А с пополнениями дела обстояли весьма неважно - за весь июль мы получили всего 34 боевых самолета, и в августе Москва многого не обещала. На наши настойчивые просьбы командование ВВС Красной Армии неизменно отвечало, что у нас с авиацией лучше, чем на других фронтах. Не помогала и ссылка на то, что нашим летчикам приходится воевать почти на 1500-километровом фронте, от Мурманска до Новгорода, и по существу обслуживать два фронта.
      Теперь-то я точно знаю, что в то время Ставка при всем ее желании просто не могла выделить нам больше того, что посылала, так как не имела резервов авиационной техники и все, что поступало на фронт, пускалось в бой едва ли не с конвейера. Я, конечно, предполагал, что вся заминка не в том, что у нас по сравнению с другими фронтами положение с авиацией лучше, а в недостаточном для нужд фронта производстве самолетов, и все же столь жесткая политика Москвы в отношении пополнений удручала меня. Как и многим в нашем положении, нам казалось, что в Ставке не очень ясно представляют обстановку под Ленинградом, отсюда и скудность поступлений новой техники. Естественно, и я как командующий военно-воздушными силами фронта прежде всего заботился об интересах нашего фронта и, главным образом, об интересах защитников. Ленинграда.
      Просматривая в тот день списки боевых потерь техники и летно-подъемного состава, я только вздыхал и покачивал головой. Лишь в первый месяц войны из строя убитыми, ранеными и невернувшимися с заданий выбыло 763 летчика, штурмана и стрелка-радиста. В основном потери приходились на молодые кадры, но среди них было немало и опытных летчиков. А впереди нас ждали новые и еще более ожесточенные бои в воздухе. Сомневаться в том не приходилось. В последних числах июля стало известно, что немцы спешно перебрасывают всю свою авиацию ближе к линии фронта - бомбардировщики перебазируются на аэроузлы Пскова, Острова и Порхова, истребители - на передовые аэродромы{125}.
      Смысл такой передислокации авиации был ясен каждому авиатору - гитлеровцы готовились к еще более сильному натиску в воздухе. Чем ближе к фронту базируется авиация, тем чаще она может подниматься в воздух и дольше находиться над противником, тем, следовательно, интенсивнее ее боевая работа. А высокая интенсивность в действиях вражеских ВВС - это увеличение нагрузки на летчиков противной стороны, конечно, если эта сторона не желает уступать свои позиции в воздухе и борется до конца.
      Совсем нетрудно было предвидеть, какова станет нагрузка на наших летчиков, особенно истребительной авиации, при почти трехкратном численном превосходстве гитлеровцев в небе. И я сказал Некрасову, что в августе, чтобы компенсировать нехватку авиации, истребителям придется подниматься в воздух 5 - 6 раз в день.
      - Выдержат ли они такую нагрузку?- усомнился Александр Петрович.- Ведь уже были случаи, когда летчики, приземляясь теряли сознание. Вы знаете это, Александр Александрович.
      Да, я не только знал об этих происшествиях, но и раза два был очевидцем их. Но иного выхода не было, и я сказал еще, что поскольку у нас сохранился некоторый резерв летчиков, оставшийся с мирных дней, то будем использовать их.
      В этот момент в кабинет вошел полковник А. С. Пронин, мой давнишний сослуживец по Смоленску, работник энергичный и толковый. Александр Семенович положил на стол какую-то бумагу. Я быстро прочитал ее и недоверчиво посмотрел на полковника.
      - Это точно? - глухо вымолвил я.
      - Да, товарищ командующий.
      Я еще раз пробежал глазами донесение. В нем сообщалось о переброске под Ленинград 8-го авиакорпуса ближнего боя под командованием генерала Рихтгофена. Это был известный и небесталанный генерал, ставший впоследствии командующим одним из воздушных флотов и генерал-фельдмаршалом.
      - Что нам известно об этом соединении? - спросил я.
