Мы с корешами как соберемся, так про Неоцибальгин все калякаем. Поначалу доходило туго. Первый усек Джузеппе. Пятнадцать лет. Весы. Месяца три как дело было. Звонит он мне поздно ивнингом. Переключай, говорит, на Raidue. Я переключил. Гляжу — пацан. С пацанкой. Рядом мотик. Кругом деревня. В глазах радость, что молодые. Неоцибальгин.

Помню, музон был уматный. Сейчас уже другой. Так под него кайфовал, что и не передашь. Накольно было услышать его за столом, когда мамуля несла свою бредятину. От этого гонива меня вело еще сильнее, чем от ее затрещин в детстве. Всем моим своим я хотел, чтобы она отвяла уже. Тогда мы остались бы одни. Я и телевидение.

Я искал диск с тем музоном по всему Риму. Рыскал по магазинам как заводной. Рылся в компактах — нет диска Неоцибальгина, и все тут. Ну, нигдешеньки нет. Может, самые клевые диски конфискует Государство? А что, сидит себе наверху такой командир и не хочет, чтобы люди счастливыми были.

В школе Микела засветила мне коробочку. Радуга на коробочке переливалась всеми цветами наших идеалов. Я начал глотать Неоцибальгин каждый день.

Бо

В четыре у фонтанов шла разборка полетов. Микела была заводилой. Она садилась, доставала коробочку и говорила, сколько закинула Неоцибальгинок. Мы внимательно слушаем. Известно, что она вешает. Но никто ее не перебивает. У Микелы такой голос — закачаешься.

Четко помню, как впервой спросил в аптеке Неоцибальгин. Это было посильнее, чем покупать Орансоду. Мне было десять, а в десять не пьют Орансоду. Правда, и в шестнадцать мало кто петрит, что значит затариться Неоцибальгином. Прикольно смотреть, как смотрит на тебя аптекарь, когда ты просишь лекарство твоего поколения.

Потом больше стали молчать. Все рекламировали Fininvest. Ha Rai пусто. Кто-то из парней вообще задвинул команду. Шла полная шиза. Неоцибальгин был в нас — вот что я хотел сказать. А телевидение только бросило клич.

Мы живем, чтобы добиться счастья. Микела говорит, что кризис — это нормальная смена циклов. Одни плывут под строгие такие пакетики аспирина и окисляются уже под корень. Такие быстро взрослеют, но все равно возвращаются к нам. Другие ловят приход на шипучке. Поди, пацанами цеплялись на Аспро.

Чуваки должны быть заодно. И чтобы брали тоже одно. Сейчас только и остались что я, Микела и Джузеппе. У фонтанов все тоскливей. Мы глядим друг другу в глаза и знаем, что в кармане у нас лекарство от менструальных дел. Ну, это в смысле у Микелы в кармане. А Джузеппе садит одну за одной. Зато с Неоцибальгином по три пачки в день высмаливает. Хоть бы что ему.

От психоделической подсветки тела становились абстрактными.

У края танцпола все мелькали ноги. Я таращился на них со страшной силой.

Запах пота придавал форму белокожей массе. Масса кружилась в танце. Танец вызывал неодолимое желание раствориться в едином пульсирующем теле, которое не нарадуется, что ему восемнадцать.

Холодный воздух мира припарковался за дверьми дискотеки.

Но и здесь мне было одиноко, как никогда.

Меня зовут Энрико. Мне двадцать лет. Родился под знаком Близнецов. В прошлом году провел каникулы на острове Эльба.

Маттео говорил, что на Эльбе закадрить — раз плюнуть.

У меня в кармане был презерватив. Я сидел на диване и посасывал пиво. Рядом лизалась какая-то парочка. Постоянно в меня тыркалась. Я слушал, как в концовке «Papa Don't Preach» вступают скрипки, и плакал.

Ну, чуть не плакал. Я перся.

Это все голос Мадонны. Он был до того необъятным, что чисто набух в моей душе. Такое не опишешь. Я хотел, чтобы он был во мне навек. И чтобы была кадра, чтобы держала меня за руки и чтобы уже отсосала мне как надо.

Прикинулся я тогда стильно — в желтую рубаху от Армани. Маттео дал.

