К кануну войны округ имел лишь один разведывательный авиаполк четырехэскадрильного состава, оснащенный самолетами СБ. Но из 31 экипажа для ведения разведки в сложных условиях и ночью было подготовлено только восемь. Слабо была отработана и тактика ведения воздушной разведки одиночными самолетами в глубоком тылу противника. Но основной бедой, конечно, было отсутствие в наших ВВС специального разведывательного самолета.
      Мы у себя в округе не раз говорили об этом. Мнение было одно: в случае войны СБ окажется малопригодным для ведения воздушной разведки ввиду его недостаточной скорости. Так оно и случилось. В июле СБ много и довольно успешно работали днем. Но как только немцы стали сажать свои истребители на аэроузлы Пскова, Порхова и Гдова, нам пришлось из-за частых потерь прекратить разведку на СБ днем и перевести их на ночные полеты. Тогда ведение дневной разведки возложили на истребителей. Разумеется, летчики-истребители не могли полностью заменить специалистов воздушной разведки, но они все же выручали нас, и мы использовали их очень широко. Достаточно просмотреть наши тогдашние планы боевого применения авиации, чтобы убедиться в этом. Характерно, что мы привлекали для ведения разведки не только подготовленных для этой цели летчиков. Каждый вылет истребителей, как правило, заканчивался осмотром районов боевых действий и ближайших тылов противника.
      В большинстве случаев наши разведчики справлялись со своими обязанностями. Так, мы своевременно обнаружили переброску 41-го моторизованного корпуса в район Кингисеппа. В начале третьей декады июля летчики засекли подтягивание резервов противника на петрозаводское направление. Забегая вперед, скажу, что авиационное командование, основываясь на данных воздушной разведки, предупредило штаб фронта в конце августа о намерении гитлеровцев вырваться на южный берег Ладожского озеpa. 14 августа мы установили возможность перегруппировки части сил противника с лужского на новгородское направление{140}. Кстати, то, что немцы имели такой план, подтверждается записью в служебном дневнике Гальдера от 14 августа 1941 г.{141}. В это время фон Лееб решил приостановить наступление на Лугу ввиду его "нецелесообразности". Причина этого решения крылась, конечно, не в "нецелесообразности", а в том, что фашисты никак не могли одолеть упорное сопротивление войск генерала А. Н. Астанина.
      С сознанием своего долга трудились и все остальные специалисты воздушной разведки. В начале войны был призван в армию специалист по фотографии Виталий Алексеевич Семенов. Его назначили начальником фотослужбы 13-го разведывательного авиаполка. Вскоре Семенов сконструировал новый аппарат, который значительно расширил возможности фоторазведки. Это был щелевой фотоаппарат ЩАФ-2. Семенов был не только талантливым изобретателем, но и смелым, мужественным человеком. Он сам испытывал свой аппарат в боевых условиях - часто летал на разведку в тыл противника и доставлял нам с помощью нового прибора немало ценных сведений. Но в одном из полетов Семенов погиб. Однако начатое им дело по усовершенствованию методов фоторазведки не прекратилось - его продолжили другие.
      Осенью 1941 г. воентехник 2-го ранга С. П. Иванов и военный инженер 3-го ранга М. М. Исьянов, основываясь на возможностях аппарата Семенова, разработали новый метод дешифрирования аэрофотоснимков - стереоскопический. Этот метод помогал "вытягивать" самые безнадежные снимки. Благодаря ему нам становились доступными тайны многих тыловых объектов и аэродромов противника. Ценность этого изобретения была столь велика, что в начале января 1942 г. командование ВВС фронта представило работу Иванова и Исьянова на соискание Сталинской премии{142}.
