– Ваша ложь крепче любой тюрьмы. Из-за вас Хэзел живет узницей в себе самой. Она скорее умрет, чем уйдет. Знаете, что меня поражает? Вы ищете любовь, как стервятник пищу: где беда, вы тут как тут, кружите, подстерегаете. Высмотрите лакомый, кусочек, схватите и летите подальше с добычей в когтях.
      – Там поступают тонкие ценители, не в пример тупцам, которым непременно нужно разделить свои сокровища с толпой, а это значит наверняка упустить добычу и главное – низвести диковинку до заурядного предмета.
      – Смешно. По-вашему, Хэзел стала хуже после нашей встречи? Наоборот: она выглядит счастливой и сияет, а не чахнет, как прежде.
      – Так ведь вы, слава богу, не толпа.
      – Вы показываете вашу питомицу всем или не показываете ее никому – вы видите третий вариант?
      – Знаете, что в вас самое неприятнее? Ваше стремление поучать. Подождите, вот влюбитесь по-настоящему, тогда посмотрите, станете ли сами вести себя так уж примерно. Если, конечно, вы способны любить, в чем я сомневаюсь, с вашим-то ограниченным умишком провинциальной медсестры.
      – Поскольку я всего лишь медсестра, то, боюсь, моему ограниченному умишку не постичь, почему второе преступление снимает с вас вину за первое.
      – Вы знаете теперь, как я нашел Хэзел, – ясно, что мне послала ее судьба. Такую встречу нельзя приписать случаю. А зачем судьбе посылать мне эту новую девушку, если не для того, чтобы дать мне шанс загладить мою вину? Адель была моим грехом, Хэзел стала искуплением.
      – Вы бредите! Вы причиняете Хэзел то же зло, что и Адели! В чем же тут искупление?
      – Искупление в том, что Хэзел любит меня.
      – Вы так думаете?
      – Я уверен.
      – А с какой стати ей любить вас? За что вас можно любить?
      – Что мы знаем об этом?
      – Ну так я вам скажу, что изменилось. Тридцать лет назад вы были зрелым мужчиной, способным здраво мыслить, и понимали, что Адель вас не любит. Теперь же вы – просто выживший из ума старик, убежденный, как все, кто распускает слюни на старости лет, что молодые девушки от вас без ума. То, что вы называете искуплением, на самом деле зовется маразмом.
      – Что мне в вас нравится, так это ваша деликатность.
      – Ах, я еще должна щадить ваши чувства? Вы смешны. У Адели были веские причины вас не любить; у Хэзел их еще больше, потому что с годами вы явно не похорошели, знаете ли. Отсутствие отражений забавно на вас сказалось: вы мните себя неотразимым. Посмотритесь хотя бы в мое лицо, прочтите на нем, какой вы дряхлый, седой, поймите, что вы внушаете отвращение, а не любовь!
      – Да бросьте вы. Я ведь сохранил и спрятал в моей спальне большое зеркало, чтобы иметь возможность судить о разрушительном действии времени.
      – И не видите в нем, что вы, если использовать вашу весьма уместную терминологию, уже полная развалина? Не видите, как давно вышли из возраста, когда можно рассчитывать на любовь девушки в цвету?
      – Вижу.
      – Ну, слава богу.
      – Мужчине, уверенному в себе и в своей привлекательности, не потребовалось бы, как мне, прибегать к хитрости.
      – Но если зрение у вас в порядке, как вы можете думать, будто Хэзел влюблена в вас?
      – Спросите у нее, раз вы не верите ни одному моему слову.
      – Вы не забыли, что запретили мне под страхом смерти задавать ей вопросы, кроме сугубо практических?
      – Вы хитрая бестия и найдете способ выведать у нее все, не задавая вопросов. Я четвертую неделю слушаю вас ежедневно и уже немного знаком с вашими приемами.
      – Если вы нас подслушиваете, то должны были слышать, с каким отвращением Хэзел говорила мне о ваших ночных визитах в ее комнату.
      – И вы дали отменную отповедь лицемерным жалобам недотроги.
      – Я говорила не то, что думаю.