      - Немного,- ответил Пронин.- Это один из двух авиакорпусов резерва верховного главнокомандования вермахта, непосредственно подчиненных Герингу. На вооружении его в основном Ме-109, Ме-110 и Ю-87. Примерно около 400 боевых самолетов. И все кадровые, отборные летчики.
      Я посмотрел на Некрасова. Генерал уловил мою мысль и сказал:
      - Пожалуй, теперь 5 - 6 вылетами в день не отделаться.
      Переброска под Ленинград столь мощного авиационного соединения убедительно свидетельствовала о том, что в этот раз гитлеровцы решили во что бы то ни стало ворваться в Ленинград. Разумеется, в то время мы не располагали полными данными о вражеских планах. Но и без таких данных только по силам, стянутым под Ленинград, по тому, как энергично немцы готовились к новому наступлению, было ясно, что быстрейшему захвату города на Неве противник придает исключительное значение. Документы, опубликованные после войны, подтверждают это.
      Ныне доподлинно известно, что Гитлер, начиная войну с СССР, одной из главнейших задач вермахта считал быстрейший захват Ленинграда. Он требовал от своих генералов прежде всего разгромить наши войска на Украине, в Прибалтике и под Ленинградом и уже потом наступать на Москву.
      Ослепленные успехами первого месяца войны, руководители ОКБ и Гитлер считали тогда, что войска вермахта с одинаковым успехом могут наступать на всех главных стратегических направлениях, но при этом главный упор делали на операции, проводимые группами армий "Юг" и "Север". Дополнение к директиве No 33 ОКБ от 23 июля и было составлено с такими акцентами{126}. А в своей директиве от 21 августа Гитлер приказал считать, что:
      "Главнейшей задачей до наступления зимы является не взятие Москвы, а захват Крыма, промышленных и угольных районов на Донце и лишение русских возможности получения нефти с Кавказа; на севере - окружение Ленинграда и соединение с финнами"{127}.
      Впоследствии это решение ОКБ было объявлено роковым для всей войны на Востоке в целом. А бывший начальник генштаба ОКХ (главное командование сухопутными войсками Германии) Гальдер в своих мемуарах писал, что решение Гитлера
      "вынудило руководство сухопутными войсками отказаться от ясной до того линии в пользу второразрядных операций, которые, в лучшем случае, могли ускорить наступающий крах поколебленного фронта противника на второстепенном участке. Но за этот успех мы должны были заплатить невосполнимыми потерями во времени и в силах. Цель - решительно разбить русские вооруженные силы (имеется в виду разгром наших армий на центральном направлении.- А. Н.) - была отодвинута на задний план по сравнению со стремлением захватить ценные промышленные области и наступать в направлении русских нефтяных источников!{128}"
      Цель Гальдера ясна: взвалить всю вину за провал войны на Востоке на Гитлера и выгородить командную верхушку вермахта.
      А между тем, определенное историческое далекое, из которого лучше видны события минувшего, дает ныне нам право сказать, что в этом споре больше правы были Гитлер и руководство ОКБ, нежели Браухич и его окружение. Неизвестно еще, чем бы обернулся для гитлеровцев 1941 г., если бы Гитлер внял настойчивым советам Браухича и ринулся на Москву, не обезопасив свои фланги. Чем и как гитлеровцы стали бы отражать удары наших войск, если бы главные силы бросили на центральное направление?
      Уже в июле противник испытал потенциальную мощь нашей страны, силу наших ответных ударов - и заволновался. Руководство вермахта почувствовало, что средств для прямого броска на Москву не хватает. Это и привело к переносу главных усилий фашистских войск с московского направления на ленинградское и юг Украины, а вовсе не желание во что бы то ни стало, как утверждает Гальдер, прибрать к рукам наиболее развитые промышленные районы в западноевропейской части Советского Союза.
