Длительное отсутствие всегда придаёт тебе веса и отстраняет от других. После болезни я оказалась в некоторой изоляции и смогла лучше сконцентрироваться на строительстве более совершенных моделей бумажных самолётиков.

Перемена. Это слово означает, что что-то должно измениться. Но я знала, что большинство перемен служили лишь для уничтожения, и не только тех, кто тебя окружал.

Но для меня перемены были святы, потому что в это время я видела Елену.

Я не видела её целую неделю. Семь дней, это даже больше, чем нужно для того, чтобы создать мир. Это целая вечность.

Вечность без моей любимой была для меня пыткой. Конечно, благодаря материнским наставлениям, наши отношения ограничивались взглядами исподтишка, но эти беглые взгляды были главным в моей жизни: вид любимого лица, особенно если это лицо красиво, переполняет голодное сердце.

Моё сердце изнывало, и как изголодавшаяся кошка, которая не решается притронуться к пище, я не отваживалась искать Елену глазами. Я шагала по двору, опустив голову.

Из-за недавней оттепели кругом была слякоть. Я старалась ступать по сухим островкам, это отвлекало меня.

Я увидела, две маленькие элегантные ножки, которые беспечно и грациозно шагая по грязи, приблизились ко мне.

Как она на меня смотрела!

И она была так красива, той красотой, которая дурманила мне голову и будила во мне прежний мотив: «Надо что-то предпринять».

Она спросила меня:

— Ты уже выздоровела?

Ангел, навестивший в больнице своего брата, не мог бы говорить нежнее.

— Выздоровела? О чём ты! Всё в порядке.

— Мне тебя не хватало. Я хотела тебя навестить, но твоя мама сказала, что ты плохо себя чувствуешь.

Чёрт побери этих родителей! Я постаралась, по крайней мере, извлечь выгоду из этой возмутительной новости.

— Да, — мрачно сказала я, — я чуть не умерла.

— Правда?

— Это уже не первый раз, — ответила я, пожав плечами.

Многократная близость смерти придавала мне вес. Я становилась важной персоной.

— А теперь ты сможешь опять играть со мной?

Она предлагала мне играть!

— Но я никогда не играла с тобой.

— И ты не хочешь?

— Я никогда не хотела.

У неё был грустный голос.

— Неправда. Раньше ты хотела. Ты меня больше не любишь.

Тут мне надо было сразу уйти, иначе я могла сказать непоправимое.

Я повернулась на каблуках и поискала глазами, куда бы ступить. От напряжения я не различала, где земля, а где лужи.

Я пыталась соображать, но тут Елена произнесла моё имя.

Это было впервые.

Мне стало ужасно не по себе. Я даже не могла понять, приятно мне или нет. Я застыла, превратившись в статую на грязевом постаменте.

Маленькая итальянка обошла меня вокруг, шагая напрямик и не заботясь о своих изысканных ботинках. Мне было тяжело видеть её ноги, запачканные грязью.

Она стояла лицом ко мне.

Только этого не хватало: она плакала.

— Почему ты меня не любишь?

Не знаю, умела ли она плакать, когда захочет. Как бы то ни было, слезы её были очень убедительны.

Плакала она искусно: чуть-чуть, чтобы не выглядеть некрасиво, широко открыв глаза, чтобы не погасить свой великолепный взгляд и показать медленное появление каждой слезы.

Она не шевелилась, она хотела, чтобы я досмотрела до конца. Её лицо было совершенно неподвижно, она даже не моргала, словно очистила сцену от декораций и лишила действие всяких перипетий, чтобы как можно эффектнее преподнести это чудо.

Плачущая Елена — звучит противоречиво.

Я тоже не двигалась и смотрела ей в глаза, как будто мы играли в игру, кто первый моргнёт. Но настоящая борьба этих взглядов таилась гораздо глубже.

Я чувствовала, что это поединок, и не понимала, какова ставка — и я знала, что ей это известно, что она знает, куда идёт и куда ведёт меня, и она знала, что я этого не знаю.

Она хорошо сражалась. Она воевала так, как будто знала меня всю жизнь, как будто видела мои слабые места как на рентгене. Если бы она не была столь искусным бойцом, она не смотрела бы на меня, как раненый зверёк, взгляд, который рассмешил бы всякого здравомыслящего человека, но который пронзал моё бедное смешное сердце.

