– От всей души одобряю ваше решение: вы несравненны.
      – У вас, наверно, тоже есть красивые платья?
      – Я пыталась их носить, но скоро перестала. Я ведь провожу дни в постели, так что они мне ни к чему.
      – Думаю, Капитан был бы счастлив увидеть вас нарядной.
      – Не уверена, что мне хотелось бы его осчастливить.
      – Почему вы так неблагодарны? – спросила медсестра и порадовалась про себя при мысли, что старик это слышит.
      – Я наверно, злюка, – вздохнула девушка. – Вчера вечером он вывел меня из себя, был какой-то напряженный, еще более странный, чем обычно. Мне все время кажется, будто он что-то от меня скрывает, – вернее, будто он скрывает что-то от всего света. А вам?
      – Нет.
      – Не странно ли: моряк, ненавидящий море, живет на острове, вдали от людей?
      – Нет, – повторила медсестра и подумала, что море отвечает ему такой же ненавистью.
      – Ну и как же вы это объясните?
      – Никак. Это не мое дело.
      – Если даже вы меня не понимаете…
      Чувствуя, что они ступили на заминированную территорию, Франсуаза поспешила переменить тему:
      – Вчера, после нашего разговора, я достала «Пармскую обитель» – я не читала ее раньше.
      – Прекрасная мысль! – воскликнула Хэзел с воодушевлением. – Вы уже много прочли?
      – Не очень. Честно говоря, мне скучно.
      – Не может быть!
      – Вся эта война, миланская армия, французские солдаты…
      – Вам не нравится?
      – Нет.
      – А ведь это так интересно. Но не важно: это не надолго. А потом начнется совсем другая история. Если вам хочется читать про любовь, она там будет.
      – Такие вещи но слишком интересуют меня в книгах.
      – А про что же вы любите читать?
      – Про тюрьму, – ответила медсестра со странной улыбкой.
      – Тогда это как раз то, что вам нужно: стендалевские герои часто оказываются за решеткой. В том числе и Фабрицио дель Донго. Я тоже обожаю истории про тюрьму.
      – Может быть, оттого, что вы сами чувствуете себя узницей, – предположила старшая подруга, сознавая, что играет с огнем.
      – Разве это обязательно? Вот вы так себя не чувствуете, однако и вас увлекают эти рассказы. Дело в том, что тюремное заключение – это интереснейшая загадка: когда человеку не на что и не на кого рассчитывать, кроме себя самого, как он будет жить дальше?
      – На мой взгляд, самое интересное в историях про тюрьму – это усилия, которые предпринимает узник, чтобы бежать.
      – Но побег не всегда осуществим.
      – Нет, всегда!
      – Бывает и так, что узнику начинает нравиться его тюрьма. Это и произойдет с героем «Пармской обители»: он не захочет на свободу. Франсуаза, поклянитесь мне, что дочитаете эту книгу.
      – Хорошо, дочитаю.
      – И еще доставьте мне удовольствие – причешите меня.
      – Что, простите?
      – Разве так уж необходимо все время меня массировать? Давайте передохнем: причешите меня, я это обожаю.
      – Пучок, косу?
      – Все равно. Я просто люблю, когда кто-то занимается моими волосами. Их уже столько лет никто не чесал, не укладывал…
      – Надо было попросить Капитана.
      – Мужчины не способны нежно прикасаться к волосам. Тут нужны женские руки – да и то не всякой женщины. Любящие руки, чуткие, ласковые и умелые – ваши, Франсуаза.
      – Сядьте вот на этот стул.
      Хэзел послушно села, сияя от счастья. Молодая женщина взяла щетку и провела ею по длинным волосам подруги, которая зажмурилась от удовольствия.
      – Как приятно!
      Франсуаза нахмурилась:
      – Потише, Хэзел, представьте, вдруг кто-то слышит нас, что он может подумать…
      Девушка рассмеялась:
      – Никто нас не слышит. И потом, что тут плохого, разве нельзя причесать подругу? Продолжайте, ну пожалуйста.
