В тот день наши летчики засекли там вражеские бомбардировщики. Правда, их оказалось немного, и командир экипажа, летавшего на разведку, высказал предположение, что, вероятно, это случайные машины, застрявшие в Гатчине и Сиверской из-за каких-нибудь технических неисправностей. Незадолго перед разведкой этих аэродромов был налет на Ленинград, и не исключалось, что в Гатчине и Сиверской приземлились поврежденные бомбардировщики. Словом, наличие в Гатчине и Сиверской небольшого числа "юнкерсов" и "хейнкелей" нас не встревожило тогда.
      Я приказал на всякий случай повторить разведку. 30 октября дешифрованные воздушные фотоснимки аэродромов в Гатчине и Сиверской лежали на моем столе. Разведчики только в Сиверской обнаружили 40 Ю-88, 31 истребитель и 4 транспортных самолета.
      Я уже не помню, почему мы не нанесла удара ни в тот, ни на следующий день. Скорее всего из-за занятости авиации на других участках фронта. В то время велась операция нашей 42-й армии, пытавшейся разгромить урицко-стрельненскую группировку противника и соединиться с войсками, оборонявшимися на приморском плацдарме между Керново и Петергофом к западу от Ленинграда. А на юго-востоке от города сильная группировка неприятеля наступала на Волхов и Тихвин. Основная масса нашей авиации действовала тогда на этих направлениях. Пускать же на Гатчину и Сиверскую маломощную группу не было смысла: значительного урона она не смогла бы нанести врагу и своим налетом спугнула бы гитлеровцев.
      Решили так: время есть и для нас же выгоднее, чтобы противник собирал воздушный кулак поблизости от Ленинграда. Пусть стянет побольше авиации, а мы тем временем хорошо подготовимся. А чтобы фашисты не вздумали создать второй кулак где-либо в ином месте, я приказал в оставшиеся дни непрерывно тревожить одиночными самолетами все более или менее подходящие для базирования бомбардировщиков ближние аэродромы. Выделили для этой цели ДБ-3 и МБР-2, которые днем нельзя было пускать в дело. Использовали мы их в основном ночью. Под покровом темноты работали они неплохо. Ночным ударам подвергалось около двух десятков вражеских аэродромов: Липки, Котлы, Копорье, Клопицы, Ропша, Горелово и др. На всякий случай раза два отбомбили и далекий Городец за Лугой. Ночные бомбардировщики наведывались в Гатчину и Сиверскую, чтобы немцы не заподозрили неладное и передислокацией своей авиации не сорвали наш замысел. Но бомбили эти аэродромы не сильно.
      - Пусть немцы думают, что это наши обычные налеты,- сказал я.
      Удар по Гатчине и Сиверской наметили на 6 ноября. Однако во избежание просачивания слухов о готовящейся операции заранее никому боевой задачи не поставили, освободили от всяких заданий лишь предназначенную для этой цели авиацию. Для налета на Гатчину выделили истребители, вооруженные эресами. По Сиверской наносился комбинированный удар бомбардировщиков, штурмовиков и истребителей.
      Утром 5 и 6 ноября произвели доразведку. Вражеская авиация была на месте. Летчики доложили о большом оживлении на аэродромах, особенно в Сиверской. Враг готовился к налету.
      6 ноября мне исполнился сорок один год. Сослуживцы, знавшие об этом, пришли с поздравлениями. Кто-то заметил, что главное поздравление - наш удар по противнику - впереди. Я никогда не любил прогнозов и потому ответил, что цыплят по осени считают.
      Утром в полк приехал командир 5-й сад полковник Е. Е. Ерлыкин. От моего имени он поставил боевую задачу пикирующим бомбардировщикам и штурмовикам. Я хотел сделать это сам, но меня задержали какие-то срочные дела. На всякий случай предупредил по телефону Сандалова о прибытии к нему Ерлыкина. Больше ничего не сказал, но по моему тону Владимир Александрович догадался о важности миссии Евгения Ефимовича.
