведниками. Потому что живут они праведно, чисто, по совести. Всегда. Что бы вокруг ни происходило. И такие люди обязательно должны быть в народе, на них оглядываются, от них правда исходит, им верят. А вот когда от них отворачиваются, вроде как не замечают - есть они, нет ли, тогда народу приходит крышка. Значит, шибко его согнуло. Однако как ты ни гни его, а память из него не вышибешь. Этим, я думаю, и жив тогда народ. И брата Илью не забыли. Нет, смерть Ильи - не глупая, не пустая. Памятная людям. Я тебе скажу - подвиг это был.
      - Подвиг? Выходит, он герой?
      - Не герой. Какой он герой. Геройство не по его натуре. Он подвижник. Это больше, чем герой. Я уважаю геройство, за него надо людей отмечать, это правильно, но я не о том. Я хочу, чтобы ты понял разницу. Подвижником быть не прикажешь и случай в подвижники не выведет. Это идет у них от нутра. А зовутся они так потому, что они двигают человечество к добру и правде.
      - Дедушка, а сейчас они есть? Не старые, а молодые, мне ровесники?
      - Должны быть. Как не быть в таком большом народе? Только они тихие. А сейчас шумно очень стало. Вот когда устанут шуметь, поутихнут, тогда их станет слышно. Ну, а в таком шуме что можно расслышать? Только этот самый шум и услышишь.
      Дедушка Иван прав. Шум вокруг стоит такой, что не знаешь, куда спрятаться. Накрыл голову подушкой - не помогает. За границей стали изготовлять специальные затычки, чтоб вставлять в уши. Мне приятель одолжил одну штучку, я разделил ее на две и месяца четыре блаженствовал. Не жизнь была, а немое кино. Так интересно! Глядишь и гадаешь: чего этот распаренный гражданин так широко рот открывает, глаза пучит и щеками трясет? Придумываешь про него разные истории. Одну, другую. Ведь под ним даже подписей нет, которые бы разъясняли ситуацию. Скажем - "Душевныя переживанiя". Или - "Я люблю васъ, графиня!" Я гляжу на разные картинки и придумываю к ним подписи. Если же, допустим, мне надоест, я закрываю глаза, и уже тогда вовсе наступает благодать, как в сказке. Однако счастье мое было коротко. Затычки таяли, усыхали и в конце концов их пришлось выкинуть. Что было! Ведь я уже отвык ходить с открытыми ушами. Терпел я, терпел, мочи не стало. Принялся испытывать разные комбинации. Неплохой результат дала смесь ваты с воском. Но жена попрятала от меня все свои художественные свечки, которые она, оказывается, купила для украшения квартиры. В отчаянии я скатал шарики из мягкого черного хлеба и залепил уши. Вокруг утихло, полегчало. В голове стали появляться мысли. Увы, через несколько часов хлеб засох и при каждом движении головой неприятно хрустел. Я хотел вынуть его, но он не вылез. Пошел в поликлинику, там напустили в уши воды, размочили сухари, извлекли крошки, промыли. И еще отругали и обозвали. С тех пор маюсь, места себе не нахожу. Придется съездить за границу, накупить там этих затычек. Только если, например, в Австралию, то выйдет уж очень дорого. А что делать? Иначе я от шума сойду с ума. Я от него становлюсь совершенно беспомощным. Вот сейчас ко мне ворвалась толпа, отняли у меня подушку, запихали назад под голову и пошли орать.
      - Безобразие! У больного температура сорок, а медсестра не замечает! Он же явно бредит.
      - Понимаете, наши больные... они всегда говорят необычные вещи.
      - А глаза? Неужели не видно по ним, что его лихорадит?
      - И глаза тоже - то блестят, то мутные.
      - Ладно, не время спорить, надо действовать. Еще немного, и у него развился бы лимфаденит. Необходимо срочно вскрыть абсцесс. Готовьте больного.
      Куда они меня поволокли? Шум, грохот. И невыносимая жара. Да где же я, в конце концов? Может, я уже в австралийской пустыне? Похоже, что так оно и есть... Ах, ну да, я же повез им пижамы, этим аборигенам. Они им не понравились, и теперь они собираются зажарить меня на костре. А шум - это они стучат в барабаны, пляшут, возбуждают аппетит. Мне очень обидно. Я же с чистой душой, я ничего не просил взамен. Ну, пусть бы они не надевали, пусть бы положили в свои хижины, много места пижамы не заняли бы. Зато мало ли что, вдруг климат изменится и тогда окажется в них надобность. Может, надо им объяснить? Они же не виноваты, что до сих пор сохранили примитивное сознание. Я мог бы привести им прекрасный пример. Моя теща хранила в доме все, что когда-либо оказалось в ее руках. Эвакуация несколько разгрузила ее от имущества, нажитого в довоенные времена. Зато все, что попалось ей после, осело плотно спрессованной массой в облезлых чемоданах и картонных коробках, распиханных по антресолям. Я спросил жену: "Вера, зачем ей все это барахло?" Она объяснила: "Их поколение травмировано войной. Тогда ничего нельзя было купить, а вещи выменивали на продукты". Понятно. Только тогда с моей мамой непонятно. Она из того же поколения, что и теща, но мы время от времени очищали дом от старого хлама. Однажды жена попросила меня снять сверху один чемодан, она там что-то искала. А я смотрел. Там было изношенное белье - штаны, комбинации, кальсоны, бюстгальтеры, разрозненные перчатки, носки, сплюснутые фетровые шляпы, мелкие лоскутки, дешевые пуговицы, бусы, брошки... Жена ничего не нашла и велела мне поставить чемодан на место. Мне было лень, и я потихоньку снес его на помойку. С тех пор прошло десятилетие, и никто не хватился пропажи. Может, потому, что еще не разразилась очередная мировая катастрофа. Вот грянет, скажем, глобальная война, тогда, конечно, сразу вспомнят про этот чемодан. А его нету! Поднимется паника: рухнула последняя и единственная надежда на спасение!
      Может, в Европе сохранился у кого-нибудь такой чемоданчик? Ведь там тоже была война. Мне помнится, что я где-то читал, что нынче все спасение человечества в этих чемоданчиках. И вроде даже по телевизору один такой показывали. А я не сберег. Нет, нам надо обязательно дружить с Европой. И по истории мы что-то такое учили... У кого это, у Тютчева, кажется, или у Фета Петр ? восклицает: "Растворил я окно..."
      - Окно в Европу, батенька, давно уже растворено. Тому два века минуло. И что с того, позвольте спросить? Избавились мы от азиатчины, от дикости? Нет-с, сберегли! От всех напастей сберегли. Как самое дорогое национальное достояние. И упиваемся: у нас, мол, свой особый путь, свое особое назначение. И худо, и тошно нам от этой особости, однако, свыклись, приспособились. Статейку тиснем в либеральном журнале, в царя бомбу метнем - глядишь, и полегчает. Так отводит душу образованная часть российского общества. Мужик, тот имеет свой способ: пойдет в кабак, спустит все до последней копейки, поматерится всласть, а дома бабу свою исколошматит. Вот такая у нас на Руси особая форма самоутверждения личности. Когда этого стало мало - учинили кровопролитие и прозвали его революцией. А сто лет назад чего глядели? Когда во Франции происходила настоящая революция? Она тогда всю Европу встряхнула, даже Испанию и Германию, нигде не осталось крепостного права. А мы устояли! Изо всей этой кутерьмы мы в свое знаменитое окошко углядели только супостата Наполеона и грудью - мы очень любим это слово - встали на защиту... Чего? Помещичьей власти над мужиком? Своего рабства?
      - Постойте, постойте, как же так? Вы на все смотрите с одного только боку.
      - Так и вы с одного. С того, который разжеван да расписан в учебниках отечественной истории и изукрашен картинками.
      - Но вы опускаете, с какой целью пожаловал к нам Наполеон.
      - Опускаю, дабы это не заслоняло главного. Наполеон как захватчик ничтожество, мелкая личность, я согласен с концепцией Толстого. Лично мне он антипатичен, так как разрушал, а не созидал. Но я хочу напомнить вам о том, что оставалось позади Наполеона. Солдаты его армии уже не были крепостными, они ощущали себя свободными гражданами. Вот над чем надо было задуматься в тот момент образованным людям. Но куда там! Уж чего-чего, а отказать себе в удовольствии побряцать орудием, побахвалиться своей военной доблестью, этого русский человек не может. И наши господа офицеры обратились с прочувствованным словом к солдатушкам, к своим крепостным мужикам: братцы! А то, что эти их "братцы" пребывают в позорном рабстве, им тогда как-то в голову не пришло. Потом спохватились, вернувшись из Европы да повидав кое-что своими глазами, кинулись на Сенатскую площадь, ан уж поздно было.
      - Позвольте, уж не хотите ли вы сказать, что надо было в самый момент опасности затеять торговлю? Недостойно это!
      - А достойно ли, скажите вы мне, того мужика, который кровью своею отстоял отечество, а заодно и земли своих помещиков, достойно ли было отказать ему в освобождении и держать его в крепостной зависимости еще полвека? Нет, сударь, героический русский народ в 1812 году был попросту глуп.
      - Ах, да что вы такое говорите? Это уж слишком! Это, простите, кощунственно. Ведь отечество было в опасности. Отечество!
      - Да. Но ведь не мужик же довел его до опасности. Если военачальники и государи по своей тупости продули Аустерлиц, то причем тут русский мужик?
      - Я опять же вам повторяю: не время сводить счеты, когда враг у ворот.
      - Уверяю вас, самое время. Во всяком случае в тот исторический момент. И нельзя было его упускать.
      - Но это могло обернуться победой Наполеона! Нет уж, вы что-то того, зарапортовались.
