Владимир Новиков
      СИНЯВСКИЙ И ТЕРЦ
      Дожили! У Абрама Терца в Москве выходит собрание сочинений. А причем тут Андрей Синявский?
      Не так-то просто ответить на этот, казалось бы, элементарный вопрос. Вообще-то каждому человеку полагается иметь одно имя, которое значится в его паспорте, а если оно становится широко известным, то попадает в энциклопедии. Бывает, что писатель пользуется псевдонимом, но в большинстве случаев это не мешает здравому смыслу и житейской ясности - либо настоящее имя остается главным, а псевдоним указывается в скобках: П. Мельников (Андрей Печерский), либо псевдоним вытесняет "паспортное" имя: Федор Сологуб, Анна Ахматова, либо два имени соединяются в целое: Бестужев-Марлинский, Салтыков-Щедрин...
      Случай с Синявским и Терцем не вмещается ни в одну из перечисленных моделей. Откроем, к примеру, "Энциклопедический словарь русской литературы с 1917 года", составленный Вольфгангом Казаком и вышедший в 1988 году. На одной из страниц подряд по алфавиту две отсылки:
      Синявский, Андрей - " Терц, Абрам
      Сирин, Владимир - " Набоков, Владимир
      С Набоковым понятно: писал некоторое время под псевдонимом Сирин, потом вернулся к настоящему имени, и словарь совершенно справедливо отсылает нас от несуществующего Сирина к реальному Набокову. А в случае с Синявским и Терцем все выходит вроде бы наоборот: от реального лица - к выдуманной маске. Кто же, простите, родился в Москве 8 октября 1925 года?
      8 октября 1925 года в Москве родился все-таки Андрей Донатович Синявский, которому суждено было разработать новый, непривычный тип писателя, изобрести весьма нестандартную модель творческого поведения и тем самым создать трудности для авторов энциклопедий, внести сумятицу в общественно-литературное сознание и подтолкнуть читателей к поискам самостоя-тельного взгляда на жизнь и на искусство.
      В 1945 году Синявский служил радиомехаником на военном аэродроме, после демобилизации учился на филологическом факультете Московского университета. В 1952 году защитил кандидат-скую диссертацию, затем стал научным сотрудником Института мировой литературы. Преподавал в университете, в школе-студии МХАТа. Профессиональная карьера Синявского-литературоведа складывалась весьма успешно: у него наметился широкий круг интересов, не было недостатка в гипотезах и идеях Хотя возможности свободного высказывания в советской печати были тогда сильно стеснены, Синявский в своих работах сумел сформулировать многие заветные мысли. Борьба новых и старых стилей в искусстве занимала его не меньше, чем политическая проблематика, а может быть, даже больше. И эстетические симпатии Синявского оказались на стороне новаторов и первооткрывателей. Об этом свидетельствуют и статьи в "Новом мире", и книга о Пикассо (1960), написанная в соавторстве с И. Голомштоком, и книга "Поэзия первых лет революции. 1917-1920" (1964), написанная в соавторстве с А. Меньшутиным.
      Однако Синявскому захотелось не только исследовать литературу, но и творить ее. Вот почему в середине пятидесятых годов родился Абрам Терц. Это было не "раздвоение личности", как потом утверждали обвинители Синявского, а удвоение духовного мира. С ним произошло примерно то же, что случилось в середине двадцатых годов с Юрием Тыняновым - писателем и ученым, уроки которого ощутимы и в научной, и в творческой деятельности Синявскою. Иным людям Бог дает сразу два таланта - писательский и исследовательский, другим ни одного, потому до сих пор находятся завистники, приписывающие Синявскому-Терцу "двоемыслие" и "двоедушие" (имена их не заслуживают упоминания, но подобные суждения можно прочесть в журнале "Вопросы литературы", 1990, № 10, где помещены материалы дискуссии о "Прогулках с Пушкиным").
      Антиномия "Синявский - Терц" (здесь нужно поставить не соединяющий дефис, а разделитель-ное тире) включает в себя сразу несколько страстных столкновений. Это вечная "нераздельность и неслиянность" жизни и искусства, интуитивного творчества и рассудочной рефлексии, "подглядыва-ния" художника за самим собой. Это еще и постоянная дружба-вражда автора и персонажа, сплав самовыражения и перевоплощения, синтез субъективного "Я" и объективного "ОН". Потому-то в сознании Синявского Абрам Терц сложился даже как зрительный образ: "Он гораздо моложе меня. Высок. Худ. Усики, кепочка. Ходит руки в брюки, качающейся походкой. В любой момент готов полоснуть не ножичком, а резким словцом, перевернутым общим местом, сравнением... Случай с Терцем сложнее, чем просто история псевдонима... Терц - мой овеществленный стиль, так выглядел бы его носитель".