      - Ясно, товарищ командующий! - с особой интонацией ответил Сандалов.
      Мой звонок дал понять Сандалову, что 125-му полку предстоит выполнить какое-то очень важное задание. Подтверждением служило и то, что накануне ни пикировщикам, ни штурмовикам на 6 ноября не поставили никакой боевой задачи. А утром на аэродроме приземлилась десятка МиГ-3. Все это было неспроста.
      Переговорив со мной и поняв, чем вызван приезд Ерлыкина, майор решил времени даром не терять и приказал готовить самолеты. Потом вызвал к себе капитана М. В. Кузнецова - командира истребительной авиагруппы, закрепленной за пикировщиками, и порекомендовал ему тоже готовить своих летчиков.
      Когда в полк приехал Ерлыкин, на стоянках у самолетов уже кипела работа. Евгений Ефимович от имени командования ВВС фронта поставил летчикам боевую задачу: 125-му полку во взаимодействии со штурмовиками и истребителями двумя последовательными ударами разгромить вражескую авиацию в Сиверской.
      - Кто поведет полк? - спросил в заключение Ерлыкин и обернулся к командирам эскадрилий.
      Сандалов посмотрел на Анатолия Резвых и Владимира Солдатова, молодых, но уже обкатанных войной комэсков. Капитан и старший лейтенант сидели рядом, держа на коленях планшеты с картами. Вопрос Ерлыкина вызвал на их осунувшихся лицах (и к армии подбирался голод) легкое замешательство. Задавать такой вопрос пикировщикам 125-го бап не имело никакого смысла: на выполнение ответственных заданий майор сам водил полк, во всяком случае в первом вылете ведущим всегда был он.
      "Может, и в самом деле доверить полк Анатолию?" - мелькнула у Сандалова мысль. Но он тут же передумал. Резвых не раз с успехом заменял командира. Несмотря на молодость, Анатолий был на редкость хладнокровен и расчетлив, умел держать в поле зрения все экипажи, отлично ориентировался в боевой обстановке. У Солдатова тактическое мышление было менее гибкое, и, подменяя командира полка, он не всегда думал за весь полк. В нем преобладали качества, необходимые комэску, эскадрильей он управлял отлично.
      Резвых, как бы догадавшись о мыслях майора, выжидательно посмотрел на Сандалова. Но задание было очень ответственным, и Владимир Александрович решил сам вести полк.
      Ерлыкин почему-то удивился:
      - Сами? Это не обязательно: вы командир полка.
      - Я прежде всего ленинградец, товарищ полковник,- ответил Сандалов.- И к тому же у меня здесь...
      Но в последнее мгновение майор умолчал о том, что в блокадном городе осталась его сестра с маленькими детьми. Он никому не говорил об этом, и сам старался меньше думать о родных, особенно о детишках. Когда вспоминал, становился сам не свой, и все у него не ладилось. Он был сильным человеком и редко поддавался чувствам, умел держать их в узде. Тяжелое детство - Владимир Александрович рано осиротел и воспитывался в приюте - и нелегкая жизнь в последующем научили его быть сдержанным. Служба в армии еще больше закалила его. Иным он казался черствым. Но это было обманчивое впечатление. Люди принимали за черствость сдержанность в чувствах, умение владеть собой.
      Как это нередко бывает у людей с недюжинным характером, Владимир Александрович имел отзывчивое сердце: будучи требовательным и даже жестким к себе, он был добр к другим. Майор никогда не распекал подчиненных даже за очень серьезные ошибки. Самым сильным выражением, которое он позволял себе, было: "Да не будьте вы девочкой!" И вообще при внешней грубоватости он никогда не бранился, не употреблял слов, которые оскорбляют человека. Если же это случалось, то очень редко, в минуты крайнего гнева.
      Начпрод незадолго до рассказываемых событий раздобыл коровью тушу. Он знал, что у командира в Ленинграде остались родные, и решил послать им голову и копыта. Завернув отходы в бумагу, принес их Сандалову.
      - Мои разве лучше других? - после долгого молчания глухо вымолвил майор.