      Все эти дни нас очень беспокоило положение с разведкой в Кингисеппском секторе. С началом наступления немецкие истребители почти наглухо закрыли район озера Самро, где проходили основные фронтовые коммуникации северной группировки противника. Сильные воздушные патрули охраняли подступы и к Большому Сабску. Наши летчики отмечали и необыкновенную плотность зенитного огня вблизи вражеских переправ. Все это было неспроста, и мы упорно старались проникнуть в район Большого Сабска и далее на юго-запад от реки Луги, но пока безуспешно. Гитлеровцы, захватив хорошо развитую аэродромную сеть в Залужье, в том числе такие наши крупные аэродромы, как Овсище, Высковатка, Самро, Чернево и Зарудинье, буквально забили их истребителями. По нашим данным, там сидели лет-чики из 51-й и 54-й эскадр, молодчики, прошедшие с боями через всю Европу.
      И сегодня разведсводки были почти пустыми. Нужно было что-то предпринимать. Но что? Послать сильную группу истребителей, чтобы она прочесала весь интересующий нас район? Но немцы не позволят, сразу же свяжут наших летчиков боем. А в бою какая же разведка!
      От невеселых мыслей меня отвлекло появление начальника разведотдела Пронина. Лицо его не предвещало ничего хорошего: Александр Семенович доложил, что одному из экипажей из 2-й бомбардировочной дивизии удалось утром прорваться к Большому Сабску. На переправах через Лугу и по дороге на Молюсковицы разведчики обнаружили танковые колонны. Хотя мы наиболее вероятным считали появление 8-й танковой дивизии где-нибудь на новгородском направлении, но, услышав сообщение Пронина, я почему-то подумал именно о ней. Однако на всякий случай спросил, не танки ли это из второго эшелона 1-й и 6-й дивизий? Пронин только пожал плечами и ответил, что это может знать только наземная, а не воздушная разведка. Я и сам понимал никчемность вопроса, но уж очень известие было неприятным и потому не хотелось верить в него.
      Я вспомнил в этот момент о разговоре Попова со Ставкой. Накануне немецкого наступления Москва предупредила нас, что, по всей видимости, наиболее угрожаемым направлением станет новгородско-чудовское. Командование фронта было несколько иного мнения. Наличие на нашем правом фланге двух вражеских плацдармов, к которым непрерывным потоком двигались фашистские войска, близость этих плацдармов к железной дороге Ленинград - Нарва и систематические удары немецкой авиации по основным станциям и перегонам на этой магистрали все это свидетельствовало о силе готовившегося здесь удара. Отсюда ближе всего было и до Ленинграда, и до южного побережья Финского залива. Вырвись немцы к заливу, они не только отрезали бы наши войска, державшие оборону под Нарвой и Кингисеппом, но и создали бы угрозу непосредственно Кронштадту и морскому флоту.
      Появление новых танковых частей противника в районе Большого Сабска свидетельствовало о том, что в оценке обстановки на юго-западных подступах к Ленинграду правым оказывалось командование Северного фронта, а не Ставка. Дальнейшие события полностью подтвердили наши предположения - в августе наибольшую опасность для Ленинграда создавала северная группировка. Лишь к 25 августа, когда фашисты убедились в невозможности с ходу одолеть оборону Красногвардейского укрепленного района, приостановили здесь наступление и начали перегруппировываться, острота положения под Гатчиной несколько уменьшилась и, напротив, увеличилась на участке, где действовала южная группировка, быстро надвигавшаяся на Ленинград по Московскому шоссе. Но об этом речь впереди.
      Однако, верил я или нет, усиление танками северной группировки оставалось фактом, о котором следовало немедленно известить командование фронта. Я тотчас позвонил начальнику разведки штаба Евстигнееву. Петр Петрович сказал, что, по его данным, все части 1-й и 6-й танковых дивизий давно в деле.
      - Это или какие-то пополнения, что мало вероятно, или части 8-й танковой. Вот где вылезло шило, Александр Александрович! Гатчина не дает фрицам покоя. Сюрприз! Но спасибо за сообщение. Немедленно проверим.
      К вечеру выяснилось, что в районе Яблониц и Брюховиц перед фронтом наших войск заметно прибавилось танков. Но что они из 8-й дивизии, мы установили лишь несколько позднее, когда были захвачены и допрошены пленные.