      Стало быть, роковая суть таилась не в позиции Гитлера и Кейтеля, а в самом плане "Барбаросса". Именно сам план этот был порочен в своей основе, так как строился на совершенно нереальных предпосылках и намного превышал возможности Германии и ее вооруженных сил. По этому поводу очень верно высказался один из компетентнейших военных руководителей Германии генерал-фельдмаршал Паулюс.
      "Рассуждения Гальдера,- писал он, анализируя итоги нацистского похода на Восток,- относительно нанесения главного удара на Москву, сколь бы правильным ни был выбор этого направления главного удара с чисто оперативной точки зрения, могут, очевидно, иметь лишь теоретическое значение. На основании такого изложения фактов у непосвященного читателя может сложиться опасное, неправильное представление, будто последовательным осуществлением плана наступления на Москву, при условии исключения ошибок Гитлера, можно было бы добиться победного исхода войны. Но продемонстрированная в ходе войны Советским Союзом мощь, в самом широком смысле этого слова, доказывает, что это является глубоким заблуждением"{129}.
      Отрезвляющее действие событий на Восточном фронте, как ныне доподлинно известно, на пылкие головы высшего генералитета вермахта начало проявляться уже в июле. Это заставило Гитлера в октябре 1941 г. признаться:
      "22 июня мы распахнули дверь, не зная, что за ней находится"{130}.
      Такова история. Но это к слову. В данном же случае нас интересуют не разногласия в высших сферах вермахта и не их характер, а те усилия, которые прилагал противник для захвата Ленинграда. А они, эти усилия, были весьма решительными и значительными. О том и свидетельствуют документы.
      К 8 августа гитлеровцы закончили перегруппировку своих сил. Для нового наступления на Ленинград были созданы три группы войск. В северную, наиболее мощную, вошли соединения 41-го моторизованного и 38-го армейского корпусов две танковые, одна моторизованная и две пехотные дивизии. Эта группировка развернулась на участке Кингисеппского сектора. Лужская группировка состояла из трех дивизий 56-го моторизованного корпуса и 8-й танковой дивизии, находившейся, как выяснилось позже, в резерве командующего группой армий "Север". Она наступала на Ленинград с юга вдоль Лужского шоссе. Южная (28-й и 1-й армейские корпуса, всего шесть пехотных и одна моторизованная дивизии) действовала на новгородско-чудовском направлении. Ей была поставлена задача ворваться в Ленинград с востока. В Эстонии нашей 8-й армии противостояли пять дивизий 18-й немецкой армии{131}.
      В 10 утра 8 августа в Кингисеппском секторе загромыхали вражеские орудия. Первыми с плацдармов у Ивановского и Большого Сабска ринулись в наступление подвижные соединения - танки и мотопехота. Враг имел здесь 15-кратное превосходство в танках и полуторное в артиллерии{132}. Но, несмотря на такое преимущество в боевой технике, немцы продвинулись вперед лишь на несколько километров.
      На другой день Попов приказал отбросить врага за реку Лугу. Маркиан Михайлович понимал, конечно, что при почти полном отсутствии у нас танков и недостатке артиллерии задача эта невыполнима. Но нужно было продержаться на исходных рубежах до подхода резервов, спешно перебрасываемых в район боев. В тот день рано утром командующий фронтом позвонил мне по телефону и спросил, какую помощь войскам Семашко могут оказать летчики.
      - До подхода резервов, - сказал Попов, - вся надежда на авиацию. Нацельте на плацдарм все, что можете.
      Но могли мы немного. ВВС 23-й армии в это время вели бои со 2-м армейским корпусом Юго-Восточной армии финнов, прорвавшим нашу оборону на Карельском перешейке. Главные силы 2-й бомбардировочной дивизии поддерживали войска правого крыла Северо-Западного фронта, морская авиация - 8-ю армию в районах Таллина и Нарвы. Кроме того, один бомбардировочный полк балтийцев для выполнения специального задания Ставки улетел на остров Сарема (Эзель) Моодзунского архипелага. Под рукой у нас были только 39-я иад и 7-й иак. Но полностью использовать авиацию ПВО мы не могли - нужны были силы для отра
      жения вражеских налетов на Ленинград, прикрытия тыловых объектов и коммуникаций фронта.