      Забота начпрода тронула Сандалова, ведь она шла от сердца. Но такое могло повториться, что поставило бы майора в особое положение. Владимир Александрович вспыхнул и накричал на подчиненного. Однако он быстро взял себя в руки, извинился за резкость и уже совсем спокойно попросил впредь так не поступать.
      - Не у меня одного близкие в Питере,- по привычке коренного и истого ленинградца назвав город его прежним именем, сказал Сандалов.- И вообще забудьте о моих родных и никому не говорите о них. Понимаете меня?
      - Дети все же,- тихо ответил начпрод.- А голова и копыта - разве и это продукты?
      Разговор с Ерлыкиным напомнил Сандалову об истории с начпродом, о сестре и ее детях, что было совсем не ко времени. Успокоиться он долго не мог, и когда отдавал последнее распоряжение, и когда уже шел к своей "пешке", мысли о родных не выходили у него из головы. И чем больше он думал о близких, тем сильнее ожесточался и нервничал. А отправляться на боевое задание в таком настроении не годилось. "В полете,- неустанно внушал он подчиненным,- ваши мысли и чувства должны быть свободными от всего, что не имеет прямого касательства к боевому заданию, что может отвлекать вас и мешать вашим действиям в воздухе". Он знал это по собственному опыту и сам старался уходить в полет "облегченным", как он выразился однажды. Не всегда это ему удавалось сразу, но в полете он все же брал себя в руки и становился тем "железным майором", каким его знали все. Но в этот раз он дольше обычного не мог совладать со своими чувствами. Лишь сев за штурвал, окинув взглядом приборный щиток, опробовав ногами педали и поговорив с экипажем, Владимир Александрович несколько отвлекся от воспоминаний и стал настраиваться на боевой ритм.
      Майор взлетел первым. Набирая скорость, "пешка" понеслась по земле, покрытой тонким слоем утреннего снега. Местами снег был сбит шасси и снесен воздушными струями от винтов недавно приземлившихся здесь "мигов". Мокрая, но твердая, рано подмерзшая в том году земля глянцевито поблескивала на узких полосах, оставленных колесами истребителей.
      Взлетев, полк построился обычным порядком - тройками. Но в левом звене у Солдатова не хватало одной машины. В полку осталось всего восемь самолетов, и Солдатов вылетал на задание с одним ведомым. В шутку ребята прозвали его звено "двоечниками". И сам майор иногда спрашивал: "Ну, как там наши двоечники?"
      За "пешками" взмыли в небо истребители Кузнецова из 15-го иап. Это были надежные ребята. Еще не было случая, чтобы они позволили "мессерам" прорваться к "петляковым". Да и сами "пешки" могли дать отпор вражеским истребителям. Пять пулеметов создавали вокруг бомбардировщика плотную стену огня, так что гитлеровские летчики не рисковали лезть напролом.
      Набирая по прямой высоту, бомбардировщики приближались к нижней кромке облаков. Стрелка высотомера медленно ползла по циферблату. Сандалов внимательно поглядывал по сторонам и вверх. Иногда в облаках появлялись небольшие узкие разводы. Они таили опасность. Гитлеровцы часто атаковали именно из-за облаков. Засекут наши самолеты, выберут момент, спикируют в воздушное "окно" и ударят сразу из всех пулеметов и пушек. Если численное превосходство на их стороне, завяжут бой; если в меньшинстве - моментально сделают "горку" и скроются в облаках. Наши летчики называли этот прием "булавочным уколом". Но такими "булавочными уколами" враг уничтожил немало наших самолетов. В конце концов мы разгадали и эту хитрость противника, сами кое-что переняли от врага и стали бить гитлеровцев их же способом.
      На третьей тысяче метров начали попадаться рваные облака. Они стремительно проносились мимо, обрушивая на машину мелкий мокрый снег. Видимость ухудшилась, и Сандалов покачиванием крыла приказал уплотнить строй. Еще несколько минут полета, и впереди показались знакомые ориентиры, свидетельствовавшие о близости аэродрома. Вот и узенькая, очень приметная на фоне заснеженных полей, как блестящая нить в ткани, лента реки Суйды. Впереди другая речушка с не менее причудливым названием Оредеж. Там Сиверская, враг...