      Только ушел Пронин, как раздался звонок от командующего морской авиацией генерала Самохина. Уже по его голосу я понял, что стряслось еще что-то. Самохин сообщил, что рано утром в районе Кронштадта произошел бой наших истребителей и зенитчиков с какими-то тяжелыми четырехмоторными бомбардировщиками неизвестного нам типа. Самолеты оказались советскими, но это выяснилось слишком поздно.
      - Так это же Пе-8 из 81-й бад! - вырвалось у меня.
      - Мы не знали о таких,- совсем упавшим голосом ответил генерал.- Вот беда-то какая, Александр Александрович! Что теперь делать?
      - Разве вас не предупредили?
      - В том-то и дело, что нет, Александр Александрович.
      - И ПВО?
      - И ПВО.
      Это настолько ошарашило меня, что я долго молчал и, наконец, не сдержавшись, зло сказал:
      - Так пусть пеняют на себя! Выясните все поподробнее, я позвоню вам.
      Только я взялся за телефон, чтобы связаться с командующим ПВО Ленинграда, как вновь раздался звонок. Это был Жданов. Даже не поздоровавшись, что с ним никогда не случалось, Андрей Александрович отрывисто спросил, где Жигарев. Я ответил, что не знаю, так как видел командующего ВВС Красной Армии лишь вчера, да и то мельком на аэродроме в Пушкине, и с тех пор от него ни слуху ни духу. Жданов молча повесил трубку.
      Через час я знал все подробности этой истории. Дня за три до рассказываемых событий из Москвы поступил приказ принять на один из ближних к Ленинграду аэродромов 81-ю авиадивизию тяжелых бомбардировщиков Пе-8 и произвести на них внутреннюю подвеску бомб крупного калибра. Но для какой цели прибывают к нам эти машины и когда именно, сказано не было. Я тут же отдал
      распоряжение заместителю главного инженера по вооружению В. Н. Стрепехову.
      Днем 11 августа по дороге в Гатчину я увидел в небе незнакомые мне четырехмоторные самолеты. Оставляя за собой длинные хвосты отработанных газов, они садились на одном из ближних к Ленинграду аэродромов. Я сразу вспомнил о сообщении из Москвы и велел шоферу изменить маршрут. Это были новые бомбардировщики Петлякова, они заинтересовали меня, и я решил посмотреть на них вблизи.
      О Пе-8 в авиационных кругах впервые открыто заговорили в 1939 г. Из конфиденциальных разговоров я узнал, что по поводу этих машин на одном из совещаний у Сталина разгорелся спор. Тогдашний начальник Научно-исследовательского института ВВС Красной Армии А. И. Филин горячо настаивал на скорейшем запуске Пе-8 в серию. Сталин долго не соглашался. Он считал, что нам бомбардировщики подобного класса не нужны, и стоял за двухмоторные средние бомбардировщики. Но все же Сталин согласился запустить Пе-8 в малую серию. Перед войной было выпущено несколько десятков новых бомбардировщиков. Одни их хвалили, другие помалкивали, третьи утверждали, что машина эта сложная, дорогая и нам в общем-то не нужна. Словом, единого мнения не было, и мы в округах не знали, кому верить.
      Когда я приехал на аэродром, самолеты уже приземлились. Выйдя из машины, я направился к ближайшему бомбардировщику. Это был по тем временам настоящий гигант. Под его высоко приподнятым над землей носом среди летчиков стоял среднего роста плотный человек в генеральской форме. Что-то в его фигуре показалось мне знакомым, но не успел я подумать, что это сам командующий ВВС генерал П. Ф. Жигарев, как рядом раздался чей-то голос:
      - Александр Александрович! Вы как здесь оказались? Ведь мы вас не предупреждали.
      Я обернулся и увидел члена Военного совета ВВС корпусного комиссара П. С. Степанова. Поздоровавшись, я спросил, не это ли Пе-8.
