– Вы так боитесь быть красивой? Я это понимаю, хоть мне до вас и далеко. Уродство куда как удобнее: не надо ни с кем соперничать, живи себе в своем несчастье, купайся в нем, все так просто. Красота – как обещание: надо суметь его сдержать, надо быть на высоте. Это куда труднее. Пару недель назад вы говорили о чудесном даре. Но не каждый стремится получить эту милость, не каждому хочется быть избранным, видеть изумленный восторг в глазах окружающих, воплощать мечту всех и каждого и, просыпаясь по утрам, всматриваться в свое отражение в зеркале: не оставило ли на нем время своих отметин? Уродство – оно незыблемо, оно на всю жизнь. Кроме всего прочего, оно делает из вас жертву, а вам так нравится чувствовать себя мученицей…
      – Я ненавижу это! – возмутилась девушка.
      – Может быть, вы бы предпочли быть ни прекрасной, ни безобразной, такой, как все, незаметной, серенькой, под тем предлогом, что свобода – в посредственности. Что ж, как ни прискорбно, я вас разочарую, это не так, и вам придется смириться с печальной действительностью: вы так прекрасны, что знаток и ценитель пожелал скрыть вас от ваших собственных глаз, чтобы одному наслаждаться красотой. Ему это удавалось целых пять лет. Увы, дорогой Капитан, все хорошее когда-нибудь кончается. Отныне придется делить ваше сокровище со множеством других людей, и с самим сокровищем в том числе. Как говорится, если хочешь облагодетельствовать весь мир… Хэзел, по случаю вашего дня рождения я дарю вас вашему взору.
      Франсуаза крепко схватила девушку за плечи и толкнула ее к псише. Та, словно спутник, попала в поле притяжения зеркала и оказалась у него в плену: она увидела свое отражение.
      В зеркале отразилась фея. В белой ночной сорочке, с длинными распущенными волосами. Ее лицо было из тех, что встречаются один-два раза на целое поколение и пленяют человеческие сердца, заставляя забыть о бедах и невзгодах. Тот, кто видел такую красоту, исцелялся от всех недугов, но им же овладевал недуг еще более тяжкий, который не в силах облегчить даже сама Смерть. Это лицо сулило спасение и обрекало на гибель.
      Что же тогда почувствовала она, увидев себя такой, – этого, кроме нее самой, никто никогда не узнает.
      Закрыв, лицо руками, Хэзел прошептала:
      – Я была права: что может быть страшнее зеркала?
      И она рухнула без сознания.
      Франсуаза кинулась приводить ее в чувство:
      – А ну-ка, вставайте! В обморок будете падать, когда мы выберемся отсюда.
      – Что со мной? Это так невероятно. Словно меня ударили по голове.
      – Да уж, потрясение действительно сильное.
      – Сильней, чем вы можете себе представить. Я ведь помню себя до бомбежки – я не была… такой. Что же случилось?
      – Случилось то, что вы стали взрослой.
      Девушка смотрела безучастно, не веря в происходящее. Медсестра принялась размышлять вслух:
      – Теперь надо обсудить план дальнейших действий. Лучше не медлить, а то проснется охрана. Идеально было бы найти какое-нибудь оружие. Где, черт возьми, оно может быть в этом доме?
      Лонкур замычал сквозь кляп и подбородком указал на псише.
      – Вы пытаетесь что-то мне сказать? – спросила мадемуазель Шэвень. – Что зеркало – это и есть оружие?
      Он помотал головой, продолжая показывать на зеркало. Франсуаза повернула его – сзади был прикреплен пистолет. Она схватила его и удостоверилась, что он заряжен.
      – Неплохая мысль – прятать опасные предметы вместе. Если вы так легко открываете нам тайники – значит, глупостей делать не собираетесь. Я выну кляп, но только попробуйте кричать, и я выстрелю не задумываясь.
      И Франсуаза вынула рубашку изо рта Капитана. Он отдышался и сказал:
      – Вам нечего бояться. Я на вашей стороне.
      – Скажите лучше, что вы наш заложник. Не ждите, что я вам поверю. Вы держали меня взаперти, угрожали смертью…
      – Тогда мне было что терять. Теперь уже нечего.