      Майор чуть отдал от себя штурвал и, когда стрелка высотомера дошла до отметки 2650 м, перевел машину в горизонтальный полет. В зону действия вражеской ПВО он всегда входил на высоте плюс - минус 50 м, сбивая тем самым расчет зенитчиков. Такой прием уменьшал возможность поражения самолетов огнем зенитной артиллерии неприятеля, так как гитлеровцы, как правило, вели огонь с таким расчетом, чтобы снаряды рвались на высотах, измеряемых только целыми сотнями метров.
      Впереди прямо по курсу показался аэродром. Сандалов тотчас узнал его по двум огромным ангарам, расположенным справа от бетонированной дороги, обегавшей все поле. Еще дальше чернели толевые крыши ангаров для истребителей. Они были значительно меньше и стояли в затылок друг другу.
      Снега на аэродроме почти не осталось, и он отчетливо выделялся среди белых полей.
      - Михайлов,- обратился майор к штурману,- смотри, одна земля. Много авиации - весь снег согнали. Разведчики не ошиблись. Будет где поработать.
      Капитан, уже налаживавший прицел, кивнул головой.
      "Пешку" сильно встряхнуло. Это заговорили вражеские зенитки. Справа по курсу вспыхнуло несколько черных шапок разрывов. Через секунду-две бомбардировщик разрезал их плоскостью. Шапки эти уже были не опасны - осколки разлетелись раньше, минуя самолет. По фюзеляжу ударила только взрывная волна.
      - Цупрунов! - окликнул майор стрелка-радиста.- Как строй?
      - В порядке, товарищ командир,- отозвался Цупрунов.- Держатся хорошо. Но лупят фашисты во всю.
      - Что истребители?
      - Тоже на месте.
      Аэродром с каждой секундой приближался, и все отчетливее просматривалось его хозяйство. Уже ясно стали видны самолеты. Больше всего их было в районе двух больших ангаров и на противоположном от них конце поля. Несколько машин стояло за краем летного поля. По беспорядочному расположению боевой техники Сандалов определил, что противник только еще готовится к налету на Ленинград. Между самолетами сновали бензозаправщики.
      Приближался момент выхода на боевой курс. Майор внимательно оглядел небо над головой. Истребителей противника нигде не было.
      - Неожиданно нагрянули, - вслух, ни к кому не обращаясь, произнес Сандалов.- Самоуверенные гады. Видимо, мало учили их. Ничего, сейчас опять поучим.
      - На боевой! - скомандовал штурман. Сандалов отжал штурвал и ввел машину в разворот с небольшим снижением.
      - Высота 2550, - сказал штурману майор.
      Началось самое главное, и Владимир Александрович весь как-то подобрался, сжался, будто пружина бойка в винтовке. Теперь он старался не смотреть по сторонам, лишь мельком взглядывал на аэродром. Все внимание его сосредоточилось на приборах. В оставшиеся 30 - 40 секунд полета на боевом курсе он, командир, выполнял указания штурмана. Он обязан был провести самолет строго по курсу, не отклоняясь от него ни на метр в стороны, и противном случае расчеты штурмана окажутся неверными и бомбы не поразят цель.
      А вражеские зенитчики свирепствовали. "Пешка" все чаще зарывалась носом в грибовидные темные шапки разрывов. Взрывные волны сотрясали бомбардировщик, и майор, чтобы держать его строго по курсу, сжимал сильными руками штурвал.
      Выводя машину на угол сбрасывания бомб, штурман иногда командовал:
      - Влево два! Вправо четыре!