      - Они самые,- подтвердил Степанов.
      - А это кто?- я кивнул в сторону полного генерала.
      - Жигарев,- ответил Степанов,- переписывает экипажи.
      Признаться, мне показалось странным, что сам командующий ВВС переписывает экипажи, но промолчал и направился к Жигареву. Представившись, я осведомился, не потребуется ли от меня какая-нибудь помощь.
      - Нет, нет! - как-то поспешно и рассеянно ответил командующий.Занимайтесь своими делами, мы обойдемся без вас.
      Мне очень хотелось узнать, для какой цели прибыли к нам эти четырехмоторные гиганты, но поскольку Жигарев промолчал, я не счел себя вправе спрашивать. Откозыряв, сел в машину и уехал. Сопровождавший меня начальник отдела боевой подготовки полковник Н. Г. Селезнев поинтересовался, с какой целью появилась у нас 81-я дбад. В ответ я только пожал плечами. Лишь после того, как с Пе-8 случилась эта неприятная история, мы узнали, что они прилетели в Ленинград по специальному заданию Ставки. Налетами этих мощных бомбардировщиков было решено усилить действия нашей авиации по Берлину. У Пе-8 с лихвой хватало горючего, чтобы с полной бомбовой нагрузкой (около 6 тонн) долететь до Берлина и вернуться назад. Замысел сам по себе был хороший, но осуществлялся он из рук вон плохо: о предстоящей операции не предупредили не только меня, но и командование ПВО Ленинграда.
      Пе-8 стартовали на Берлин в ночь на 12 августа. Естественно, ночью, да еще курсом на запад, они свободно прошли над нашей территорией. Возвращались они на рассвете и шли над Финским заливом. Посты ВНОС Кронштадта засекли их и, не будучи знакомы с нашими новыми бомбардировщиками, подали сигнал боевой тревоги. На перехват неизвестных самолетов, шедших на Ленинград, поднялись истребители ВВС Балтфлота и открыла огонь зенитная артиллерия{143}.
      Видели летчики на крыльях Пе-8 звезды или нет, сейчас невозможно сказать. Впрочем, это вряд ли что-либо изменило. Балтийцы могли посчитать звезды за обман. О Пе-8 никто из летчиков не слышал и уж тем более никогда их не видел в глаза. А появление на прямой к Ленинграду тяжелых бомбардировщиков, естественно, рождало уверенность, что это фашистские самолеты.
      Больше 81-я дивизия налетов на Берлин не совершала. Пе-8 несколько дней простояли на аэродроме в Пушкине, а потом их перегнали в Москву. С тех пор ничего об этих бомбардировщиках я не слышал. Лишь став командующим ВВС Красной Армии, узнал, что в конце 1941 г. Пе-8 сняли с производства. Мне было жаль этой перспективной машины, ни в чем не уступавшей первым вариантам известного американского тяжелого бомбардировщика "Боинг-17", прозванного "летающей крепостью". Но в начале войны нам было не до "летающих крепостей" - не хватало даже обычных фронтовых бомбардировщиков. Кроме того, большинство основных авиазаводов было эвакуировано на восток, они только-только налаживали производство на новых местах, и фронт задыхался от острой нехватки авиации тактического назначения. К тому же производство такой машины, как Пе-8, дело весьма сложное и дорогостоящее, а в военное время и рискованное. И все же, как показали будущие события, мы поспешили, совсем прекратив выпуск Пе-8. Примерно с осени 1943 г., когда авиапромышленность уже полностью обеспечивала армию само-летами, можно было бы начать производство этих машин хотя бы в небольшом количестве. Они очень помогали бы нам взламывать эшелонированную, насыщенную долговременными сооружениями вражескую оборону на Карельском перешейке, в Белоруссии, на Висле и Одере, в Восточной Пруссии и под Берлином, т. е. в тех операциях, где авиации с самого начала отводилась огромная роль.