      Франсуаза принялась чесать щеткой ореховую шевелюру.
      – Какое блаженство. Я всегда это обожала. Когда я была маленькой, девочки в школе запускали руки в мои волосы – я, наверное, и длинными-то носила их из-за этого. Было ужасно приятно, но я скорее бы умерла, чем в этом призналась, и когда подруги принимались причесывать меня пальцами, делала вид, будто мне не нравится, а им только того и надо было: чем больше я вздыхала и морщилась, тем охотнее девочки играли с моими волосами. Как-то один мальчик тоже решил попробовать, но дернул так сильно, что я завизжала от боли. Мораль: нечего мужчинам лезть в женские дела.
      Обе рассмеялись.
      – У вас прекрасные волосы, Хэзел. Я в жизни не видела такой красоты.
      – Должно же во мне быть хоть что-то красивое. В «Дяде Ване» Чехова обиженная природой героиня сетует: «Некрасивым девушкам всегда говорят, что у них прекрасные волосы и прекрасные глаза». А мне нельзя даже сказать, чти у меня прекрасные глаза.
      – Только не начинайте опять жаловаться!
      – Успокойтесь. На что я могу жаловаться, испытывая такое блаженство? Теперь расчешите меня гребнем, пожалуйста. О, поздравляю, у вас изумительно получается. Гребень требует больше таланта, чем щетка. Как чудесно: у вас просто гениальные руки.
      – Какой прелестный гребень.
      – Еще бы: он из дерева камелии. Капитан привез его из Японии сорок лет назад.
      Медсестра подумала, что до нее им, конечно, пользовалась Адель.
      – Все же хорошо жить с человеком, который долгие годы бороздил моря: он дарит мне редкие вещи, привезенные издалека, и рассказывает прекрасные, экзотические истории. А вы знаете, как японки мыли волосы в старину?
      – Нет.
      – Я имею в виду, разумеется, принцесс. Чем знатнее была японка, тем длиннее носила волосы, женщины из народа стригли их: с короткими удобнее было работать. Так вот, когда волосы принцессы пора было мыть, приходилось дожидаться солнечного дня. Тогда знатная девица отправлялась со своей свитой к реке и ложилась на берег так, чтобы волосы свисали в воду. Служанки входили в реку. Каждая брала в руки бесконечно длинную прядь, смачивала её до корней, пропитывала драгоценными благовониями, камфорой, эбеном и другими, втирала их пальцами по всей длине пряди, а потом полоскала ее в реке. Затем все выходили из воды и просили принцессу лечь подальше от берега, чтобы можно было расстелить ее мокрые волосы на траве. Каждая служанка вновь брала вверенную ей прядь, доставала веер и принималась за работу; словно сотня бабочек одновременно махала крыльями, чтобы высушить волосы принцессы.
      – Очаровательно.
      – Но скучновато. Вы представляете, сколько часов это занимало? Поэтому японки в былые времена мыли голову всего четыре раза в год. Трудно вообразить, что в этой цивилизации, такой утонченной, существовавшей по законам эстетизма, красавицы почти всегда ходили с блестящими от жира волосами.
      – Я обожаю вашу манеру рассказывать чудесные истории и под конец одним махом перечеркивать всю их поэтичность.
      – А я бы не отказалась быть японской принцессой: вы стали бы моей фрейлиной, мы с вами пошли бы к реке, и вы мыли бы мои волосы.
      – Мы можем сделать это в море! – воскликнула Франсуаза, вновь преисполнившись надежды открыть Хэзел то, что от нее скрывали.
      – Морская вода вредна для волос.
      – Пустяки! Потом вы прополощете их под душем. О, не отказывайтесь, пожалуйста, пойдемте прямо сейчас!
      – Я сказала: нет. Как, по-вашему, я смогу представить, будто мы в Японии, если перед глазами у меня будет нормандское побережье?
      – А мы пойдем на другую сторону, откуда виден только океан.
      – Вы сошли с ума, Франсуаза. Как вы войдете в ледяную воду, на дворе ведь март?