      Нос "пешки" уже начал налезать на кромку аэродрома. Сандалов не удержался и покосился на капитана. Михайлов, прильнув глазами к прицелу, держал руку на бомбосбрасывателе. И в этот момент "пешку" слегка встряхнуло - оторвались ФАБ-100. Сандалов прильнул к боковому стеклу фонаря. 100-килограммовые фугасы легли рядом с тройкой "юнкерсов", стоявших в линию между двумя наибольшими скоплениями самолетов. Потом, будто ударивший по пыльной дороге крупный ливень, выбросили дымки 70 осколочных бомбочек. Дым их слился с черным дымом фугасных бомб. Пепельно-черное облако надвинулось на вражеские машины и поглотило их.
      Майор взглянул на часы. Было ровно 11 часов 25 минут.
      - Отлично, Василий!- воскликнул Сандалов.
      - Бросил! - крикнул Михайлов, но от прицела не оторвался. Он заканчивал свою работу - фотографировал результат бомбежки.
      - Все, - наконец произнес капитан.- Разворот, командир!
      "Пешки" в том же строю "девятки" миновали аэродром. Сандалов положил машину в пологий крен, чтобы еще раз посмотреть на результаты удара. Аэродром был в сплошных разрывах. Колеблемые ветром по полю ползли темно-белые дымы, кое-где мелькали языки пламени. Это горели вражеские самолеты.
      "Отлично ударили!" - мысленно похвалил летчиков майор.
      Он просигналил сбор и стал набирать высоту. И вдруг ему послышался какой-то странный, непривычный гул.
      "С моторами что-нибудь?" - встревожился Сандалов. Он вслушался. Моторы работали ровно, на привычной для уха летчика ноте.
      - Товарищ майор! - раздался голос Цупрунова. - Вы слышали? Вот это рвануло! По-моему, в склад боеприпасов кто-то попал.
      Сандалов уже уводил отбомбившиеся экипажи из зоны действия вражеского зенитного огня, оставляя теперь аэродром слева. При выходе на прямую домой он чуть подвернул машину, чтобы в последний раз хоть издали полюбоваться на работу пикировщиков. Над аэродромом, закрыв его почти на добрую треть, висело огромное зловещее облако. Оно наплывало на поле со стороны ангаров для истребителей.
      - Должно быть, и в самом деле, склад уничтожили, - сказал он Михайлову.
      - Похоже, - согласился штурман.
      На обратном пути повстречали группу Ил-2, шедших под прикрытием "мигов". Ровно в 11 часов 40 минут они вместе с истребителями отштурмовали аэродром.
      В 14 часов 17 минут был нанесен второй удар по Сиверской. На этот раз пикировщиков вел капитан Резвых. Следом за "петляковыми" на аэродром обрушились истребители.
      Через несколько часов в моих руках были снимки воздушных ударов по Сиверской и Гатчине. В Сиверской советские летчики уничтожили 53 вражеских самолета, а в Гатчине - 13. Замысел гитлеровцев был сорван. Вечером я поехал в Смольный. Жданов долго разглядывал снимки и, наконец, тихо сказал:
      - Надеюсь, Александр Александрович, что в праздники небо над Ленинградом будет тихое. Передайте летчикам наше общее большое спасибо - и от командования фронта, и от населения.
      И небо над Ленинградом в Октябрьские торжества было спокойным. Ночью 6 и 7 ноября над городом не гудели моторы вражеских бомбардировщиков, не рвались снаряды зенитных орудий, только неслышно покачивались аэростаты воздушного заграждения да изредка доносился глуховатый в сыром воздухе рокот "ишачков". То несли свою ночную вахту летчики 26-го истребительного авиаполка.
      Вот о чем напомнила нам обоим эта фотография, хранящаяся в семейном альбоме Сандалова среди прочих памятных ему военных реликвий. Но эта реликвия всего дороже Владимиру Александровичу. Есть ли еще где подобный снимок, не знаю. Но независимо от этого, мне думается, настоящее место ему - в Музее истории Ленинграда.