      На истории с Пе-8 неприятности 12 августа не кончились. Вечером мне позвонил исполнявший обязанности командира 41-й бад В. Н. Жданов. Василий Николаевич доложил о больших потерях - в полках осталось по 3 - 4 исправных самолета. Он спросил, как быть дальше. По тону вопроса я понял, что Жданов опасается, как бы дивизия в ближайшие дни полностью не выбыла из строя, т. е. дивизию нужно было, хотя бы ненадолго, вывести в резерв, чтобы пополнить ее боевой техникой и дать ей время на ремонт и восстановление поврежденных самолетов. На пополнение я не рассчитывал. Москва бомбардировщиков нам не обещала, но отремонтировать и восстановить некоторое количество самолетов можно было. Конечно, в то время для нас и оставшиеся в дивизии полтора десятка СБ имели большое значение, однако и подвергать ее риску полного разгрома было тоже не в интересах фронта, и я приказал вывести ее в свой резерв{144}.
      С бомбардировщиками стало совсем плохо, а противник все усиливал и усиливал нажим на флангах Лужского оборонительного рубежа. Утром 13 августа передовые части 8-й танковой дивизии захватили Сырковицы и Красницы. От железной дороги Ленинград - Нарва немцев отделяли считанные километры. В этот день мы привлекли для ударов с воздуха по войскам северной группировки все, что могли. Основная нагрузка легла на летчиков 2-й смешанной авиадивизии П. П. Архангельского. Едва успев приземлиться, экипажи ее снова шли в бой. Непрерывными ударами бомбардировщиков и истребителей нам удалось приостановить продвижение вражеской мотопехоты и оторвать ее от танков. Вырвавшиеся вперед головные группы 8-й танковой дивизии не рискнули продолжать наступление без поддержки пехоты, остановились и перешли к обороне.
      Однако после полудня, усилив прикрытие наземных войск авиацией, противник подтянул свою пехоту к танкам и возобновил атаки. В 3 часа дня фашистские танки ворвались в Молосковицы и перерезали основную транспортную магистраль фронта на этом участке.
      Наши войска отошли на север от железной дороги Ленинград - Нарва и южнее ее на восток. Дорога на Гатчину оказалась на какое-то время открытой, чем враг незамедлительно и воспользовался - все три танковые дивизии гитлеровцев рванулись в сторону Красногвардейского укрепленного района. В этот же день немцы усилили давление и на новгородском направлении, введя в бой свежую пехотную дивизию.
      Весь день я провел в поездках - на месте знакомился с состоянием авиачастей и их боеспособностью. Вывод 41-й бад в резерв сильно встревожил меня, и я решил собственными глазами убедиться, как обстоят дела в других соединениях. Только вернулся в штаб, как меня срочно вызвали к главкому Северо-Западного направления. "Опять какое-нибудь совещание!"-подумал я.
      У Климента Ефремовича была слабость к совещаниям. На совещания к маршалу, как правило, созывались все сколько-нибудь ответственные руководители. В большинстве случаев присутствие многих из нас вовсе и не требовалось, так как часто обсуждались дела, не имевшие даже отдаленного касательства к нашим ведомствам. Люди надолго отрывались от исполнения своих непосредственных обязанностей и нервничали. А время было такое, что мы дорожили каждой минутой. Сидишь, бывало, в переполненном кабинете главкома и не столько слушаешь выступающих, сколько поглядываешь на дверь и ловишь удобный момент, чтобы на минуту выскочить в приемную, быстро позвонить в штаб, узнать последние новости и отдать необходимые распоряжения.
      Я неохотно ездил на эти совещания и, если позволяли обстоятельства, избегал совещаний у главкома. Предпочитал иметь дело с Поповым и его ближайшими помощниками. Тут все вершилось быстро, без лишних разговоров, и столь же быстро достигалось взаимопонимание.
      В этот раз мне повезло - Ворошилов был один. Встретил меня Климент Ефремович неприветливо, хотя в общем-то относился ко мне неплохо. Едва я вошел, как маршал ткнул пальцем в карту где-то в районе Новгорода и спросил, знаю ли я о том, что немцы усилили нажим на 48-ю армию.
      - Да, товарищ маршал.
      - Так почему же вы почти совсем лишили Акимова{145} авиации? Он сообщает, что летчики действуют только ночью. Что они, боятся летать днем?
      Упрек этот удивил меня - главком должен был знать причину слабости нашей авиации на новгородском направлении. Однако возражать я не стал, а сказал, что главные силы авиации закреплены за Кингисеппским сектором по распоряжению командования фронта; что же касается ночных полетов, то они вынужденные, так как для прикрытия бомбардировщиков, взаимодействующих с войсками 48-й армии, почти нет истребителей.
      - Истребители, товарищ маршал,- добавил я в заключение, - теперь универсалы, и совсем не в лучшем смысле этого слова: они и истребители, и штурмовики, и бомбардировщики. Выезжаем в основном на них. Летчики делают по 6 - 8 вылетов в день, держатся только на нервах. Даже кадровые пилоты не выдерживают такой нагрузки. К концу дня некоторые выматываются так, что теряют сознание. Таких летчиков мы вынуждены на два-три дня отправлять на отдых.
      - Вот как!- удивился Климент Ефремович.- Что же делать? Не можем же мы оставить Акимова без поддержки с воздуха.
      Я вспомнил о нашем давнишнем желании объединить всю ленинградскую авиацию в одних руках и, решив, что обстановка благоприятствует такому разговору, высказал Ворошилову свои соображения.
      - Объединение,- сказал я,- позволит не только лучше и целенаправленнее руководить авиацией, но и создаст условия для более гибкого маневрирования ею. Мы, например, могли бы более широко и с большей результативностью применять отдельные авиагруппы, временно закрепляя их за группировками наших войск, действующих на угрожаемых участках.
      - Но ведь вы и так, как главком ВВС нашего направления, единолично распоряжаетесь авиацией,- заметил Ворошилов.
      Я ответил, что формально, действительно, являюсь координирующей инстанцией, а Самохин и Данилов выполняют мои указания. Но все же мои права в отношении их нечеткие, быстро и на свое усмотрение использовать авиацию КБФ и ПВО, как часто требует обстановка, я не могу, а должен прежде войти с предложением в штаб фронта. Правда, осложнений тут я не встречаю, но такое положение все же связывает мне руки, усложняет и удлиняет сам процесс принятия и проведения в жизнь мероприятий. А в такой сложной, как у нас, ситуации и при столь острой нужде в авиации командующему ВВС фронта должна быть предоставлена полная свобода действий.
      Ворошилов слушал внимательно и с интересом. Видимо, многое из сказанного мной было для него новостью.
      - Хорошо,- согласился главком,- подготовьте проект приказа, а я посоветуюсь в Военном совете.
      Наше предложение одобрили быстро и без единого возражения. На другой день приказом главкома Северо-Западного направления на базе ВВС КБФ была сформирована отдельная авиагруппа, которую оперативно подчинили мне. В нее вошли 5-й и 73-й иап, 57-й и 13-й шап и 71-я отдельная бомбардировочная эскадрилья{146}.
      Группу эту закрепили за войсками, действующими против северной группировки противника. В нее передали большинство боевой техники (126 самолетов), имевшейся у Самохина.
      У моряков осталось лишь некоторое число самолетов, необходимых для действий в Финляндии и воздушной охраны Кронштадта.
      Этот документ послужил основой для дальнейшего сплочения всех сил ленинградской авиации. Военный совет фронта одновременно обратился с ходатайством в Москву, и вскоре объединение ленинградской авиации под единым командованием было закреплено директивой Ставки.