      – Жаль. Приятно было слушать.
      – В конце концов, если бы она любила вас, то не кинулась бы за помощью к совершенно постороннему человеку.
      – Она вовсе не просила вас о помощи. Она хвасталась. Женщина, жалуясь на настойчивость мужчины, всегда рисуется.
      – Как бы то ни было, одно несомненно: если Хэзел влюблена в вас, значит, у нее скверный вкус.
      – Хоть в чем-то наконец мы с вами согласны. У Адели вкус был лучше. Если б вы знали, как это ужасно – внушать женщине, которую любишь, только отвращение! Ладно, бог с ней, с физической любовью, но если бы она испытывала ко мне хоть какую-то нежность! Я, бывало, умолял ее постараться меня полюбить, говорил, что все равно она всю свою жизнь проведет со мной и будет счастливее, если полюбит меня. Она отвечала на это: «Но я стараюсь!»
      – Я понимаю, почему она наложила на себя руки, несчастная!
      – За десять лет, что мы прожили вместе, я почти никогда не видел, чтобы она улыбалась. Иногда она уходила к морю. Сидела на берегу и часами смотрела на горизонт. На мои вопросы она отвечала: «Я все жду чего-то и никак не дождусь. Меня переполняют желания! Я знаю, обезображенной девушке не на что в жизни надеяться, и все же ничего не могу с собой поделать, все время жду чего-то или кого-то». И добавляла фразу, от которой разрывалось мое сердца: «Зачем же так сильно во мне желание, если оно все равно не может исполниться?»
      – Как у вас язык поворачивается утверждать, что вы любили ее? Она терпела муку-мученическую по вашей вине, на ваших глазах, а вы могли дать ей избавление, сказав всего несколько слов, и не сделали этого!
      – Подумайте хорошенько. Как, по-вашему, я сказал бы ей правду? «Адель, я лгу тебе четыре года, я лгу тебе восемь лет. Ты прекрасна как ангел, ты сейчас еще прекраснее, чем в восемнадцать лет, до того пожара, в котором ты нисколько не пострадала. Ты не была обезображена ни на секунду, ни на четверть секунды, а я убедил тебя в обратном лишь для того, что бы ты осталась со мной. Не сердись на меня, я просто не нашел другого способа тебя завоевать» Да признайся я ей в этом, она убила бы меня!
      – И сделала бы доброе дело.
      – Можно, однако, понять, что я этого не желал.
      – Нельзя. Будь я причиной несчастья любимого человека, сама предпочла бы умереть.
      – Что ж, стало быть, вы святая. А я нет.
      – И вы могли быть счастливым, зная, что сломали ей жизнь?
      – Да.
      – Это выше моего понимания.
      – Не вершина блаженства, конечно, но все-таки было неплохо. Я жил с любимой женщиной, спал с ней…
      – Вы хотите сказать, насиловали ее?
      – Опять вы плюете мне в душу! Нет, до ее самоубийства я был вполне доволен.
      – А когда Хэзел наложит на себя руки, вы тоже будете довольны собой?
      – Она этого не сделает. Она совсем другая. Я ни разу не видел, чтобы она сидела у моря и смотрела на горизонт.
      – Если вы слушаете наши разговоры, то должны знать, почему.
      – Ну да, этот вздор о чьем-то присутствии… Я думаю, у нее просто счастливый характер – Бог или боги, или уж не знаю кто, явили мне высшую милость; они вернули мне девушку, которую я потерял, но лучше прежней. В Хэзел есть природная живость, она только и ждет, чтобы ее пробудили, и пробуждается часто. Она более чувственна и менее меланхолична, чем Адель.
      – Не находите ли вы странным, если следовать вашему рассуждению, что эти божественные инстанции преподнесли вам подарок? За что же они вас вознаградили?
      – Во-первых, если и существует некий бог, я не уверен, что он заботится о воздаянии по заслугам. Кроме того, можно считать, как это ни парадоксально, что все мои поступки были на благо.
      – Вам на благо, вы хотите сказать.
      – И на благо девушек тоже. Вы знаете много мужчин, которые всю жизнь посвятили бы одной любви?