      – Я крепкая, мне холод нипочем. Ну идемте же! – взмолилась она и потянула девушку за руку.
      – Нет! Я вам уже говорила, что некому выходить из дому.
      – А я хочу.
      – Можете выйти без меня.
      «Уже не могу!» – подумала медсестра, силой увлекая Хэзел к двери. Та вырвалась и закричала сердито:
      – Да какая муха вас укусила?
      – Мне так хотелось побыть с вами наедине!
      – Вы и здесь со мной наедине!
      Совершенно убитая тем, что так рисковала попусту, молодая женщина велела подруге лечь и смиренно принялась ее массировать.
 
      Двое охранников отвели ее в пурпурную комнату. Очень скоро туда пришел и Капитан:
      – Не забывайтесь, мадемуазель. Вы чересчур осмелели.
      – Можете меня наказать.
      – Смотрите, я поймаю вас на слове.
      – Вам же будет хуже, если придется меня убить, Хэзел сойдет с ума.
      – Не обязательно убивать.
      – Что вы имеете в виду?
      – Призовите на помощь воображение. Следующей подобной выходки я не спущу.
 
      Франсуаза Шавен провела ночь за чтением «Пармской обители». К ее несказанному удивлению, роман ей очень понравился. Она дочитала его к шести утра.
      После обеда люди Лонкура отвели ее в комнату.
      У девушки был несчастный вид.
      – Не вам, а мне следовало бы дуться. Вчера вы обошлись со мной, как со служанкой, – сказала ей Франсуаза.
      – Простите меня. Я знаю, со мной бывает нелегко. Понимаете, сегодня двадцать девятое марта. Через два дня мой день рождения, и я умираю от страха.
      – Нет ничего страшного в том, что вам исполняется двадцать три года.
      – Речь не об этом. Капитан себя не помнит от радости, что нам исполнится сто лет на двоих. У стариков бывает такая блажь, им вечно чудится символика в цифрах А я боюсь, что он захочет определенным образом отпраздновать эту дату, если вы понимаете, что я имею в виду.
      Медсестра сочла благоразумным переменить тему разговора:
      – Вы мне не поверите: я закончила «Пармскую обитель». Я читала всю ночь.
      – И вам понравилось?
      – Не то слово.
      Последовали долгие расспросы: «А вам понравилось, как…», «А как вам нравится тот момент, когда…». Поскольку «Пармская обитель» – книга длинная, возник даже спор.
      – Конечно же, Фабрицио и Клелия просто дураки. Сансеверина и граф Моска – вот кто настоящие герои романа, это всеми признано. Но сцена в тюрьме до того хороша, что юным олухам можно все простить, – высказалась Хэзел.
      – Это когда Фабрицио смотрит на нее сквозь щелки своей камеры?
      – Нет. Когда его вторично сажают в тюрьму и она приходит, чтобы отдать ему свою девственность.
      – О чем это вы?
      – Вы прочли книгу или нет?
      – Я поняла, какую сцену вы имеете в виду, но ведь нигде не сказано, что между ними была близость.
      – Черным по белому это не написано. Тем не менее, в этом нет никаких сомнений.
      – Тогда как же вы объясните, что у меня не возникло такого впечатления, когда я читала это место?
      – Вы, может быть, читали невнимательно?
      – Мы ведь говорим о сцене, когда Клелия приходит в камеру к Фабрицио, чтобы не дать ему съесть отравленную пищу?
      – Да. Вот что сказано в тексте: «…Фабрицио не миг бороться с движением чувств, почти безотчетным. Он не встретил никакого сопротивления». Оцените, с каким искусством написана эта последняя фраза.
      – Вы знаете книгу наизусть?
      – Прочитав ее шестьдесят четыре раза, немудрено. Особенно этот пассаж: на мой взгляд он представляет собой лучший во всей литературе пример письма между строк.
      – А я нахожу, что только извращенный ум мог что-то прочесть между строк в этой сцене.
      – У меня извращенный ум? – воскликнула девушка.
      – Надо и впрямь быть испорченной, чтобы узреть с этой фразе намек на лишение невинности.