      Я задумался: как быть? И погода не благоприятствовала полетам, и авиации не хватало. Оставалось одно - так сманеврировать авиацией, чтобы и приказ Попова выполнить, и не ослабить прикрытие наших войск на других участках фронта. Но как и за счет чего сманеврировать? Логика подсказывала единственное решение: временно привлечь к сражению в районе плацдармов всю 2-ю и часть сил 5-й смешанных авиадивизий. Хотя решение было рискованным, но иного выхода я не видел. Правда, под Лугой и на новгородском направлении немцы пока молчали, но они могли нанести там удары в любую минуту. Однако не держать же бомбардировщики в бездействии, когда на другом участке немцы лезут напролом! Я позвонил полковнику П. П. Архангельскому и приказал ему немедленно готовить полки дивизии для нанесения удара по танкам и мотопехоте противника в районах Ивановского и Большого Сабска.
      С 5-й сад полковника Е. Е. Ерлыкина дело обстояло сложнее. Его летчикам хватало своих забот на Карельском перешейке. Конечно, можно было изъять у него часть сил, но это вызвало бы справедливые протесты со стороны командования 23-й армии. Поэтому, образно говоря, я решил обезопасить свой тыл - связался с Поповым и сказал, что для усиления воздушных ударов по северной группировке противника придется перенацелить на кингисеппское направление один из авиаполков дивизии Ерлыкина, а именно 7-й иап, в основном выполнявший функции штурмового. Я сказал, что поскольку сама местность на перешейке способствует обороне, а танков у финнов очень мало и истребители там нужны главным образом для борьбы с вражеской авиацией, то временное ослабление ВВС 23-й армии особых осложнений в ее положении не вызовет.
      - Для Герасимова{133} двадцать "чаек" не столь уж и существенная потеря, сказал я в заключение, - а для Семашко - это сила. В 7-м иап, товарищ командующий, мастера штурмовых ударов. Они отлично дрались с танками на Лужской полосе в июле, не подведут и сейчас.
      Попов согласился с моими доводами. Бомбо-штурмовыми ударами нам удалось приостановить вражеские танки. Тогда немцы бросили в район плацдармов крупные силы авиации. С 10 августа здесь начались настоящие воздушные сражения. О напряженности и кровопролитности их можно судить по таким фактам. Только 10 августа ленинградские летчики совершили свыше 800 самолето-вылетов и сбили 24 фашистских самолета{134}.
      В эти драматические дни произошло весьма примечательное в истории не только ленинградской, но и всей нашей авиации событие - первый успешный налет на Берлин.
      2 августа я узнал, что в Ленинград прилетел командующий ВВС Военно-Морского Флота СССР генерал С. Ф. Жаворонков. Я не придал его прибытию большого значения, подумал только, что это Семен Федорович пожаловал на берега Невы спустя десять дней после своего первого появления?
      А на другой день ко мне в кабинет неожиданно вошел сам Семен Федорович. После обмена приветствиями Жаворонков замолчал. Молчал он не то чтобы долго, а как-то так выжидательно, напряженно, что его состояние передалось и мне, и я подумал, что, видимо, появился он у меня не случайно, во всяком случае, вовсе не для того, чтобы просто отдать дань вежливости. По всему чувствовалось, что Жаворонков что-то хочет сообщить и не решается.
      Наконец, оглянувшись на дверь и убедившись, что она плотно прикрыта, Семен Федорович негромко сказал:
      - Александр Александрович! Только вам, и по секрету. Без вашей помощи нам все равно не обойтись. Вы - третий человек в Ленинграде, которому я это сообщаю. Больше знать никто не должен. Дело в том... В общем, мне поручено организовать налеты на Берлин. Ставка придает им большое политическое значение.