      – Хэзел еще под вашим кровом.
      – Да, но она все знает. Я потерял ее.
      – С вас станется удерживать ее силой.
      – Нет. Вопреки тому, что вы думаете, я не люблю принуждения. Все эти пять чудесных лет я удерживал Хэзел хитростью, но применять насилие, чтобы заполучить ее, – это не по мне. Я человек порядочный.
      – Надо же, он еще и похваляется.
      – Конечно, вы, мадемуазель, вряд ли знаете, что это такое – порядочный человек, и мне вас жаль.
      – То, что вы сделали, мне кажется, не свидетельствует о большой порядочности.
      – Я виноват, но это не важно: я искуплю свою вину с лихвой. Я владею колоссальным состоянием. Все до последнего су я дарю Хэзел.
      – Не думаю, что деньги возместят ей пять лет жизни, украденных вами.
      – Перестаньте говорить пошлости, вы просто смешны. Во-первых, она не была так уж несчастна. Во-вторых, для сироты без гроша в кармане стать хозяйкой такого богатства, да еще не получив бог знает какого мужа в придачу, – очень даже недурно.
      – За кого вы ее принимаете? За продажную женщину?
      – Напротив. Нет никого на свете, кого бы я любил так, как ее. Она это знает и поэтому примет мой подарок.
      – Она еще должна отомстить за себя. Чего же вы ждете, черт побери? – обернулась Франсуаза к девушке. – Что вы сидите как неживая, где витают ваши мысли, теперь, когда вы, наконец, поняли, как подло и как долго вас обманывали? Помните, вы говорили мне, что Капитан что-то скрывает, что у него есть тайна, и, наверно, нешуточная? Так вот эта тайна – ваше лицо, красота которого могла бы уже пять лет воспламенять сердца людей, – но эти пять лет вы прожили удушливой атмосфере отвращения к себе самой.
      Преступник перед вами, он связан по рунам и ногам.
      – Что я должна сделать? – пролепетала Хэзел, продолжавшая неподвижно сидеть на полу.
      – Ударьте его, надавайте пощечин, обругайте, плюньте ему в лицо!
      – Зачем?
      – Вам станет легче.
      – Мне не станет от этого легче.
      – Вы меня разочаровываете. Может, разрешите мне это сделать вместо вас? У меня просто руки чешутся потрясти его как грушу, уж я бы высказала ему все, что я о нем думаю, этому мерзкому старому пакостнику!
      От этих снов девушка словно проснулась, вскочила на ноги, встала между Франсуазой и Лонкуром и взмолилась:
      – Оставьте его в покое!
      – Вам жаль его?
      – Я обязана ему всем.
      Медсестра в изумлении раскрыла рот, потом произнесла срывающийся от ярости голосом, по-прежнему целясь из пистолета в голову старика:
      – Это неслыханно! Вы что, дура?
      – Без него я бы пропала, – твердила свое питомица Капитана.
      – Вы так говорите, потому что он дарит вам состояние? Дешево же он откупается, если хотите знать мое мнение.
      – Нет, я думала о других, не имеющих цены вещах, что он дал мне.
      – Ну да; тюрьму, еженедельное изнасилование, растление – признайтесь, вам самой все это нравилось? Старый свин оказался прав.
      Девушка возмущенно заглотала головой:
      – Вы ничего не поняли. Всё было не так.
      – В конце концов, Хэзел, не вы ли мне рассказывали, как вам противно, как вас от этого воротит, чаи вы каждую ночь боитесь, что он придет к вам в постель!
      – Это правда. Но все не так просто.
      Франсуаза пододвинула стул и села, будто подкошенная тем, что услышала, продолжая, однако, целиться в висок Лонкура.
      – Объясните же, чем так сложны ваши смехотворные переживания?
      – Я только что вновь увидела свое лицо. По-вашему, это причина, чтобы быть в обиде на Капитана, – и мне действительно обидно, потому что я страдала от своего уродства. И все же этим лицом я обязана ему.
      – Это что еще за вздор?