      Он мал и невзрачен этот снимок, и пожелтел уже, но он одно из убедительнейших и впечатляющих свидетельств героической эпопеи Ленинграда, он принадлежит всем, и все должны видеть его. Но сказать о том Владимиру Александровичу я не осмелился. Ведь в этом кусочке глянцевитой бумаги размером 9 на 12 см частица его жизни, быть может, самая дорогая и памятная ему, единственное навсегда запечатленное свидетельство пережитого и прочувствованного им в тот далекий, ставший уже историей день.
      Самый долгий поединок
      К Петру Андреевичу Пилютову я испытывал личную и глубокую симпатию. Мне нравилось в нем все: и веселый, общительный характер, открытый, истинно русский, и внешность, особенно когда он улыбался, широко показывая ровные, крепкие, очень белые зубы, и манера держаться - просто, но с большим достоинством. При среднем, но плотном телосложении - Пилютов до армии был молотобойцем и кузнецом на заводе - он производил впечатление богатыря. Да он и был таким в своих ратных делах. Петр Андреевич, говоря словами Суворова, действительно был смел без опрометчивости, деятелен без легкомыслия, тверд без упрямства, осторожен без притворства.
      Впервые о Пилютове я услышал в 30-е годы, когда он вместе с В. С. Молоковым спасал челюскинцев, за что правительство наградило его орденом Ленина. Вторично эта фамилия попалась мне на глаза, когда я подписывал документ на представление Петра Андреевича к правительственной награде за боевые действия в Финляндии.
      Но первое боевое крещение Пилютов получил еще раньше, на Халхин-Голе, где сражался с японскими захватчиками вместе с такими известными советскими летчиками, как С. И. Грицевец и Г. П. Кравченко.
      Когда началась война с фашистской Германией, Пилютов был уже сложившимся военным летчиком. Но помимо отличных боевых качеств, он обладал и незаурядными способностями воспитателя. Из его эскадрильи вышло впоследствии несколько асов. Среди них был и капитан Владимир Матвеев, один из первых ленинградских летчиков, совершивших воздушный таран. И когда осенью 1940 г. да округ прибыли выпускники летных училищ, из которых формировался новый авиаполк, Петра Андреевича перевели в эту часть обучать молодое пополнение. А весной следующего года командование поручило ему осваивать только что поступившие на вооружение скоростные истребители МиГ-3. В 154-м иап он возглавил 4-ю эскадрилью, летавшую на новой боевой технике. В этой должности и застала его война.
      Петр Андреевич слыл поборником нового и, если верил во что-то, отдавался ему со всей страстностью своей неуемной натуры. Так, еще перед самой войной он, по существу, первым в округе начал по-настоящему внедрять в практику воздушного боя радиосвязь.
      - Какой же прок от новой техники,- однажды сказал он, имея в виду МиГ-3 и его бортовую приемно-передающую радиостанцию,- если будем и ее использовать по старинке! Радио на истребителе, товарищ командующий, это второе зрение и слух летчика. Пусть пока эта аппаратура несовершенна и отвлекает летчика в полете, но без нее нам все равно не обойтись.
      И уже в июле 1941 г., когда гитлеровцы рвались к Пскову, он на аэродроме в Торошковичах под Лугой провел несколько учебно-показательных боев с применением системы управления действиями истребителей по радио, а затем испытал ее в настоящем сражении.
      Пилютов одним из первых вслед за Петром Покрышевым вместе со своим напарником, тоже будущим асом, Алексеем Сторожаковым начал практиковать ведение воздушного боя парой самолетов, состоящей из ведущего и ведомого.
      Но все качества этого замечательного летчика очень ярко проявились в его нашумевшем поединке с немецким асом, прозванным однополчанами Пилютова "девятнадцатым желтым". Наверное, этот поединок действительно самый длинный в истории не только отечественной, но и мировой авиации. Во всяком случае другой такой мне не известен.
      О том, что Пилютов гоняется за каким-то гитлеровским асом из 1-го воздушного флота, а тот за ним, я впервые услышал в середине декабря 1941 г. В это время 4-я армия К. А. Мерецкова уже овладела Тихвином, а 54-я армия И. И. Федюнинского{185} выбивала противника из района железнодорожной станции Войбокало - той самой, под которой в ноябре решалась судьба Ленинграда.