      Так, впервые идея централизованного управления военно-воздушными силами пробила себе дорогу в жизнь у нас в Ленинграде. Правда, то была частная реформа, проведенная в рамках одного фронта, но значение ее было очень велико. Централизованное управление авиацией, прошедшее основательную проверку под Ленинградом, впоследствии было перенесено в практику всех ВВС страны. Весной 1942 г. мы начали упразднять ВВС фронтов и на их базе создавать воздушные армии - формирования более мобильные и организационно четкие, соответствующие требованиям войны.
      Примерно в эти же дни нам пришлось срочно заняться еще одной реформой менять систему взаимодействия авиации с наземными средствами ПВО города. Уже в июле стало ясно, что разработанная до войны методика совместных действий авиации и зенитной артиллерии не оправдывает себя. Система эта была рассчитана на взаимодействия летчиков и зенитчиков при безоблачной и облачной погоде. В первом случае истребители вели бой с воздушным врагом в своей зоне на всех высотах, а в зоне зенитной артиллерии только на высоте свыше 6000 м. Если самолеты противника летели ниже, истребители доходили до границы своей зоны и "передавали" врага зенитчикам. Во втором случае истребители действовали только в своей зоне.
      Такая система очень ограничивала маневр истребителей, сковывала инициативу летчиков и просто мешала им. Гитлеровцы быстро разгадали нехитрый секрет взаимодействия нашей авиации с зенитчиками и стали пользоваться им с выгодой для себя. Попав под атаку советских истребителей, немцы тотчас уходили в зону огня зенитной артиллерии, стрельба которой в то время не отличалась большой точностью. Наши летчики, естественно, следуя инструкции, прекращали преследование врага и шли с ним на параллельном курсе.
      Так происходило не раз. Я сам был свидетелем нескольких таких случаев. 21 июля 30 Ю-88 и Ме-110 едва не прорвались в город. Когда наши истребители атаковали их, они изменили курс и смело вошли в зону зенитного огня. Все небо было в шапках разрывов, но ни один вражеский самолет не пострадал. Хорошо, что ведущий группы наших истребителей догадался обойти зону зенитчиков и встретить фашистов на выходе из этой зоны, иначе на головы ленинградцев посыпались бы вражеские бомбы. В завязавшемся воздушном бою советские летчики уничтожили пять неприятельских самолетов, остальные, не выдержав яростных атак, повернули назад.
      В середине августа мы разработали новые таблицы взаимодействия истребительной авиации с зенитной артиллерией{148}. Основным средством борьбы с вражескими бомбардировщиками стали истребители, которым предоставили большую свободу маневра. Новая система, как и прежняя, была рассчитана на два варианта действий авиации и артиллерии - при безоблачной и облачной погоде. Но теперь истребителям разрешалось атаковывать врага во всех зонах и на любой высоте, только при наличии аэростатов заграждения они должны были подниматься выше. Учли мы и вариант ведения боя при большом численном превосходстве истребительного прикрытия противника. В этом случае наши летчики прекращали атаки в зоне зенитной артиллерии и уходили на параллельный курс, где и добивали оторвавшиеся от строя вражеские самолеты. При облачной погоде зенитчики только наводили своим огнем летчиков на гитлеровцев и затем прекращали огонь или же вели его по неатакуемым бомбардировщикам.
      Новая система, хотя и не была идеальной, тем не менее открывала нашим летчикам больше возможностей для успешной борьбы с вражеской авиацией, совершавшей налеты на Ленинград. Потери противника сразу же увеличились, и действовать гитлеровцы стали менее нагло.
      Более инициативно, не по шаблону стали действовать и зенитчики. Так, 1 сентября из-за очень мощного истребительного прикрытия наши летчики не смогли прорваться к вражеским "юнкерсам". На помощь им пришли артиллеристы. Плотным огнем они отсекли "мессеров" от Ю-88 и позволили советским истребителям атаковать бомбардировщиков.
      15 августа северная группировка противника усилила нажим на Гатчину и уже вела бои за овладение крупной железнодорожной станцией Волосово. Заметно активизировала свои действия южная группировка немцев. К этому времени прекратилось наше наступление южнее озера Ильмень и 11-я и 34-я армии стали отходить за реку Ловать. Командование группой армий "Север" незамедлительно воспользовалось этим обстоятельством и усилило свою южную группировку 39-м моторизованным корпусом. Главные силы 8-го авиакорпуса генерала Рихтгофена вновь были брошены против нашей 48-й армии.
      Как нарочно, все эти дни стояла отличная погода. Впрочем, за исключением нескольких дней весь август был на редкость летным месяцем. Метеорологи все время давали отличные сводки. Недавно, просматривая в архиве документы того периода, я нашел сводную справку о погоде в августе. Оказалось, что в тот месяц было 20 летных дней, 8 ограниченно летных и только 3 нелетных. Правда, небо редко бывало абсолютно чистым, днем чаще преобладала обильная кучевая и ливневая облачность, часто бывали грозы, но все это не мешало полетам. Облачность всегда держалась высоко, и видимость была превосходной.
      Откровенно говоря, мы не очень-то радовались устойчивой летной погоде. Она больше была на руку фашистам, нежели нам. Ведь численностью своей авиации они превосходили нашу почти втрое, следовательно, и чаще появлялись над нашими войсками. Нас больше устраивала погода похуже, с ограниченной видимостью. Бомбардировщиков у нас осталось совсем мало, в основном действовали истребители, выступавшие и в собственной роли, и в роли штурмовиков. А для штурмовки войск противника вовсе не требуется чистое небо и хорошая видимость. Из-за облачности еще легче наносить внезапные штурмовые удары по фашистской пехоте и танкам. Кроме того, плохая погода ограничивает или вовсе исключает применение бомбардировщиков. Непогода - это и отдых измученным летчикам, и возможность несколько ослабить воздушное прикрытие Ленинграда и за его счет усилить действия авиации над линией фронта. 16 августа стало очень тяжелым для нас днем. Фашисты ворвались в Нарву, Кингисепп и Новгород. Схватки в небе, начавшись с утра, не затихали до темноты от Кингисеппа до Новгорода. В этот день гитлеровцы впервые после начала наступления, чтобы снизить боевую активность ленинградских летчиков, нанесли серию ударов по нашим передовым аэродромам. Но в это время почти вся авиация фронта находилась в воздухе, и поживиться противнику особенно не удалось: мы потеряли на земле всего шесть самолетов{148}.
      Нам же в те дни было не до вражеских аэродромов. 16 августа завязались кровопролитнейшие бои на подступах к Гатчине. На другой день немецкое командование бросило в сражение почти все свои танки. Ценой больших потерь враг захватил станцию Волосово. Красногвардейский укрепленный район спешно пополнялся полевыми войсками и готовился к боям с гитлеровцами.
      Чтобы замедлить продвижение немцев к Ленинграду, войска генерала Семашко по приказу командования фронта нанесли удар в сторону Кингисеппа и 21 августа выбили из него фашистов. Но гитлеровцы при мощной поддержке авиации вновь овладели городом и восстановили на этом участке прежнее положение.
      Авиаторы усилили удары по танковым и моторизованным соединениям противника, наступавшим вдоль железной дороги на Гатчину и на север к Финскому заливу. Несмотря на сложность обстановки, я приказал привлечь к боевой работе в этом районе несколько эскадрилий 8-й истребительной дивизии. Вплоть до 25 августа главные силы нашей авиации сражались против северной группировки немцев. Здесь действовали отдельная авиагруппа ВВС КБФ, 39-я и 8-я иад, 2-я сад, 7-й иап и одна эскадрилья 65-го шап{149}.
      В этом районе линия фронта на исходе второй декады августа часто принимала столь причудливые очертания, так быстро менялась, а войска той и другой сторон так перемешивались, что с воздуха невозможно было определить, где свои, а где чужие. Во избежание ударов по своим войскам я вынужден был приказать летчикам при отсутствии полной уверенности, что под тобой именно враг, действовать не по передовым частям противника, а по его ближайшим тылам{150}.