      Признаться, при этом сообщении лицо мое вытянулось. Конечно, в период наибольших успехов фашистов налеты на столицу Германии могли иметь большое международное значение, они показали бы всему миру, что Красная Армия не только не сломлена, но и имеет силы, чтобы добраться до глубокого тыла третьего рейха. Кроме того, бомбардировка Берлина в такое время явилась бы и сильным психологическим ударом по населению Германии, убежденному хвастливыми заявлениями Геббельса, будто бы советская авиация полностью разгромлена и уже не в состоянии оказывать сколько-нибудь серьезного сопротивления.
      Все это было так, и Ставка решила абсолютно правильно. И все же сообщение Жаворонкова удивило меня. Говоря откровенно, нам, ленинградцам, тогда было не до Берлина, и единственной моей реакцией на это известие было сожаление, что в столь трудной для нас обстановке мы надолго лишимся целого бомбардировочного авиаполка. Однако свое сожаление я оставил при себе и спросил только, какой именно полк выделен для налетов на Берлин. Жаворонков назвал 1-й минно-торпедный полк Е. Н. Преображенского.
      Хотя полковник Евгений Николаевич Преображенский служил в морской авиации, я хорошо знал его. Это был способный волевой командир, а летчики его отлично воевали. На своих самолетах ДБ-3 балтийцы громили врага на Западной Двине, потом в районах Пскова, Порхова, Гдова и Луги, во время июльских событий помогали нам сдерживать танки и пехоту 41-го моторизованного корпуса немцев юго-восточнее Кингисеппа. И я сказал, что полковник Преображенский и его летчики - достойные кандидатуры.
      - Ну, а что именно требуется от нас?
      Жаворонков объяснил. Мы быстро выполнили его просьбу, и утром 4 августа 15 ДБ-3 приземлились на аэродроме возле маленького городка Кагул на острове Сарема. Пять самолетов из-за технических неполадок задержались на базовом аэродроме.
      Прощаясь с Жаворонковым, я, естественно, от всего сердца пожелал успеха балтийцам. Но где-то в глубине души, признаться, я не очень верил в успех этой операции. Смущали меня не трудности ночного полета, хотя и они были немалые. До Берлина и обратно было около 1800 км, причем 1400 из них предстояло лететь над морем. На маршруте экипажи должны были менять высоту полета - сначала идти на предельно малой высоте, затем, уже над территорией Германии, забираться на свой "потолок". На цель ночники выходят в одиночку, потом собираются в группы и следуют домой. Все это просто только на бумаге да для непосвященных людей. От ночников требуется не только большое летное мастерство, но и огромные выдержка и самообладание. Уже то, что ты находишься в глубоком тылу врага и в любую минуту тебя могут сбить, предполагает у ночников незаурядные волевые и моральные качества. Наличие таких качеств и большого профессионального мастерства у летчиков Преображенского не вызывало сомнения - они демонстрировали их не раз во время боев на дальних подступах к Ленинграду. Смущало меня другое: как они будут прорываться через очень мощную систему ПВО Берлина.
      Но первый налет был успешным. В ночь на 5 августа балтийцы провели разведывательный рейд в район Берлина. А в ночь на 8 августа 13 самолетов стартовали курсом на столицу Германии{135}. Полк шел тремя группами: первую вел Е. Н. Преображенский, вторую - А. Я. Ефремов, третью - В. А. Гречишников. Полет проходил без осложнений. Как позже рассказал мне Жаворонков, немцы до такой степени уверовали в недоступность для нашей авиации своей территории, что даже на Балтийском побережье не соблюдали светомаскировки. Был освещен и Берлин. Бомбардировка столицы застала ее ПВО врасплох. Лишь когда наши самолеты отбомбились, в Берлине выключили освещение, и почти одновременно началась беспорядочная стрельба зенитной артиллерии, а в небе заметались прожекторные лучи.
