В сторону литературы

Что делать, если тебя не хотят считать писателем? Только одно — быть им, то есть писать. Уже лет пять, не меньше, идея романа сидит у Высоцкого в голове, в душе, в печенке. Рукописи не горят — это всем известно, пора уже всерьез позаботиться о том моменте, когда товарищи потомки откроют ящики твоего стола... А то вдруг -чем черт не шутит -еще при нашей жизни возьмут да отменят цензуру. Или хотя бы, как при Хрущеве, проведут разделительную черту: скажем, с одна тыща девятьсот восьмидесятого года начинаем новую жизнь — зря мы строили этот дурацкий коммунизм, и отныне разрешается беспощадно критиковать и обличать всё, что делалось в шестидесятые-семидесятые. Надеяться наивно, но почему бы не допустить такую возможность? Прогресс не обязателен, он ве-ро-ят-но-стен, как сказал один умный человек.

Есть уже в наличии три главных персонажа: фантазер и уголовник Колька Святенко по кличке Коллега, его юная подруга Тамара Полуэктова и актер Александр Кулешов, он же бард и исполнитель песен, которыми с ним щедро поделится автор, переходящий в прозаики. Ранние, блатные вполне можно ему передать, а там поглядим, как он себя поведет. Даль свободного романа намечена, придумана первая фраза «Девочки любили иностранцев» Теперь надо последнюю заготовить — как это было у Мастера, знавшего, что кончится роман словами «всадник Понтий Пилат». А потом заполнить серединку — и готово.

Репетируется «Обмен» Трифонова, и автор повести часто заглядывает на Таганку. Полноватый, спокойный, в больших очках — классический облик писателя. Говорит мало, все высказывает в своей прозе — внятной, точной и динамичной. Некоторые его считают слишком осторожным в изображении советского строя, но вот шеф находит необходимый подтекст: не квартирный обмен, а обман, подмена истинных ценностей... Главное же у Трифонова — объемность изображения: каждый человек показан как минимум с двух точек зрения. Это же свойство он, судя по всему, и в песнях Высоцкого ценит. При встрече рассказал о том, что пишет роман о гражданской войне, о командире Конной армии Миронове, который был репрессирован и славу которого перехватил длинноусый Буденный. У Высоцкого почему-то вдруг вырвалось: «А я тоже пишу роман». — «Это хорошо», — отозвался Трифонов. Ну вот, слово не воробей, теперь надо за работу приниматься.

С «Мастером и Маргаритой» обидно получилось. Любимов почему-то сразу отвел Высоцкому роль Ивана Бездомного, которую он репетирует без особого энтузиазма. Конечно же, он себя видел Воландом, и свое понимание этой роли у него было. Воланда можно играть как писателя, как художника. Мастер — автор романа о Пилате, а Воланд может быть трактован как альтер эго самого Булгакова, как автор всего, что происходит на сцене.

Зато получена роль Свидригайлова в инсценировке «Преступления и наказания», написанной Юрием Карякиным Это тем более интересно, что Свидригайлов тут явно выходит на первый план, возвышаясь над Раскольниковым, который будет беспощадно развенчан. Не за что жалеть человека, который своим поступком стер границу между добром и злом, заранее оправдал все жестокости двадцатого века. Этот студентик, по мысли Карякина, — будущий Владимир Ильич, недаром тот потом Достоевского так невзлюбил и обзывал «архискверным». В общем, работа интересная предстоит: роль может получиться на уровне Лопахина, а то и выше.

В самом конце ноября наконец выходит «Алиса в Стране чудес», аккурат ко дню рождения старшего сына. С чувством законной гордости приносит Аркаше и Никите сигнальный экземпляр. Имя Высоцкого обозначено на конверте в подзаголовке вместе с переводчицей Н. Демуровой, автором инсценировки О. Герасимовым и композитором Е. Геворгяном. Пара фраз о нем сказана в предисловии. Текстовые потери сравнительно невелики, удалось все-таки выйти к детской аудитории. А в новогодней «Литературной газете» на полученный подарок успевает отреагировать Белла Ахмадулина: «И как бы обновив в себе мое давнее детство, я снова предаюсь обаянию старой сказки, и помог мне в этом автор слов и мелодии песен к ней Владимир Высоцкий».