      – Подумать только, он, оказывается, еще и пример для подражания!
      – А как же, так оно и есть. Для большинства людей любовь – лишь малая часть жизни, наряду со спортом, отдыхом, развлечениями. В любви руководствуются практическими соображениями, согласовывают ее с избранной стезей. У мужчины все определяет карьера, у женщины – дети. С этой точки зрения любовь может быть лишь эпизодом, болезнью, от которой желательно скорее исцелиться. И бесчисленное множество расхожих высказываний о мимолетности страсти появилась, дабы способствовать скорейшему выздоровлению. Я же доказал, что если строить свою жизнь, руководствуясь любовью, то любовь будет вечной.
      – Вечной – пока несчастная избранница не сведет счеты с жизнью.
      – Много дольше: ведь моя избранница мне возвращена.
      – Хороша же ваша любовь, загубившая жизни двух невинных девушек.
      – А вы не задумывались о тол, как сложилась бы их судьба, если бы не я? Возьму лучший вариант: они вышли бы замуж за богатых мужчин, покоренных их красотой. Со временем мужья, привыкнув к их прелести, забыли бы о них и вернулись к своим делам. А они, жены и матери, были бы вынуждены, если бы им захотелось хоть немного чувства, разыгрывать обычную комедию буржуазного адюльтера. Вы говорите, я загубил их жизни? Нет, спас от пошлости, которая, как болото, постепенно бы их засосала.
      – Да уж, так спасли, что одна из них покончила с собой.
      – Да нет же! Если вы признаете наконец, что Адель и Хэзел – один и тот же человек, то поймете, что никакой смерти здесь нет и в помине. Адель вернулась в облике Хэзел, и, как всякое существо, погибающее, чтобы возродиться, она стала лучше: в Хэзел больше жизни, больше радости, чем было в Адели, ее сердце более открыто любви.
      – В жизни ничего глупее не слышала. Я всегда смеялась над россказнями о реинкарнации; а вы вдобавок используете метемпсихоз себе в оправдание – нет, это уж слишком!
      – Да откройте же глаза! Две восемнадцати летние девушки, круглые сироты, равные по красоте и очарованию; обе стали жертвами катастроф, которые вполне могли бы их обезобразить; одну зовут Адель Лангле, другую Хэзел Энглерт. Даже их имена звучат похоже!
      – Попробуйте объяснить это суду. Не сомневаюсь, что ваши аргументы, основанные на фонетике, всех убедят.
      – Никакому суду я не должен ничего объяснять. Перед законом я чист.
      – Изнасилование, незаконное лишения свободы…
      – Не было ни изнасилования, ни лишения свободы. Я не брал их силой и не удерживал.
      – Меня вы удерживаете насильно!
      – Это верно. Единственное мое правонарушение. Вы сами напросились.
      – Ах вот оно что. Я же, оказывается, и виновата.
      – Да, потому что не желаете признавать моих заслуг. Благодаря мне Адель-Хэзел живет жизнью сказочной принцессы. Она была создана для этого, а иначе стала бы буржуазной наседкой.
      – У женщин более богатый выбор: на свете есть не только сказочные принцессы и буржуазные наседки.
      – Есть еще нудные медсестры, обреченные остаться старыми девами.
      – Есть еще убийцы. Известно вам, что женщины отлично умеют убивать?
      – Если им предоставляется такая возможность.
      Лонкур щелкнул пальцами – дверь распахнулась, и на дороге выросли два охранника.
      – Как видите, мадемуазель, здесь вам вряд ли удастся проявить себя на новом поприще. Продолжим эту приятную беседу завтра. Оставляю вас с «Кармиллой». Читайте, вы не пожалеете.
      Перед тем как закрыть дверь, он добавил:
      – Пребывание здесь пойдет вам на пользу. Хоть познакомитесь с хорошими книгами, будете впредь не такой дремучей.
 
      Франсуаза Шавень принялась за «Кармиллу». Она проглотила короткую повесть залпом и получила от чтения массу удовольствия. Потом задумалась, почему же ее тюремщик так хотел, чтобы ни а прочла эту книгу. Уснула она с мыслью, что если бы, как Кармилла, обладала способностью проходить сквозь стены, то достигла бы своей цели.