      – Надо и впрямь быть ханжой, чтобы его не узреть.
      – Ханжой – нет. Медсестрой – да. Так девиц не дефлорируют.
      – А вы знаток в этих делах, Франсуаза? – усмехнулась Хэзел.
      – Я просто разбираюсь в жизни.
      – Мы говорим не о жизни, а о литературе.
      – Вот именно. В тексте сказано: «движением чувств, почти безотчетным». Безотчетным движением девственности не лишают.
      – Почему же?
      – Во-первых, я не назвала бы это движением.
      – Это литота.
      – Лишить девушку невинности посредством литоты – по-моему, это чересчур.
      – А по-моему, прелестно.
      – Кроме того, если даже допустить, что вы правы, это движение никак не могло быть безотчетным.
      – Почему нет?
      – Он страдал по ней на протяжении не одной сотни страниц. После этого он уж никак не взял бы ее безотчетно!
      – Это не надо понимать так, что все произошло случайно или что он ее не хотел. Это значит, что страсть охватила его и он не владел собой.
      – Больше всего меня покоробило это «почти».
      – А должно было бы скорее утешить: ведь «почти» смягчает то самое «безотчетное», которое вам так не нравится.
      – Наоборот. Если речь идет о дефлорации, «почти» никуда не годится. В этом слове есть нечто бесстыдное, и это делает ваше истолкование неправдоподобным.
      – Можно бесстыдно лишить невинности.
      – Нет, когда речь идет о безумно влюбленном.
      – Не ожидала, Франсуаза, что вы окажетесь такой романтичной, – сказала девушка с лукавой улыбкой. – Помнится, я слышала от вас более чем прагматичные рассуждения о сексе.
      – Вот именно: как, по-вашему, он мог делать свое дело в камере, на уголке стола?
      – Технически это возможно.
      – Только не с девственницей-недотрогой!
      – Не такая уж она, по-моему, недотрога. Если хотите знать мое мнение, она для того и пришла, что бы отдаться Фабрицио.
      – Как-то не вяжется с характером этой кривляки. Но вернемся к технике: вы представляете себе женское исподнее того времени? При том, каким оно было, у мужчин ничего не вышло бы без содействия женщины. Неужели вы думаете, что Клелия, расставаясь с невинностью, сама этому способствовала?
      – Девушки проявляют порой неожиданную смелость.
      – Вы говорите по собственному опыту?
      – Не будем менять тему. Фабрицио – пылкий юный итальянец, герой одного из величайших романов прошлого века. Он без ума от любви к Клелии, и после бесконечно долгого ожидания ему, наконец, выпадает счастье остаться с любимой наедине. Если он не воспользовался случаем, то он просто размазня!
      – Я же не говорю, что он к ней вовсе не прикасался, я говорю, что делал он с ней не это.
      – Да? А что же, интересно узнать?
      – Слово «движение» в моем понимании скорее предполагает ласку.
      – Что же он ласкал? Выражайтесь яснее.
      – Ну, не знаю… Может быть, грудь.
      – Немногим же он довольствуется, ваш красавчик. Надо быть совсем бесчувственным чурбаном, чтобы не захотеть большего.
      – «Мой красавчик»? Вы так говорите, будто я автор. Я лишь комментирую написанное.
      – Вздор. Великие книги потому и великие, что каждый читатель становится их автором. Вы прочитываете их так, как вам хочется. А хочется вам совсем немногого.
      – Дело не в том, чего мне хочется. Если бы Стендаль хотел, чтобы Клелия потеряла невинность в таких обстоятельствам он сказал бы больше. Он не ограничился бы двумя туманными фразами.
      – Непременно ограничился бы. В этом вся прелесть. А вам нужны подробности?
      – Да.
      – Это Стендаль, Франсуаза, а не Брэм Стокер. Читайте лучше про вампиров: гемоглобиновые сцены понравятся вам больше.
      – Не говорите дурно о Брэме Стокере: я его обожаю.