Я читала только две книги: Библию и «Тысяча и одна ночь». Это скверное чтиво заразило меня средневосточной сентиментальностью, которой я уже в то время стыдилась. Эти книги стоило подвергнуть цензуре.

И в эту минуту я поистине боролась с ангелом, и мне казалось, что, как Иаков, я побеждаю. Я не моргала, а мой взгляд меня не выдал.

Я не знаю и никогда не узнаю, были ли слезы Елены искренни. Если бы я это знала, то могла бы точно сказать, было ли то, что потом произошло, случайностью или блестящей игрой.

Может быть, и то и другое сразу, поскольку она рисковала.

Она опустила глаза.

Это признание своего поражения было красноречивее, чем, если бы она моргнула.

Она даже опустила голову, как бы подчёркивая, что проиграла.

И по закону земного притяжения это движение головы опустошило запас её слез. Я увидела два тихих ручейка, скользнувших по её щекам.

Значит, я выиграла. Но эта победа была невыносима.

Я заговорила, я сказала всё, что нельзя было говорить:

— Елена, я солгала. Я уже целый месяц притворяюсь.

Два глаза взметнулись вверх. Я увидела, что она совсем не удивлена, а просто настороже.

Было слишком поздно.

— Я люблю тебя. Я не переставала тебя любить. Я не смотрела на тебя, потому что так было велено. Но я всё-таки незаметно смотрела на тебя, потому что я не могла на тебя не смотреть, потому что ты самая красивая и потому что я люблю тебя.

Девчонка менее жестокая уже давно бы сказала «Хватит! Замолчи!». Елена молчала и смотрела на меня с медицинским интересом. Я это прекрасно видела.

Оплошность как алкоголь: быстро понимаешь, что зашёл слишком далеко, но вместо того, чтобы благоразумно остановиться, чтобы не натворить ещё больше бед, поддаёшься какому-то хмельному вихрю, который несёт тебя вперёд. Это странная ярость, и кажется, что причина её кроется в гордости: орать, что вопреки всем и вся у тебя была причина, чтобы напиться и обмануться. Упорствовать в заблуждении, как и в пьянстве, становится аргументом, вызовом здравому смыслу: раз я настаиваю на этом, значит я прав, что бы там ни думали. И я буду упрямо твердить одно и то же, пока не признают мою правоту. Я стану алкоголиком, я создам свою партию, пока я катаюсь под столом, а всем на меня наплевать, в надежде стать всеобщим посмешищем, уверенная, что через десять лет или десять веков, время, история или легенда признают мою правоту, хотя в этом уже не будет ни малейшего смысла, потому что время одобряет все, потому что у каждой ошибки и каждого порока будет своей золотой век, потому что ошибаются все, во все времена.

На самом деле, люди, которые упорствуют в своих заблуждениях — мистики, потому что в глубине души они всегда знают, что метят далеко и умрут задолго до того, как их лик запечатлеет История, но они рвутся в будущее с мессианским стремлением, уверенные, что о них вспомнят и что в золотой век алкоголиков скажут: «Он был нашим предшественником», и что в день апогея Идиотизма им поставят памятник.

Итак, в марте 1975 года я знала, что ошибаюсь. И поскольку во мне было достаточно веры, чтобы быть настоящей дурочкой, то есть иметь чувство чести, я решила унизить себя:

— Больше я не буду притворяться. Или буду, но ты будешь знать, что это неправда.

Тут я зашла слишком далеко.

Должно быть, Елена решила, что это уже не смешно. И она сказала с убийственным равнодушием, которое угадывалось в её взгляде:

— Это всё, что я хотела знать.

Она развернулась и медленно ушла, едва касаясь ножками грязи.

Я поняла, что проиграла, но не могла оставить всё как есть. И потом, я считала, что меня слишком быстро поставили на место, я ещё не успела насладиться своей ошибкой.

Я бросилась по грязи вдогонку за красавицей.

— А ты, Елена, ты меня любишь?

Она кинула на меня вежливый отсутствующий взгляд, который был красноречивым ответом, и пошла дальше.

Это было как пощёчина. Щеки мои горели от гнева, отчаяния и унижения.

Гордость может свести с ума и заставить забыть о чувстве собственного достоинства. А если здесь замешана безумная поруганная любовь, чувства могут выйти из берегов.

Одним скачком по грязи я настигла мою возлюбленную.