      На следующий день Франсуаза намеренно вела с Хэзел самые невинные разговоры. Она спросила, что та посоветует ей почитать.
      – Назовите мне все книги, какие можете. Я начинаю познавать освободительную силу литературы и, пожалуй, не смогу больше без нее обойтись.
      – Литература обладает более чем освободительной – спасительной силой. Она спасла меня: если бы не книги, я давно бы умерла. Она спасла и Шехерезаду в «Тысячи и одной ночи». И вас, Франсуаза, она тоже спасет, если когда-нибудь вы будете нуждаться в спасении.
      «Знала бы она, как я в нем нуждаюсь!» – подумала узница пурпурной комнаты. Хэзел назвала очень много книг.
      – Вы бы записали, а то забудете, – сказала она своей массажистке.
      – Не стоит. У меня хорошая память, – ответила та, зная, что их слушают и все уже записали за нее.
      В тот же вечер Лонкур явился к ней в комнату в сопровождении четырех слуг: книг оказалось столько, что такая свита была в самый раз.
      – Хорошо еще, что моя питомица не назвала вам больше. Ваша комната не так велика.
      – А я ожидала, что вы скажете: «Жить вам осталось не так много, вы вряд ли успеете все это прочесть».
      – Это зависит от вас.
      Он отослал своих подручных.
      – Знаете, я весьма разочарован вашим сегодняшним разговором с Хэзел.
      – Я не совсем понимаю, в чей вы можете меня упрекнуть.
      – Именно: это было безупречно, ничего кроме изящной словесности. Синий чулок беседовал с другим таким же синим чулком. Я смертельно скучал. А ведь я подсказал вам отличные темы.
      – Да? – притворно удивилась медсестра с наивным видом первопричастницы.
      – Вы могли бы поговорить с ней о «Кармилле».
      – Зачем?
      – Вы ее прочли?
      – Да. Ну и что?
      Капитан возвел очи горе:
      – Ах, глупая провинциальная гусыня, вы, значит, ничего не поняли?
      – А что я должна была понять? – спросила Франсуаза, сделав и впрямь глуповатое лицо.
      – Как же вы меня разочаровали! Отталкиваясь от «Кармиллы», вы могли бы вести с моей питомицей восхитительные беседы. А в новой партии нет ничего даже мало-мальски интересного: «Астрея» – это же надо! Хэзел, наверно, последняя, кто читает Оноре д'Юрфе! «Введение в благочестивую жизнь» святого Франциска Сальского – почему бы тогда не катехизис, если на то пошло? «О Германии» мадам де Сталь – как нарочно, выбирали из книг самые…
      – Какие?
      – Вы ведь понимаете, что я хочу сказать?
      – Нет.
      – Сдается мне, скоро комната Хэзел превратится в салон жеманниц. Вы интересуетесь, сколько вам осталось жить – знайте: это во многом зависит от того, насколько интересны будут ваши диалоги с малышкой. Если мне придется месяцами слушать, как вы обсуждаете святого Франциска Сальского, учтите, мне надоест.
      – О чем же, по-вашему, мы должны говорить?
      – Чего-чего, а тем хватает. Вы могли бы поговорить, например, обо мне.
      – Действительно, лучшей темы не найти, – улыбнулась Франсуаза.
      – Вчера вы усомнились в том, что она меня любит, – почему бы вам не затронуть этот вопрос?
      – Сударь, меня это не касается.
      – Перестаньте ломать комедию. Поздновато изображать из себя образцовую сестру милосердия. Кстати, вот вам загадка: какая связь между вами и ртутью?
      – Вы сами знаете.
      – Нет, я имею в виду связь мифологическую: что у вас общего?
      – Понятия не имею.
      – Ртуть – металл Меркурия , бога-вестника. А какая у Меркурия эмблема? Кадуцей!
      – Эмблема медицины.
      – Да, вашей профессии. Одна и та же эмблема у вестников и у врачей. Интересно, почему?
      – Иные вести исцеляют.