      – И я! Я люблю и груши, и гранаты. И я не требую от груш, чтобы они походили вкусом на гранаты. Груши я люблю за их утонченную сладость, а гранаты – за кровь, брызжущую на подбородок.
      – Нечего сказать, сравнение отменное.
      – Кстати, если вам нравятся вампиры, обязательно прочтите «Кармиллу» Шеридана Ле Фаню.
      – Возвращаясь к «Пармской обители», не стоит ли признать, что мы обе правы? Если Стендаль удовольствовался в этом месте двумя фразами, возможно, он хотел двусмысленности. Или, быть может, сам не мог определиться.
      – Допустим. Но почему для вас настолько важно, чтобы это было так?
      – Сама не знаю. Мне кажется, что двое могут ощутить глубокую близость, не познав друг друга в библейском смысле этого слова.
      – Тут наши мнения совпали.
      После этого массаж продолжался в молчании.
 
 
      Лонкур наведался к Франсуазе Шавень в пурпурную комнату минут через десять после того, как она туда вернулась.
      – Я принес вам «Кармиллу», поскольку догадался, что вы меня об этом попросите.
      – Я вижу, вы по-прежнему не пропускаете ни словечка, из наших разговоров.
      – Было бы глупо лишать себя такого удовольствия. Слушать, как две молодые женщины дискутируют о дефлорации Клелии, – просто наслаждение. Кстати, я согласен с вами: я тоже думаю, что Конти осталась девственницей.
      – Удивительно слышать такое от вас. Вы ведь не сторонник целомудрия, – фыркнула Франсуаза.
      – Вы правы. Но Фабрицио дель Донго я считаю полным идиотом. Отсюда и мое мнение.
      – Не вижу ничего удивительного в том, что сластолюбивый старикашка презирает юношу-идеалиста.
      – Не более удивительно, что чистая молодая женщина презирает сластолюбивого старикашку.
      – Вы пришли ко мне, чтобы поделиться своими взглядами на литературу?
      – Я не обязан перед вами отчитываться. Я люблю поговорить с вами, вот и все.
      – А я с вами – нет.
      – Мне это безразлично, моя дорогая. Вы вообще мне очень нравитесь. И еще мне нравится смотреть на ваше милое личико, когда я привожу вас в негодование.
      – Тоже типично старческая утеха.
      – Вы не представляете, какое удовольствие доставляют мне подобные комментарии. Осуждайте меня, я это обожаю. Вы правы, у меня свои утехи – уж какие есть. Да будет вам известно, они восхитительны, куда лучше мимолетных удовольствий молодости, я рожден быть старым. Мне повезло: я состарился давным-давно. В сорок пять лет я уже выглядел на все шестьдесят пять. Море избороздило морщинами мое лицо.
      – Не желаю слушать ваши откровения.
      – Когда я встретил Адель, мне было сорок семь, а ей восемнадцать, но разница в возрасте казалась куда больше. Почему я вам это рассказываю? Да потому, что вы единственный человек, с кем я могу поговорить об Адели. Я никогда ни с кем о ней не говорил, по вполне понятным причинам.
      – Вам хочется о ней поговорить?
      – Отчаянно хочется, ведь я молчал двадцать лет. Хэзел ничего не знает и ни в коем случае не должна узнать. Иначе ее головку могут посетить ненужные мысли.
      – И главное – у нее откроются глаза на ложь, которой вы ее окружили. Она не знает, что ее ночные сорочки принадлежали ее предшественнице. Не знает, кто был архитектором этого странного дома: она думает, что вы его таким и купили.
      – Она еще многого не знает. И вы тоже.
      – Что ж, расскажите, раз уж вам совсем невмоготу.