Этот печатный привет ему дорог. Вспомнил, как в прошлом году вертелись у него строчки: «Вы были у Беллы, мы были у Беллы, убили у Беллы день белый, день целый...» Так он их и не докрутил. Что там еще было?

Сбился на стиль поздравительного экспромта. Нет, надо к этой теме еще вернуться, и не на каламбурном уровне. Ахмадулину он недаром, не дуриком в той анкете назвал любимым поэтом. Она его необходимый антипод, противоположный полюс. Ее стих и стиль абсолютно искренне, по-читательски его восхищают. А сам он так писать и не хотел бы — как не хотел бы быть женщиной. Но вот недавно он прочитал у нее такое стихотворение, где под лирическое "я" в некоторых случаях готов и "я" собственное подставить. Например: «Лишь потом оценю я привычку слушать вечную, точно прибой, безымянных вещей перекличку с именующей вещи душой». Это у нее не только о себе самой, о поэте как таковом сказано. Или вот еще: «Мне не выпало лишней удачи...» Стоит эту строку повторить, и все злые, сердитые мысли отступают. Может, лучше не добрать успеха, чем лишнюю удачу заполучить... И финал, конечно, что надо: «Плоть от плоти сограждан усталых, хорошо, что в их длинном строю в магазинах, в кино, на вокзалах я последнею в кассу стою — позади паренька удалого и старухи в пуховом платке...» (Кстати, неужели Беллу не узнают повсюду? Высоцкому уже от удалых пареньков не укрыться — сразу начнут автограф требовать. ) А вот завершающее двустишие — это и о нем, о его песнях: «Слившись с ними, как слово и слово на моем и на их языке».

Высшая математика бытия

Странное слово — «судьба». От добра, от зла оно происходит? В нем и беспощадный корень «суд», и постоянная, неистребимая надежда на лучшее. Случилась беда — мы говорим: «Не судьба», а можем сказать: «Уж такая судьба». Требуем себе судьбу — и в то же время ее страшимся. Разобраться с этим мучительным словом Высоцкий смог только в семьдесят шестом году, когда из абстрактного понятия оно превратилось в физически ощутимую реальность. Две песни сложились тогда, абсолютно личных, где под словом "я" автор имеет в виду только себя и никого другого. В одной из них Судьба предстала беспомощным больным псом, неотступным, как фаустовский пудель:

И через этот нерадостный образ пришло осмысление той беды, которая с молодых лет исказила его земное существование, лишила множества простых человеческих радостей:

Когда это произошло? Можно ли точно установить, в какой день, в каком году влил он в свою Судьбу этот роковой стакан? Нет, здесь сюжет не житейский, а скорее мифологический, мифопоэтический, когда биография художника берется как целое и обретает небуквально-образное истолкование. И речь уже идет не о «пьянстве» в бытовом смысле, а о жертве, постоянно приносимой творчеству. Духовное начало всегда укоренено в телесном, оно энергетически им питается. Есть счастливцы, у которых эта связь гармонична: расходуясь, они тут же восстанавливаются. А есть художники, обреченные за свои духовные свершения платить физическим саморазрушением. Высоцкому выпала именно такая судьба, и мучительное сопротивление ненавистной «пьянчуге» стало условием творческого существования. Саморазрушение всегда идет по нарастающей, и художника страшит уже не столько физическая, сколько творческая гибель, опасность молчания:

«Петь не смогу» — вот главная и, по сути, единственная тревога на последнем отрезке земного бытия. А о том, как удалось Высоцкому с ней справиться, — песня «Две судьбы», еще один автобиографический миф. Две главные свои беды — официальное непризнание и алкогольный недуг — он представил в фигурах двух безобразных старух, назвав их Нелегкая и Кривая. Каждая из них достаточно зловеща, чтобы погубить человека, а уж вдвоем они и сильного могут сломить.

И герой этой песни-притчи совершает нечто немыслимое — он ухитряется соединить свои несчастья так, чтобы они как бы нейтрализовали друг друга. У него достает мудрости и трезвости, чтобы увести страшных старух со своего пути, споить их, а самому убежать, сесть в лодку и продолжить свободное плаванье:

Нелегко эта песня сочинялась, первый вариант получился несколько сумбурным, до ясности мысли не сразу удалось добраться. В жесткой, грубовато-разговорной манере, без малейшей риторики здесь рассказано о торжестве свободной личности, об индивидуальном опыте преодоления жизненных обстоятельств.