      – А иные медсестры-вестницы так далеко зашли, что, руководствуясь мифологическими соответствиями, норовят передать весть посредством ртути-Меркурия. Жаль только, что из этого ничего не вышло.
      – Этим совпадением я еще воспользуюсь.
      – А я думал, вы так и замышляли.
      – Вы меня переоцениваете.
      – Действительно. А вы не перестаете меня разочаровывать. На первый взгляд такая умница-разумница, а копнешь поглубже – обычная тупая деревенщина. Я вас оставлю, можете читать, хотя надежд на ваши умственные способности я больше не возлагаю. Завтра день рождения Хэзел, не забудьте ее поздравить.
 
      Франсуаза выжидала до полуночи. Когда в доме воцарилась полная тишина, она принялась за работу.
      – Посмотрим, какова на деле хваленая освободительная и спасительная сила литературы, – усмехнулась она.
      Мебель в пурпурной комнате была массивная и тяжелая – с места удалось сдвинуть только стол, за которым Франсуаза ела; она переставила его к стене.
      В этой комнате, как и во всех помещениях в доме, было только одно окно, маленькое, расположенное под самым потолком. Франсуаза взгромоздила стул на стол, но до окошка было еще далеко. Тогда она, как и задумала, принялась за книги.
      Начала она с самых больших и толстых томов, чтобы соорудить на стуле надежный фундамент, – лучше всего подошло для этой цепи полное собрание сочинений Виктора Гюго. За ним последовали сборники поэзии барокко, и Франсуаза мысленно возблагодарила Агриппу д'Обинье. На «Клелию» мадемуазель де Скюдери лег Мопассан, но строительнице даже в голову не пришло, сколь дико такое соседство. Следующими ступенями анахронической лестницы стали святой Франциск Сэльский, Ипполит Тэн, Вийон, мадам де Сталь и мадам де Лафайет (Франсуаза с удовольствием подумала, что эти две знатные дамы были бы счастливы оказаться вместе), «Письма португальской монахини», Оноре д'Юрфе, Флобер, Сервантес, «Гэндзи-моноготари», Нерваль, елизаветинские сказки леди Амелии Нортумб, «Провинциальные повести» Паскаля, Свифт и Бодлер – все, что почитала своим долгом прочесть образованная, деликатная и чувствительная барышня начала века.
      Не хватало всего одного-двух томов, чтобы достать до окна. Тут Франсуаза вспомнила, что «Пармскую обитель» и «Кармиллу» она оставила в ящике комода. И книжная башни достигла наконец желаемой высоты.
      «Ну вот, теперь, если вся кипа рухнет, значит, на литературу нечего надеяться», – решила медсестра.
      Восхождение было рискованным. Франсуазу выручили длинные ноги и природное чувство равновесия, иначе ей бы нипочем его не осилить: вот уж поистине, в мире книг главное – твердо стоять на ногах.
      Добравшись до вершины, новоявленная альпинистка примостилась на краешке подоконника и перевела дух. Сняв туфлю, она каблуком, как молотком, выбила стекло. Вынула осколки и перебросила ноги наружу.
      До земли было далеко. «Что ж, пан или пропал», – подумала Франсуаза. Она воззвала к святому Эдмону Дантесу, покровителю всех беглецов, сигающих с большой высоты, – и прыгнула. Ее легкость, гибкое тело и ловкие ноги спасли ее: она даже не ушиблась, словно всю жизнь только тем и занималась, что прыгала из окон.
      Охмелев от вновь обретенной свободы, Франсуаза полной грудью вдохнула свежий воздух и стала прикидывать план дальнейших действий.
      Она встала под окном Хэзел и задумалась: взобраться по стеке она, пожалуй, смогла бы, но спальня Лонкура была совсем рядом, и ей не удастся разбить окно так, чтобы он не услышал.
      Делать нечего, следовало войти в дом и подняться по лестнице со скрипучими ступенями. «Лучше об этом не думать, иначе у меня не хватит мужества на такой безрассудный поступок», – решила Франсуаза.