      За первым налетом последовали другие. Более месяца летчики Преображенского водили свои ДБ-3 в глубокий тыл Германии, бомбили военно-промышленные объекты не только Берлина, но и других городов - Штеттина, Данцига, Свинемюнде и Кенигсберга. К сожалению, в этих налетах участвовало очень мало самолетов, и мы не могли нанести большого урона противнику. Но, насколько я понимаю, Ставка и не преследовала такую цель. Мы достигли главного - доказали фашистам, что рано они скинули со счетов нашу авиацию, и в столь трудное для нашей Родины время обратили внимание всего мира на то, что пороха в наших пороховницах достаточно и будет еще больше.
      Насколько большое значение налетам на Берлин придавало наше правительство, можно судить хотя бы по тому, что вскоре пятерым участникам первого воздушного удара по столице Германии было присвоено звание Героя Советского Союза. Этой награды были удостоены полковник Е. Н. Преображенский, капитаны П. И. Хохлов, В. А. Гречишников, М. Н. Плоткин и А. Я. Ефремов.
      В сентябре балтийцы вернулись под Ленинград. Впоследствии преображенцы участвовали в боях под Тихвином и Волховом. К тому времени в полку осталось совсем мало самолетов, но летчики воевали не числом, а умением. Большие мастера своего дела, они летали на задания в любую погоду. Я знал многих подчиненных Преображенского, нередко сам давал им поручения и никогда не сомневался, что они, если только не помешает непогода, выполнят самое трудное задание.
      24 октября 1941 г. мой заместитель И. П. Журавлев, руководивший действиями авиации, дислоцировавшейся за рекой Волхов, сообщил, что воздушная разведка обнаружила на дороге Чудово - Будогощь в районе Грузино большую колонну фашистских войск, и спросил, как быть. Я ответил, что, конечно, надо ударить по противнику. Но в это время у нас осталось очень мало бомбардировщиков: мы посылали на задания даже по одному экипажу. Помимо того, почти вся бомбардировочная авиация, в том числе та, что поддерживала войска нашей 4-й армии, отступавшей под натиском противника к Тихвину, была занята в Синявинской наступательной операции, целью которой являлась деблокада Ленинграда. После недолгого раздумья я разрешил Журавлеву привлечь для удара под Грузино часть сил восточной авиагруппы ВВС КБФ.
      Журавлев послал на задание два экипажа ДБ-3. Ведущим был капитан Василий Алексеевич Гречишников. Погода была мерзкая - валил мокрый снег, сплошная плотная облачность прижимала самолеты почти к самой земле. И все же Гречишников вышел точно на цель. По дороге от Грузино на Будогощь тянулась огромная вражеская колонна - мотопехота, артиллерия, танки.
      Едва ДБ-3 приблизились к цели, как на земле засверкали выстрелы автоматических зенитных установок. Гречишников отбомбился первым. Но на выходе с боевого курса в бензобаки самолета попали вражеские снаряды. Машина мгновенно вспыхнула. Гречишников мог бы протянуть еще несколько километров и посадить самолет где-нибудь возле леса. Правда, был риск, что ДБ-3 взорвется в воздухе. Однако Василий Алексеевич поступил иначе. Экипаж второго ДБ-3 вдруг увидел, как ведущий подвернул самолет в сторону колонны и резко повел его вниз. Через несколько секунд в гуще вражеских войск раздался сильный взрыв и взметнулось пламя. Так погибли капитан Гречишников и члены его экипажастарший лейтенант Александр Власов, лейтенант Матвей Семенков и краснофлотец Николай Бураков. Но Родина не забыла героев. В мае 1968 г. в поселке Грузино в честь летчиков-балтийцев был сооружен обелиск.