      – Я ведь сказала вам: я не вполне себя узнала… Я была хороша собой, но не была так… прекрасна. Вы говорите, что я стала взрослой, но это, по-моему, не объяснение, мне ведь тогда было уже почти восемнадцать. Нет, я убеждена: это он сделал меня такой.
      – Он вас прооперировал? – презрительно фыркнула медсестра.
      – Нет. Он меня любил. Он так меня любил.
      – Вы подросли и похудели. Он тут ни при чем.
      – Тело – да, наверно, вы правы. Но не лицо. Не будь я предметом такой большой любви, от моего лица не исходил бы этот свет и не было бы этой дивной прелести в моих чертах.
      – А по-моему, не просиди вы пять лет взаперти в обществе старого маразматика, не несли бы сейчас такую чушь. Возьмите дурнушку, окружите ее любовью – увидите, чего стоит ваша теория.
      – Я не отрицаю, кое-какие преимущества мне даны от природы. Но именно благодаря ему проявилась моя красота. Нужно было любить так сильно, как он, чтобы родилась подобная гармония.
      – Прекратите, слушать больше не хочу эту чепуху!
      – А я бы, наоборот, слушал и слушал, – вмешался Лонкур, растроганно улыбаясь.
      – Посмотрите на него, он просто тает от удовольствия – взорвалась Франсуаза. – Немыслимо: пять лет держал ее взаперти, и она же еще его благодарит!
      – Если мне позволено будет высказать мое мнение… – продолжал старик.
      – Замолчите, или я выстрелю!
      – Нет, дайте ему сказать, – вступилась девушка.
      – Спасибо, детка, – кивнул он. – Итак, если мне позволено высказать мое мнение, вы обе и правы и не правы. Хэзел не права: когда я увидел ее впервые пять лет назад она уже была достаточно хороша, чтобы вскружить голову всему свету. Недаром я влюбился с первого взгляда и похитил ее. Но Хэзел и права: сегодня ее красота еще ослепительнее, чем пять лет назад. Права и Франсуаза: Хэзел стала взрослой, и это сыграло немалую роль. И Франсуаза не права: моя любовь способствовала расцвету ее изумительной красоты.
      – Должно быть, сама-то Хэзел не слишком, вас любила, раз вы такой облезлый урод.
      – Нельзя иметь все сразу. Для меня невероятное счастье и то, что она испытывала ко мне нежность.
      – Это было нечто большее, чем нежность.
      – Хэзел, замолчите, не то я вас ударю!
      – Почему вы так кипятитесь, Франсуаза?
      – Почему? А вы как думаете? Я попадаю в незнакомый дом, нахожу тан девушку, которую держат в неволе, она жалуется мне на измывательства старика-тюремщика, такая беззащитная, смотрит на меня умоляющими глазами, а я-то, наивная провинциалка, верю, сочувствую, всем рискую, чтобы помочь несчастной жертве, покупаю столько термометров, что меня принимают за отравительницу, сама оказываюсь под замком, убегаю, подвергая опасности свою жизнь, вместо того чтобы выбраться отсюда вплавь, возвращаюсь, сама лезу к волку в пасть, чтобы вызволить несчастную девицу, раскрываю ей наконец чудовищный обман ее опекуна – и каков же результат моих стараний? Эта юная идиотка говорит старому негодяю самым нежным голоском: «Я испытываю к вам нечто большее, чем нежность!» Вы что, издеваетесь надо мной?
      – Успокойтесь, поймите…
      – Я понимаю, что лишняя здесь! Я же вам мешаю! Какая парочка голубков и как они друг другу подходят! Вы были рады строить из себя жертву, а он рад-радехонек, что ему на старости лет выпала роль палача! А я? Позвольте узнать, какое место в вашей комедии вы отводите мне? Ах да, для ваших извращенных удовольствий не хватало главного: зрителя. Непосвященного зрителя, чье возмущение десятикратно усилило бы вашу страсть и ваше наслаждение. Из эту роль как нельзя лучше подошла недалекая медсестра, никогда в жизни не выезжавшая из своей дыры. Но вам не повезло у медсестры оказался скверный характер. Что, собственно, мешает мне убить вас обоих?
      – Она помешалась, – вздохнул Лонкур.