      В конце ноября передовые части ударной группировки гитлеровцев прорвались к Войбокало и перерезали участок Северной железной дороги между Назия и Волховом. Еще раньше пал Тихвин. Северная дорога, по которой из глубокого тыла поступали грузы на перевалочные ладожские базы, перестала действовать. Нам пришлось срочно строить специальную военно-автомобильную дорогу от перевалочных баз на Ладожском озере в глубь страны. Начиналась она на восточном побережье Шлис-сельбургской губы в Кобоне, шла через Новую Ладогу, Сясьстрой, Карпино, Еремину гору, Лахту и заканчивалась в 120 км восточнее Тихвина, у железнородожной станции Заборье. Путь этот был в шесть раз длиннее прежнего, начинавшегося у Войбокало.
      Условия работы на этой трассе были исключительно трудными. Проходила она по сильно пересеченной лесистой и болотистой местности, строилась на скорую руку и, естественно, не могла быть оборудована надлежащим образом. Частые снегопады выводили дорогу из строя, и движение приостанавливалось. В среднем машины проходили за сутки 35 км. Длительное время обеспечивать снабжение города и фронта эта трасса не могла. Но функционировала она недолго. С освобождением в декабре Тихвина, а затем Войбокало и восстановлением железнодорожного сообщения снабжение Ленинграда и фронта стало проводиться на "коротком плече" - от Войбокало и Жихарево на Кобону и Леднево. Но сквозное движение поездов на дистанции Волхов - Войбокало открылось лишь утром 1 января 1942 г., а до этого дня население и войска питались "с колес". Только тогда среднесуточный завоз продуктов стал превышать ежедневный расход и началось накопление запасов{186}.
      Успех противника на волховском и тихвинском направлениях поставил Ленинград в исключительно тяжелое положение. Во второй половине ноября в городе были на исходе последние запасы продовольствия. В то время рабочие получали - 250, служащие, иждивенцы и дети - 125, войска первой линии - 500 и тыла - 300 граммов хлеба в сутки{187} и ничего более, так как на Ладоге из-за ледостава прекратилось движение морских караванов и в город продовольствие доставлялось только на самолетах, что было каплей в море.
      Я хорошо помню эти страшные дни. Нервы у всех были взвинчены до предела. Даже Жданов, всегда очень сдержанный, умевший владеть собой и не любивший сетовать на трудности, и тот был подавлен и не скрывал своих переживаний.
      - Не могу больше ездить по улицам, - однажды сказал он глухим дрогнувшим голосом.- Особенно дети... Нельзя забыть и простить такого. Никогда!
      Он помолчал и сообщил, что Военный совет фронта пошел на крайнюю меру: решил пустить в ход аварийные запасы муки флота и сухари неприкосновенного фонда войск.
      - Иначе население нечем будет кормить. Вот какие дела, Александр Александрович. Надо быстрее налаживать сообщение по льду Ладоги. Немцы, конечно, узнают об этом. Подумайте заранее, как прикрыть будущую трассу с воздуха.
      Я ответил, что над озером уже появлялись вражеские воздушные разведчики.
      - Вот-вот,- встревожился Андрей Александрович,- так что будьте готовы встретить их. Передайте летчикам, что каждый мешок муки - это несколько десятков спасенных от голодной смерти ленинградцев.
      В то время план гитлеровцев - задушить Ленинград рукой голода,- как никогда, был близок к осуществлению. Убедившись в невозможности выйти через Волхов и Тихвин на реку Свирь, где уже стояла финская армия, фашистское командование изменило первоначальный замысел боевых действий: сильная группировка 16-й армии стала пробиваться к Ладожскому озеру по кратчайшему пути - Войбокало - Кобона. Осуществление этого плана грозило Ленинграду глухой блокадой. С выходом врага на восточное побережье Шлиссельбургской губы город и фронт лишались последней коммуникации, связывавшей их со страной.
      Вот тогда-то и разгорелись ожесточенные бои в районе Войбокало. Но в то время внимание страны было приковано к битве под Москвой, я люди, читавшие в газетах краткие сводки о боях под Волховом, даже же подозревали о том, что они имеют прямое отношение и к судьбе столицы.
      Установление глухой блокады вокруг Ленинграда и падение города обернулось бы огромной бедой для всей страны. Если бы противник захватил Ленинград и установил единый фронт с финской армией, у него высвободились бы для ведения боевых действий на центральном направлении мощные силы, и тогда опасность Москве возросла бы неизмеримо.
      Ставка Верховного Главнокомандования отлично понимала это и, несмотря на очень тяжелое положение под Москвой, делала все возможное, чтобы помочь нам сдержать натиск врага - не позволить ему вырваться через Войбокало к Кобоне и спасти Ленинград от голода.
      По решению Ставки началось строительство дороги через Ладожское озеро и далее по суше до Заборья. Ледовый участок, вошедший как часть в военно-автомобильную дорогу, стал наиважнейшим. Противник быстро понял это и, чтобы сорвать перевозки по льду озера, бросил сюда значительные силы авиации, а несколько позже начал регулярно обстреливать трассу из орудий, расположенных под Шлиссельбургом.
      Бесперебойное движение по ледовой дороге стало для Ленинграда вопросом жизни и смерти. Нужно было как можно быстрее надежно защитить ее с воздуха. Но на исходе пятого месяца войны ВВС фронта имели всего 216 исправных самолетов, в том числе 143 истребителя, а к концу декабря общее число исправных машин уменьшилось до 175. В это время наши летчики интенсивно помогали войскам 4-й и 54-й армий, которые выбивали врага из Тихвина и Войбокало. И все же мы нашли возможность выделить для прикрытия трассы значительные, разумеется по нашим тогдашним возможностям, силы авиации. Для этой цели мы отобрали лучших летчиков-истребителей ВВС фронта и КБФ. 154-й иап, в котором служил Пилютов, вошел в группу авиационного прикрытия ледовой дороги целиком.
      Ночью 22 ноября по льду Ладоги на Большую землю за продовольствием для Ленинграда проследовала первая колонна грузовиков{188}. "Дорога жизни", как очень скоро стали называть ее в народе, заработала. С тех пор и до весны не прекращались над ней горячие воздушные схватки.
      Во время одной из таких схваток и начался поединок Пилютова с неизвестным асом гитлеровцев, которого однополчане Пилютова прозвали "девятнадцатым желтым". В тот день не предполагались вылеты. Метеорологи не обещали летной погоды. Декабрь начался обильными снегопадами и метелями. И вообще последний месяц сорок первого года был очень неблагоприятен для авиации. Из 31 дня только 6 были летными, 11 - ограниченно летными, остальные 14 даже по военному времени считались совершенно непригодными для полетов. Все время преобладала мощная облачность от 8 до 10 баллов. И все же авиация работала. Мы не могли полагаться на непогоду и оставить трассу без воздушного прикрытия, а гитлеровцы, стремясь во что бы то ни стало захлопнуть эту последнюю отдушину Ленинграда, появлялись над дорогой при малейших прояснениях.
      В тот день летчики, как обычно, собрались на КП. Командир полка подполковник А. А. Матвеев вместе с главным инженером занимался текущими делами. Летчики, чтобы не мешать им, разговаривали вполголоса. Обсуждали последнюю новость - ожидаемое поступление в полк иностранных истребителей. Сообщил об этом Пилютов, только что вернувшийся из деревни Званка, где размещался штаб 39-й иад.
      - Тоже мне приобретение! - недовольно заметил Андрей Чирков.-Наслышаны уже об этих "томагауках" и "киттихауках". Особенно золотце "томагауки". Они ведь для жаркого климата, а у нас не холода, а холодища. Там, где на них летают, техники замучились. Чуть посильнее мороз - лопаются масляные радиаторы. И к мотору, чтобы подогреть его, не подберешься - зашнурован, будто старая барыня в корсете. "Миги" в наших условиях лучше.