      – Когда я впервые встретил Адель, тридцать лет тому назад в Пуэнт-а-Питре, я был сражен наповал. Вы видели ее портрет: ангел, слетевший с небес. До нее я никогда никого не любил. Судьбе было угодно, чтобы в ту пору я уже выглядел стариком. Мадемуазель Лангле, сирота со средствами, была окружена поклонниками. Я не мог ни на что надеяться. Но не было бы счастья, да несчастье помогло. На Гваделупе оказался проездом некий депутат, и в его честь устроили бал. Был приглашен весь цвет Пуэнт-а-Питра – о, вы не представляете, какие отвратительные сборища кривляк я вынужден был посещать с единственной целью увидеть эту девушку, которая даже не замечала меня. Она танцевала, а я смотрел на нее с восторгом и отчаянием. Кто лучше влюбленного старика знает, какая это пытка, когда перед глазами у вас само совершенство, но вы не можете им обладать?
      – Довольно прописных истин. Что же вы сделали?
      – Ничего. Как говорят дети, не я первый начал. Вмешался рок. Праздник был в разгаре, как вдруг вспыхнул пожар, и огонь распространился в мгновение ока. Все бросились врассыпную. Те самые молодые люди, которые пять минут назад дарили Адели свои сердца, с воплями разбежались кто куда, не думая о том, что станется с ней. А на нее паника подействовала очень странно: она застыла как статуя среди языков пламени и, казалось, не понимала, что происходит. Я бы сказал, что она была без сознания, хоть и держалась на ногах; не двигаясь с места, она завороженно смотрела на огонь полными ужаса глазами. Я же не покинул ее ни на мг – согласитесь, это доказывает, что я единственный любил ее по-настоящему.
      – Прекрасное оправдание.
      – Говорите что хотите, но я как-никак спас ей жизнь. Если бы не я, она, вне всякого сомнения, погибла бы в пламени.
      – Лучше сказать, что вы отсрочили ее гибель на десять лет.
      – Если бы благодаря вам, медсестре, больной прожил лишних десять лет, разве не говорили бы вы, что спасли ему жизнь?
      – Как можно сравнивать мою работу с вашим гнусным обманом?
      – Действительно нельзя: вы ведь не влюблены в ваших пациентов. Но вернемся в тысяча восемьсот девяносто третий год: итак, я был в самом пекле рядом с Аделью. Моя мысль сработала очень быстро: я понял, что это мой единственный шанс и что такого не представится больше никогда. Я подхватил на руки ее легкое тело и краем своей одежды прикрыл ей лицо. После этого я кинулся к выходу сквозь языки пламени; едва я выбежал из бального зала, как рухнул потолок. В царившей вокруг панике никто не заметил, как я убегал, держа на руках женщину с прикрытым лицом. Я принес ее в комнату, которую снимал неподалеку.
      – Постойте, я угадаю: первым делом вы убрали оттуда все зеркала.
      – Естественно. Когда девушка пришла в себя, я со всей возможной осторожностью сообщил ей, что лицо ее обожжено и обезображено. Она почти не помнила, что с ней случилось, и поверила мне. Она умоляла меня принести ей зеркало. Я отказывался наотрез. Она просила все настойчивее, и тогда я пошел к зеркальщику и попросил изготовить для меня ручное зеркальце самое кривое, какое только возможно: я-де хочу подшутить над другом. Мастер расстарался на совесть. Я принес эту вещицу домой и протянул ее Адели со словами: «Убедитесь сами, мадемуазель, я вас предупреждал». В зеркальце отразилось раздутое, жуткое, нечеловеческое лицо. Она вскрикнула от ужаса и лишилась чувств.
      – Это зеркальце – вы сохранили его, не так ли?
      – Сам не знаю, что заставило меня тогда его сохранить, – наверно, интуиция. Когда Адель очнулась от обморока, вот что она сказала мне: «Сударь, у вас благородное сердце, к вам одному может обратиться с мольбой навеки обездоленная девушка: если вы меня любите, спрячьте меня. Скройте меня навсегда от людских глаз. Пусть люди, видевшие меня в мою лучшую пору, никогда не узнают, какой я стала. Пусть они помнят меня прекрасной!» Я ответил, что я капитан и собираюсь пересечь на своем корабле океан, – и предложил ей отправиться со мной.
      Она целовала мне руки в знак благодарности – поистине странно было видеть, как эта воплощенная красота, упав передо мной на колени, приникает к моим сухим, морщинистым ладоням своими дивными губами.