      А взял это имя Синявский из блатного одесского фольклора, из песни, где упоминается "Абрашка Терц, карманник всем известный". То есть по своему мифологическому происхождению Абрам Терц, во-первых, преступник, во-вторых, еврей. Преступник не в банально-уголовном, а в философском смысле: человек, который преступил, переступил установленные границы. Создатель Терца заранее вызывал огонь на себя, накликал беду, предчувствовал и предсказывал предстоящий ему неправедный суд, грядущую клевету, которая протянется опять-таки до нашего времени, когда современные "литературоведы в штатском" инкриминируют автору "Прогулок с Пушкиным" "блатной", "лагерный" взгляд на русского национального гения.
      И еврейство Терца - такой же знак неприкаянности, изгойства, мучительной отдельности от толпы. Тут уместно привести строки Марины Цветаевой:
      В сем христианнейшем из миров
      Поэты - жиды.
      Не раз случалось, что русские писатели еврейского происхождения брали славянские псевдонимы - не важно, для того ли, чтобы ослабить преследования (в советской печати существовал лимит на авторов-евреев), либо для того, чтобы обозначить свою духовную "русскость", свою глубокую связь с русской литературной традицией. Но чтобы русский по крови литератор взял себе еврейский псевдоним - такого до Синявского не было. Псевдоним оказался обоюдоострым, и писателя кололи обоими остриями. Во время судебного процесса его демагогически обвинили в разжигании антисемитизма: дескать, из-за этого Абрама Терца евреев еще сильнее будут ненавидеть. А в совсем недавнее время окололитературные шовинисты стали называть писателя по сталинско-ждановской модели "Синявский (Терц)", как бы намекая, что еврей Терц укрылся под относительно русской фамилией Синявский. Что ж, это все не случайно: писатель сам себе готовил Голгофу, сам себя делал мишенью для людской злобы, победить которую можно только принеся себя в жертву.
      С 1955 по 1963 год Синявским были написаны рассказы "В цирке", "Ты и я", "Квартиранты", "Графоманы", "Гололедица", "Пхенц", повести "Суд идет" и "Любимов". Эти произведения были переданы автором за границу и с 1959 года начали там публиковаться под именем Абрама Терца, некоторые сначала в переводах. Риск был огромен, автор ставил на карту и свою научную карьеру, и семейное благополучие. Впрочем, о семейной жизни писателя лучше всего сказать словами его жены Марии Васильевны Розановой: "С Синявским было не скучно. Я вышла замуж не только за него - за его прозу. В этом был страх, авантюра: отправка рукописей на Запад, и каких рукописей!" Мария Васильевна стала активной соучастницей творческой судьбы Андрея Синявского, соучастницей сотворения Абрама Терца.
      Произведения Терца этой поры отличаются не столько крамольностью, сколько необычайной степенью внутренней свободы. Политическая крамола всегда связана с причастностью к той или иной идеологической системе и критикой ее с позиций данной системы. После смерти Сталина и XX съезда коммунистической партии передовая советская интеллигенция была увлечена разоблачением "культа личности" (эвфемистического и, как видим сегодня, слишком осторожного обозначения чудовищного массового террора), "восстановлением" революционных идеалов 1917 года, "очищением" идей социализма от их "искажения". Очень немногие тогда были способны трезво оценить не только Сталина, по и Ленина, считанные единицы усомнились в правоте марксизма, в том, что коммунизм - светлое будущее всего человечества. Период после смерти Сталина и до ареста Синявского и Даниэля получил в литературе название "оттепель". Но у Синявского с Терцем это была не оттепель, а весна.
      В ранней прозе Терца социальное несовершенство советской жизни предстает не как следствие каких-то отдельных деформаций, а как следствие изначальной несвободы людей. Не "культу личнос-ти" противостоит автор, а скорее тому культу безличья, о котором писал Пастернак в одном из стихотворений 1956 года. А в романе "Доктор Живаго" один из персонажей Николай Николаевич произносит слова, очень подходящие для иллюстрации главного пафоса всей литературной деятель-ности Синявского: "Всякая стадность - прибежище неодаренности, все равно верность ли это Соловьеву, или Канту, или Марксу. Истину любят только одиночки и порывают со всеми, кто любит ее недостаточно". Во всех социальных конфликтах и бурях симпатии Синявского на стороне одиночек. Если угодно, в его творчестве последовательно выражен культ свободной личности, самоценной и суверенной.