      Она вошла через открытую парадную дверь – потому что не было никакого смысла запирать ее на ключ. Разулась и, с туфлями в руке, начала подниматься, затаив дыхание. Лестница скрипела от каждого ее шага. Франсуаза испугалась, остановилась и подумала: «Мне мешает медлительность, я от нее тяжелею. Чтобы стать как можно легче, надо подниматься на цыпочках, бегом, прыгая через ступеньки».
      Она глубоко вдохнула, собралась с силами и в несколько упругих прыжков, легко и производя гораздо меньше шума, взлетела на второй этаж. Тут ее посетила благая мысль не останавливаться, и, как на воздушной подушке, она домчалась до самой комнаты питомицы Капитана.
      Франсуаза закрыла за собой дверь, перевела наконец дыхание и, глядя на спящую девушку, подождала пока сердце не вернулось к нормальному ритму.
      Стенные часы показывали час ночи. «Всего шестьдесят минут мне понадобилось для исполнения моего плана. Сколько же времени потребуется теперь, чтобы разрушить тюрьму, которая существует только в ее голове?»
      Она прижала ладонь ко рту Хэзел, чтобы заглушить ее крик. Девушка испуганно открыла глаза; медсестра прижала палец другой руки к губам, призывая говорить шепотом.
      – Я хотела первой поздравить вас с днем рождения, – улыбнулась она.
      – В час ночи? – ошеломленно пролепетала именинница. – Как вы сюда попали?
      – Я не уезжала в Нё.
      И Франсуаза рассказала, как провела эти дни взаперти а пурпурной комнате, на другом конце дома.
      – Ничего не понимаю. Зачем он вас запер?
      – Это долгая история. Как вы думаете, ваш опекун сейчас спит?
      – Как убитый. Он принял снотворное, чтобы быть в форме к моему дню рождения, вернее, к завтрашней ночи.
      – Это очень кстати.
      И она поведала девушке историю Адели Лангле. Хэзел не могла выговорить ни слова. Франсуаза встряхнула ее:
      – Вы так ничего и не поняли? С вами повторяется то же самое! В точности!
      – Она покончила с собой? – ошеломленно прошептала девушка.
      – Да, и вы тоже к этому придете, если будете отворачиваться от правды.
      – От какой правды?
      – Как это – от какой правды? Вы не более уродливы, чем Адель, мир ее праху – именно так, ее праху: тот пожар вовсе не обезобразил ее, но долгие годы медленно сжигал изнутри, пока она не бросилась в воду, чтобы его погасить.
      – Я до сих пор в кошмарных снах слышу, как на дорогу падают бомбы.
      – Да, на дорогу, но не на вас. Вы остались невредимы.
      – Мои родители погибли…
      – Им повезло меньше, чем вам. Да-да, вам повезло: глядя на вас, никому и в голову не придет, что вы побывали под бомбежкой.
      – Глядя на меня, все подумают, что я урод от рождения. Какое утешение!
      – Нет, глупышка! Я же сказала: с вами происходит то же самое, что произошло с Аделью Лангле! Вы что, совсем ничего не соображаете?
      – Я никогда не видела эту девушку.
      – Я видела ее фотографию: такая красавица, что сердце замирает. Я знаю только одного человека, чья красота поразила меня еще больше, – это вы.
      Минуту-другую девушка молчала остолбенев, потом сморщилась и забила ногами по кровати:
      – Я ненавижу вас, Франсуаза! Уйдите, я не хочу вас больше видеть, никогда!
      – Почему? Потому что я говорю вам правду?
      – Потому что вы врете! Может быть, вы сами сумели убедить себя, будто лжете по доброте душевной, чтобы подбодрить увечную бедняжку. Неужели вы не понимаете, как это жестоко? Вы хоть представляете, сколько усилий я приложила за эти пять лет, чтобы смириться с тем, с чем смириться невозможно? А теперь вы явились искушать меня, ведь мне, конечно же, хочется вам поверить, потому что я такой же человек, как все, и в глубине моей души еще теплится это неискоренимая человеческая способность – надеяться…
      – Нужно не надеяться, а просто открыть глаза!
      – Я открыла их однажды, пять лет назад, перед тем проклятым зеркалом. Мне этого хватило!