      – Придержите язык, вы! У меня палец на спусковом крючке!
      – Не убивайте его, Франсуаза, вы ничего не поняли!
      – Вы еще будете мне говорить, что я слишком глупа, чтобы разбираться в таких тонких материях?
      – Дорогая моя подруга, сестра моя…
      – Нет уж, бросьте эти штучки! Больше я на них не куплюсь!
      Девушка упала на колени и, вся дрожа, быстро заговорила:
      – Франсуаза, считайте меня дурой, убейте меня, если хотите, но умоляю вас, не думайте, будто я хотела использовать вас или посмеяться над вами. Я люблю вас больше всех на свете.
      – Ерунда, это его вы любите больше всех!
      – Как вы можете сравнивать такие разные чувства? Он мне отец, вы – сестра.
      – Хорош отец!
      – Да, хорош отец. Кому, как не мне, знать, что он дурно со мной поступил. Его вина велика и непростительна. И все же в одном я не могу сомневаться: он любит меня.
      – Чудеса, да и только!
      – Да, это чудо – любить так сильно! В его доме я чувствовала себя такой любимой!
      – Вы так красивы, что всякий мужчина любил бы вас до безумия.
      – Неправда. Мало кто из мужчин способен на такую великую любовь.
      – Что вы об этом знаете? У вас ведь не было никакого опыта, прежде чем вы попали сюда.
      – Я просто не сомневаюсь в этом. Не надо ни большой учености, ни богатого опыта, чтобы увидеть, каковы люди в большинстве своем они не умеют любить.
      – Скажите лучше, что вам необходимо убедить себя в этом. Иначе мысль об этих пяти ужасных годах будет для вас невыносима.
      – Мне бывало здесь и хорошо. Я ни о чем не жалею – ни о том, что встретила Капитана, ни о том, что вы спасли меня. Вы пришли как раз вовремя. За пять лет на Мертвом Пределе я накопила богатства, которые бы неизбежно обесценились, если бы провидение не послало мне вас.
      – Я вас не понимаю. Если бы мне пришлось вынести то, что претерпели вы, я убила бы Лонкура.
      – Можно иногда не понимать своих друзей, я вам это уже говорила. Я тоже не всегда вас понимаю. Это не мешает мне любить вас. Вы доказали мне, что моя тюрьма на самом деле не существует, и я всю жизнь буду вам за это благодарна. Продолжай я жить, испытывая отвращение к себе, возможно, кончила бы, как Адель.
      – Наконец-то я слышу разумник слона! Вы сами понимаете, что у вас есть веские причины ненавидеть этого старого негодяя.
      – Разумеется.
      На прекрасном лице девушки появилось странное выражение. Она встала, обойдя медсестру, приблизилась к Капитану и устремила на него неожиданно суровый взгляд. Теперь эти двое были тан поглощены друг другом, что Франсуазе подумалось, не забыли ли они вообще о ее присутствии.
      – Да, я не могу вам простить, – сказала девушка Лонкуру, – но не того, что вы держали меня взаперти, и не того, что заставили поверить в мое уродство. Я не могу вам простить Адели.
      – В чем ты можешь меня упрекать? Ты ведь даже не знала ее.
      – Вы ее любили. Я не такая, как Франсуаза, преступления во имя любви внушают мне скорее восхищение. Мужчину, который любит так, что способен пойти на низость, даже уничтожить предмет своей любви, я могу понять. Мне невыносимо другое – думать, что я не была первой. Это как-то опошляет ваши злодейства; они были прекрасны, потому что исключительны, единственны в своем роде. Если я – всего лишь повторение, то да, я не могу вам простить, и я ненавижу вас.
      – Возможно ли, что ты ревнуешь? Такого доказательства любви я не чаял дождаться!
      – Вы меня не поняли. Я ревную за нее. Если вы до того сильно ее любили, что изобрели и устроили такую страшную ловушку, то как могли потом полюбить другую? Разве вы не опорочили вашу страсть подобным продолжением?
      – Я с этим не согласен. Зачем нам нужны мертвые, как не для того, чтобы сильнее любить живых? Я страдал пятнадцать лет после ее самоубийства. Потом я встретил тебя. С тем пор я говорю о ней в настоящем времени. Неужели ты не понимаешь, что ты и она – одна и та же женщина?