      - Отнюдь. Во-первых, русскую армию Наполеон и так победил. В Москву вошел, чего уж больше. Что же касается общего исхода, то он и не мог быть иным. Разница была лишь во времени, и то небольшая. Умница Кутузов это знал. Такая несуразная колымага, как Россия, своим-то царям не всегда была по плечу, не то что заезжему французику. Зато оплеуху нашему государю он нанес крепкую. Да только треск-то ее утонул в победном звоне литавров, когда русская армия въехала в Париж. А спрашивается, чего было туда тащиться? Через всю Европу! Что за неуемная страсть к эффектам! Освободительная миссия! Прямо-таки мания какая-то. Будто Европа без нас не управилась бы. Ведь уж все ясно было. Ах, как все по-глупому шло у нас в истории!
      - Упрощаете вы все, страшно упрощаете. Международный-то престиж государства нельзя сбрасывать со счетов.
      - Позвольте вам возразить. Я совершенно убежден, что состояние внутренней экономики гораздо важнее для престижа, чем кавалерийские скачки. Если раньше с непониманием этого еще можно было как-то мириться, то теперь, после кровавых событий пятого года, это уже преступно, это приведет Россию к неминуемой катастрофе.
      - В страшное время мы с вами живем. Так все запуталось.
      - Еще не поздно распутать. Только надо головой думать. Мы привыкли рассматривать историю России как сплошное колыхание военных знамен. А пока эта история шла, люди-то жили! Вот как они жили, что делали, чем пахали землю, что в нее сажали, из чего ели-пили, как дома строили, на чем передвигались, как развлекались, чем обменивались между собой - вот все это и есть главное, это и есть истинная история. Жизнь! А посему нам с вами в Европу надо было не на конях скакать, бряцая оружием, а ехать тихо и глядеть, учиться и перенимать. Не царю одному, не горстке охотников, не раз в столетие, а постоянно. И не фасоны оттуда везти да рецепты блюд, а умение. Военная слава недолгая и непрочная и ею народ не накормишь, хотя мы и пытаемся. Война - это утеха для царедворцев, звезды на мундир нацеплять. А дело стоит, отечественная экономика по-прежнему пребывает в страшной отсталости. С нее и надо начинать. Поэтому нам нужно незамедлительно реформировать всю нашу государственность.
      - На то и создана наша Государственная Дума, и вы как член ее можете принести немалую пользу России.
      - Наша Дума пока еще убогое подобие английского парламента.
      - Но все же, хоть какие-то шаги сделаны.
      - Шаги? Гм, пожалуй, рано еще аллилуйю петь. В российскую колымагу впрягли новых лошадей, а сама колымага осталась прежней, тяжелой и неповоротливой. А ведь тянуть ее надобно из глубокой ямы. Мало того. Лошади только напрягут силы - а тут уже указ выходит: разогнать эту Думу, созвать новую. Уже третью! Теперь там у нас на первых ролях октябристы, а не кадеты. А эти господа думают только о своих личных интересах, а не о благе и развитии России. Они не хотят никаких реформ, никаких уступок. Они хотят одного: навести порядок с помощью кнута и палки, так всего скорее. А то, что это может вызвать новую вспышку озлобления, их не заботит.
      - С уступками, знаете, тоже надо осторожно. Протянешь палец глядишь, и руку отхватят.
      - В этом и состоит политическое умение, чтобы не отхватили. Но массы необходимо успокоить. Непременно. Только тогда можно будет начать работу. И не зевать, не упускать момент. Социал-демократы сулили народу блага через разрушение и потерпели крах. Мы должны показать ему новый путь - благо через созидание, без крови, и он пойдет за нами, если нам не будут мешать.
      - Да, эти эсдеки всех мастей - страшные авантюристы.
      - Поверьте мне, голубчик, не они нам больше всего мешают. У них нет ни денег, ни власти. Верхи - вот кто связывает нам руки. Программа конституционных демократов предлагает реальный выход из тупика, но вдолбить что-нибудь этим олухам труднее, чем научить медведя танцевать. Обидно, до боли обидно. Россия имеет безграничные возможности для развития. Вы возьмите Германию. Всего несколько десятилетий - и страну не узнать. Поразительно быстрый рост промышленности. Она догнала Англию, а по некоторым показателям даже обогнала. Сравните только - там три столетия, а тут три десятилетия! Вот что значит развязать руки промышленнику и грамотной инженерной мысли.
      - Вы не должны опускать руки. За вами будущее России. Иначе подумать страшно, что будет...
      -...И невозможно нам предвидеть и понять, в какие формы Дух оденется опять, в каких созданьях воплотится...
      - Пожалуйста, притворите дверь покрепче. Надоели их завывания.
      - А кто это там у вас вещает?
      - Не обращайте внимания. Да, так вот что касается наших требований...
      -...Последние требования религиозного чувства сольются с последними выводами опытных знаний...
      - Вся наша прекрасная интеллигенция ударилась в мистицизм, в поиски тайн потустороннего, вместо того, чтобы работать засучив рукава. К сожалению, в ней совершенно не развита эта естественная потребность.
      -...Я считаю естественной и необходимейшей потребностью человеческой природы - молитву...
      - Англичанин или немец стыдится не работать, стыдится попусту болтать. Вместо конкретных идей, выраженных в чертежах и цифрах, мы обожаем рассуждать на отвлеченные, туманные темы, философствовать, плакаться по поводу...
      -...Мы - плененные звери, голосим, как умеем. Глухо заперты двери, мы открыть их не смеем...
      - Сколько же можно предаваться болтовне, препираться по поводу будущего России, ровным счетом ничего не делая для этого будущего! Когда я их слушаю...
      -...Будь что будет, - все равно. Парки дряхлые, прядите жизни спутанные нити. Ты шуми, веретено...
      - Будь моя воля, я бы чревовещателей этих прогнал сквозь строй или опустил в шахту на сутки, чтобы они прочухались и перестали каркать и молоть чепуху. Они же просто бредят наяву.
      -...Я мечтою ловил уходящие тени, уходящие тени погасшего дня. Я на башню всходил, и дрожали ступени, и дрожали ступени под ногой у меня...
      - Но вы понимаете, слушают их и как слушают! Будто они и есть пророки.
      - На Руси, знаете, кого только в пророки не возводили! Потому что всегда хватало зевак, которые готовы были их слушать. Работать неохота, так сидеть тоже скучно, а тут вроде и дело, и забава - стоять и слушать, разиня рот. А уж сейчас-то, когда никто не знает, что надо делать, чуть не каждый объявляет себя пророком. Раз потребность такая...
      -...Устремляя наши очи на бледнеющий восток, дети скорби, дети ночи, ждем, придет ли наш пророк. Мы неведомое чуем, и с надеждою в сердцах, умирая, мы тоскуем о несозданных мирах...
      - Поверьте, все это не более, как паясничанье, игра.
      -...Я трагедии жизни претворю в грезо-фарс...
      - Ну, слыхали? Какое отвратительное жеманство! В шахту их, в шахту всех! Среди всего этого словесного водопада я предпочту социал-демократов. Они хотя и не очень грамотны, но у них есть своя, ясная им цель.
      -...Весь мир насилья мы разроем до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим...
      - Их разрушительной программе мы противопоставим свою, созидательную.
      -...Как мечтать хорошо вам в гамаке камышовом...
      - Уф, уйдемте отсюда скорее.
      ...мечты сюрпризэрки над качалкой гризэрки... и ты, огневая стихия, безумствуй, сжигая меня, Россия, Россия, Россия, мессия... мрет в наши дни с голодухи рабочий... к фее в замок собрались мошки и букашки, перед этим напились... кровью народов залитые троны кровью мы наших врагов обагрим... и снова свет блеснет, чтоб стать добычей тьмы, и кто-то будет жить не так, как жили мы... никаких преград! Мы свободны и одиноки! С этим ужасом...
      - Пожалуй, хватит. Надоело. Они начинают повторяться.
      - Да, к сожалению, конец беседы уже не разобрать, очень много посторонних наложений. Но согласитесь, время далекое, сложное, и трудно было получить чистую запись.
      - Не в этом дело. Вы уж извините, но сама беседа отдает фальшивкой.
      - Это ваше субъективное восприятие, уверяю вас. Этот кадет, как я понял, несимпатичен вам, а я вот сейчас послушал его, и он оказался человеком думающим и дельным.
      - Уж больно он самоуверен и категоричен.
      - Это черта всех политиков. Иначе они не смогли бы действовать. Гамлетизм парализует волю. Запись же эта подлинная, не сомневайтесь. Может, вас смущает сама система записи, незнакомая вам? Но тогда иной, извините, не было.
      - Нет, не в этом дело. Мне не понравился голос кадета. Даже не сам голос, а его интонация. Будто не он говорил, а бабка моя Мария Николаевна. Собеседник же его смахивал на парфюмера.
      - А, понимаю, понимаю. Ваша бабка рассказывала вам о кадете, и у вас произошло наложение одного события на другое.
      - Не знаю. Но больше я не хочу их слушать. Я хочу уйти.
      - Идите. Но помните, вам придется пройти через ту комнату.
      - О Господи! Неужели нет другого хода?
      - Нет. Вы ведь должны пройти незамеченным. Не волнуйтесь же так. Прикройте глаза и идите вдоль стен, как я вас учил. Там всюду кнопки. Стоит нажать - и струя воды оттолкнет их назад.