      – Да, кстати, о том зеркале! Капитан купил его тридцать лет назад у зеркальщика в Пуэнт-а-Питре; эту вещицу, предназначенную для дружеских шуток, он использовал, чтобы убедить Адель в происшедшей с нею метаморфозе. И так же успешно повторил этот опыт с вами.
      – Я не верю ни одному вашему слову, это все клевета. Вы говорите так, чтобы опорочить моего благодетеля.
      – Хорош благодетель: обманным путем заполучил в любовницы двух красивейших девушек на свете! И скажите, зачем понадобилось мне так рисковать, пробираясь к вам сюда, чтобы очернить этого святого человека?
      – Не знаю. По злобе, подлости, коварству – мало ли что может скрываться за таким прекрасным лицом, как ваше.
      – Но какая мне корысть лгать вам и зачем в таком случае ваш милейший Капитан меня запер?
      – Он удерживает вас здесь ради меня, чтобы вы продолжали меня лечить.
      – Лечить вас? Да вы совершенно здоровы. Разве что чуточку анемичны от недостатка воздуха и движения, вот и все. Единственное, от чего вас нужно исцелить, – от яда, которым вас отравил ваш опекун.
      – Почему вы вдруг вздумали рассказывать мне такие ужасы?
      – Чтобы спасти вас! Я вам друг, и мне невыносимо видеть, как вы живете в таком аду.
      – Если вы мне друг, оставьте меня в покое.
      – Почему вы не хотите мне поверить? Неужели вы предпочитаете верить чудовищу, в то время как я твержу вам, что в жизни не видела никого красивее вас?
      – Я не хочу тешить себя пустыми надеждами. Вы ведь не можете дать никаких доказательств вашим голословным утверждениям.
      – Но у вас нет и доказательств обратного.
      – Есть. Я очень хорошо помню, как вы увидели меня в первый раз. Вы были потрясены до глубины души и не смогли этого скрыть.
      – Это верно. А знаете почему? Потому что я никогда не видела такого прекрасного лица. Потому что такая красота редко встречается и потрясает тех, кто ее видит.
      – Лгунья! Лгунья! Замолчите! – вскричала девушка и разрыдалась.
      – Зачем мне лгать вам? Самое разумное, что я могла бы сейчас сделать – как можно скорее унести ноги: я отлично плаваю, мне бы удалось добраться до Нё. Неужели я стала бы так безрассудно рисковать, возвращаться в тюрьму, из которой бежала, только для того, чтобы обмануть вас?
      Хэзел судорожно мотала головой.
      – Если я красива, почему вы так долго ждали, почему не сказали мне этого сразу?
      – Потому что за каждым нашим словом следили. Слуховая труба соединяет вашу комнату с курительной Капитана, и он подслушивал наши разговоры. Я думала было написать вам, но меня обыскивали, любую бумажку читали, любой огрызок карандаша отбирали. Сейчас я могу вам это сказать, потому что все спят – по крайней мере, я на это надеюсь.
      Девушка утерла слезы и всхлипнула:
      – Я бы хотела вам поверить. Но не могу.
      – У вашего опекуна есть настоящее зеркало – одно во всем доме. Оно у него в спальне. Мы можем найти его.
      – Нет, я не хочу. В последний раз, когда я видела свое лицо, мне было слишком больно.
      Медсестра глубоко вздохнула, из последних сил сохраняя спокойствие.
      – Значит, то, что мне говорили, – правда. Узники сами не хотят свободы. Вы, совсем как Фабрицио дель Донго, тоже любите свою тюрьму. На ее дверях нет никаких замков, кроме вашего мнимого уродства; я предлагаю вам ключ, а вы отказываетесь.
      – Но тогда ложью окажется все, чем я жила эти пять лет.
      – Я начинаю думать, что они вам дороги, эти пять лет с вашим старикашкой! Довольно, прекратите эту комедию, идемте.
      Дело дошло до рукопашной. Франсуаза тащила Хэзел, а та с недюжинной силой упиралась, не желая подниматься с кровати.
      – Сумасшедшая! Хотите, чтобы нас услышали?