      С каждым днем обстановка на юго-западе и юге от Ленинграда осложнялась. 10 августа после полуторачасовой артиллерийской и авиационной подготовки началось наступление гитлеровцев на Лугу и Новгород. Войска Лужского сектора, опираясь на подготовленные рубежи, отразили все атаки частей 56-го моторизованного корпуса и заставили немцев приостановить здесь наступление. Тогда противник усилил давление в Восточном секторе{136}. На новгородском направлении стал действовать весь 8-й авиакорпус ближнего боя генерала Рихтгофена. Двое суток 48-я армия сдерживала натиск врага, но сил у нее оказалось недостаточно, и она стала отходить по железной дороге к станции Батецкой и по шоссе к Новгороду.
      11 августа на Карельском перешейке двинулась в наступление вся Юго-Восточная армия финнов. Усилился нажим врага на свирско-петрозаводском направлении. На Ленинград шло мощное одновременное наступление со всех сторон. Начались самые трудные дни в жизни защитников Ленинграда. Не затихая ни на сутки, ожесточенные бои на южных и юго-западных подступах к городу длились почти до конца сентября - до окончательной стабилизации линии фронта.
      Сейчас, обращаясь к минувшему, я только диву даюсь, как в такой обстановке мы, авиаторы, выходили из положения! Удары сыпались на нас со всех сторон. Порой мы не знали, где в первую очередь отражать их, куда прежде всего нацеливать авиацию. Всюду, особенно на юго-западе от Ленинграда, положение наших войск было опасным и трудным.
      К исходу 11 августа в Кингисеппском секторе немцы овладели селом Устье и вышли в район Яблониц и Брюховиц. Сами по себе эти населенные пункты ничего не значили. То были обычные деревни, стоявшие в окружении лесов и на далеко не бойком проселочном тракте. Но события тех дней приковали к ним наше внимание. Через Яблоницы и Брюховицы вражеские танки и мотопехота вырывались к железной дороге Ленинград - Нарва. Перерезав нашу основную транспортную коммуникацию на этом участке фронта и продвинувшись еще севернее и северо-западнее, гитлеровцы могли окружить и кингисеппскую, и нарвскую группы советских войск. С выходом из лесных районов на простор Копорского плато подвижные части противника обретали еще большую маневренность. Кроме того, двинувшись вдоль железной дороги к Гатчине, немцы могли выйти во фланг основного узла нашей обороны на юго-западе - Красногвардейского укрепленного района.
      Опасность прорыва врага на Копорское плато была столь велика, что на несколько дней заслонила собой все другие наши беды и тревоги. Мы были вынуждены, несмотря на отход 48-й армии, не только оставить 2-ю бомбардировочную дивизию для действий в Кингисеппском секторе, но и перенацелить сюда главные силы 4-й авиадивизии, входившей в состав ВВС Северо-Западного фронта{137}.
      Вечером 11 августа в разговоре по этому поводу с Поповым я посоветовал не ослаблять нашу авиацию, поддерживавшую войска 48-й армии, хотя южная группировка противника состояла в основном из пехотных дивизий и не имела танков. Как я узнал от Евстигнеева, на фронте пока не была обнаружена 8-я танковая дивизия немцев, та самая, которую мы основательно потрепали в июле во время нашего контрудара под Сольцами.
      Неожиданный фланговый маневр 41-го моторизованного корпуса из 4-й танковой группы Гепнера в сторону Кингисеппа в июле был еще очень свеж в памяти, и в штабе фронта опасались, как бы нечто подобное гитлеровцы не предприняли и с неизвестно где находившейся 8-й танковой дивизией. Совсем не исключалась возможность ее внезапного появления под Новгородом. Этот путь был очень удобен для танков во всех отношениях - за Новгородом они выходили на отличное шоссе Москва - Ленинград, где у нас не было оборонительных рубежей, и могли почти беспрепятственно двигаться на Чудово и далее по тому же шоссе в сторону Ленинграда. Подобные действия врага поставили бы наши войска в очень трудное положение, так как противопоставить там что-либо равноценное отдохнувшей, пополненной техникой и людьми целой танковой дивизии противника мы ничего не могли. В такой возможной ситуации вся надежда, была на авиацию. Штурмовые удары с воздуха по танкам, что у нас получалось очень неплохо, конечно же, весьма выручили бы наши войска.
      О возможности скрытного маневра 8-й танковой дивизии свидетельствовал и такой факт. Когда полевые части южной группировки противника вышли на дорогу Шимск - Новгород, вражеские истребители так оседлали все подступы к ней, что наша воздушная разведка никак не могла проникнуть в этот район. Я высказал свои соображения командующему фронтом.
      - Все это так,- ответил Попов,- но главная для нас сейчас опасность - на гатчинском направлении, там и действуйте основными силами авиации. Новгород далеко, а Гатчина под боком. Кроме того, вы сами же сообщили, что к нам прибывает 8-я истребительная авиадивизия. Ее и используем под Новгородом.
      Я заметил, что пока прибыл только один полк, и тот в сокращенном составе{138}, что дивизию тотчас не введешь в бой - летчики прежде должны изучить районы боевых действия, а на это требуется время. Так оно и получилось. Из-за полного незнания местности экипажами мы не смогли сразу использовать 8-ю иад для действий над линией фронта и поставили ее для охраны коммуникаций, тыловых объектов и Ленинграда. Лишь на исходе второй декады августа начали вводить ее в бой поэскадрильно.
      - Все равно какой-то авиационный резерв у нас есть,- сказал Маркиан Михайлович. Он помолчал, думая о чем-то своем, и добавил: - Ставка уже приняла меры, чтобы сковать немцев на новгородском направлении. Завтра две армии нашего соседа нанесут контрудар из района Старой Руссы. Не знаю, насколько этот удар подготовлен и достаточно ли у нас сил, но свое воздействие на положение под Новгородом он окажет. Подождем, что покажут события, а там сориентируемся.
      Действительно, 12 августа 11-я и 34-я армии Северо-Западного фронта перешли в наступление южнее озера Ильмень. К вечеру 14 августа войска 34-й армии продвинулись вперед на 40 - 60 км и вышли во фланг и тыл южной группировки гитлеровцев. Этот внезапный удар вызвал такое замешательство в высших кругах вермахта, что генерал Йодль потребовал от Гитлера, по свидетельству Гальдера, для ликвидации нашего прорыва целый танковый корпус{139}. До посылки танкового корпуса дело не дошло, но две моторизованные дивизии фон Леебу все же пришлось срочно снять с ленинградского направления, а из группы армий "Центр" на помощь 16-й немецкой армии двинулись части 39-го моторизованного корпуса, который, кстати говоря, вошел затем в состав южной группировки и целиком участвовал в наступлении на Ленинград.
      Словом, переполох в стане противника был весьма основательный. Удар войск Северо-Западного фронта оттянул часть вражеских сил с ленинградского направления и на какое-то время снял остроту положения под Новгородом. Мы все - и общевойсковики, и авиаторы - внимательно следили за ходом событий в полосе действий 11-й и 34-й армий. Нечего и говорить, насколько их наступление поддерживало и радовало нас. Конечно, никто из руководства фронта особых надежд на этот контрудар не питал, на многое не рассчитывал, но в те горячие дни для ленинградцев существенна была любая помощь и любое проявление ее воспринималось с великой благодарностью.
      К полудню 12 августа стало известно о первых результатах наступления войск нашего соседа. Они были обнадеживающими. Мне сообщили еще, что немцы значительную часть сил 8-го авиакорпуса ближнего боя перенацелили для действий южнее озера Ильмень. Нашей 48-й армии и поддерживавшим ее летчикам стало несколько легче.
      Выяснив обстановку под Новгородом, я занялся делами Кингисеппского сектора. Начал с разведданных. Должен сказать, что воздушной разведке мы с первых же дней войны придавали первостепенное значение и делали все для ее усиления. Но возможности наши были весьма небольшие.