      И право быть личностью в странном, фантастичном художественном мире Терца признается за каждым человеком, как бы неразумен, нелеп и беспомощен он ни был. В те годы, когда большинство писателей добросовестно искало корни человеческих недостатков в "пережитках капитализма", а вольнодумное меньшинство нащупывало их и в социалистическом строе,- Синявский рассматривал каждого отдельного человека не только как "продукт системы", но и как индивидуально-неповторимое сочетание добра и зла, стадности и личности, пробивающейся сквозь тоталитарный стандарт.
      Персонажи Терца - это не психологические типы и не сатирические воплощения пороков. Они соотнесены не только с обществом, но и с миром. Отсюда их гротескная причудливость, отсутствие внутреннего равновесия. Каждый из них наделен активным сознанием, своим голосом в едином человеческом хоре.
      Абрам Терц обнаружил себя как отьявленный модернист, впрочем, ведущий свою родослов-ную от таких реалистов, как Гоголь и Щедрин, ощущающий генетическую связь с такими прозаиками, как Замятин, Булгаков, Платонов. Активный участник травли Синявского и Даниэля Д. Еремин, интерпретируя идею повести "Любимов" формулой "крах коммунистического экспери-мента" ("Известия", 13 января 1966 г.), услужливо обращал внимание судей на фразу: "Мужик с угрюмым спокойствием, откровенно, на виду у всех, мочился в котлован с незаполненным бетоном фундаментом". Нельзя не признать, что и трактовка была в целом верной, и фраза весьма характерной. Сегодня мы можем констатировать перекличку между антиутопией Терца и платоновским "Котлованом".
      Однако в обширном ряду антиутопий нашего века "Любимов" выделяется благодаря некоторым сугубо индивидуальным смысловым оттенкам. Главный герой, неудачливый творец "светлого будущего" Леонид Иванович Тихомиров представитель не партии, не народа, а самого себя. И свою идеологию вычитал он не из Маркса, не из Ленина, а из старинных книг. Тем самым сюжету придается отчетливо личностный и философски-вселенский характер. Стремление к власти потенциально заложено в каждом человеке, так же, как в нем заложено творческое начало. Скажем, в "Графоманах" автор не просто смеется над неумелыми сочинителями, графомания - уродливый выброс творческой энергии, которая может найти и лучшее применение.
      В 1957 году Синявский пишет свою знаменитую маленькую монографию "Что такое социалис-тический реализм", ставя над названием имя Абрам Терц, поскольку теоретические идеи этой работы теснейшим образом связаны с художественными поисками автора. О социалистическом реализме написана уйма книг и статей, защищены тысячи диссертаций: советские литературоведы тщетно пытались придать этому словосочетанию высокий смысл, западные ученые его развенчивали. Однако статья Синявского, вышедшая затем малюсенькой книжкой, оказалась весомее и тяжелее премногих томов - советских и антисоветских. Именно здесь с предельной ясностью был вскрыт утопический характер "социалистического реализма", его внутреннее противоречие с полноценным реализмом XIX века, парадоксальная связь с нормативной поэтикой классицизма XVIII века. Модернист-ская эстетика начала XX столетия - это не "отклонение" от заветов русской классики, а ее закономерное продолжение и развитие.
      Автору монографии в равной мере чужды консерваторы политические и эстетические, он спорит не только с коммунистическими ортодоксами, но и с либералами, пытающимися раскрыть противоре-чия жизни посредством внешнего правдоподобия характеров и ситуаций. Мечтая о будущей литературе, Терц опирается как на чужой, так и на свой собственный творческий опыт: "...Я возлагаю надежду на искусство фантасмагорическое, с гипотезами вместо цели и гротеском взамен бытописания. Оно наиболее полно отвечает духу современности. Пусть утрированные образы Гофмана, Достоевского, Гойи и Шагала и самого социалистического реалиста Маяковского и многих других реалистов и не реалистов научат нас, как быть правдивыми с помощью нелепой фантазии". Можно привести немало примеров из современной русской литературы в подтверждение правоты прогноза Абрама Терца. Ограничимся одним, но весьма красноречивым. Один из студентов Синявского из школы-студии МХАТа, вторя своему учителю, говорил: "Я больше за Свифта, понимаете? Я больше за Булгакова, за Гоголя..." Это был неистощимый фантазер, выдумщик гротескных сюжетов Владимир Высоцкий...