      – Вы подлец.
      – Мне это не мешает жить. Итак, мы пересекли Атлантический океан и причалили в Нё, который тогда был таким же малоизвестным портом, как и сейчас.
      – Именно по этой причине вы выбрали Нё, не правда ли? Чем меньше любопытных глаз, тем лучше.
      – Но в основном я выбрал Нё из-за Мертвого Предела; в то время на этом острове никто не жил. Оставив Адель на корабле, я занялся покупкой острова, что оказалось проще, чем можно было ожидать. Затем я сам нарисовал проект дома, и его в строжайшей тайне возвели рабочие, которых я предусмотрительно нанял подальше от здешних мест. Когда я поселил в нем девушку, она себя не помнила от благодарности при мысли, что я специально для нее построил этот дом без отражений.
      – Она уже была вашей любовницей?
      – Нет, я ждал, пока мы переберемся на Мертвый Предел. Мне хотелось, чтобы все произошло в наилучших условиях: Адель на протяжении всего плавания страдала морской болезнью, а я хотел, чтобы она была здорова, когда это случится с ней в первый раз, – она ведь была девственницей, как и Хэзел пять лет назад.
      – Мне не нужны такие подробности.
      – А я хочу, чтобы вы их знали.
      – Вы такой же, как все мужчины: хлебом вас не корми, дай похвалиться своей сексуальной жизнью.
      – Не судите огульно. Во-первых я никогда ни с кем об этом не говорил, нетрудно догадаться почему. Кроме того, я не стал бы открываться первому встречному, однако мне нравится рассказывать обстоятельно, когда меня слушает красивая, умная и разгневанная молодая женщина. Да, и Адель, и Хэзел были девственницами. Как же мне повезло!
      – Мне всегда было интересно, почему особи мужского пола говорят о непорочности девушки, как о трофее. Охотники вешают на стены кабаньи головы и оленьи рога, а вам бы украсить им девственностями.
      – Эротика – глупость, мадемуазель, но еще большая глупость – лишать себя этого удовольствия. Когда я в первый раз пришел к Адели в спальню, она никак не хотела верить, что я ее желаю. «Это не возможно, – твердила она, – надо быть чудовищем, чтобы желать такую девушку, как я» Я сказал ей: «Я вижу то, что кроется за изуродованными чертами, и люблю твою душу», – а она мне ответила – как и Хэзел, она так и не смогла перейти со мной на «ты»: «Если вы любите мою душу, так довольствуйтесь ею!» Те же слова, что я слышу от моей нынешней питомицы, те же ссылки на свое несчастье, не говоря уж о других вещах, которые деликатность не позволяла им назвать своими именами…
      – …а именно – что вы отнюдь не были любовником их мечты.
      – Да. Какой реванш для меня, никогда не бывшего красавцем и так рано настигнутого старостью! Вы назвали меня подлецом, но ведь если бы эти девушки удостоили меня вниманием, мне не пришлось бы прибегать к столь бесчестной уловке.
      – Вы будете винить их в том, что они любят молодость и красоту? Оригинально прозвучало бы из ваших уст.
      – Это нельзя сравнивать. Я – мужчина.
      – И, как все мужчины, вы скажете мне, что женщинам не пристало любить молодость и красоту. Странно: для вас нам следует быть молодыми и красивыми, но, когда нам предстоит выбирать, в кого влюбиться, вы нас убеждаете, что подобные мелочи не имеют значения.
      – Это биология: чтобы женщина возжелала мужчину, ему не обязательно быть красавцем.
      – Мы, женщины, по-вашему, такие бесчувственные создания, что нас не волнует красота? Послушайте, Капитан, вы сами-то верите в то, о чем здесь толкуете?
      – Да, поведение Адели и Хэзел доказывает обратное. И все же, по-моему, должно быть так, а не иначе. В ответ на то, что казалось мне несправедливостью, я и совершил подлость.
      – Слава богу, наконец-то я слышу от вас, что это подлость.