      – Не надо мне никакого зеркала!
      Едва сдерживая бешенство, Франсуаза зажгла свет. Она схватила девушку за плечи и притянула ее голову почти вплотную к своему лицу:
      – Посмотритесь в мои глаза! Много вы не увидите, но хоть убедитесь, что в вас нет ничего ужасного.
      Хэзел, завороженная, не отвела взгляда.
      – У вас такие огромные зрачки.
      – Они расширяются, когда глазам есть на что полюбоваться.
      Пока девушка смотрела на свое отражение, Франсуаза мысленно отвечала Лонкуру: «Вы правы, недаром кадуцей объединяет Меркурия и медицину. Я не только медсестра, но и вестница». Она снова заговорила:
      – Ну что, видели?
      – Не знаю. Я вижу гладкое лицо, как будто нормальное.
      – В глазу вы большего не разглядите. Теперь идемте, только как можно тише.
      Они покинули комнату и на цыпочках дошли до спальни старика. Старшая шепнула младшей:
      – Сначала надо его обезвредить.
      Они вошли и закрыли за собой дверь. Омер Лонкур под действием снотворного мирно спал, раскрыв рот, с совершенно безобидным видом.
      Франсуаза открыла шкаф и достала пару рубашек. Одну она бросила Хэзел, прошептав:
      – Этой заткните ему рот, а тем временем я другой свяжу ему руки.
      Старик открыл полные ужаса глаза и хотел было закричать, но не смог: во рту у него уже был кляп.
      – Достаньте еще рубашку и свяжите ему ноги, – скомандовала медсестра.
      Еще не поняв толком, что происходит. Капитан оказался крепко связан по рукам и ногам.
      – А теперь поищем зеркало.
      Но напрасно ночные гостьи открывали стенные шкафы и шифоньеры, напрасно рылись в них – зеркала они не нашли.
      – Понятное дело, старый негодяй его прячет, – проворчала Франсуаза.
      Она пошла в лобовую атаку:
      – Милостивый государь, не может быть и речи о том, чтобы вынуть кляп. Зато не исключено, что мы захотим поиграть с вами в кое-какие игры, крайне неприятные для вашей особы, если вы сейчас же нам не поможете.
      Лонкур дернул подбородком, указывая на книжный шкаф.
      – Зеркало за книгами? Их вынуть?
      Он замотал головой и связанными руками показал, что надо нажать на одну книгу.
      – Какую? Здесь сотни томов.
      – Давайте освободим ему рот, и он скажет.
      – Ни в коем случае! Он сразу позовет охрану! Нет, поищем книгу, в которой упоминалось бы зеркало.
      Хэзел нашла «Алису в Стране чудес» и «Алису в Зазеркалье»; она нажала на оба тома, но безрезультатно. Подруги было приуныли, но тут медсестре вспомнились слова Капитана: «Роман – это зеркало, которое носят по дороге». Она кинулась к полке, где стоял Стендаль, и нажала на «Красное и черное».
      Книжный шкаф отъехал в сторону, и за ним оказалось зеркало-псише, такое широкое и высокое, что в нем целиком могла бы отразиться лошадь.
      – Ну, это уж слишком, – заметила Франсуаза. – В доме, где все зеркальное под запретом, оказывается, есть самое большое зеркало, какое я в жизни видела!
      – И самое красивое, – эхом отозвалась ее подруга.
      – По-настоящему красивым, Хэзел, оно станет тогда, когда в нем появится ваше отражение.
      – Сначала посмотритесь вы, – взмолилась девушка. – Я хочу удостовериться, что это зеркало не лжет.
      Франсуаза повиновалась. Псише отразило ее такой, какой она была, величавой, словно богиня Афина.
      – Ну вот. А теперь вы.
      Девушка дрожала как осиновый лист:
      – Я не могу. Мне слишком страшно.
      Старшая подруга рассердилась:
      – Выходит, я столько сил потратила впустую?
      – Что может быть страшнее зеркала?
      Старик между тем смотрел и слушал с таким удовольствием, словно этой сцены он ждал давным-давно. Медсестра смягчилась: