В 8 часов 20 минут поднялась в атаку пехота. Я прильнул к стереотрубе, чтобы посмотреть на этот волнующий момент. Но толком рассмотреть ничего не смог. Над позициями врага, закрывая собой все, висели серо-черно-желтые тучи из измельченной земли, пыли и дыма. Они вздымались на высоту нескольких десятков метров, выше самых высоких сосен и елей.
      Финское командование попыталось контратаками войск и огнем из уцелевших дотов остановить нашу пехоту. Особенно упорное сопротивление финны оказали на флангах 21-й армии. Но оборона их уже трещала по всем швам. Пехотинцы быстро овладели траншейной системой и устремились дальше. На помощь им двинулись танки. Но продвижение наших войск несколько замедлилось из-за сильного артиллерийского огня противника в полосах наступления 97-го и 30-го гвардейского корпусов. Воздушная разведка обнаружила неразгромленные артиллерийские позиции в глубине обороны первой полосы в районах Каллелово, Нового и Старого Алакюля и Старого Белоострова. Однако эти цели уже были у нас на примете. Мне даже не пришлось вмешиваться. Рыбальченко и Самохин немедленно выслали в эти районы бомбардировщики и штурмовики.
      Около 11 часов утра над нами загудело небо. 300 самолетов нанесли массированный удар по уцелевшим артиллерийским группировкам финнов. Путь пехоте был расчищен. Когда Говорову передали об этом, он, обычно очень скупой на похвалу, воскликнул:
      - Молодцы летчики! Действуют быстро и точно.
      Но так же быстро, точно и согласованно действовали и остальные роды войск. И вообще в Выборгской операции весь фронт (точнее, правое крыло Ленинградского фронта) был подобен машине, действовавшей удивительно безотказно и согласованно, с точностью и последовательностью, редкими в таких больших операциях.
      После полудня стало известно, что финское командование повсеместно отводит уцелевшие от разгрома войска на вторую - главную полосу обороны. Темпы наступления были выше запланированных, все шло отлично, и я уехал на КП Рыбальченко. Нужно было подробнее ознакомиться с итогами боевых действий авиации, узнать о состоянии частей и авиасоединений, встретиться с А. К. Репиным, Б. В. Стерлиговым, Н. С. Шимановым и побеседовать с ними об авиационных делах.
      Во второй половине дня авиация работала небольшими группами. В основном действовали штурмовики Ил-2, непосредственно сопровождавшие пехоту и танки. Вылетали они по специальным вызовам офицеров радионаведения авиации, находившихся в головных отрядах наступавших войск. Здесь вмешательства командования ВВС не требовалось, и мы занялись подготовкой авиации к следующему дню наступления.
      У Рыбальченко я пробыл почти до конца суток. Свои дела закончил раньше, но в город не поехал, а задержался на КП: ждал звонка от Сталина. У него был свой порядок рабочего дня. В Кремле он появлялся только к вечеру, обычно после пяти часов, и работал до трех-четырех часов утра. Соответственно складывался и рабочий день всех остальных военных и гражданских руководителей. Пока Сталин находился в Кремле, нечего было и думать об отдыхе: в любую минуту можно было ожидать вызова к Верховному или телефонного звонка от него.
      Вот я и сидел на КП Рыбальченко почти до полуночи, ожидая звонка из Москвы. За день утомился и вздремнул прямо за столом с картами. Очнулся от прикосновения руки адъютанта Л. Смирнова.
      - Вас, товарищ Главный маршал,- послышался его голос.- Москва.
      Сон будто рукой сняло.
      - Здравствуйте, товарищ Новиков,- как всегда, не спеша и чуть растягивая слова, произнес Верховный.- Что у вас там делается?
      Я коротко доложил об итогах двухсуточной работы авиации.
      - Значит, никаких претензий к летчикам нет? - резюмировал услышанное Сталин.- Говорите и Говоров доволен? А как дивизия Скока?