      – Вы говорите так, потому что наши имена немного похожи. Это смешно.
      – Ваши имена – не самое поразительное из ваших сходств. Я много пожил и много странствовал; я повидал столько людей и имел столько женщин, что смею считать себя знатоком и могу судить о том, что такое редкость. И мужчин и женщин природа скупее всего наделяет истинной прелестью. Я встретил лишь двух девушек, одаренных ею. Я знал и любил обеих и потому знаю, что они – единое существо.
      – И все эти годы вы любили меня только за сходство с другой? Мне ненавистна эта мысль!
      – Это значит, что я любил тебя еще до твоего рождения. Когда Адель умерла, тебе было три года – возраст первых воспоминаний. Мне радостно думать, что ты унаследовала ее память.
      – А мне это предположение отвратительно.
      – Это не предположение, это уверенность. Почему тебе так жутко гулять по острову, почему на берегу ты ощущаешь чье-то присутствие, которое называешь гнетущим? Потому что помнишь, как в этом месте ты покончила с собой двадцать лет назад!
      – Замолчите, или я сойду с ума!
      – Ты ошибалась, говоря, что похорошела за пять лет: это началось до твоего рождения, в тысяча восемьсот девяносто третьем году, когда я встретил Адель. Ты получила всю любовь, которую я дал твоему прошлому воплощению. И она принесла плоды в тебе, потому что ты лучше той: ты более открыта жизни. В Адели был надлом, отчаяние, вечная неудовлетворенность, но ты их не унаследовала. Потому она и покончила с собой. А в тебе слишком много жизни, чтобы убить себя.
      – Вы так думаете? – рассерженно, воскликнула Хэзел.
      В порыве неистовой ярости она вырвала у Франсуазы пистолет и приставила дуло к своему виску.
      – Хэзел! – воскликнули в один голос старик, и молодая женщина.
      – Если вы приблизитесь ко мне, я выстрелю! – предупредила она.
      – Старый дурак! – крикнула медсестра. – Вот к чему привела ваша любовь, которую вы называете благотворной: теперь у вас на совести будут две жизни.
      – Хэзел, нет, пожалуйста, любовь моя, не делай этого!
      – Если я, как вы утверждаете, – реинкарнация Адели, то для меня логичнее всего поступить именно так.
      – Нет, Хэзел, – взмолилась Франсуаза. – Вы на пороге новой жизни, и она столько вам супит. Вы увидите, как упоительно быть красивой. Вы богаты и свободны, весь мир будет принадлежать вам!
      – Мне плевать на это!
      – Напрасно ты отказываешься от того, чего не знаешь.
      – Все это меня не интересует. Я прожила здесь лучшие годы из тех, что были мне отпущены. А теперь, если я – Адель, разве я могу думать о чем-нибудь, кроме смерти?
      – Думай о смерти, но не о своей, а о моей.
      – Он прав! – подхватила Франсуаза, – Если кого-то здесь и надо убить, так это его. Что это вы сами вздумали стреляться?
      – Я не смогу убить его, – пролепетала девушка, по-прежнему прижимая дуло пистолета к своему виску. – У меня не хватит сил.
      – Дайте мне пистолет, – потребовала Франсуаза, – я сама это сделаю.
      – Мадемуазель, это дело касается только нас с ней. Хэзел, я ничего не имею против самоубийства в принципе, но твоего допустить не могу. Это значило, что самоубийство Адели стало бы вдвое ужаснее, хотя у нее все же было оправдание: она отчаялась.
      – Я тоже.
      – У тебя нет причин отчаиваться. Сегодня твой день рождения, и ты получила в подарок красоту, богатство и свободу.
      – Перестаньте, мне тошно вас слушать! Как мне забыть то, что я пережила здесь? Как я буду влачить это бремя всю оставшуюся жизнь?
      – Кто говорит о бремени? Кто говорит о забвении? Я, напротив, надеюсь, что ты будешь все помнить. Ты уйдешь отсюда, но с тобой останется огромная любовь, которая принадлежит тебе навеки. Это величайшее на свете богатство.
      – Эта история – тюрьма, и я всегда буду носить ее с собой. Память о вас будет меня преследовать. Чтобы я освободились, что-то должно оборваться.
      – Да, но не твоя жизнь. Нужно разорвать порочный круг. Покончив с собой, ты не уничтожишь его, а только сделаешь непреодолимым. Твоя подруга права: если тебе действительно необходимо кого-то убить, чтобы вырваться, – убей меня.
      – Вы хотите, чтобы я убила вас? Вы в самом деле этого хотите?
      – Я прежде всего хочу, чтобы ты не убивала себя. После смерти Адели я пятнадцать лет прожил в аду. А потом встретил тебя и решил, что спасен. Но я все равно человек конченый, понимаешь? Если и ты наложишь на себя руки по моей вине, сколько веков я буду обречен носить в себе эту кровоточащую рану? Если ты вправду испытываешь ко мне хоть малейшую нежность, не убивай себя. Убей меня, это будет наилучший выход.
      В голосе старика было что-то завораживающее. Очень ласково и бережно он взял девушку за руку и повернул пистолет к своему виску. Медсестра перевела дыхание.
      – Я твой, Хэзел. Если ты нажмешь на спусковой крючок, и для тебя и для меня свершится справедливость. Ты отомстишь за Адель, ты отомстишь за пять лет твоей неволи. А для меня это будет доказательством того, что ты нашла в себе силы жить и что я не погубил свою душу, дважды убив мою единственную любовь.
      Наступило долгое молчание. Франсуаза зачарованно смотрела на них. Никогда еще молодая девушка не была так хороша, как в ту минуту: рука с пистолетом у виска Лонкура, в глазах хмельной кровожадный блеск. Капитана же совершенно преобразила сила безумной любви, озарившей его изрытое морщинами лицо, – и в какой-то миг зрительница поймала себя на мысли, что, наверное, все же упоительно быть любимой таким человеком.
      Он выпустил запястье девушки, и теперь их соединял только пистолет. И тут старик сделал нечто удивительное: прижался к стволу губами, не взял его в рот, как жертва, облегчающая задачу палачу, а приник к стальному дулу исполненным любви поцелуем, как будто оно было губами его любимой.
      – И все же лучше меня не убивать, – произнес он наконец.
      – Ну вот, теперь он струсил! – возмутилась медсестра.
      – Если иметь в виду мои интересы, мне было бы в тысячу раз лучше умереть. Ты уедешь, и жизни мне не будет. Однако, если вдуматься, умоляя тебя выстрелить, я веду себя как последний эгоист: мне – вечный покой, тебе – полиция. Мне бы не хотелось, чтобы ты подвергалась преследованиям.
      – Мне наплевать на полицию, – проговорила девушка влюбленно.
      – Ты не права. Спокойствие не имеет цены. Мне так важно знать, что ты счастлива.
      – Все это вздор! – воскликнула зрительница – Вы пощадите его, а он найдет третью жертву и будет говорить ей, что она – ваша реинкарнация.
      – Если ты думаешь, что она говорит правду, убей меня.
      – Я не думаю. Я думаю, что она вас не понимает.
      – Я хочу прежде всего, чтобы ты освободилась от воспоминаний обо мне. Если ты убьешь меня, я никогда не уйду из твоей памяти. За мою долгую жизнь мне случалось убивать людей. Я знаю, что убийству присущи странные особенности. Лишение жизни мнемотехнично: из всех, кого я знал когда-то, лучше всего я помню именно тех, кто по тем или иным причинам принял смерть от моей руки. Ты убьешь меня, думая, что сможешь освободиться, а между тем само это деяние навеки запечатлеет меня в твоей памяти.
      – Вы всегда в моей памяти. Вы и есть моя память. Мне не нужно убивать вас для этого.
      – Да, но сейчас у тебя есть выбор между сказочным воспоминанием и неотвязными угрызениями совести. Первое сделает тебя навсегда сильной, второе отравит всю жизнь. Я знаю, что говорю.
      – Если я не убью вас, что с вами станется?
      – Об этом не беспокойся.
      – А что будет со мной без вас?
      – Судьба послала нам замечательную покровительницу, которую ты любишь и которая любит тебя: она будет твоей старшей сестрой, благоразумной соразмерно твоему сумасбродству, сильной соразмерно твоей слабости, мужественной и – что составляет в моих плазах главное ее достоинство – исполненной ненависти к будущим охотникам, которые на тебя найдутся.
      – К прошлым тоже, – насмешливо ввернула медсестра.
      – Вот видишь? Она просто чудо.
      – Вы покинете Мертвый Предел?
      – Нет. Здесь для меня все полно тобой. Я буду сидеть на берегу, смотреть на море и думать о тебе. И мне останется лишь переступить предел смерти.
      Девушка никак не могла опустить пистолет, словно это металлическое продолжение ее руки было пуповиной, все еще связывающей ее с Капитаном.
      – Что мне делать? Что мне делать? – твердила она, встряхивая своими роскошными волосами.
      – Доверься мне: мне понадобилось семьдесят семь лет, чтобы проявить благородство, но сейчас это свершилось.
      Старик взял девушку за руку, вынул пистолет из ее пальцев и подал его Франсуазе в знак своей искренности. Обезоруженную руку он покрыл поцелуями.
      Потом он вручил Франсуазе Шавень конверт.
      – Здесь мое завещание и адрес моего нотариуса. Уладьте все сами, я полагаюсь на вас. И благодарю Меркурия за встречу с вами.
      Капитан повернулся к своей питомице и дал ей другой конверт:
      – Ты прочтешь это, когда доберешься до материка.
      Он сжал ее в объятиях. Взял любимое лицо в ладони и смотрел на него и не мог насмотреться. Девушка сама приблизила губы к его губам.
 
      Подруги сели на катер. Младшая, бледная как полотно, не сводила глаз с удаляющегося острова. Старшая, сияющая, глядела на приближающийся берег.
      Франсуаза сразу же уехала в Танш, чтобы увидеться с нотариусом Капитана.
      Девушка села на берегу, взглянула на море и вскрыла конверт, который дал ей опекун. В нем было короткое письмецо:

      «Хэзел, любовь моя!
      Всякое желание – дань памяти. Всякая любимая – реинкарнация умершей неутоленной любви.
      Ты и мертвая и живая.
      Твой навсегда
      Омер Лонкур».

      – Вы очень богаты, – лаконично объявила, вернувшись из Танша, старшая подруга.
      – Нет: мы очень богаты. Как насчет нашего самого заветного желания? Вам все еще хочется сесть на большой корабль, который увезет вас за океан?
      – Больше, чем когда-либо.
      – Я предлагаю Нью-Йорк.
      По дороге в Шербур бывшая медсестра вдруг сказала:
      – Не думаю, что Адель действительно хотела умереть. Она бросилась о море со стороны побережья, а не со стороны океана. Наверное, у нее просто не хватило сип доплыть до Нё. Я уверена, она хотела жить.
      Незадолго до их отъезда она получила телеграмму с сообщением о самоубийстве Лонкура и записку от Капитана, адресованную ей лично:

      «Мадемуазель,
      Я полагаюсь на вас: Хэзел не должна узнать о моей смерти.
      Омер Лонкур.
      Мертвый Предел, 31 марта 1923».

      «Я плохо думала о нем, – сказала себе Франсуаза. – он и вправду был благородным человеком».
      На борту трансатлантического лайнера, следовавшего из Шербура в Нью-Йорк, все признавали, что мадемуазель Энглерт и мадемуазель Шавень по праву делят титул самой красивой пассажирки.
      Они делили также лучшую каюту с большим зеркалом. Хэзел смотрелась в него часами, с письмом Капитана в руке и неиссякаемым восторгом в глазах.
      – Нарцисс! – улыбаясь, говорила ей Франсуаза.
      – Вот именно, – отвечала она. – Я на глазах превращаюсь в цветок.
      Нью-Йорк оказался городом, в котором хорошо жить, когда есть деньги. Подруги купили прекрасную квартиру с видом на Центральный парк.
      Много всего произошло с каждой из них, но всегда они были неразлучны.

От автора