      – Это не значит, что мне за нее стыдно. Как я могу испытывать угрызения совести, если мне дважды было даровано величайшее в жизни счастье?
      – А самоубийство Адели? Оно не мешает вам спокойно спать?
      – Признаюсь вам откровенно: ее самоубийство терзало мне сердце целых пятнадцать лет. Пятнадцать лет мук и отчаяния.
      – Почему же только пятнадцать? Что же такое произошло через пятнадцать лет, что положило конец вашим мучениям?
      – Вы могли бы догадаться: я встретил Хэзел.
      – Ну, уж это ни в какие ворота не лезет! Новое преступление, искупающее прежние грехи? Что за бред, объясните мне, как такие возможно?
      – Признаю, здесь есть какая-то тайна. Попробую рассказать вам, как свершилось это чудо. Произошло это в январе восемнадцатого года. Случай – или, может быть, судьба – в тот день направил меня к моему нотариусу, который живет в Танше, недалеко от Нё. К моему великому изумлению, оказалось, что этот городишко превратился в полевой госпиталь или, вернее сказать, в лагерь обреченных: после недавней череды особенно свирепых воздушных налетов в Танше ступить было некуда от изувеченных тел. Мертвые и умирающие лежали вперемешку. Я был потрясен: на Мертвом Пределе я жил, замкнувшись в своем горе. Ни один солдат не заезжал на мой остров, и война меня, можно сказать, не коснулась, лишь иногда я слышал ее далекое, эхо. Я не осознавал размаха и ужаса этой бойни, а тут внезапно она была явлена мне во всей своей чудовищной реальности. Пока я, остолбенев, смотрел на это кровопролитие, прибежали санитары с носилками и положили на землю подле меня накрытое простыней тело – еще одно среди множества других.
      – Хэзел?
      – А вы как думаете? Я было решил, что это очередной мертвец, но тут санитар сказал медбратьям: «Она еще жива. Родители погибли на месте». Так я узнал, что это девушка и что она круглая сирота.
      – Вы любите круглых сирот, не так ли?
      – Что хорошо с круглыми сиротами – не приходится терпеть ни тестя, ни тещу. Меня вдруг разобрало любопытство; какая она? Сколько ей лет? Я наклонился над телом и приподнял простыню. Это был шок. Вы сами знаете, какое потрясение испытываешь, внезапно увидев такое лицо. Совсем непохожая на Адель, Хэзел была отмечена той же печатью высшей и совершенной прелести.
      – Это верно: даже выражение такое же – насколько я могу судить по фотографии.
      – Казалось, я находился посреди картины Иеронима Босха: со всех сторон мерзость, ужас, страдание, смерть – и вдруг посреди всего этого островок первозданной чистоты. Красота в окружении скверны. Хэзел растерянно озиралась, словно пытаясь понять, не в аду ли она. Потом ее испытующий взгляд остановился, на мне. «Вы мертвый или живой?» – прозвучал нежный, как журчание родника, голосок. Отменный вопрос, самый подходящий для меня. Я не раздумывал ни секунды: подхватил ее на руки и скрылся в своем автомобиле. Сама Смерть не поступила бы иначе. И я уехал, увозя с собой найденное сокровище.
      – Так просто?
      – Да. Никто этого не заметил. Знаете, раненым больше, раненым меньше, санитарам было не до того.
      Я даже оказал им услугу, потому что рук не хватало на такое количество умирающих.
      – А зачем ее накрыли простыней? Обычно так делайте мертвецами или тяжелоранеными.
      – Не знаю. Может быть, чтобы она не увидела трупы родителей. Одно могу сказать: тот, кто накрыл ее, мне чертовски удружил. Ведь если бы санитары хоть раз взглянули на ее лицо, они бы его не забыли.
      – А в Нё тоже никто не заметил, как вы садились на катер?
      – Нет. Я оставил автомобиль у пристани – она была пуста – и перенес ее на судно, будто мешок яблок. Море надежнее любых стен, когда надо кого-то спрятать.
      – Как в замке Иф?
      – Здесь не тюрьма. Хэзел вольна уйти, если захочет.