      Я ответил, что дивизия потерь не имеет, летает днем и работает отлично.
      - А как Щербаков?
      - Ил-4 тоже пускаем днем, прикрываем только зону, но вполне надежно.
      - Ага! - Сталин помолчал, должно быть затягиваясь из трубки, и добавил: Выходит, опыт Курской дуги пригодился, а Голованов зря беспокоился. Желаю дальнейших успехов.
      И Верховный положил трубку.
      Первый день наступления завершился успешно. Оборона противника была прорвана на 20-километровом фронте. Наибольших результатов добился 30-й гвардейский корпус генерала Н. П. Симоняка. Войска его продвинулись вперед на 15 км и захватили очень сильный узел сопротивления Майнилу. 109-й корпус генерала И. П. Алферова вышел на рубеж западнее Куоккала. Несколько хуже обстояли дела на правом фланге армии. Наступавший здесь 97-й корпус М. М. Бусарова оттеснил противника только на 5 км. Я сперва было встревожился и стал подумывать о том, как лучше помочь Бусарову авиацией, но решил не торопиться и подождать результатов следующего дня наступления. Ведь в сражение еще не были введены ни 23-я армия, ни фронтовой резерв. Если бы результат, достигнутый 97-м корпусом, считался плохим, Говоров непременно забеспокоился бы и сообщил мне об атом.
      11 июня силами своего 98-го корпуса перешла в наступление и 23-я армия. Во второй половине дня Черепанову передали 97-й корпус, а армию Гусева усилили резервным 108-м корпусом. Используя успех 21-й армии, генерал Черепанов стал расширять прорыв, свертывая оборону врага в северо-восточной части Карельского перешейка. Осуществление замысла командования фронта проходило строго по плану.
      В этот день погода не благоприятствовала летчикам, и авиация действовала небольшими группами, в основном, бомбила коммуникации, оперативные резервы и артиллерию противника. Да и большой надобности в массированных ударах с воздуха в тот день не было. Финны, отходя на рубеж второй полосы, вели сдерживающие бои на подступах к ней. Сплошной линии фронта уже не было, бои шли вокруг отдельных оборонительных пунктов и узлов сопротивления, а свои и чужие войска так перемешались, что массированное применение авиации становилось опасным - малейшая неточность в расчетах или в ориентировке, и бомбы посыпались бы на своих. Поэтому непосредственно над передним краем действовали только штурмовики Ил-2 и то небольшими группами - по 4 - 8 самолетов. Но зато работали они без перерыва: одна группа сменяла другую прямо над полем боя. Так сохранялась непрерывность авиационного воздействия на противника.
      Эти группы непосредственного сопровождения наземных войск не только громили противника, но и помогали общевойсковикам ориентироваться на местности и в сложной обстановке сражения. Летчики, штурмуя врага, одновременно следили за его передвижениями, обнаруживали сосредоточение сил противника, неподавленные огневые точки и вовремя информировали об этом.
      В боях за Райволу отличились летчики 277-й шад полковника Ф. С. Хатминского. Головной отряд 1-й отдельной танковой бригады, вырвавшийся к окраинам этого небольшого города, но сильного опорного пункта противника, был остановлен плотным орудийно-минометным огнем. Все попытки пробиться через него ни к чему не привели. Артиллерия наша отстала, и танкисты нервничали. Тогда офицер радионаведения авиации, находившийся с рацией в одном из танков, связался с НП своей авиадивизии и вызвал штурмовиков. С нескольких заходов Ил-2 разгромили артиллерийские и минометные батареи неприятеля, танкисты возобновили наступление и вскоре ворвались в Райволу. Этот внеплановый захват Райволы, находившейся за передним краем второй оборонительной полосы финнов, вскоре сослужил нам великую службу.
      Утром 12 июня наступление возобновилось. Войска 21-й армии вплотную выходили к основному и самому мощному оборонительному рубежу противника. Все шло хорошо, но Говоров почему-то был сильно озабочен. Он позвонил мне и сказал, что основную массу авиации придется перенацелить на действия в другом направлении - в полосу Приморского шоссе.
      - Какие-нибудь осложнения?- встревожился я.
      - Приезжайте, все объясню на месте,- ответил Говоров.
      Я незамедлительно прибыл на КП к Леониду Александровичу. Он сообщил мне, что Ставка, основываясь на успехах первых двух дней, потребовала от командования фронта усилить темп наступления. Возможности для этого имелись, и Говоров не возражал. Так я понял его. Но надо было искать решение. Войска Гусева в полосе от Финского залива до Метсякюля (4 км северо-восточнее Кивеннапы) отделяли от второй полосы финнов буквально считанные километры. Но с приближением к ней наших соединений сопротивление врага стало заметно возрастать, особенно против гвардейских частей генерала Симоняка. Направление нашего главного удара уже не было секретом для финского командования, и оно стало спешно стягивать сюда свои резервы. В центре нашего наступления были обнаружены 18-я пехотная дивизия противника, подразделения танковой дивизии "Лагус", поступили сведения и о переброске на это направление 4-й пехотной дивизии из Южной Карелии и 3-й пехотной бригады из Северной Финляндии. Враг энергично готовился к сражению с главными силами 21-й армии. Словом, фактор неожиданности перестал действовать, а с его потерей уменьшалась и возможность быстрого прорыва в центре второй полосы.
      Конечно, Говоров мог воспользоваться разрешением Ставки на оперативную паузу и за двое-трое суток подготовиться к прорыву вражеской обороны на этом участке. Но после тщательного анализа обстановки командование фронта решило обойтись без оперативной паузы. Нашли другой вариант, позволявший нам сохранить фактор внезапности и при прорыве второй полосы. Исходя из предположения, подтвержденного явной концентрацией вражеских сил в центре наступления армии Гусева, что финское командование именно здесь готовится дать нам отпор, Говоров приказал перенести направление главного удара на левый фланг 21-й армии - в полосу Приморского шоссе. Вот тут-то и сыграл решающую роль мощный резерв фронта. 110-й стрелковый корпус выдвигался на направление главного удара. Сюда же стягивался весь 3-й артиллерийский корпус прорыва генерала Н. Н. Жданова.
      Перегруппировка наших сил началась в ночь с 12 на 13 июня и длилась весь день. Огромная масса войск и боевой техники должна была в исключительно короткий срок рокироваться в сторону Финского залива, и так, чтобы противник ничего не заподозрил. Это была нелегкая задача, но войска справились с ней блестяще.
      Я был восхищен этим смелым маневром, не сдержался и высказал свое мнение Говорову. Леонид Александрович только слегка улыбнулся и пожал плечами, как бы говоря этим: "Ну, что же тут особенного? Хочешь бить врага - раскидывай мозгами и пошевеливайся. На то она и война".
      Но я по себе хорошо знал, что значит вот так "раскидывать мозгами и пошевеливаться" в самый разгар сражения да еще в такой напряженной обстановке. Понимал и меру ответственности, взятую на себя Говоровым. Никто не принуждал его менять план операций, и неудача нового замысла могла обернуться для командующего большими неприятностями. И все же Леонид Александрович поступил так, как счел нужным. В этом смелом решении проявился не только его полководческий талант, но и гражданское мужество.
      Я отлично представлял себе, что он пережил, входя с таким предложением в Ставку. Совсем недавно, в феврале, нечто подобное довелось пережить и мне.
      9 или 10 января после того, как войска 2-го Украинского фронта освободили Кировоград, я, выполнив задание Ставки, вернулся в Москву. Но через месяц мне пришлось отправляться в новую поездку, на этот раз на 1-й Украинский фронт к генералу армии Н. Ф. Ватутину. 13 февраля меня срочно вызвали в Кремль. В кабинете у Сталина находился командующий бронетанковыми и механизированными войсками Красной Армии маршал Н. Я. Федоренко. Верховный, сидя на диване, о чем-то беседовал с ним. Увидев меня, Сталин в знак приветствия приподнял над головой правую руку, встал, прошелся вдоль стола, обернулся и, глядя мне в глаза, спросил:
      - Скажите, товарищ Новиков, можно остановить танки авиацией?
      Еще собираясь в Кремль, я пытался доискаться до причины вызова к Верховному. Прежде, конечно, подумал о положении на фронте. Но там все шло хорошо, во всяком случае, известные мне последние данные не вызывали беспокойства. Правда, на Украине, под Корсунь-Шевченковским, противник пытался вызволить из окружения сильную группировку своих войск - десять с лишним дивизий. Однако, судя по сводкам, успеха эта попытка гитлеровцам не сулила. Кольцо окружения неумолимо сжималось, вся территория, занятая врагом, уже насквозь простреливалась нашей артиллерией, а советские летчики наглухо задраили "котел" сверху. И я решил, что, наверное, Сталина волнуют какие-то вопросы, непосредственно связанные с авиацией вообще, безотносительно к ее конкретным боевым действиям, и потому взял с собой начальника Главного управления обучения, формирования и боевой подготовки ВВС Красной Армии и авиарезервов РВГК генерала А. В. Никитина.
      Вопрос Сталина хотя и был неожиданным, но не настолько, чтобы вызвать во мне замешательство. За два года работы и частых встреч с Верховным я присмотрелся к нему и потому тотчас сообразил, что вопрос этот не случаен. Обычно, когда он спрашивал вот так - в лоб, то ждал определенного ответа: "да" или "нет". При этом внимательно следил за человеком. Сталин был неплохим психологом, и скрыть от него в такой момент свое внутреннее состояние было нелегко. Не раз я испытывал это на себе. Сам Сталин отличался решительностью и: быстротой в суждениях, не переносил многословия, нечеткости и неопределенности в мыслях. Того же требовал и от других. Но определенность в ответах Сталину, да еще в позитивном плане, ложилась тяжким грузом на плечи докладывающего. В случае неудачи не могло быть и речи ни о каких смягчающих вину обстоятельствах. Раз-другой споткнулся, не сдержал слова - жди неизменной сталинской фразы: "Такого работника мне не нужно. Уберите его".
      Все это промелькнуло тогда в моей голове. Конечно, танки можно остановить авиацией. 7 июля 1943 г. на Курской дуге в районе железнодорожной станции Поныри наши Ил-2 разгромили сильную танковую группировку противника{231}. Но тогда авиационное командование знало, какими силами располагает неприятель, где эти силы, и имело время на изучение обстановки и подготовку к удару. Общевойсковики поставили перед летчиками четкую задачу, данные были полные, требовалось только найти "икс", т. е. ударную силу и форму ее применения. Сталин же задал мне задачу со всеми неизвестными, что, впрочем, было в его натуре. Он часто просто ставил человека перед фактом и ждал быстрого ответа. И в данном случае узнать у него, где именно, в какой срок и какие танки нужно остановить авиацией, не могло быть и речи. Во-первых, Верховный не любил, чтобы его спрашивали, он сам спрашивал; во-вторых, по тону Сталина я понял, что его интересуют не частности, хотя и весьма немаловажные для командования, а решение вопроса в принципе: можно или нет остановить танки самолетами? Понял и то, что вопрос этот задан не из простого любопытства, что, вероятно, где-то сложилась очень неблагоприятная для нас обстановка, которая и вынудила Верховного вот так ребром поставить вопрос.
      В принципе, конечно, все можно. И война показала, что в общем-то, если есть силы, неразрешимых задач нет, надо только как следует искать решение. Но если бы речь шла только о принципе! Я чувствовал, что Сталин чего-то недоговаривает, бережет на последний момент, хочет сперва получить "добро" в принципе, а потом, когда отступать будет некуда, прикажет решить задачу в конкретной обстановке. Такой подход к делу: вначале психологически вынудить человека на положительный ответ и только потом раскрыть свои карты - был свойствен Сталину.
      Секунды были отпущены мне на раздумье. Быстротечные и еще более короткие потому, что протекали они под пристальным взглядом Сталина. Обычное благоразумие требовало дать вначале обтекаемый ответ. Но хитрить в таких серьезных вещах - последнее дело, да и несолидно человеку в моем положении и звании уподобляться нерадивому школьнику, тянущему время до спасительного звонка. Если вражеские танки где-то необходимо остановить авиацией, они должны быть остановлены и будут остановлены. В конце концов Сталин мог и не спрашивать, а просто приказать: остановить и все. В том или в другом случае расплачиваться за "битые горшки", все равно мне. И я без колебания и твердо ответил, что остановить танки авиацией можно.
      - Тогда завтра же утром летите к Ватутину и примите меры, чтобы остановить танки,- живо, не скрывая своего удовлетворения таким ответом, произнес Верховный. - А то на весь мир растрезвонили, что окружили корсунь-шевченковскую группировку, а до сих пор разделаться с ней не можем.
      Я еще раз быстро прикинул в уме, что могло случиться за истекшие сутки в районе Корсунь-Шевченковского. Знал, что противник мощными танковыми кулаками - четырьмя танковыми дивизиями из района Ризино и тремя, танковыми дивизиями из района Ерки - пытается протаранить наш внешний фронт на стыке 1-го и 2-го Украинских фронтов и пробиться к окруженным. Кое в чем гитлеровцы преуспели: их части вышли в район Лисянки, стремясь соединиться с деблокируемыми войсками, наносившими удар в том же направлении - навстречу танкам, которые спешили им на выручку. Но под Ерками войска 2-го Украинского фронта остановили врага. Других сведений у меня не имелось. Видимо, что-то изменилось за истекший день. Но с последними сообщениями я еще не успел познакомиться.
      - Кстати,- выбивая трубку и стоя вполуоборота ко мне, сказал в заключение Сталин,- Худяков мне там не нужен. Уберите его.
      Да, вероятно, обстановка под Корсунь-Шевченковским на участке 1-го Украинского фронта быстро осложнилась, а начальник штаба ВВС Красной Армии генерал-полковник С. А. Худяков, посланный мною координировать боевые действия 2-й и 5-й воздушных армий, что-то недоучел, чем и вызвал недовольство Верховного. Но генерал Худяков был способным военачальником, и я сказал:
      - Худяков хорошо работает, товарищ Сталин, и я считаю своим долгом...
      - Там он мне не нужен,- резко перебил меня Верховный.- Летите к Ватутину сами и останавливайте танки.
      На том разговор был закончен.
      Вернувшись в штаб ВВС, я тотчас связался по телефону с командующим 2-й воздушной армией генералом С. А. Красовским. Он доложил, что в ночь на 12 февраля окруженные фашистские войска нанесли удар навстречу своим танковым колоннам, пробились в район Щендеровки, и теперь передовые вражеские части разделяет только 12-километровый просвет. Наши войска ведут ожесточенные бои, но сдержать яростный натиск противника им становится труднее и труднее. Из-за распутицы танки оказались без горючего, артиллерия и пехота почти без боеприпасов. Авиация из-за непогоды не может обеспечить наши войска всем необходимым. Для отражения вражеских ударов командование фронта вынуждено перебрасывать части с других участков.
      На другой день я вылетел на фронт во 2-ю воздушную армию. Пришлось на ходу в очень напряженной обстановке искать решение, как авиацией остановить вражеские танки. Путь был найден, и приказ Верховного Главнокомандующего был выполнен. 15 февраля штурмовики, вооруженные кумулятивными бомбами, нанесли несколько ударов по танковым колоннам противника и остановили их.
      Весь этот эпизод, с момента вызова меня к Сталину и до получения первых результатов воздушных ударов но врагу, занял не более двух суток. Но это были одни из самых напряженных, насыщенных переживаниями и думами дни в моей жизни.
      Несколько позже, уже после ликвидации корсунь-шевченковского "котла", нам стало известно, что гитлеровское командование, уверенное в своих силах, намеревалось не только освободить окруженные дивизии, но и одновременно взять в "клещи" наши войска, действовавшие в районе Лисянок, Звенигородки, Шполы. Замысел был смелый. Нетрудно представить, какой получился бы эффект, если бы фашисты осуществили свой план. Он мог бы снизить темп нашего наступления на Украине. А сам факт высвобождения из окружения десяти дивизий! Велик был бы его психологический резонанс. После Сталинграда наши "котлы" были для врага смертельными, и фашисты опасались их как огня. Нередко случалось, что именно из-за страха попасть в кольцо гитлеровцы оставляли сильно укрепленные позиции и откатывались назад. Стало быть, нервы у них не выдерживали, а это огромный фактор для успешной борьбы с врагом. И вдруг фашисты сумели бы разорвать мертвую петлю на горле своей группировки! Да еще наши войска загнали бы в "котел".
      Могли ли мы не думать об этом? Конечно, нет. Правда, тогда я мыслил не так последовательно, но в общих чертах представлял себе значение возможного успеха противника.
      В не менее, если в не более сложном положении находился 12 июня 1944 г. и Говоров. Я-то отвечал за действия только авиации, Леонид Александрович - за судьбу всей операции. Да еще какой операции! Ведь ею открывалась наша летняя кампания. Наконец, на Карельском перешейке наносился основной удар по северному союзнику Германии. Быстрый прорыв "Карельского вала" ставил Финляндию перед катастрофой, так как вал этот, образно говоря, был той единственной прочной дверью, которая закрывала нам дорогу в глубь страны.
      Хотя командование фронта не сомневалось в успехе операции и располагало необходимыми силами для прорыва второй, самой мощной полосы обороны и без сложных маневров, но война есть война: в ходе сражения возможны всяческие неожиданности, и от просчетов никто не застрахован. Промедление при прорыве второго рубежа могло вызвать задержку всей операции, а это отрицательно сказалось бы и на общих замыслах Ставки на вторую половину года. Собственно, на второй полосе и решалась судьба всей операции. Естественно, не знать и не думать об этом Говоров не мог. Да был он не из тех, кому кружат голову победы, даже блистательные. Он обладал умом ясным, трезвым и аналитическим, умел держать свои чувства в узде.
      К лету 1944 г. мы обрели огромный военный опыт. Начиная со Сталинграда победные реляции сыпались одна за другой. Но и в истекшие полтора года, отмеченные выдающимися победами на Волге, Северном Кавказе, Курской дуге, под Ленинградом, на Украине, мы знавали не только сладость торжеств, а и горечь неудач. У всех еще очень свежи были в памяти наши неудачи в феврале-марте 1943 г. в Донбассе, где мы пытались устроить гитлеровцам второй, еще более грандиозный Сталинград. Однако уверенность, что враг совершенно подавлен и не в состоянии мобилизоваться для должного отпора, обошлась нам очень дорого. В результате мы проморгали концентрацию сил противника под Харьковом. Удар неприятеля застал войска Юго-Западного и Воронежского фронтов врасплох. В итоге месячного контрнаступления противника мы отошли от Днепропетровска и Запорожья, куда в феврале вырвались передовые части Юго-Западного фронта, за Харьков и Белгород. Враг был остановлен только на исходе марта. Группа немецко-фашистских армий "Юг" сделала основательную вмятину в линии нашего фронта. Так Курская дуга и получила свои законченные очертания.
      Мне эти события особенно памятны, так как 19 марта я прибыл под Курск вместе с А. М. Василевским и Г. К. Жуковым, посланными Ставкой для срочного выяснения истинного положения дел на Воронежском фронте и принятия необходимых мер для ликвидации дальнейшего очень опасного продвижения противника в северном направлении.
      Такие уроки запоминаются надолго. И хотя Говоров, возглавлявший войска Ленинградского фронта с весны 1942 г., был далек от этих событий, все же определенные выводы для себя он сделал. И вообще он был не из тех военачальников, которые мыслят "от" и "до" и живут лишь интересами вверенных им войск.
      По отдельным замечаниям его, по тому, как он дотошно выяснял у меня возможности авиации при прорыве второй полосы, чувствовалось, что перенесение главного удара из центра на левый фланг 21-й армии очень волнует его, а к противнику, несмотря на успешное начало операции, он относится весьма серьезно и далек от того, чтобы бить в колокола, не заглянув в святцы. Особое внимание он просил обратить на очень сильный узел обороны Кутерселькя, который предстояло брать 109-му стрелковому корпусу. Я заверил командующего фронтом, что все сделаем для помощи генералу И. П. Алферову.
      Прошу читателя извинить меня за столь пространное отступление. Я думаю, оно поможет глубже проникнуть во внутрений мир военного человека, принимающего ответственное решение.
      Сколько бывало передумаешь, перечувствуешь, прежде чем
      явишься в Ставку с тем или иным предложением, отдашь то или иное распоряжение, приказ! Ты все время ощущаешь за собой горячее дыхание фронта, страну, напрягшую все свои силы в гигантской схватке. И никогда не покидает мысль, что в твоих руках тысячи и тысячи жизней, что каждый твой промах искупается только кровью.
      Велика ответственность военного человека, и чем выше поднимается он по служебной лестнице, тем тяжелее бремя забот и дум его. Подчас в пылу событий некогда об этом думать. Но по истечении некоторого времени возвращаешься к прошедшему и снова думаешь, переживаешь, анализируешь и судишь. Многое за успех тебе могут простить, просто не заметить. Но от себя никуда не уйдешь, от собственного, самого бескомпромиссного и беспощадного судьи - совести ничего не скроешь, и если виноват, так эта вина и пребудет в тебе до гроба.
      Но вернемся к событиям на Карельском перешейке. Соответственно изменению в плане операции пришлось внести коррективы и в действия авиации. Главные силы ее мы перенацелили на поддержку войск, наступавших в полосе Приморского шоссе. Собственно, основные задачи ВВС оставались прежними, мы только увеличили число самолетов, выделенных для действий на направлении главного удара, в первую очередь штурмовиков Ил-2.
      Однако, готовясь к прорыву второй полосы, летчики не снижали активности и весь день 13 июня. Напротив, несмотря на плохую погоду, небольшую паузу мы постарались максимально использовать. В этот день авиация блокировала дороги между второй и третьей оборонительными полосами, мешая противнику перебрасывать войска, нанесла несколько сильных бомбоштурмовых ударов по крупным опорным пунктам и узлам сопротивления в районах Метсякюля, Кутерселькя, Лийкола. Пе-2 и Ту-2 группами в 7 - 9 самолетов непрерывно бомбили Выборг, Перкярви, Лейпясуо, Сяйние, Литолу, Антреа. Только штурмовики старшего лейтенанта В. И. Мыхлика разгромили два воинских эшелона финнов.
      Утром 14 июня армии Гусева и Черепанова снова пошли в наступление. На вражеские позиции обрушился шквал артиллерийско-минометного огня. Потом над полем боя появилась авиация. Около 400 бомбардировщиков и штурмовиков нанесли мощные удары по основным узлам обороны противника. Летчики делали все, чтобы облегчить задачу наземным войскам. Так, по инициативе командира эскадрильи 58-го бап капитана П. Т. Сырчина многие экипажи бомбардировщиков стали брать на борт самолетов превосходившую расчетную бомбовую нагрузку.
      Когда мне доложили о зачинателе этого движения, я поинтересовался, не тот ли это Петр Сырчин из бывшей 2-й смешанной авиадивизии, с которым я познакомился еще до войны на аэродроме под Старой Руссоя? Оказался тот самый летчик. Осенью 1940 г. я наградил его именными часами за успехи в боевой и политической учебе.
      Но недолго воевал на Карельском перешейке капитан Сырчин: он погиб за день или два до падения Выборга. Самолет его был сбит над Выборгским заливом. Однако никто этого не видел. Ни тогда, ни после так и не узнали, что же стало с самолетом и экипажем. И долго еще после войны ждали их возвращения родные и близкие. Лишь четырнадцать лет спустя останки Сырчина и его товарищей вместе с самолетом нашли пионеры-следопыты на одном из маленьких болотистых островков Выборгского залива. За это время документы, конечно, истлели. Узнали летчиков по именным часам Сырчина, найденным в кабине бомбардировщика.
      14 июня был самым напряженным днем. По сути дела, это был кризисный день всей операции. И общевойсковики, и мы, авиаторы, чувствовали, что успех операции должен решиться именно в эти сутки, в крайнем случае на следующее утро.
      Бои на направлении главного удара сразу же приняли ожесточенный характер. Особенно упорно враг цеплялся за Кутерселькя - сильнейший оборонительный узел в системе укрепленного района и главную цель 109-го стрелкового корпуса генерала И. П. Алферова. Захват танкистами полковника В. И. Волкова на исходе 11 июня Райволы позволил частям 72-й стрелковой дивизии быстро выйти во фланг противнику, оборонявшемуся в районе Кутерселькя. Но затем продвижение наших войск затормозилось. Мешала Кутерселькя. Взять ее с ходу не удалось, а обходить ее было очень сложно из-за обилия лесов, болот и мелких озер.
      После полудня мне позвонил Говоров. Его сильно обеспокоило положение под Кутерселькя.
      - Что же ваше обещание, Александр Александрович! - упрекнул он.- Этот узел держит весь корпус Алферова.
      Я прекрасно понимал состояние Леонида Александровича. По плану к исходу суток войска фронта должны были прорвать оборону противника на глубину до 20 км и выйти на рубеж Лийкола - озеро Ваммель-Ярви - Инонкюля. Мы еще раз взвесили наши возможности и решили бросить на Кутерселькя почти всю штурмовую авиацию. Из-за очень низкой облачности действия бомбардировщиков исключались.
      Во второй половине дня над Кутерселькя загудело небо, Ил-2 устремились на господствовавшую высоту - ключевую позицию укрепленного района. "Илы" ходили в атаку в лоб, едва не цепляясь плоскостями за верхушки елей и сосен. Иного выхода не было: низкая облачность и неважная видимость прижимали самолеты к самой сопке, и летчики бомбили позиции врага на очень рискованном маневре - на выходе из пикирования. Только так можно было избежать поражения от собственных бомб и реактивных снарядов. А зенитчики противника буквально неистовствовали, и Ил-2 выходили ил атак с иссеченными плоскостями и дырами в фюзеляже. Но летчики выдерживали все: и кинжальный лобовой огонь зенитных установок, и страшные перегрузки, от которых темнело в глазах.
      Шесть часов подряд штурмовики долбили Кутерселькя. Шесть часов подряд летчики не вылезали из кабин. И никаких пауз, никакой передышки. Не успевал самолет приземлиться, как его снова заправляли горючим, вооружали бомбами и эресами и отправляли на боевое задание. Одна волна Ил-2 сменяла другую. На земле оставались только те, кого уже не могла поднять в воздух искалеченная вражескими снарядами машина, и раненые.