— Ну, нет! Это слишком просто! Если ты хочешь меня помучить, смотри, как я мучаюсь.

— Зачем? Разве это интересно? — сказала она невинным голосом.

— Не важно. Ты хотела, чтобы я страдала, значит, ты будешь смотреть, как я страдаю.

— Разве я чего-то хотела от тебя? — сказала она голосом нейтральным, как сама Швейцария.

Ну, это уже слишком!

— Чего ты кричишь? Хочешь, чтобы все тебя слышали?

— Да, хочу!

— Ах вот как.

— Да, я хочу, чтобы все знали.

— Чтобы все знали, что ты страдаешь, и что надо смотреть, как ты страдаешь?

— Вот именно!

— А.

Она была совершенно равнодушна, чего нельзя было сказать об окружающих нас детях. Они смотрели на нас все с большим интересом. Вокруг собралась толпа.

— Стой! Посмотри на меня!

Она остановилась и терпеливо взглянула на меня, так, как смотрят на бедного актёра, который сейчас исполнит свой номер.

— Я хочу, чтобы ты знала, и чтобы знали они. Я люблю Елену и делаю всё, что она мне велит до конца. Даже когда ей это уже не нужно. Я потеряла сознание потому, что Елена просила меня бегать без остановки. И она попросила меня делать это, зная, что у меня астма, и потому что она знала, что я её послушаюсь. Она хотела, чтобы я унизила себя, но она не знала, что я зайду так далеко. Потому что если я вам всё это рассказываю это тоже по её желанию. Унижаться, так до конца.

Самые младшие из детей ничего не понимали, зато понимали другие. Те, кто любил меня, были смущены.

Елена взглянула на свои красивые часики.

— Перемена почти закончилась. Я пойду в класс, — сказала она, как пай-девочка.

Зрители улыбались. Им было смешно. К счастью их было «всего» человек тридцать пять, то есть треть всех учеников. Могло быть хуже.

Всё же спектакль вышел отменный.

Ещё целый час я была сама не своя. Меня распирало от гордости.

Но это быстро прошло.

В четыре часа воспоминание об утреннем происшествии вызывало у меня чувство подавленности.

В тот же вечер я объявила родителям, что хочу уехать из Китая, как можно быстрее.

— Но мы-то все здесь, — сказал отец.

Я чуть не ответила: «Но у меня есть серьёзные причины на это», слава богу, сдержалась.

Моих брата и сестры не было при происшествии. Им рассказали, что их младшая сестра устроила представление, но их это не расстроило.

Вскоре отец получил назначение в Нью-Йорк. Я возблагодарила Христофора Колумба.

Приходилось ждать до лета.

Эти несколько месяцев я прожила, сгорая от стыда. Однако, я преувеличивала свой позор: дети очень быстро забыли о разыгравшейся сцене.

Но Елена о ней помнила. Когда я встречала её взгляд, то читала в нём насмешку, и это меня мучило.

За неделю до нашего отъезда пришлось прекратить войну с непальцами.

На этот раз родители были ни при чём.

Во время битвы один из непальцев выхватил из кармана кинжал.

До сих пор мы дрались на кулаках и никогда не использовали оружие.

Вид лезвия подействовал на нас, как две атомные бомбы на Японию.

Наш главнокомандующий совершил невообразимое — прошёл через все гетто, размахивая белым флагом.

Непал согласился на мир.

Мы покинули Китай вовремя.

Резкий переход от Пекина к Нью-Йорку был полезен моему душевному состоянию.

Мои родители совсем потеряли голову. Они безмерно баловали своих детей. Я обожала это и вела себя отвратительно.

Во французском лицее в Нью-Йорке десяток девочек безумно влюбились в меня. Я заставила их страдать самым гнусным образом.

Это было замечательно.

Два года назад случай свёл моего отца с отцом Елены на одной светской вечеринке в Токио.

Как водится, последовали сердечные излияния и воспоминания о «добром старом времени» в Пекине.

И обычный вежливый вопрос:

— А как ваши дети, дружище?

От отца я узнала, что Елена превратилась в роковую красавицу. Она училась в Риме, и бесчисленное множество несчастных поговаривали о том, что лишат себя жизни из-за неё, если уже не сделали этого.

Эта новость привела меня в прекрасное настроение.

Спасибо Елене за то, что она научила меня любить.

И спасибо, вдвойне спасибо Елене за то, что она осталась верна своей легенде.

Примечания