      Тем временем слухи об опубликованных на Западе произведениях Абрама Терца дошли до Москвы, что-то из его прозы передавалось по зарубежному радио. В начале осени 1965 года в "Библиотеке поэта" с предисловием Синявского вышел однотомник стихов Пастернака. Автор статьи успел подарить эту книгу нескольким друзьям, а 8 сентября он был арестован. Одновременно был арестован и его друг, поэт и переводчик Юлий Даниэль, публиковавший на Западе свою прозу под псевдонимом Николай Аржак.
      Судебный процесс над Синявским и Даниэлем - трагическая страница в истории многострадальной русской литературы, в истории нашего несвободного общества. Одни, как М. Шолохов, в эти дни покрыли свои имена несмываемым позором, другие осмелились заступиться за неправедно гонимых. Ярчайший пример мужества и внутренней свободы явили сами подсудимые. Документальная драматургия процесса зафиксирована в "Белой книге по делу А. Синявского и Ю. Даниэля", составленной А. Гинзбургом и вышедшей за рубежом, многие материалы помещены в сборнике "Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля", выпущенном в Москве издательством "Книга" в 1989 году.
      Синявский был приговорен к семи годам лишения свободы, Даниэль - к пяти. Свой срок Синяв-ский отбывал в Мордовских лагерях, вышел на свободу на год раньше благодаря энергичным усилиям М. В. Розановой, одержавшей верх в сложном поединке с советскими карательными инстан-циями. Годы заключения не сломили писателя, поскольку он и в этих условиях продолжал занимать-ся главным делом своей жизни. Синявский регулярно отправлял своей жене рукописи-письма по 15-20 страниц, написанных убористым почерком. Так были созданы книги "Голос из хора", "Прогулки с Пушкиным", начата работа над книгой "В тени Гоголя".
      "Лучшее, что лагерь дал мне,- веру в искусство и народ. Я увидел, что это народ-художник",- говорил впоследствии Синявский, и это отнюдь не расхоже-высокие слова, если вдуматься в них как следует. Чрезмерная преданность искусству в России всегда была некоторой ересью и непременно корректировалась принудительной "любовью к народу". У Синявского же отважный эстетизм и глубокий, неподдельный демократизм гармонично соединились.
      Особенно это ощущается в "Голосе из хора" - книге уникальной по жанру, сочетающей интим-ность с открытостью, иронию с лиризмом, свободное движение мысли с сюжетными зарисовками, доподлинные эпизоды со сновидениями и грезами. Здесь сплелись дневник и письма к жене, фолькло-ристические записки и философские афоризмы. Внутренний сюжет "Голоса из хора" обретение гармо-нии человека и мироздания, личности и "роя", говоря словом Льва Толстого (не стада!). "Голос из хора", как и написанные раннее "Мысли врасплох",- качественно новый шаг в развитии жанра эссе на русской почве: здесь автор по-своему продолжает традицию фрагментарной прозы высоко ценимого им В. В. Розанова (на основе лекций, читанных в Сорбонне, он впоследствии напишет книгу ""Опавшие листья" В. В. Розанова", относительно академичную и поэтому подписанную "А. Синявский").
      Жизнь в Москве после возвращения из лагеря постепенно делалась невыносимой, и Синявские с маленьким сыном Егором в 1973 году эмигрировали во Францию. А. Д. Синявский работает профес-сором русской литературы в Сорбонне, а М. В. Розанова занимается издательской деятельностью. В 1978 году она создаст журнал "Синтаксис" (название унаследовано от московского самиздат-ского журнала более раннего времени). Активными авторами и сотрудниками журнала становятся и Андрей Синявский, и Абрам Терц (множество материалов опубликовано в "Синтаксисе" и за той, и за другой подписями).
      В 1975 году выходит отдельным изданием книга Абрама Терца "Прогулки с Пушкиным". Она производит эффект разорвавшейся бомбы в кругах русской литературной эмиграции, эхо скандала докатывается и до Москвы. Споры о "Прогулках" не утихают до сих пор: когда журнал "Октябрь" напечатал в 1989 году фрагменты из книги, охранительно-националистические силы организовали в печати настоящую травлю автора и, не будь он в Париже, чего доброго, потребовали бы новой судебной расправы над ним.
      В чем же тут дело? В том, наверное, что два основных приема "Прогулок" - это ирония и гипербола. Искренняя, неподдельная любовь автора к Пушкину выражается не прямым образом, а через противоположность - шутливое задирание Пушкина как поэта и как человека, преувеличен-ную демонстрацию внутренних противоречий его мыслей и чувств (а без подобных противоречий совершенно невозможно творчество, тем более творчество гения, улавливающего все контрасты бытия). Абрам Терц демонстративно пребывает "с Пушкиным на дружеской ноге" (недаром в эпиграф вынесены слова гоголевского Хлестакова). Но ведь и сам Пушкин весьма бесцеремонно тревожил тени своих великих предшественников: посмотрите, в каком заниженно-бытовом контексте фигурируют в "Евгении Онегине" имена и цитаты Гомера и Данте, Ломоносова и Державина. Если на то пошло, быть "на дружеской ноге" с культурой - значит владеть ею и развивать ее. "Веселое имя Пушкин",- сказал Блок, и вся книга "Прогулки с Пушкиным" как бы аналитически раскрывает эту формулу.
      "Прогулки с Пушкиным" меньше всего похожи на строгое исследование, тем более - на учебник. Задача книги - не заменить творчество Пушкина какой-то схемой или трактовкой, а пробудить в каждом читателе живой, азартный интерес к Пушкину как человеку и художнику. Худшая для классика участь равнодушие к нему и его творениям, и с этой точки зрения "Прогулки" блестяще справляются со своей целью. Неумолкающие споры о книге это лишний раз подтверждают.
      Так же свободно и непринужденно ведется разговор о другом гениальном русском писателе в книге "В тени Гоголя". Автор помогает читателю отойти от привычных штампов "обличение" и "разоблачение", помогает увидеть космический масштаб гоголевского мира, его эстетическое богатство, помогает извлечь из гоголевских текстов читательское наслаждение (задача, для традиционного литературоведения почти невыполнимая).
      В 1983 году завершен роман "Спокойной ночи", вобравший весь житейский и художествен-ный опыт писателя. Он вновь обращается к своей молодости, к судьбе репрессированного отца, к истории своего ареста и заключения. Эмоциональный нерв романа - напряженная рефлексия, критический самоанализ. Это свойство русского интеллигента не раз объявлялось слабостью, подвергалось осуждению и осмеянию. Роман подводит к мысли о том, что беспощадная самооцен-ка - не слабость, а сила русской интеллигенции. Видя эту черту в таких людях, как Сахаров, Синявский (ряд продолжить не так легко), убеждаешься, что нравственность нации не утрачена.
      Что делают Синявский и Терц в настоящий момент? Синявский в прошлом году получил степень доктора Гарвардского университета в США, закончил монографию о русском фольклоре "Иван-дурак". Абрам Терц тем временем пишет новый роман.
      И Синявский и Терц - оба сегодня в отличной форме. Оба продолжают работать, вызывать раздражение и провоцировать споры. Репутация обоих чиста от хрестоматийного глянца: ни пятнышка благостности и академической солидности.
      Книги Абрама Терца рассчитаны не на одноразовое прочтение, а на долгий диалог с читате-лем-собеседником. С ними не надо церемониться, открывайте в любой момент на любой странице, и острое словцо автора непременно зацепит, уколет, вызовет какие-нибудь "мысли врасплох" - для того и писалось.
      В чем главное свойство созданного Синявским типа писательства? Абрам Терц в каждом из нас пробуждает сочинителя, дремлющего, таящегося до поры. Кто-нибудь спросит: а нужно ли это делать, надо ли, чтобы каждый читатель стал писателем, и вообще не слишком ли много их развелось? "Правильно,- с совершенно серьезным видом ответит Синявский (или Терц из-за его плеча?),писателей надо убивать". Опять ирония, опять гипербола. Но эта кривая каким-то непостижимым образом ведет к истине и - не побоимся этого слова к добру, к тем целям и идеалам, которые упорно остаются недосягаемыми для догматиков и моралистов.
      Может ли литература сделать человека лучше и добрее? Этот вопрос, по-видимому, всегда останется открытым. Но сделать читателя смелее и свободнее, чем он был прежде, писательское слово может. Произведения Абрама Терца, судьба Андрея Синявского - яркое тому свидетельство.
      Владимир Новиков