Возможностей утонуть в житейском море у Высоцкого было множество. Достаточно посмотреть на судьбы актеров советского времени — сколько их погибло, сгорело при первой же встрече с Нелегкой и Кривой! При отсутствии железной воли (а «железность» в артистической натуре — это не всегда достоинство), при нулевых в советское время социальных гарантиях артист то и дело попадал в порочный круг: перестали его снимать — он запил, а так как он запил — то его и не снимают больше. Десятки ярко начатых актерских биографий прервались таким вот банально-трагическим образом.

Не меньше опасностей сулило и стремление утвердиться в литературном мире. Скольких способных людей сломало столкновение с цензурно-издательской машиной! Невозможность напечататься для многих обернулась внутренней невозможностью что-либо писать дальше. Да и у благополучно публикующихся возникают свои проблемы. Успеха всегда не хватает: хочется званий, премий, орденов. Садится человек на «почестей иглу», как назвал это Высоцкий в старой песне. Труднее всего победить страх неуспеха. Смельчаков, готовых к пожизненному непризнанию, наверное, меньше, чем трижды Героев Советского Союза.

В чем тут корень зла? В том, наверное, что люди не умеют отвести проблеме успеха, карьеры определенное и конкретное место в своей жизни, не умеют загнать эту проблему в изолированный отсек, не смешивая со всем остальным. В результате ущемленное честолюбие разъедает душу изнутри, яд обиды отравляет всё на свете, и ничто уже не радует: ни любовь, ни встреча с новыми людьми, ни солнечный день. И творческая энергия иссякает, поскольку она неразумно израсходована на бессмысленные страдания.

Высоцкому удалось локализовать неудачу, не пустить ее в чистое творческое пространство души. Более того — он соединил, переплел в своей эмоциональной сфере муку неудовлетворенного честолюбия с неумолимой чередой алкогольных провалов: в этой бездне утонули все многочисленные поражения. А две главные беды его жизни, «Нелегкая с Кривою», парадоксальным образом привели к принципиальной победе. Минус на минус дает плюс — теоретически понять это довольно легко. А вот осуществить такую операцию на собственной душе — это высшее жизненное искусство, доступное очень немногим.

И прослеживая дальше путь Высоцкого, мы должны иметь в виду, что перед нами не жертва, а победитель. Человек, ставший выше Фортуны и Рока, сам сотворивший сюжет своей судьбы.

Кризисная полоса

Первые месяцы семьдесят седьмого года проходят под знаком очередного кризиса. В театре идут своим чередом «Гамлет» и «Вишневый сад», «Пугачев» и «Добрый человек». Намеки Высоцкого по поводу роли Воланда Любимов оставляет без внимания, а после одной неявки на спектакль освобождает его и от репетиций в качестве Ивана Бездомного. Премьера «Мастера и Маргариты» проходит двадцать третьего апреля, в день рождения театра. Теперь это знаковый таганский спектакль — недаром его сценография состоит из своего рода «цитат», включая занавес из «Гамлета», маятник из «Часа пик», кузов грузовика из «Зорь», два портрета из «Тартюфа». Премьера имеет гигантский успех. Газета «Правда» помещает недобрую, но достаточно обширную статью «Сеанс магии на Таганке». Интеллектуалы жаждут ознакомиться с любимовским прочтением легендарного романа. Любители острых ощущений готовы заплатить бешеные деньги за спектакль «Солдат и Маргаритка», где показывают голую артистку: на самом деле они увидят только красивую спину Нины Шацкой, играющей роль Маргариты, но, как говорил в «Каменном госте» Лепорелло, «воображенье в минуту дорисует остальное». В общем, сенсация, событие, явление — но без Высоцкого.

Начались переговоры о гастролях театра во Франции — и одновременно разговорчики о том, не сорвет ли их Принц Датский: ему что — он в этом Париже уже фактически проживает, а в середине марта летал туда на неделю по поводу выхода двух дисков-гигантов, записанных в прошлом году. По французскому телевидению выступал — это уже нечто немыслимое, за пределом мечтаний.

А сразу по возвращении из Парижа наконец благополучно разрешается вопрос о возможности многократных поездок во Францию. Сначала письмо в МВД по этому поводу писал он от имени Марины, потом — от себя:

Письмо это переправляется в Московский ОВИР со следующим указанием:

Это ж просто сказка! Министерство внутренних дел допускает существование «произвольной формы»! Вот если бы и Министерство культуры, Госкино, Гостелерадио и прочие художественные инстанции пошли бы по такому пути!

Да плюс к тому Высоцкому на домашний адрес приходит письмо от заместителя министра финансов СССР В. Н. Масленникова, где сообщается:

Ощутимое облегчение — во всех смыслах. Но настроение у Высоцкого в эти дни отнюдь не приподнятое. «Развязка» приключается второго апреля, когда он оказывается не в состоянии довести до конца «Десять дней» — после антракта роль Керенского за него доигрывает Золотухин. Такого случая таганская история еще не знала. С четвертого апреля он в двадцатой больнице, где ему в стоматологическом отделении неудачно лечат периостит (воспаление надкостницы), и седьмого числа реанимобиль Склифа отвозит его в реанимационное отделение Института скорой помощи.

Прилетает Марина, он ее не узнает, погрузившись в галлюцинации. Врачи обнаруживают частичную отечность мозга, разрушение одной почки и печени. Еще один срыв, говорят, — и либо смерть, либо умственная неполноценность. Диагноз действительно угрожающ, а прогноз не нов: не первый раз пугают и не впервые ошибаются, не учитывая жизнедеятельности такого органа, как душа, которая постепенно берет верх над полуразрушенной плотью. Через два дня после премьеры «Мастера» (так уж совпало) Высоцкий снова в театре.

Только что вышел иллюстрированный буклет «Владимир Высоцкий», автор — та же Ирина Рубанова, что раньше публиковала статью о нем в «Актерах советского кино». Двадцать четыре странички — не совсем, конечно, книга, скорее брошюра, но все-таки... Обычно такие штуки актеры дарят друг другу с надписью типа «от персонажа». Персонажем быть хорошо, но автором — лучше. Стоять бы за конторкой и писать! Но при такой жизни много не сотворишь...

Песни рождаются все реже, и главным образом обобщенно-философские. Песенное здание в целом уже построено, теперь оно венчается перекрытием из вечных тем и мотивов. Захотелось написать о глупости, правящей миром, — вслед за Эразмом Роттердамским и Булатом Окуджавой с его «Песенкой о дураках». Сначала возникла история про трех глупцов — недостаточно, пожалуй, внятная и отчетливая, а потом притча о Правде и Лжи, где античный мотив «нагой истины» с вкраплениями евангельской символики развернут в грубовато-житейский сюжет о том, как Правду раздевают и обкрадывают:

У Окуджавы было рассказано о том, как поменялись местами умные и дураки:

Называя эту вещь «подражанием Окуджаве» он имел в виду скорее продолжение, преемственность. Поскольку имитации чужого слова и чужого чувства здесь нет — каждая строка оплачена собственным опытом и собственной болью.

Просвет

Опять впереди долгое путешествие, и это дает душе зацепку для того, чтобы выбраться из ямы.

А до того — новое турне по Донбассу, организованное Гольдманом — это теперь своего рода импресарио Высоцкого. Начал он работать в этом качестве довольно эксцентричным способом. Выходят однажды Высоцкий с Ваней Бортником из дому, садятся в «мерседес», а на заднем сиденье вдруг возникает некто, как тень отца Гамлета: «Извините, Владимир Семенович...» Оказалось, в незакрытую машину пробрался один из эстрадных администраторов, устраивающий концерты на стадионе в Севастополе. Город русской славы ждал Муслима Магомаева, а тот неожиданно уехал за рубеж. Вот Гольдмана и послали срочно завербовать Высоцкого, который один может спасти ситуацию. Предложил триста рублей за концерт, причем всю сумму заплатил заранее. Так и началось сотрудничество, причем Гольдман всегда согласует сроки поездок с администратором Таганки Валерой Янкловичем. На этот раз — Донецк, Горловка, Дзержинск, с утра (на одной шахте начали аж в шесть часов) и до вечера.

Из Парижа они с Мариной в июне отправляются в Мексику, где она занята в фильме про какой-то дьявольский бермудский треугольник. Работа интересная только с одной стороны — со стороны моря. Оттуда Высоцкий и пишет в развеселом настроении Ване Бортнику:

"А знаешь ли ты, незабвенный друг мой Ваня, где я? Возьми-ка, Ваня, карту или, лучше того — глобус? Взял? Теперь ищи, дорогой мой, Америку... Да не там, это, дурачок, Африка. Левее!.. Вот именно. Теперь найди враждебный США! Так. А ниже — Мексика. А я в ней. Пошарь теперь, Ванечка, пальчиком по Мексике вправо до синего цвета. Это будет Карибское море, а в него выдается такой еще язычок. Это полуостров Юкатан <... > На самом кончике Юкатана, вроде как типун на языке, есть райское место Канкун, но я не там. Мне еще четыре часа на пароходике до острова Косумель — его, Ваня, на карте не иши, — нет его на карте, потому что он махонький, всего, как от тебя до Внуково. Вот сюда и занесла меня недавно воспетая «Нелегкая».

Здесь почти тропики. Почти — по-научному называется суб..."

Эпистолярный азарт сменяется творческим. Замысел романа, уже замученный долгими отлагательствами, ожил — и так вдруг полезло, прямо болдинская осень!

Начало действия отнес прямо к семьдесят седьмому году — чтобы от жизни не отставать и за уходящим временем не бежать. А отсюда сюжет двинется в обе стороны — в предысторию героев и в их еще неясное будущее. Немножко они другого поколения — Тамара Полуэктова вообще с пятьдесят четвертого года, Колька и Саша Кулешов лет на девять ее постарше. Но, рисуя их прошлое, конечно, свое детство вспоминал. Обязательно надо что-то взять из себя — на чистой выдумке он уже пробовал писать, но быстро пересыхала фантазия. Тут надо уловить правильную пропорцию вымысла и подлинности. И ситуации нужны такие, в которых любой читатель хочешь не хочешь, а побывал. Скажем, первая встреча с женщиной...

"Совсем еще пацана брали его старшие ребята с собой к гулящим женщинам. Были девицы всегда выпившие и покладистые. По нескольку человек в очередь пропускали они ребят, у которых это называлось — ставить на хор. Происходило все это в тире, на Петровке, где днем проводили стрельбы милиционеры и досаафовцы, стреляли из положения лежа. Так что были положены на пол спортивные маты, и на них-то и ложились девицы и принимали однодневных своих ухажеров пачками, в очередь, молодых пьяноватых ребят, дрожавших от возбуждения и соглядатайства.

— Да ты же пацан совсем, — говорила одна Кольке, который пришел туда в первый раз.

— Молчи, шалава! — сказал тогда Колька как можно грубее и похожее на старших своих товарищей, прогоняя грубостью свой мальчишеский страх.

Девица поцеловала его взасос, обняла, а потом сказала:

— Ну вот и все! Ты — молодец. Хороший будешь мужик, — и отрезала очередному: — Следующего не будет. Хватит с вас! — встала и ушла.

Запомнил ее Колька — первую свою женщину, и даже потом расспрашивал о ней у ребят, да и не знали они — откуда она и кто такая. Помнил ее Колька благодарно, потому что не был он тогда молодцом, а так... ни черта не понял от волнения и нервности, да еще дружки посмеивались и учили в темноте:

— Не так надо, Коля, давай покажем, как".

С ним самим, конечно, ничего подобного не было. А как было — он никому не рассказывал и рассказывать никогда не станет. Но суть была сходной, и ее он может передать только вчуже, только путем перевоплощения и ухода от реальности. И что парадоксально — он до сих пор в чем-то остался таким же пацаном по отношению к женщинам. Как ни учили его цинизму с юных лет, так и не выучили. Грязные разговоры о бабах никогда не поддерживал. Раньше стеснялся, посмеивался за компанию, а теперь даже начал обрывать тех, кто похабщину несет. На кой черт такая сексуальная откровенность — тошнит от нее.

А литература, проза — это дело совсем другое. Во-первых, писатель с читателем разговор ведет с глазу на глаз, доверительный и добровольный. И откровенность получается как бы взаимная — если читатель узнает себя в герое. Во-вторых, любая картина, в том числе эротическая, имеет здесь дополнительный смысл, не сразу понятный даже самому автору.

Но как писание прозы природно отличается от стихосложения! Песня, стих — они рождаются при встрече ума с душой, чувства с мыслью. («Дельфины и психи», пожалуй, к поэзии ближе были — всё на интонации, на словесной игре. ) А роман пишется с участием всего организма, из собственного тела приходится фигуры лепить. И без определенной доли сексуального возбуждения ничего тут не создашь, не будет чувственной достоверности. Пишешь эту Тамарку — и почти в женщину превращаешься. А как иначе? Проститутка, которая у немца-клиента восемьдесят марок из бумажника ворует, вместе с тем может грохнуться в обморок, услышав, что ее возлюбленный Саша Кулешов где-то появился с другой женщиной. Чтобы такой контраст оправдать, надо из себя, из своей глубины основательно зачерпнуть. В общем, разрезаешь себя на три части и составляешь любовный треугольник. И этого еще мало. Надо бы Тамаркиного отца Максима Григорьевича, отставного тюремного надзирателя, изнутри понять. Через три года ему предстоит помереть — где-нибудь в восьмидесятом, когда нам коммунизм обещали, а потом заменили Олимпийскими играми. Что будет думать и чувствовать такой подлец в свои последние минуты?

Да, эта работа потребует еще много затрат, и временных и энергетических. От песни энергия скорее возвращается — всякий раз, когда ее поешь людям и как бы пересоздаешь, убеждаясь, что не устарела голубушка, живет и звучит. А романист, наверное, доплыв до финальной фразы, переходя из авторов в читатели, мгновенно всю энергетическую сумму на руки получает, целый капитал...

По возвращении на материк Высоцкий записывает программу из нескольких песен на телевидении в Мехико, ее показывают по тринадцатому каналу девятого августа, когда они с Мариной и ее детьми уже перелетели на Таити. Этот французский остров в Тихом океане встретил их громким голосом Высоцкого: в порту стоит теплоход «Шота Руставели», и из него доносится магнитофонная запись, включенная на полную мощность. Рядом с Таити — остров поменьше, Муреа, там они отдыхают до середины августа.

Первый знакомый, обнаружившийся в Лос-Анджелесе, — Миша Барышников, с которым он когда-то встречался в Ленинграде, потом в Москве пытался ему помочь по автомобильным делам. Виделись и в Париже — Миша к тому времени уже перемахнул через океан. И не ошибся: танцует в американском балетном театре, карьера движется блестяще, а ему еще и тридцати нет — все впереди У него уйма смелых постановочных замыслов, которые в Союзе и в голову бы не пришли Да, хорошо мастерам дрыгоножества их язык всему миру понятен без перевода

В Голливуде они присутствуют на съемках фильма «Нью-Йорк, Нью-Йорк», где репетируют Лайза Миннелли и Роберт де Ниро Потом Майк Медовой организует вечер Высоцкого, где его слушает добрый десяток звезд первой величины И наконец — выступление в Лос-Анджелесском университете, для которого он даже приготовил маленькое вступительное слово по-английски

В Нью-Йорке Марина и Высоцкий размещаются в квартире Барышникова, который устраивает им знакомство с самим Бродским Двадцатого августа происходит эта историческая встреча

Бродскому тридцать семь, пять лет назад эмигрировал Диссидентом он по сути никогда не был, роль гонимого навязала ему власть, учинив над ним судебный процесс Весь мир был возмущен тем, что молодого талантливого поэта обвинили в тунеядстве Кстати, бессмысленно и безнравственно было само наличие такой статьи в советском уголовном кодексе поэт ли, прозаик или вообще ничего не пишущий человек в принципе имеет право нигде не работать, ночевать под мостом и получать бесплатно миску супа в Армии спасения Но дело не в этом, а в повышенном чувстве внутренней независимости — вот что раздражало в Бродском и тех, кто довел его до суда, и тех, кто потом создавал для него невыносимые условия.