Закрою глаза, а сам слышу, как брюхо мне выдает, что оно типа с моими делами дел не имеет и такой закатывает концерт, как тот драмсист, который сколотил наши судьбы. Он сколотил судьбы тех, у кого бы я расстегнул блузку, вытащил и помял бы грудь. Кумпол раскалывался. Я смолил.

Была там одна — просто отпад.

Такая с длиннющей рыжей гривой, в облегающем черном трико со всеми завлекалками навыкат. Туда-сюда двигала до самого конца танцулек.

Маттео тоже светился, но редко. Все больше косяки заряжал. А еще он гнал, что снимает там одну из Болоньи. Типа она ему и дразнилку помацать дала.

Дома он поднес мне к носу указательный палец: мол, вкуси аромат хромосомы. Только несло совсем из другой дырки, не иначе как Маттео сам себе в шоколадку постучал.

Маттео модный такой пиарщик. Вкалывает на две миланские дискотеки. Уж он знает, как надо подъехать к девчонкам. Но не думаю, чтоб он снимал без осечек.

В тот вечер он, как и я, сник.

Пришли мы, значит, на снятую фатеру и начали фугасить бухло, а заодно выискивать на ТВ порнуху.

По Видеомьюзику шла короткометражка Art of Noise «Paranomia». Там было кресло на колесиках, а на нем физия компьютерного чела. По Raitre крутили черно-белую кину.

Мы шатались по хазе датые в мясо. У каждого в хэнде по елдырю. Мы так нарезались, что Маттео чуть не сблеванул мне в табло, когда я присел у него между ног, чтобы лизануть ему плешку.

На вскидку мы расписали литра по два с верхом биревича, бутыль ликерсона и бомбу красного Мартынского.

Я до того в жизни ни у кого не брал. Потому как натурал. Но это было хоть что-то. А потом и он бы мне конкретно откачал.

Программы уже час как свернули. Я больше не мог выносить этот муторный писк. Он так громко сифонил, что я вытащил из глотки Матюшин банан и пошел вырубить телик.

До сих пор помню, что в другой комнате я глянул в окно, а там луна — один к одному как на обложке саундтрека «Birdy».

Я типа рассчитывал, что Маттео не будет мне с ходу струхать, потому что не хотел глотать его спуск. Ну, я ему и объявил. А он ласково так ответил, что тоже мне пососет.

Тут я и сел верхом на его физ

Меня называют леди Гамбургер. Мое настоящее имя — Джованна Тамало (22 года, Весы).

Меня называют леди Гамбургер, потому что однажды я жарила биточки из шпината, а мать толкнула меня в спину локтем (она стояла рядом и жарила брикетики «Финдус» со всякой там зеленью), и я упала лицом прямо в масло с биточками.

Я обожглась. С тех пор у меня жуткий портрет. Вот почему меня так называют.

Только мне до всего этого нету дела. Я набираю очки в конкурсе Галина Бланка «Буль-буль».

За 100 очков ты получаешь плоское блюдо, глубокое блюдо и блюдо для фруктов.

За 150 очков — три чайных чашки с блюдцами.

За 200 очков — одну вазу плюс четыре десертных розетки.

За 250 очков — шесть кофейных чашек с блюдцами.

На сегодня у меня 700 очков в конкурсе «Буль-буль».

По новым правилам конкурса «Барилла» присуждаются такие очки (теперь их еще называют очки-бабочки): 3 — за упаковку равиоли; 2 — за кило макарон из отрубей, за макароны из непросеянной муки, за макароны «Фантазия», за яичную вермишель, за пельмени, за вареники и клецки, за 200 гр. соуса и пиццу; 1 — за полкило макарон из отрубей и за банку соуса по 400 гр. и по 680 гр.; набрав эти очки в конкурсе «Барилла», — а у меня их целых 900, потому что мне отдает свои очки тетя Мария Рампери, она покупает только «Бариллу»; и еще их приносит моя соседка Иоле Танкери, она работает медсестрой в больнице Фатебенефрателли, у нее три сына, один кончил Сорбонну, это университет в Париже, она тоже отдает мне все свои очки, — так вот, набрав столько очков, всего за 58 очков (примерно тридцать пачек равиоли, и это не так много, если за белую керамическую хлебницу «Мулино Бьянко» нужно взять 44 упаковки галет «Пангри

Я как в воду глядел. Во всех теленовостях трубят про войну. Посадил я в машину жену, детей посадил, собаку, и вперед в супермаркет Esselunga.

Я Джованни. Тридцать восемь лет. Рак. Я беру тунца с миндалем. Беру двадцать банок. Раз война, особо миндальничать нечего.

Банки по 180 гр. Складываю в тележку.

У Паоло в школе неважно. По математике неуд. Лодырь растет.

Но сейчас я глажу его по головке. Отродясь не гладил. Здорово иметь сына. Беру яблочный чай в пакетиках, зеленый в пакетиках, лимонный чай.

Я видел картинки атомной бомбы. Я знаю, что значит перекинуться как сырок «Виола», прилепленный к нёбу.

Беру фруктовые плетенки, плетенки шоколадные.

В Багдаде ставят человеческие щиты. Прикрывают склады оружия нашим летчиком, которого недавно сбили.

По Raidue видно лучше.

Прихожу после работы к началу новостей. Вечером эту войну можно слушать на полную катушку: ее все и так смотрят.

Пусть я разорюсь на целых два лимона, пусть выложу последнее, зато душевно оттянусь: возьму генуэзские клецки, неаполитанские колечки, перышки возьму и витушки.

Первым долгом сметут макароны.

Потом соль.

Все в экономику упирается. Тут дело тонкое. В мире всешеньки завязано. Как где война жахнет, так об этом уже везде известно, и макароны днем с огнем не сыщешь.

Для верности беру овощную смесь и пиво. Упаковок шесть по двенадцать банок. Пока не кончилось, беру для ровного счета еще четыре. Паоло подкатывает вторую тележку.

Было время, воины косили друг друга, на том все и порешалось.

Ну, если там крестоносец завалил араба, в Америке никто и не чухнется.

Правда, крестоносец и ведать не ведал ни про какую Америку.

Сегодня мы не просто знаем, что идет война. Мы знаем, что в Багдаде начались бомбежки.

Если Ирак захватит Италию, все переменится.

Война, она такая: неизвестно, когда ей конец, сколько народа угрохают, на какие бабки ты влетишь.

Когда идет такая мокруха, кто тут прав, кто виноват — поди разбери.

Беру американские сосиски с сыром, филе камбалы, шарики моццареллы, пищевую соду, непросеянную муку, батарейки для мага, десять пачек кофе, при

еру «Нутеллу» в стаканчиках, к

Меня зовут Маттео Пировано. Мне двадцать два. Мой знак — Водолей.

Я разработал несколько любопытных теорий в области космологии. До недавнего времени я был созерцателем собственной жизни. Она оставалась для меня загадкой, разгадать которую я не мог. Поэтому в университете я учился неважно. И с девушками у меня не ладилось. Зато теперь моя жизнь меняется на удивление быстро. Теперь я постоянно смотрю программу «Те, Кто».

Она идет каждый день. В 19:00. На тебя просто смотрят люди, вот и все.

Приятные, вдумчивые лица. В программе «Те, Кто» ты становишься центром всеобщего внимания. Благодаря «Тем, Кто» мои теории оставляют след в душах людей.

Когда проходит заставка, с экрана на меня устремляются взгляды экспертов и хорошеньких девушек. Я начинаю говорить. Они слушают меня с большим интересом. Я разворачиваю свои теории и чувствую себя полноценной личностью.

Это Моника. Мне двадцать четыре. По знаку я Телец и тоже смотрю «Те, Кто».

«Те, Кто» примирили меня с Италией. Раньше я терпеть не могла свою страну. На лето уезжала в Ирландию работать официанткой. В прошлом году залетела и выкинула.

Но фигура вся при мне. Бюст — отпадный. Я его выставляю в «Тех, Кто». А еще я пою и танцую. Вроде нехило. Как на меня, там больше ни на кого не таращатся.

Вот я и говорю: из страны теперь ни ногой. Где еще такие передачи посмотришь?

Меня зовут Стефано Алеарди. Я консультант солидной фирмы. Мне тридцать. Стрелец.

Радостей в жизни мне хватает. У меня знатная тачка и мастино по кличке Ануфи. 80 кэгэ веса.

Но моя голубая мечта — стать артистом.

Так что в семь вечера я уже перед телевизором.

Мне аплодируют. Я показываю хитроумные фокусы без единой осечки. Самое приятное — когда тебя хвалят не только на работе.

Ануфи радостно виляет хвостом. Ему хочется, чтобы передача никогда не кончалась.

Это Кристина Кардо. Мне сорок восемь. Знак зодиака — Дева. Работаю в универмаге. Через мою кассу покупатели стараются пройти по-быстрому. Меня всю корежит, когда народ готов даже в очереди помаяться, лишь бы пройти через кассу Марии. Мария — смазливенькая такая мармеладка. А я и ростом не вышла, и лицо у меня частично парализовано.

Но вот я закрываю кассу, прихожу домой и надеваю шелковое платье, которое покойница мама своими руками вышила к моей свадьбе. Замуж меня не берут, потому что я страшилище. Только «Те, Кто» умеют заглянуть мне в душу.

И тогда уже ни одна со мной не сравнится.

В полвосьмого передача кончается. Под оглушительные аплодисменты публики я говорю слова благодарности и раскланиваюсь.

В такие мгновения я чувствую, что не хочу больше работать в универсаме. Я бы день и ночь сидела перед телевизором, потому что только телевидение человечно.

Только «Те, Кто» относятся ко мне с уважением.

Меня зовут Иньяцио Боттура. Мне тридцать шесть. Работаю электриком. По гороскопу я Лев.

Я западаю на елдаки, и если мой начальник пронюхает, что я гомик, — меня турнут с работы.

Вот и приходится до вечера косить под нормального. В семь я дома. Наконец-то я один. Теперь уже некому догонять меня тупыми анекдотами. Теперь можно не сотрясать воздух всяким паревом про футбол. Я натягиваю колготки в сеточку «Omsa» и застегиваю лифчик «Lepel»: начинаются «Те, Кто».

Я смотрю на людей, они — на меня; я ощущаю себя женщиной, я — франческа деллера в своем дворце; я тот, кем не стану никогда и кем являюсь на самом деле, я

я глажу себя.

Я глажу себя по бедрам и покачиваю задом.

Меня захлестывает волна оваций.

Это Джованна Кампидолио. Мне тридцать лет. Мой знак — Дева. Я замужем.

Мир прямиком катится к самому концу света. Никто уже не внимает заповедям Иисуса Христа.

Я все время говорю это «Тем, Кто». Там я вижу одухотворенные лица. Муж и слышать ни о чем не желает. Только и знает, что жрать, таращиться в ящик да любиться. Но это не любовь.

Об этом я твержу «Тем, Кт

Фуффи

Стояло волшебное лето. Я сидел у зонта со своим коронным бомбером. Солнце распекало пизды даже у мороженых устриц. Сорок два градуса в тени.

У меня стоял с двух часов. Было уже семь. Бомбер висел на шезлонге. Я сидел в шезлонге. Меня звали, меня зовут Гвидо Консоли. Мне двадцать два. Я мозгую про политику.

Как увижу кого, так про себя и раскидываю: вправо-влево, влево-вправо. Пройдет левая шведская щель, мерекаю себе с левым уклоном. Пройдет немецкая мутер, такая нацистиха волосатая, уклоняюсь вправо, в самую правую крайность.

Я, кстати, местный чемпион по мотогонкам. Я Гвидо Консоли. Запомни это имя, потому что я расскажу тебе рассказ. Дело было со мной.

Стояло волшебное лето. Год назад. В августе у меня отпуск. Ну, прихватил я свой коронный бомбер и погнал на море. Что сорок два в тени — это мне до банки. Бомбер я нацепил, чтобы все видели, что у меня бомбер, а еще вот Ducati 916.

Это мой байк. Прикоптишь на нем чуток, и типа ты уже 250 кубов взнуздал. Седло задрано, руль утоплен, щиток затесан к вилке, на первой аж в бак вставляешь и долго еще тянешь под 120 лошадок. А в поворот войдешь — отдача идет по полной, гайку так слабит — очком просекаешь.

Тормоза и диски на моем стальные, их зараз чувствуешь. На 7 кг усадистей модели 1994. И хоть приборы не цифровые, как на родном 916, зато стрелки имеются. Охлаждение воздушное, полуавтомат на коробке передач. Двойной карбоновый глушитель я с моего козлика снял: люблю устроить угоралово. И вообще я покайфный пацан.

Примерно к двум дотарахтел до пляжа. Залег в шезлонге, засмочил цигарку Gitane без фильтра. До семи смотрел на пляж. И тут — опаньки, подваливает пипа. То бишь шведка-пипетка с овчаркой Фуффи.

Фуффи, Фуффи, прыгать сюда, играть с меня, шведка, говорила шведка псу. Я к ней: а ну как схомутать чувишку обломится; она мне: ты кидать пластиковый кость, мы играть.

Я кидать кость Фуффи, шишка с перепугу дрожать, почти порвать новый плавки, опять бросать кость Фуффи мне сказать давалка-универсалка.

Я по-новой кидать кость Фуффи, я пялиться шведские титяры. Фуффи бегать пляж с кость, и вся эта мутота аж до десьти вечера. Я шведке и говорю: хочешь Gitane, a? Пошагали в мой шезлонг, ты правая-левая, может, кофейку? Угощаю. Говорю я шведке-конфетке.

Шведка заулыбилась. Шведкин улыбон был улетней, чем запил по автобану в июле-августе, в сентябре-мае, на работу забили, знай топи на мотасе, давай тону знай. Шведка мне и говорит, пошли, говорит, чего покажу, под зонтом, говорит. Я поплелся — пырка на пределе.

Привела меня шведка под зонт, я-то уши развесил, и что, вы думаете, она достает? — пакетище с этим кобелем Смайли — суповая смесь из мяса-злаков-овощей; достала и трекает, что, мол, Фуффи быть красив, ты смотреть шерсть Фуффи, быть идеальный; я думать шведкин шерсть, она сказать шерсть есть красив, я всегда берать Смайлин суп и хрустящий косточек 4 кг, я берать Смайли в агрокомплекс Турина, ты, быть добрый, идти бар, берать два литр вода, мы два вместе делать хлебка Фуффи.

Нет вопросов, говорю, уже ушел, шведкам надо потрафлять, со шведками и не та еще случается морока, зато потом я гружу ее на мой 916 и волоку за керосинку обкатывать шведке цилиндр.

Прихожу с тремя литрами San Benedetto для Фуффи. Я ходить-приходить, Фуффи прыгать — прыгать Фуффи.

Подошла она ко мне, сама лыбится, я стою, сияю, как медный чайник, взяла за руку, Фуффи носится со своей отстойной костяшкой; шведка мне так разводит: ты быть так милый, ты теперь быть еще добрый и быть друг Фуффи, и быть вечер с Фуффи, теперь идет Омар.

Тут и Омар подгребает, лижет свою шведку, а я — я держу Фуффи. Фуффи мечется как ужаленный вокруг Омара, шведки, я луплюсь на шведку, шведка на Омара, Омар на шведку, шведка на Омара, я как чайник рядом, Фуффи мне пихает в руку кость, тычет мне мордой свою липовую кость из Иперкопа для собачьих побегушек; шведка озаботила меня взять Фуффи на вечер, только на вечер. Я остаться на пляж с Фуффи, отстрочить у Фуффи, реветь от Фуффи благим матом.

На заводе

Меня звать Сальваторе Аньи (г.Варезе). Тридцать два годка мне. А женилка у меня ростом тринадцать сантиметров. Лафа вообще быть живым. Что ни день — чего-нибудь делаю. Что ни другой — чего-нибудь бывает. И все бы ничего, да есть тут одна подстава. Подстава — это мои стремаки. А стремаюсь я того, что помру. Вот так, хлоп — и ты трупак! И никаких тебе дел, даже на Сан-Сиро с мужиками не сгоняешь. А все потому, что с тобой околеванец вышел и теперь ты по жизни мертвяк.