      Он открыл дверь, сделал шаг и сразу обессиленно застыл, уткнувшись в густой, тягучий смрад, заполнявший комнату плотной, осязаемой массой. Из кучи голых тел, валявшихся в беспорядке на полу, одно приподнялось и двинулось к нему. Из-под опущенных век он видел только нижнюю часть этого тела, и видел, что оно прекрасно. Он смотрел на дивный изгиб юных бедер, колыхавшихся все ближе и ближе и все бесстыднее приоткрывавших сокровенное. Он осознавал, что ему надо скорее бежать, не медля ни секунды. Но безудержное, неосмысленное бесстыдство этой красоты притягивало и властно звало к ответному бесстыдству, которое уже и не ощущалось как бесстыдство, а лишь как проявление естества.
      "Нажми кнопку! Сию же минуту! Не поддавайся! И не поднимай глаз! Ни в коем случае не поднимай глаз!"
      Бедра приблизились вплотную. Рука нащупала кнопку. И все-таки он поднял глаза. Конечно же, поднял! Струя воды хлестала в толстую, короткую шею, на которой сидело две циклопические головы, одна большая и вторая маленькая, приросшая сбоку.
      В несколько прыжков он пересек комнату и выскользнул в знакомую щель. Тут силы оставили его, и он упал. Очнулся он в своей постели. Хотел встать, но не смог. Вызвал сестру.
      - Что со мною? Почему у меня не двигаются руки-ноги?
      - Лежите спокойно. Вам ввели анестезирующую жидкость. Вы сильно ушиблись. Понимаете, вы опять лазили на потолок.
      Что за чушь! Сколько раз он им объяснял, что он туда не лазит! Где они видят следы, которые обязательно остались бы, если бы он туда залезал обычным способом? Туда, наверх, его притягивает посторонняя сила, под воздействием которой он оказывается тогда, когда задумывается над некоторыми вопросами. Например, почему оставляют в живых безнадежных идиотов? В них нет ничего людского и даже простейшие животные инстинкты у них либо не развиты, либо искажены. Разве курица будет валяться в собственном помете? И однако на рожденное от человека распространяется заповедь "не убий". А как же преступники, которым выносят смертный приговор?...
      Он спрашивает, а вокруг молчание. Из каждого угла комнаты выходят три линии, ползут друг другу навстречу, смыкаются и образуют замкнутое пространство. Оно охватывает его, невозмутимое и непрошибаемое. Даже взлетая, он упирается в потолок или в стену. Минуя свою клетку, он неизменно оказывается в другой. Он измучен. Краткое воспарение кончается падением.
      Его спутник, который провел его через палату уродов, избавлен от таких мучений. Он, даже находясь в клетке, не скован ее властью. В любой момент он может покинуть ее, так как может покинуть себя. То ест обернуться кем угодно: юношей, женщиной, мышью, камнем, плодом дерева. Или деревом, приносящим плоды. Однажды он стал апельсиновым деревом и объявился в деревне, где когда-то жил. Ему все легко, и он не держит в секрете, как этого достичь. Очень просто, говорит он, надо только однажды решиться и отказаться от себя. Отказаться от себя - пройти через смерть. Это страшно только один раз, а потом уже нет. Потом можно сколько угодно менять обличье, и страха не возникает. Потому что умирает уже не твое "я", а то, которое ты временно взял.
      Так что же - решиться? Вернуть маленький дар? Обменять жизнь на вечность? Но как же тогда я? Жалкий путаник, не знающий, что делать с даром... Он совсем не то, кем я хотел бы быть. И все же... Есть в моем "я" что-то, от чего я не откажусь ни за что, ни при каких обстоятельствах, ни за какие блага. Что это? Господи, что?
      Опять молчание.
      Иисус Христос, идя на распятие, знал, что будет воскрешен, и все же душа Его смертельно скорбела. "Отче! О, если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо Меня!"
      Почему, Господи, так велика была мука Твоя, что Ты взмолился?
      Молчание.
      Ты хотел ЖИТЬ?
      - Хотел! Ибо Ты был рожден от женщины. А Тебя убили. Бессмертие Сына Божьего не искупит вины тех, кто убил Сына Человеческого. Но Ты, Ты простил бы их?
      Простил бы. Ты не царь от мира сего. Ты учитель, и учил любви и прощению. Но не Ты ли говорил слова о геенне огненной и прегрешениях, которые не простятся! Так когда же карать и когда миловать?
      Ах да, суд Божий, а не человеческий. Но мы-то не на Небе, а на Земле. И после того распятия сколько было убитых, обиженных - не счесть. Идет суд человеческий. Один человек вершит суд над другими. Один облечен властью, другой нет. Один подписывает приговор, другой исполняет, третий кладет голову на плаху. Опускается топор - человека убили. Рожденного от женщины. Кто убил? Тот, кто был на суде, или тот, что с топором?
      Все плывет в голове. Что они мне вкатили? Новокаин или еще какую-нибудь гадость? Что хотят, то и делают. Они облечены властью. Так о чем же я? О чем-то я хотел спросить... Да, давно хотел. Почему Ты пошел на смерть? Почему избрал для предательства Иуду? Другие не спорили, лишь внимали в благоговении, а он спрашивал. Сталкивал слова заповедей с жизнью. А в жизни такая бесовская путаница. Каждый раз надо думать заново. Жить труднее, чем учить и проповедовать. Ученики Твои усвоили заповеди, а думать они научились? Заповедь - не догма, а руководство к действию. Или это не о том?
      Но как стучит в голове! Будто молотком кто бьет по мозгам. Или еще кто-то идет? Что за ночь! Как тяжело ступает!
      - Кто вы? И почему на вас белое покрывало?
      - Вы меня не знаете. Мы никогда не встречались... при вашей жизни.
      - Так что же, я умер, что ли?
      - Нет, вы живы, вы еще живы. Но я еще не родился.
      - То есть как это? Ничего не пойму.
      - Я объясню. Я пришел к вам из будущего.
      - А-а! И чего вы от меня хотите?
      - Я пришел по вашему зову.
      - Я никого не звал из будущего. Еще из прошлого иногда...
      - Это делается невольно. Вы постоянно думаете о будущем. О том, что с вами будет, когда вас не будет.
      - Когда меня не будет, мне будет уже все равно.
      - Когда не будет. Но пока вы есть, вас это заботит, вам не все равно.
      - Да, пожалуй. Как странно...
      - Странно? Естественно! Для творца время не останавливается с последним ударом сердца. Ему мало признания современников. Ему важнее признание потомков. Соединить то и другое - редкая удача. Чаще приходится выбирать. Это всегда риск, цена которого - жизнь. Напрасный риск напрасная жизнь. Поэтому-то так тоскует художник, так мечется.
      - Откуда вы так точно знаете?
      - Мне ли не знать? Я тоже был художником.
      - То есть как были? Вы же...
      - Да, если соотнести с вами, то я еще только буду. А если... Понимаете, я - это уже не живой я. Вы видите, что меня скрывает покрывало?
      - Да, конечно.
      - Так вот, под этим покрывалом не я... уже не я, а памятник мне.
      - Ага, так вы - каменный гость?
      - Гм... в некотором роде. Видите ли, я не статуя из камня. Скульптура будущего совсем иная. Иные материалы, иная технология, а главное - совсем иное образное мышление, иной способ общения со зрителем.
      - Общения?
      - Непременно. Я меняюсь, вступая в контакт с ним. Я оживаю. В меня вливается его жизнь. Мое изображение не есть нечто неподвижное, раз и навсегда отлитое.
      - Идею этой новой скульптуры я, кажется, уловил, но воплощение... ускользает от меня. Может быть, вы снимете покрывало?
      - Вы ничего не увидите.
      - Я, по-вашему, слишком ничтожен?
      - Нет, просто слишком велико расстояние.
      - Зачем же вы пришли?
      - Я увидел, что вы готовы сдаться и отречься от искусства.
      - Я устал.
      - Это пройдет. Но искусство нельзя предавать. Это чревато. В нем высшее назначение человека. Сделав первые наскальные рисунки, человек отделил себя от животного мира, поднялся на иную ступень. Он стал ТВОРЦОМ.
      - А как же орудия труда? Энгельса уже забыли?
      - Это вторично. Примитивными орудиями труда пользуются и некоторые животные. Но развития-то нет! Толчок к прогрессу, к развитию дали вот те самые наскальные рисунки. И вся дальнейшая наша история - это единый процесс, в котором человек продолжает сотворение мира.
      - Человек - соавтор?!
      - Да! Правда, лишь в ограниченном отрезке пространства и времени. Это путь Homo Sapiens. Миссия Homo Sapiens. Так он, существуя в мире относительного, возвышается до вечного и соприкасается с абсолютом.
      - Соприкосновение, но не достижение.
      - Чтобы достигнуть, он должен взойти на Голгофу.
      - Но у него не хватает духа. Свое конечное он ценит больше бесконечного. Он слаб.
      - В этой слабости его сила, ибо он ежесекундно ее преодолевает. Он знает, что умрет, а живет так, будто именно он вечен. Вся жизнь человеческая - бунт против смертности. Смертность для него - высшая несправедливость. Ratio дал ему возможность осознать ее - memento mori - но исправить ее не в силах. Человек не смирился - в этом его трагедия и его подвиг. Христос воскрес, но сначала Он принял смерть. Мученическую человеческую смерть. Вот почему распятие для человека - недостижимая и близкая высота. Не каждому дано возвысится до нее, но свои нравственные оценки он черпает оттуда. И заметьте: оттуда - это не прошлое, это будущее.
      - Вон что! Наверное, поэтому мы и не можем жить, не пытаясь представить себе свое будущее. Ведь оттуда исходит свет. Он осветит нашу деятельность, и только тогда можно будет судить, что мы делаем сегодня правильно, а что неправильно.
      - Да. И только в будущем станет ясно, правдив ли тот путь, который вы избрали, работая над своим проектом.
      - Но вы-то уже знаете это?
      - Знаю...
      - Знаете... И можете сказать... Но не надо! Нет, это слишком страшно! Я не хочу знать! Это безбожно! Убирайтесь! Не смейте срывать с себя покрывало! Не швыряйте его на меня! Мне душно! Освободите голову! Я же задохнусь! Это сеть, а не покрывало. Я не могу выпутаться!
      - Успокойтесь! Я вам помогу. Вот и все, я сняла простыню с вашей головы. Вы очень вертелись и запутались в ней. Давайте-ка я вам все поправлю. Лежите, не вставайте, мы еще не сняли с вас повязки.
      - А где этот... эта... Тут есть кто-нибудь... или что-нибудь?
      - Никого нет. Только вы и я. Да нам больше никто и не нужен, правда же?
      - Где вы пропадали целую неделю?
      - Я работала в другом отделении.
      - А я скучал без вас. Эта тумба такая грубая. Она мне не нравится.
      - Сегодня я буду с вами. Если что, зовите меня. Я тоже по вас соскучилась.
      - Правда?
      - Правда. Вы очень интересно рассказываете и вообще...
      - Тогда посидите со мной еще немного. А то вы уйдете и опять придут эти... Они меня сегодня замучили.
      - Не придут. Хотите, я завешу окно?
      - Не надо. Они появляются не через окно. Они возникают вон там, из той стены. Постойте пока там, чтобы никто больше не вылез... Сестра, а вам не больно выщипывать бровки?
      - Хочешь быть красивой - терпи. Сейчас модно.
      - Ну и как? Помогает? Теперь вы ему больше нравитесь, с такими бровками?
      - Сначала ему ужасно не нравилось. Он даже разозлился. "Сделала из себя глупую куклу". А потом видит - на меня другие поглядывают с интересом, и приумолк. Мужчины ведь, знаете, как дети: им обязательно подай ту игрушку, какую все хотят.
      - Да? А вот мне когда-то нравилась игрушка, которая больше никому не нравилась. И никто у меня ее не отнимал. Все говорили: ой, да она некрасивая! А мне она от этого еще больше нравилась.
      - Что же, бывает, и некрасивые нравятся.
      - Но она не была некрасивой. Она сначала была красавицей. Когда я ее любил. А когда я ее... нет, не разлюбил, я продолжал ее любить, но оставил ради другой женщины, которая всем нравилась...
      - Вот видите!
      - Да. Она, эта другая, вот как вы: стоит выщипать бровки - и уже красивая, и всем хочется с ней. И мне захотелось.
      - Выходит, не зря мы выщипываем бровки.
      - Конечно, раз мы такие дураки.
      - Вы не дураки. Просто это закон природы.
      - Ну да, а мы - животные.
      - Ага. А думаете, что люди. То есть вы люди, но только наполовину.
      - А вы?
      - И мы.
      - А хочется стать человеком. Я пробовал. Вернулся к той, некрасивой женщине...
      - Она позвала вас?
      - Нет, я сам. Я хотел полюбить ее снова.
      - Зачем?
      Действительно - зачем? Зачем он вторгся в ее жизнь? Она обрела свои небольшие, незавидные радости. Другие считали, что это не радости, а черт знает что, и ему так казалось. Но раз она сама им радовалась, значит они были для нее радостями, и какое кому дело, что это было на самом деле? Никогда не надо вмешиваться и раскрывать глаза. Что за обывательская егозливость?
      Он приходил к ней, они сидели и выпивали. Она пила больше, чем он. Он отметил, что считает, что это нехорошо, что было бы лучше, если бы больше пил он. А почему лучше? Стоило ли приходить к ней с таким содержимым в голове?... Опьянев, она начинала говорить. Она теперь много говорила. Он слушал и трезвел. Мадоннам нельзя стариться. На всех картинах мадонны очень юны. Юное лицо печаль украшает. Увядшее лицо она не украшает. Или это печаль не та, которая украшает?
      Иногда, когда он сидел у нее, звонил пианист. Она быстро собиралась, приводила себя в порядок и ехала к нему. Он не ревновал ее. Ему было немного неловко и все. А ей? Ей было как будто все равно. И все-таки... Когда она открывала ему дверь и их глаза встречались, она чуть краснела, в лице загорался тот давний свет, он вдруг терялся, не находил, что сказать, и молчал, она тоже, и несколько секунд между ними стояла преграда, которая не разделяла, а соединяла их. Как той далекой весной. Потом преграда исчезала, растворялась в обыденных словах и действиях. Он входил в комнату, где на стене висели старинные часы. За стеклом мерно качался тяжелый маятник. Вправо-влево, туда-сюда. А стрелки по кругу. Одна ленивая, другая резвая, длинноносая, тыкается и стучит на всю комнату.
      - Почему ты не выкинешь на свалку эти часы? Они так громко тикают.
      - Я не замечаю, привыкла.
      - Леля, если он позвонит сегодня, не езди к нему. И...
      - И что?
      - И останься трезвой.
      - Зачем? Будет только хуже.
      - Леля, я хочу, чтобы ты мне поиграла. Я столько лет не слышал, как ты играешь. Только извини, я остановлю пока этот маятник.
      - Ты просишь... Ну что ж... Я сыграю. Вот это помнишь?
      Еще бы не помнить! Это была та самая серенада Гайдна, которую когда-то разучивали при нем старательно и долго для выпускного экзамена. Но как сухо и вяло звучала сейчас лелина скрипка, из мелодии ушло то особое интимное звучание, которое появляется тогда, когда играют для тебя и с настроением. Он даже отвлекся и задумался о чем-то другом. Но Гайдн есть Гайдн. И постепенно, такт за тактом, он вернул себе прошлую власть над ними. Смычок уже легко и плавно скользил по струнам и пел нежную, жалобную песню о человеческой любви. Все ожило - и скрипка, и лелины руки, и его способность волноваться и внимать. В комнату проникли запахи ранней весны, талого снега, просыхающей земли, уже готовой к воскрешению.
      И тогда он встал, подошел к Леле и прижался губами к руке, державшей смычок. Рука замерла, а звук еще звучал, задержавшись на самой тонкой струне. И смолк. Гайдн ушел, а они остались вдвоем.
      - Леля! Что же нам делать?
      Леля отбросила скрипку, опустилась в кресло и заплакала. Он стоял и слушал этот горький, некрасивый плач, с подвываньем и всхлипами. Слушал и молчал. Что-то надо было сказать. Но слов не было. Слов-то и не было. Была жалость, острая, сосущая, тоскливая. Женщина плакала отчаянно и безутешно... Извела меня кручина, подколодная змея... Бабуля, бабуля Антося, значит, нельзя вернуть любовь? Значит, нет нам спасения? Догорай, гори, моя лучина, догорю с тобой и я... И не заплакать уже, как когда-то мальчиком под бабулину песню, не испить утешения от излитых слез. Бабуля... Единожды предав...
      Потом Леля и он долго сидели рядом, тихо, не шевелясь, обессиленные пережитым. Он не говорил, страшно было сказать вслух то, что они осознали: никогда не быть им вместе. Невозможно. Это значило перечеркнуть то, что было между ними в юности. То, прежнее, неповторимо, а новое было бы обыкновенно и пошло. Голубые тюльпаны растаяли, осталась прозрачная, чистая лужица, и шлепать по ней ногами?...
      Он встал и пустил маятник. Часы снова громко затикали.
      Тик-так, тик-так. Все так, все так. Опять тикает в голове. Уже терпения нету! Сестра! Сестра! Ушла. Может, они мне маятник прямо в голову вставили? От них всего можно ждать. Тик-так, тик-так. У всех голова думает, а моя только тикает. Теперь до конца дней буду слушать тиканье. Они это нарочно, убеждают нас: тик-так, все так, все, что есть, должно быть так. А я знаю, что не все так. Много чего не так. А вот чего?
      Господи! Вот сижу я среди учеников Твоих, слушаю Твои слова, смотрю на Тебя, встречаю Твой взгляд, и Ты читаешь в глазах моих сомнение. Ты не сердишься, не коришь, не гонишь меня, Ты терпеливо повторяешь: истинно, истинно говорю вам... Все так, все, что Ты говоришь, истинно. Я не спорю с Тобой, как Иуда. Я слушаю, чтобы поверить, и - не верю. Никак не могу принять все на веру. Поэтому меня зовут Фома Неверный. Но я хочу верить! Потому что люблю Тебя. Иуда не любит. Он умный, но в сердце его нет любви. Он хочет постигнуть истину - не любя. Я не хочу, как он, ибо знаю - этот путь бесплоден. Но когда он спорит, Твоя истина в его устах вдруг оборачивается другой стороной и... Она двулика? Но тогда она не истина!
      Я устал от сомнений, Равви. Мы прошли столько городов и селений, я видел, как слово Твое исцеляет тело и душу, и видел, как неизмерима пучина людских страданий. Доколе же, Господи?
      ДО КОНЦА СРОКА!
      Что? Кто это сказал? Ты или... он? Иуда?
      Опять главное от меня ускользнуло. Опять искать? Нет сил. И потом эта жара. Почему такая жара? А счастливец повесился. Тот, с пустыми глазами, непомнящий. Прыгун сообщил. Однажды он не успел забыть свой сон. Что ему снилось? Никто не знает. Да и не все ли равно. Всех мучают свои сны. Кого мучают... А кого не мучают... кто не видит своих грехов, тот вдвойне грешен и вдесятеро обделен. Кто это говорил? Не вспомнить. Голова набита так, что вот-вот лопнет. Хочется проковырять в ней дырку и вытряхнуть оттуда лишнее. Старый друг лучше новых брюк... Ну что это? Ведь черт знает что! А кто-то любил это повторять. Кажется, Лакуна... Лямочка...
      Есть животные, которые умеют впадать в анабиоз. Это как раз то, что мне сейчас нужно. Довольно всех этих блужданий по лабиринту в поисках истины. По оборудованному лабиринту двадцатого века с крупным электрическим табло - "НЕТ ВЫХОДА". Откровенно, индифферентно, однозначно. Нет, этого я больше не вынесу.
      Господи! Призови меня на Свой суд. Я иду дорогой греха, я устал. Наставь же меня на путь истинный. Ты видел: я хотел учить добру, но мне не дано. Я повторял слова - Твои слова! - но что одни слова? Я помню...
      Накануне последней вечери Иуда спросил Тебя: "Равви, Твоя правда так проста, почему же она не доходит до человеческого сердца? Почему так мало тех, кто поверил и последовал? Остальные же продолжают жить в грехе и не устыдятся". Ты не отвечал, Ты смотрел в глаза Иуде. В них Ты прочел его главный вопрос: ЗАЧЕМ ТОГДА ТЫ?! Но вслух он произнести не решился. Ты отвернулся и пошел от него. Сердце Твое сжалось. Ты понял: час пробил. Тот, которого Ты ждал и к которому готовился. Ты всегда знал: одних слов не хватит. Вот они уже все сказаны, а за Тобой следует лишь малая горстка. Настала пора напоить слова кровью Своего сердца, чтобы люди поверили, что в них - правда. Надо дать пример. Первый пример подвижничества. Тогда последуют.
      Ты собрал тайную вечерю, чтобы проститься с любимыми учениками. Иуда тоже пришел. Ты видел: он был умнее других, но те были добрее. Они бы не смогли. А этот сможет. Он про себя уже оправдал свое предательство. Он предаст потому, что Иисус не нужен. Он мешает. Он учит любви, на которую люди не способны. Он сулит им блага, которые для них недостижимы. Он зовет на вершину, а им уютнее внизу. Итак, проповедь Иисуса - обман, и он, Иуда, раскроет перед народом этот обман. Пусть они все увидят! И тогда он даст им свою идею и поведет их другим путем. А впереди пойдет он, Иуда, новый учитель людей.
      Как велик соблазн - быть во главе, ощущать на вершине себя одного. Быть на вершине, чтобы вершить судьбами. Всех, кто внизу. Их будет еще много потом, соблазнившихся. Придут лжехристы и лжепророки, и дадут знамения и чудеса, чтобы прельстить... Это Ты уже говорил им, своим ученикам. А сейчас сказал только: "Один из вас, ядущий со Мною, предаст Меня". Никто ничего не понял, вы же двое уже знали все. Почему же тогда, Господи, почему Ты сказал это вслух? Зачем? Уж не затем ли, чтобы Иуда устыдился? Уж не томила ли Тебя надежда, что он отложит замышленное? И тогда Ты бы походил еще немного по нашей грешной земле, среди людей - пусть грешных и слабых, но Ты ведь сумел полюбить их и их жизнь. Так хотел ли Ты этого? Ответь мне, Господи!
      Опять не слышу. Опять вокруг грохот. Тишину разорвали крики и автоматные очереди. В кого-то опять стреляют, заглушая Твое слово. В кого же на этот раз? А на этот раз в детей. Большие белые дяди окружили чернокожих детей и косят их из автоматов. Им был приказ сверху, с вершины. Асфальт залит алой кровью, маленькие тела корчатся в муках. Прошло два тысячелетия... Был ли Ты, Иисусе Христе?... Женщина, белая женщина, подхватывает падающего мальчика и несет на руках. Короткая очередь - она падает. Свидетельница. Подвижница. Еще одна. "Дура, чего он ей, этот ниггер? Эй, ты, убери ее труп!" Эти дети христиане, и завтра в церкви священник отслужит по ним заупокойную мессу. Прости им, Господи, их прегрешения, отвори врата Царствия Небеснаго... Во имя Отца и Сына и Святаго Духа...
      Вместо слова - россыпь слов. Бездна слов. Их надобно много, чтобы возвести насыпь, прочную, ровную, незыблемую. На нее уложили рельсы и катят по ним составы с любым содержимым. Куда? Зачем спрашивать, если твой вагон поставлен на рельсы? Вопрос отпадает. А все-таки?... Ложись! Огонь!!! Из многих тысяч батарей... Хайль! Банзай! Еще как?
      Что ж, так и будет продолжаться? Так и будет идти человечество сквозь огонь?
      Мне больно. Невыносимо больно. Я весь опален огнем. Где он - снаружи или внутри меня? Ничего не могу разобрать. Пить! Дайте мне пить! Я умираю от жажды. Что они суют мне в рот? Уксус? Негодяи! Я думал, они хорошие, эти аборигены, неиспорченные, исповедуют простые человеческие истины, а они? Они хотят съесть меня. Человека! Убить и съесть! Твари! А впрочем, за что я их ругаю? Они, бедные, так голодают в своей пустыне, мясо для них королевское блюдо. Нет, их можно понять. Вполне. Я для них чужак. Мы вон у себя в Европе ухлопали миллионы чужаков - каждый своих - и не с голоду, не ради пищи, у нас были другие мотивы, и всех убитых мы благородно закопали в землю или сожгли. С точки зрения этих голодных туземцев, глупость невообразимая! Где им, дикарям, понять цели и задачи нашего цивилизованного мира! Зато я их понимаю. У меня развитое сознание. Что ж, пусть они полакомятся. Жалко только, что я такой костлявый. Знал бы, отъелся бы прежде, как Оползнев. Им бы тещу мою сюда. Столько мяса пропадает... Однако чего они так долго суетятся вокруг меня? Видимо, таков торжественный ритуал. Они же не тигры, чтобы слопать добычу без всяких эмоций. Придется уж потерпеть.
      - Потерпите, потерпите. Совсем немного осталось.
      Интересно, а почему они такие светлые и... причесанные? Может... может, я вовсе не в Австралии? А где же тогда? Вот так номер! Кажется, там вдали виднеются развалины дорического храма. Тогда я, выходит, в Греции. Но как я сюда попал-то? Вроде бы по линии Союза архитекторов. Оползнев добился поездки нашей группы, а жена добилась, чтобы меня в нее включили. Да, да, она еще почему-то очень хотела, чтобы я поехал и посмотрел на Грецию. А тут такое пекло. Ноябрь уж наступил, а солнце шпарит, как в июле. Мозги растеклись в голове жидким киселем. Так и ходим с киселем вместо извилин. Приспособились как-то. Я даже узнал кое-какие места родные...
      Но куда же мы сейчас-то тащимся? Ах да, глядеть на развалины этого самого дорического храма. Надо же, даже каменные храмы тут разваливаются, не выдерживают жарищи. Понятно, почему погибла древнейшая цивилизация. На редкость тяжелые климатические условия. А все потому, что древние греки бездумно истребили когда-то густые девственные леса на своем полуострове. Им нужны были посевные площади и дрова. К сожалению, среди них не было ученых- экологов, которые указали бы им на пагубные последствия их действий. А если бы были, тогда, конечно, все пошло бы по-другому. Экологи сказали бы им: "Люди, вот вы строите себе ойкос - жилища и отапливаете их дровами. Но ваша жизнь протекает не только внутри дома, но и снаружи. Поэтому ойкос - не просто дом, жилище, это вообще родина, обиталище". Греки послушались бы и перестали бы вырубать свои леса. А нас теперь не сжигали бы заживо лучи немилосердного солнца, от которого негде укрыться.
      Сколько же осталось нам тут маяться? Трое суток позади. Всего было девять. Значит, девять минус три... Сколько ж это будет? Девять - это что? Это если три взять три раза. А три? А три - это если три взять один раз. Теперь если мы возьмем трижды три и отнимем трижды один... нет, одиножды три... А почему отнимем? Кажется, это не разрешается. Нас инструктировали! Там ничего не было сказано, чтобы отнимать. Насчет давать что-то было. Не давать! Ни интервью, ни автографов и ничего другого. Или, наоборот, давать? Только не всем? А кому тогда? Совсем запутался. Только бы не отстать от своей группы, как вчера. Вчера нас привезли на место, где проходили в древности олимпиады, и я как-то разволновался очень, нахлынули воспоминания далекой юности. Бабушку Липу вспомнил. Что ее назвали по-гречески Олимпиадой в честь спортивных состязаний эллинов, а она не знала про это. И ничего, жила. Умела жить. Знала всю крестьянскую работу, рожала детей, растила внуков. Любила людей. Делилась с теми, у кого была нужда. А когда нужда хватала и ее за горло, не впадала в панику. Не причитала, что наступил конец света. Молясь Богу, просила за всех. Правда, вот Моцарта она не слушала. А и послушала бы, не поняла бы, не оценила. Ее внук слушает, наслаждается. Он много еще чего знает и умеет, чего не знала и не умела она. Бабушка так гордилась мною, бывало смотрит - и вся излучает сияние.
      Бабушка, не один я теперь много знаю и умею. Мы дружно овладеваем всеми богатствами человеческой культуры. Все накинулись на культуру. Всем захотелось культуры. Глотают все подряд, не разбирая. Некогда. Я вчера нашла совсем случайно у себя в шкафу, где Моцарт и Григ, все, что много лет хранила тайно в темных переплетах пожелтевших книг... вашу записку в несколько строчек, ветку сирэни, смятый платочек... В бананово-лимонном Сингапуре... Все, что Белова окружало, носило зримые черты его рабочего закала, его душевной чистоты. Окончив завтракать, шагал он в уютный красный уголок смотреть газеты и журналы, какие выписать не смог... Его пример другим наука... Будет людям счастье, счастье на века-а... Вот, бабушка, все мы изучили, все мы получили, даже счастье. А вы-то как жили, помнишь? Одно цинковое корыто когда-то по всей деревне таскали. Стирали по очереди. Теперь понакупили стиральных машин.
      - А портянки мои она постирает?
      - Да что ты, старый? Вот удумал еще! Неужто такое диво для твоих портянок делали? Я потом тебе их так отшоркаю.
      - Бабушка, что ты машину-то бережешь? Что с нею сделается? Ты руки свои побереги.
      - Да как же, милый, не берегчи? Я помню, еще в деревянном корыте стирала. До самой войны дожило. А потом враз треснуло. Я его выставила сушиться, а оно вот эдак надвое и расщепенилось. А тут... Подумайте-ка, за один человеческий век и столько всего понаделали. Ай, Егорушка, жить вам теперь да радоваться.
      Но мы не очень-то радуемся. Во всяком случае не больше вашего. А пожалуй, что и меньше. Среди всего этого изобилия у нас затерялось главное. Оно где-то есть, но где его искать? Пройти весь путь назад? Он так загажен. Да и вообще назад человеку хода нет. Ни к природе, ни к Христу. Назад - да. Но то, главное, оно не осталось сзади, оно не ушло вперед. Оно присутствует всечасно повсюду. Значит, надо искать вокруг себя. Идти и искать.
      Идти? Но... Это пухлое горячее одеяло...
      - Я отвезу вас назад, в палату. Все обошлось, слава богу, опасность миновала. Температура стала спадать. Здорово вы нас напугали. Знаете, вы могли даже умереть.
      Умереть? Ах, вот что... Ну да, меня же хотели поджарить. Почему же не поджарили? Кто-то спас. А огонь не унимается... Может, напрасно спасали? Может, это было бы к лучшему - умереть? Успокоиться, утихнуть, отойти от суеты... Может, это и есть выход? Тогда не будет больно, не будет жечь огонь. Он стоит стеной, и все цвета радуги полыхают в нем. Густосплетенные нити добра и зла. Какой же из них есть цвет истины? Так я и не нашел. После меня придут другие и будут искать. В другом веке. В другом тысячелетии. Но найдут ли?
      Так или иначе - а мне пока надо выбираться. Позади остались только черные одинаковые угли. Пожарище. Ни питья, ни зернышка, лишь дым и удушливый смрад. Путь один - вперед. А впереди - новая стена огня. Весь мир в огне. Это и есть жизнь?
      "И взял Ангел кадильницу, и наполнил ее огнем с жертвенника, и поверг на землю..."
      Зачем? Это же больно. Нам больно! Зачем?
      "...И возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его..."
      Возмездие?
      "...Кто не убоится Тебя, Господи, и не прославит имени Твоего..."
      Так чего же Тебе надобно, Господи? Вечный страх и поклонение? Всего-то? Это сможет любой смертный. И праведник, и негодяй. Ибо все мы боимся смерти. Но пугать именем Твоим, чтобы мы творили добрые дела со страху?... Ах, я опять путаюсь. Пугаешь не Ты, а Твои последователи.
      Иисусе, тогда в Гефсиманском саду, когда ты пал на землю и молил Отца Небесного пронести чашу испытания мимо Тебя, Ты был в смятении - оттого ли, что страшился физических мук? Или открылось Тебе, что не донес Ты слово Отца Твоего, если ученик Твой дерзает на предательство? А другие слепы и не видят, не остановят... Они понесут далее слово, а что налипнет на него по дороге - увидят ли? Не об этом ли смертельно скорбела душа Твоя?
      Я не хочу жить в страхе и унижении. Ты явился в мир в образе человека - не для того ли, чтобы возвысить его? Указать дорогу, чтобы живые шли к Тебе? И радовались. Пока я жив, я хочу радоваться жизни. Не Твое ли это слово - возрадуйтесь?
      Но не за счет ближних... не разрушая... Я иду по пепелищу. Все выгорело. От наших творений остались одни руины. Да, тот храм построен в дорическом стиле, но это не Греция. Мы по всему свету наставили множество сооружений и назвали их пышно - капитолии, университеты, соборы, биржи, парламенты, дворцы культуры, спорта, правосудия. А снаружи облекли их в одинаковые одежды языческого греческого храма. С колоннами, фронтонами, фризами, карнизами. Под копирку. Я тоже производил подобную бутафорию. Я тоже лгал. Все перепуталось - старое и новое. Человеческий глаз привык к странному соседству. Как привык видеть лик Христа в золоченой оправе и в полиграфических оттисках, наклеенных на картонку. Ложь легче размножать. Но - "се, гряду..." И обрушилась лавина огня и все сожгла, все поглотила. И новое, и старое. И мое, и чужое. И храмы, и дома, и скарб, и деревья, и посевы. Что сотворили люди и что сотворила природа. Стадион Сурена лежит в руинах. Он берет в руки гранитный обломок и стирает с него серый пепел. Художник держит в ладонях горстку праха - остаток холста, на котором жили его краски. Он любил красивую женщину и ушел от нее, чтобы написать картину. Кто это сказал: если бы случился пожар и он грозил бы гибелью котенку и картине, то он спас бы котенка? Не помню. Какой-то хороший человек. Только картина - это не просто кусок холста. И кто-то, кому очень нужно, так и не увидит ее. Антифонт умер, а если бы случайно не нашли обрывок его сочинения? Мы бы с ним никогда не встретились...
      Я прошел сквозь огонь и ослеп. Я не различаю красок жизни. Все вокруг меня имеет серый цвет пепла. Это конец? Стоит ли идти дальше? Теперь уж я все равно не различу цвет истины, даже если она воссияет передо мной. Так-то. Цыпленок жареный, цыпленок пареный пошел по Невскому гулять... Напуганный, ощипанный, бросился с проспекта в глухие переулки - и заплутался. Тупики - ошибки градостроителей или самоуправство власть и деньги имущих?
      Хватит вопросов. Я прожил путаную жизнь, поставил великое множество вопросов и ни на один не знаю ответа. Я взывал к Иисусу Христу, но Он не пришел ко мне. Я остался без Него. БЕЗ НЕГО. В моей душе нет веры, одни сомнения. Я не знаю, что такое мироздание, почему в нем царит столь совершенная гармония, что ее можно осмыслить и изложить в законах и формулах... и почему так бессмысленно гибнут миллионы разумных существ... почему они так грубо разрушают гармонию мира. Второй закон термодинамики гласит... Был Хаос, и было Преодоление, и будет Хаос, и... И все? Так просто? Ужели?
      Я не знаю, что будет дальше, не знаю, на что уповать. Всю жизнь я был в страхе, петлял, лукавил, лгал себе, и другим, и Христу. А теперь и страха нет. Я пуст, я один, я никому не нужен. Осталось только закрыть глаза...
      -Дяденька!
      Что такое? Кто-то звал меня? Да кто тут может меня звать, в этом мертвом мире?
      - Дяденька!
      Откуда этот голос? Вдали мелькает что-то оранжевое, яркое. Ужели опять огонь? Ужели есть еще пища для него? Все ближе, ближе...
      - Дяденька, куда нам идти?
      - Откуда вы взялись, дети?
      - Вон оттуда.
      - Вы убежали?
      - Да.
      - Почему?
      - Потому что мы рыжие. А они все спорят и спорят. Одни говорят: рыжие - это хорошо. Другие говорят: рыжие - это плохо.
      - А что у вас в руках? Апельсины?
      - Апельсины? Нет, что вы! Теперь ведь нигде не растут апельсины. Они бывают только в кино. Это оранжевые мячики.
      - Какие красивые мячики! Я думал, что я ослеп. Но я вижу! Вижу ваши рыжие головы и мячики. Как вас много! Унылая пустыня расцвела яркими цветами. Но откуда у вас такие мячики? Где вы их взяли?
      - Нам дал их один дедушка. Старенький такой и весь сгорбленный. Возьмите, говорит, на дорожку, они не простые, а с секретом и светятся. С ними вы не потеряете друг друга. Мы взяли их и пошли.
      - Вы бы спросили у него, куда вам идти.
      - Он не знает. Говорит, отсюда никому не видно. Если бы кто знал, давно бы нас увели. Он сказал, чтобы мы шли и что мы обязательно что-нибудь найдем.
      Только дети могут так верить и так спокойно уйти в никуда. Если плохо тут, то где-то же должно быть хорошо! Они не знают, что, кроме плохо, бывает еще совсем плохо. И пусть не знают. Пусть верят. Они поверили старику с оранжевыми мячиками. Теперь встретили меня и смотрят с доверием и надеждой. Надо идти и вести их. Не оставлять же их одних на пепелище. Но если бы знать куда...
      - Дяденька, а может, вот сюда? Тут какие-то рельсы. По ним ходили вагоны, значит, они куда-то ведут.
      - Нет, нет, этот старый путь нам не годится. Я ходил по рельсам. Они всегда упираются в тупик, в ничто. А если вагоны сходят с рельсов, их ставят обратно.
      - А куда же тогда?
      Надо выбрать хоть какой-нибудь ориентир. Под ногами пепел. А вверху? Дым рассеялся, открылась звездная карта. Она все та же с тех пор, как ее нарисовали первые звездочеты. Через миллионы лет созвездия распадутся, из ковша Малой Медведицы уйдет Полярная звезда, ибо ее ничто не связывает с этим ковшом, кроме человеческого глаза. Но пока она там, на месте, куда мы ее поставили, она нам светит. И пусть она поможет нам.
      - Идемте. Девочка, а почему ты плачешь? Боишься? Нет? Так чего же? Ах, у тебя отняли мячик. Кто? Этот мальчик? Мальчик, зачем ты отнял у нее мячик? Она же без него потеряется, и мы не сможем ее отыскать. Вон что, ты хочешь, чтобы у тебя было два? А если кто-то захочет иметь три и отнимет у тебя эти два? Подумай. Тогда мы потеряем в пути и девочку, и тебя. Не хочешь потеряться? И девочка не хочет. Отдай ей мячик. Пусть у каждого будет по одному мячику.
      - Дяденька, дяденька! А вон там, видите, бежит тетенька с целой авоськой мячиков.
      - Вижу. Она бежит не к нам, а от нас.
      - А почему?
      - Она боится, что мы попросим у нее мячики. Поэтому она не хочет с нами, а хочет одна.
      - Дяденька, она побежала по рельсам! Значит, она зайдет в тупик? Давай ей скажем.
      - Она не поверит нам. Когда мячиков не один, а целая авоська, человек никому не верит. И ничем тут уже не поможешь. Так что пошли.
      - Куда?
      - Видите вон ту яркую звездочку?
      - Я вижу!
      - И я вижу!
      - А вон та еще ярче!
      - Где? Это... это не звезда, дети. Это за вами кто-то летит. Ложись!
      Ну вот, опять грохот. Споры. Злоба.
      - Ну что? Что тебе надо от них?
      - Это изменники! Они изменили родине и делу. Или пусть они встанут под знамя, или я их...
      - Перестань пылить! Какое еще знамя?
      - Наше трехцветное знамя! Истина, благо, прекрасное! Высшие идеалы, ради которых стоит жить!
      - Жить, а не убивать!
      - Оппортунист! Предатель! Прочь!
      Он выхватил пистолет. А ко мне метнулось детское тельце и с криком обхватило за шею. Грохнул выстрел. Руки разжались, скользнули мягко, не задерживаясь, по груди, по ногам. На сером пепле лежала розовая ладошка, запачканная кровью. Я опустился рядом. Это была та девочка, которой я вернул мячик.
      - Маленькая моя... что же ты так? Заслонила большого дядю... Лучше бы уж я... Господи, и ты не поменяешь нас местами, не воскресишь ее. Так не бывает... Как же я тебя не уберег?
      Я гладил мягкие рыжие волосы, глядел в бледное личико, на котором застыла боль. Ей было больно, когда пуля прошла сквозь ее тело. Это последнее, что она успела ощутить в жизни...
      - Дяденька, а, дяденька!
      - Что, дети? Что?
      - Идем дальше. А то нам холодно.
      - А где же этот... убийца?
      - Он? Он стрелял в нас, но все его пули попали в наши мячики и отскочили, а потом полетели к нему назад... прямо в него. Мы накрыли его той тряпкой, которой он махал.
      - Что ж... Он погиб во имя, а не просто так. Таких ничто не спасет. Они - счастливцы! Но девочка... Почему же мячик ее не спас?
      - Она его выронила.
      - Ах да... выронила... Надо ее похоронить. Помогите мне.
      Мы сложили пирамидку из камней. Больше на пепелище делать было нечего.
      - Дяденька, возьми ее мячик. Он теперь ей все равно не нужен.
      Я взял оранжевый шарик и прижался к нему лицом. Он отозвался тихой, нежной музыкой - в нем пела душа погибшей девочки. О чем? О чем поют дети? Жила-была девочка... рыжая девочка. В некотором царстве, в некотором государстве. В своем собственном. Потому что у всех в ее возрасте свое собственное царство. Мы были вместе, помню я, ночь волновалась, скрипка пела... Неужели это было? Несгоревшее, живое... И уже ушло? Совсем, навсегда?... Пожар все-таки случился. И все это погребено здесь, среди развалин, под слоем пепла.
      Зачем же я-то остался? Да, вот эти рыжеволосые дети... Они дали мне шарик. Они называют его мячиком. Потом поймут, почему старый мудрец, прощаясь с жизнью, передал им свои шарики и какой в них секрет. Почему они оранжевые... Желтый - цвет разума. Красный - цвет крови. Твои цвета, Homo Sapiens. Если их совместить, получится оранжевый. Красивый яркий цвет. Да, но вот свет? Откуда в них свет?
      - Идите, дети. Я вас догоню.
      Я положил оранжевый шарик на вершину пирамидки. Пусть он светит здесь среди мрака. Может, еще кто-то прибредет сюда...
      Дети уходили с пепелища, прижимая к себе светящиеся мячики. И не замечая, что серый пепел налипает на их подошвы. Мудрец вложил шарики в руки тех, чьи души не замараны и чисты. Они не безоружны. Их обидели, и они поняли, что это плохо. Это их оружие против зла. Но пепел... гнусный, липкий пепел... Надо как следует отряхнуть и очистить с ног пепел. Надо будет им сказать.
      - Дети! Я пойду с вами. Не впереди, а с вами. Я постараюсь вам помочь. Вам нужно жить. Я уже жил, и знаю, как это трудно. Жизнь - это самое сложное из всего, что нам доступно. Вам все время придется intellego, выбирать между. Тут легко ошибиться и разрушить гармонию сущего. Но мы не забудем, что за нами пепелище, а впереди - ж и з н ь. Вы будете расти, будете строить, будете любить. Вы будете.
      Дети, радостно улыбаясь, побежали вперед. Из всей моей длинной речи они поняли лишь последние слова, самые для них важные. От света детских мячиков в небе разлилась оранжевая заря.
      Я пойду туда, где оранжевое небо. Я пойду с ними, потому что среди них была девочка, которая дала пример. Она пребудет со мной. Она не оставит меня. Она не оставит никого, кто видел ее гибель. Люди никогда не смогут забыть того, кто дал пример. Даже если очень захотят. Даже если пройдет два тысячелетия. Даже если его имя потопят в крови, замуруют в шелуху, смешают с нечистотами, обваляют в золоте, засыплют пеплом. Иисусе Христе, я понял, почему Ты был... И Вознесение было! А мой ratio пусть помолчит...
      Да пребудет с нами гармония, заложенная в основу мироздания. Великий Зодчий от нас сокрыт. Мы не знаем, где Он и что Он. В наших силах лишь принять гармонию Его творения, п о в е р и т ь в нее. Сберечь. Повторить в том малом, что нам доступно. И - обрести ее внутри себя. Секрет оранжевых мячиков...
      - Дяденька!
      В них сокрыта формула, которая поможет, как палочки Хесира архитекторам, вычислить правильное соотношение трех высших идеалов: истина, благо, прекрасное. И очистить их от налипшего пепла. Это большой и кропотливый труд. Слишком долго их повторяли всуе. Веками. Особенно часто в последний век. Понятно! Изобретая средства для самоубийства, хочется усладить свою душу красивыми словами. Тогда это будет не самоубийство, а убийство - во имя! До чего красиво, возвышенно, торжественно. Уплакаться можно от умиления...
      - Дяденька! Ну, дяденька же! Смотри - листики! Тут растут листики, настоящие, зеленые. Живые! Как их зовут?
      - Это? Это подорожник.
      Подорожник... Откуда здесь взялся подорожник? Значит, тут есть жизнь! Он самый выносливый, самый неприхотливый и самый нужный в пути - он лечит ссадины на ногах. Надо только приложить его к больному месту. Одолень-трава. С ним не пропадешь. Он жив, значит - и мы будем живы? Какой у его листьев чистый, сочный зеленый цвет!
      - Папа, это я принес тебе листики подорожника. Ты всегда любил их. И я тоже. Помнишь, когда я был маленький...
      - Помню, Лесик.
      - Теперь к тебе можно приходить?
      - Можно.
      - Нам сказали, что тебе лучше и что скоро... Папа, ты придешь к нам?
      Приду ли? Это зависит не только от меня. Чтобы люди жили вместе, они должны друг друга понимать. Или хотя бы не осуждать за то, чего не понимают. Не шуметь так...
      Прощение выше, чем месть. Сострадание выше, чем гнев.
      - Видишь ли, сынок, та рыжая девочка... Она спасла тебя, прикрыла... вместо меня... на моих глазах... Я люблю тебя, конечно же, люблю, но... Хоть ты меня понимаешь, Лесик?
      - Я понимаю. Все понимаю. Сначала не понимал, я просто перепугался. А бабушка злилась, что ты... ну, в общем, заболел из-за какой-то незнакомой девчонки. И мне запретила плакать. Но знаешь, дедушка Боря... ты никогда его таким не видел. Он всегда тихий. А тогда напился и вдруг как заорет на бабушку: оставь ребенка, паучиха, хватит сосать из всех кровь. И вазу разбил.
      - Вот как! Да... Ты понял, что с ним было?
      - Понял. Я ведь не маленький.
      - Да, ты уже не маленький. Когда ты был малышом, ты всех жалел. А потом... тебя заморозили. И я допустил. Я очень виноват перед тобой, сынок. Я думал: может, это и правда лучше - быть такими, как они. Вооруженными. Как-нибудь я расскажу тебе про своего деда Илью. Его считали безоружным перед жизнью, перед людьми. Но это чушь. Он был вооружен. У него была добрая, любящая душа. От нее исходил свет. Но обыватели не видят его, для них он не светит. Они теперь уткнулись в телевизор, для них там свет! Там для них упоительные толки-шоу о политике, об экономике, о правах человека... безмозгло разлученных с понятием греха и целомудрия.
      - Папа, мне так хочется побыть вместе с тобой.
      - Ах, Лесик, а ведь в твоей душе есть тот свет, что жил в душе деда Ильи. Я должен тебе помочь.
      - Ты весь в шрамах, папа. Больно?
      - Ничего, пройдет. На живом теле все заживет.
      - Папа, но разве мы с тобою виноваты? Та тетка... Я не видел... Я нечаянно наступил на ее апельсин. А она так завизжала, я растерялся и ... Я не видел, что сзади идет трамвай...
      - Ты не виноват, Лесик. Это случайность. Ты растерялся, а я был далеко от тебя. Но вокруг было столько народу, и никто не успел. Она успела, потому что не раздумывала. Ни секунды, ни доли секунды. И погибла она из-за нас. Все-таки из-за нас. Потому что ты растерялся, а я отошел далеко... Ты сберег ее мячик?
      - Да.
      Мячик есть, а девочки нет. Она выронила мячик - и на нее упало небо. Она была еще жива и все повторяла... дяденька... дяденька... Есть от чего сойти с ума. Отныне нам с сыном придется жить вместо нее. Но где взять такое сердце? Без всяких формул и вычислений оно знало тайну гармонии... Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше... Ученые люди обещают, что когда-нибудь среди мальчиков и девочек будут ходить по земле роботы. В них заложат программу, которая всегда, в каждом конкретном случае, выберет оптимальный вариант соотношения. И тогда не девочка, а робот бросится спасать незнакомого мальчика. Но будем ли мы плакать над его обломками? А рыжая девочка как же? Она будет стоять и спокойно смотреть на все, будто это кино?...
      - Папа, у тебя очень грустное лицо. Знаешь, мы с Наташкой говорили о тебе, мы знаем, что тебе хочется закончить свой проект, но у тебя не хватает времени из-за нас, потому что тебе приходится и работать, и еще подрабатывать. Мы с нею обещаем...
      - Не надо ничего обещать. Вы с Наташкой тут ни при чем. Конечно, вы не самые лучшие дети на свете, но ведь и я не самый лучший отец.
      - Ты хороший.
      - Я знаю, какой я. Вашей маме было нелегко со мной... особенно когда я бывал прав. И все-таки главное, что у нас есть вы. Лесик, разве это можно было допустить, чтобы земля вертелась, а ты бы по ней не бегал? Ты можешь такое представить?
      - Ну, папа, конечно, никак не могу, ведь я уже есть.
      - Я тут много думал. Обо всем. И о своем проекте тоже. Я не созрел для него. Я хотел перепрыгнуть через свое время. В нашем несовершенном мире я задумал построить архитектурный комплекс для совершенных людей. Но зачем он? Я начал не с того. Я пошел против жизни, я отделил чистых от нечистых. Какая глупость и какое высокомерие! В реальной действительности все живут вперемешку, вместе, в сообществе. Земля не плаха, не тюрьма, не ад, сказал какой-то поэт. И не рай - для одних только чистеньких, просеянных. Земля есть земля, наше общее обиталище, ойкумена. Для всех. И нечистых надо не отделять, а помочь им очиститься. Я забыл об этом, отмахнулся, оттолкнулся, взлетел - и сорвался, грохнулся оземь, разбился в кровь. И понял, что у меня в груди сердце, а не пламенный мотор. Спасибо рыжей девочке... Знаешь, мальчик, я хочу построить дом... Я должен построить такой дом для людей, чтобы у его порога они тщательно отряхивали с ног налипшую грязь и пыль. Об этом им будет напоминать тот мячик. Мы повесим его, как фонарик, над входом. Пусть он будет не только у нас с тобой.
      - Да, папа.
      - Пусть у людей будет прекрасный храм, где будет обитать дух чистой, непорочной, нежной девочки. Он удержит их от пустословия и себялюбия, пробудит в душах милосердие и любовь к гармонии, отделит истину от безобразия.
      - Папа, но разве у людей было мало прекрасных храмов?
      - Да, мой сын, люди всегда строили - и разрушали. Что возобладает? Не знаю. Но я строитель, я хочу строить. Я так хочу строить! Но для этого я должен выйти к людям. Сидеть за этим забором дальше - бессмысленно, бесплодно и безотрадно.
      - Значит... Папа, ты вернешься к нам?
      - Я сказал сейчас - храм... Но это только слово прежнее. Потому что я не знаю другого. Его еще, может, и нету. Поймешь ли ты меня... То, о чем я говорю, не должно быть клеткой, набором коробок, пустой емкостью. Нет, это должно быть что-то иное. Совсем иное. Я не знаю что. Я только предчувствую. И я сейчас в таком нетерпении!
      - Ах, папа...
      - Я готов выйти к людям. Я уже не боюсь. Я не хочу быть больше одиноким и отделенным. Я словно вхожу в преддверие - и со мною много-много людей. Мы вместе идем туда, понимаешь?
      - Да, папа. Я все понял. Ты вернешься к нам, да? Вернешься?
      Я вернусь. Я буду жить с людьми. Я такой же, как все. Одни лучше, другие хуже, но все мы - люди. Все принадлежим к одному виду. Высокоразвитый гаплориновый примат... Владыка разума. И раб его. Оболочка. Бренная, хрупкая, ненадежная. Привязанная пуповиной к природе, к естеству. Разум, мощный и самонадеянный, почти оборвал эту связь, посулил независимость. Двуногий примат мечется, не зная, что предпочесть. Он вознесен и подавлен своим рацио. Он обезумел, забыл, что его рацио без оболочки - ничто. Энергия, распыленная в пространстве, принадлежащая бесконечности. Разум действителен лишь в оболочке. Облеченный в форму, воплощенный в ней, он живет, одушевляется, гармонирует. Разрушая гармонию, уродуя оболочку, он хиреет и гибнет. Нам разум дан, чтоб сказку сделать былью, а вместо сердца вставить пламенный мотор... Как много на свете глупых стихов! Может, они сгодятся когда-нибудь для роботов, пока они сами не научатся сочинять такое же... А нам сейчас надо сберечь оболочку, соединить снова естество и разум. Вернуть рацио в обитель Высшей Духовной Субстанции. Связать - religo - с высью и необъятностью непостигнутой Вселенной. Тогда - есть надежда.
      Двадцатый век прошел по земле пожаром. После пожара начинают строить заново, опираясь на прошлый опыт. Ставят сруб, бревно к бревну, венцом. Крепче, чем прежде, и красивее. Но чтобы были бревна, нужны деревья. Чтобы дома не сгорали, надо жить по правде. Так было сказано давно-давно, задолго до пожара. И не услышано. Или забыто. Надо вспомнить. Надо напомнить.
      Я вернусь и попробую. Я обгорел, мне больно, я хочу рассказать, хочу сказать слово... Иначе зачем все было? Не для меня же одного. Для одного бессмысленно, зря, впустую. В каждой жизни есть смысл - для всех. Но я утратил нить и плутал по лабиринту. Мне надо найти... Надо вспомнить... С чего начиналось... Мама протянула руки и сказала слово, я не знал его, но понял, что надо идти, и сделал первый шаг. На двух ногах. Да, да, так это и начиналось. Вначале было СЛОВО. Его кто-то услышал и стал человеком. Человек не может без слова. Он может без атомного реактора. Он может с бутафорным апельсином. А без слова не может. Я строил дома - а они молчали. Человек входил в мой дом - и ничего не слышал. И начинал кричать, чтобы заполнить пустоту. Если человек слышит, он думает, что он не глухой. Но нельзя, чтобы кричали все и чтобы никто не слушал. На этой картине изображен я - глухой. В хаосе звуков все глухи. Все одиноки. Связи распадаются. Слышимые звуки - это иллюзия. Слово - не звук. Слово откровение. Эталон. Чтобы его услышать, нужна тишина. Не пустота, а тишина. Тихость. Не свободное пространство, а простор, высь. Небо. Слово уже звучит в мире, оно ищет вход в человеческую душу.
      КАКОЕ СЛОВО?
      Тише! Перестаньте кричать, перестаньте толкаться. От вашего шума дрожит небо. Так мы ничего не увидим, не услышим, не уразумеем. Мы должны подготовить себя. Давайте попробуем. Нам разум дан! Давайте начнем с самого простого. С такого, что может тронуть каждое человеческое сердце. Например, что чужое дитя - тоже дитя. Ему тоже хочется расти, жить, улыбаться. Ему тоже надо верить, что его не обидят, не оттолкнут, заслонят от горя, что его любят. Возлюби дитя ближнего своего... Возлюби дитя врага своего... У твоего ребенка раскосые карие глазенки, а у ребенка твоего врага - круглые голубые. Если ты обидишь голубоглазого... Или узкоглазого... Слезы у всех детей одинаковые, очень горькие, безутешные. Не отделяй детей друг от друга, объедини их в своем сердце. Дай каждому одинаковый оранжевый мячик своему и чужому. Сначала чужому, потом своему. Это так просто, тебе уже говорили об этом. Но ты не сумел. Ты думал, что можно идти другим путем...
      - Ой, глядите, глядите, что это там случилось с трамваем?
      - Где? Что? Пропустите меня, у меня сумка тяжелая.
      - Тетка, у тебя авоська лопнула, апельсины падают!
      - Ай, ай, да что же вы делаете, окаянные? Вы люди аль не люди? Вы же мои апельсины топчете! А ну, расступись! Ах ты, гаденыш сопливый!
      - О-о-о-ой!
      - Господи, из-за апельсина...
      Что с тобой, человече? Неужели ты и теперь не сумеешь?... Неужели мы не сумеем? Неужели не услышим?
      - Дяденька... дяденька... мне больно... на меня упало небо... жжет... пить... дяденька, подними небо... оно...
      Оно не только над тобою, девочка. Оно надо всеми. Оно одно на всех.
      Оранжевое небо... оранжевое солнце... оранжевые дети... оранжевый огонь... Он горит, согревает, опаляет, очищает, отделяет мертвое от живого - во имя живого. Всегда во имя живого. Только живой может подняться на Голгофу...
      Девочка... Жила-была девочка... И нет ее... Совсем нет?
      1975-1977 гг.