Я заметила ее в первый же день – такая улыбка! И сразу захотелось познакомиться.
      Хоть я наверняка знала, что не получится. Подойти к ней – куда там! Я всегда дожидалась, чтобы другие подошли ко мне сами, а никто никогда не подходил.
      Таким оказался мой университет: вместо того, чтобы окунуться в универсум, очутилась в одиночестве.
      Прошла неделя, и однажды взгляд ее упал на меня.
      Я подумала, что она тут же и отвернется. Но нет – она не отводила глаз и внимательно меня изучала. Взглянуть на нее в ответ я не решалась, у меня задрожали поджилки, и я замерла чуть дыша.
      Мука не кончалась и стала наконец невыносимой. Тогда, впервые в жизни расхрабрившись, я посмотрела ей прямо в глаза – она помахала мне рукой и засмеялась.
      А секунду спустя уже болтала о чем-то с ребятами.
      На следующий день она подошла ко мне и поздоровалась.
      Я вежливо ответила, но больше не произнесла ни слова. Стояла и проклинала свою застенчивость.
      – На вид ты младше других, – сказала она.
      – Так и есть. Мне месяц назад исполнилось шестнадцать.
      – Ну и мне тоже. Только три месяца назад. Но по мне не скажешь, а?
      – Да уж.
      Ее уверенный вид перекрывал разницу в два-три года, которая отделяла нас обеих от однокурсников.
      – Как тебя зовут? – спросила она.
      – Бланш. А тебя?
      – Христа.
      Необычное имя. Я снова замешкалась. Она заметила мое удивление и пояснила:
      – В Германии это имя не такое редкое.
      – Ты немка?
      – Нет. Я из восточных кантонов.
      – Но ты говоришь по-немецки?
      – Конечно.
      Я посмотрела на нее с восхищением.
      – Ну пока, Бланш.
      И не успела я ответить, как Христа сбежала по ступенькам к самым нижним рядам аудитории. Ее уже на все лады окликали из шумной стайки студентов. Христа, сияющая, подошла к ним.
      «Здорово она вписалась», – подумала я.
      Это слово имело для меня огромное значение. Я сама не вписывалась никуда и никогда, а те, кому это удавалось, вызывали у меня смешанное чувство презрения и зависти.
      Я всегда была одна, что, в общем, вполне бы меня устраивало, будь это по моему собственному выбору. Но это было не так. И мне страшно хотелось «вписаться», хотя бы ради того, чтобы потом с удовольствием «выписаться».
      Пределом моих мечтаний стало подружиться с Христой. Но само по себе желание иметь подругу казалось невыполнимым. А уж такую, как Христа, – да нет, нечего и надеяться.
      В какой-то миг я задумалась о том, почему, собственно, я жаждала именно ее дружбы. Ясного ответа я не нашла: в этой девушке было что-то особенное, но точно определить, что именно, я бы не могла.
      Но вот однажды, выходя из ворот университета, я вдруг услышала, что меня окликнули по имени.
      Такого не было еще ни разу, и с непривычки я перепугалась. А когда обернулась, увидела, что меня догоняет Христа. Не может быть!
      – Ты куда? – спросила она, зашагав рядом со мной.
      – Домой.
      – А где ты живешь?
      – Здесь рядом, в пяти минутах ходьбы.
      – Вот бы мне так!
      – А ты где живешь?
      – Я ж тебе говорила: в восточных кантонах.
      – Ты что, каждый день ездишь туда и обратно?
      – Ну да.
      – Это же далеко!
      – Еще бы – два часа на поезде в один конец. Не считая автобуса. Но иначе не получается.
      – Думаешь, выдержишь?
      – Посмотрим.
      Чтобы не ставить ее в неловкое положение, я не стала больше ни о чем спрашивать. Наверное, у нее не было денег на общежитие. Мы дошли до моего дома, и я остановилась.
      – Ты живешь с родителями? – спросила она.
      – Да. А ты?
      – Тоже.
      – В нашем возрасте это нормально, – зачем-то пробормотала я. Христа расхохоталась, как будто я сказала что-то жутко смешное. Я вспыхнула.
      Я не могла понять, подруга я для нее или нет. Где тот таинственный критерий, по которому можно судить, приняли тебя в подруги или нет. У меня никогда не бывало подруг.
      Вот, например, она посмеялась надо мной – что это, признак дружбы или презрения? Мне было неприятно. Потому что я-то уже дорожила ее мнением.
      Иногда, в трезвую минуту, я пыталась понять почему. Каким образом то немногое, совсем немногое, что я знала о Христе, объясняло мое желание понравиться ей? Или всему причиной то незначительное обстоятельство, что она, одна-единственная, обратила на меня внимание?
      Во вторник занятия у нас начинались в восемь утра. Христа пришла с синяками под глазами.
      – У тебя усталый вид, – заметила я.
      – Я встала в четыре часа.
      – В четыре? Ты же говорила, что на дорогу уходит два часа.
      – Я живу не в самом Мальмеди, а в поселке, это еще полчаса от станции. Чтобы успеть на пятичасовой поезд, мне надо встать в четыре. Да и в Брюсселе от вокзала до университета еще надо добраться.
      – Но вставать в четыре часа – это же кошмар!
      – Ты можешь придумать что-нибудь другое? – раздраженно спросила Христа.
      Она круто развернулась и ушла. Я готова была себя убить. Надо было как-то помочь ей.
      Вечером я рассказала о Христе родителям. И назвала ее, чтобы добиться, чего хочу, своей подругой.
      – У тебя есть подруга? – спросила мама с плохо скрытым удивлением.
      – Да. Можно она будет ночевать у нас по понедельникам? Она живет очень далеко, в каком-то поселке в восточных кантонах, и во вторник ей приходится вставать в четыре часа, чтобы к восьми быть на занятиях.
      – Ну разумеется. Поставим раскладушку в твоей комнате.
      Назавтра я собралась с духом и заговорила с Христой:
      – Если хочешь, можешь по понедельникам ночевать у меня.
      Она посмотрела на меня с радостным изумлением. Это была лучшая минута в моей жизни.
      – Правда?
      И надо же было мне тут же все испортить:
      – Мои родители не против, – сказала я.
      Христа прыснула. А я сморозила еще одну глупость – спросила:
      – Ты придешь?
      Все вывернулось наизнанку. Я уже не предлагала Христе услугу, а упрашивала ее.
      – Так и быть, приду, – ответила она так, как будто соглашалась, только чтобы сделать мне приятное.
      Но все равно я обрадовалась и с нетерпением стала ждать понедельника.
      Я в семье единственный ребенок, с друзьями мне не везло, так что гостей у меня никогда не бывало, и уж тем более никогда никто не спал в моей комнате. Одна мысль о таком чуде наполняла меня восторгом.
      Настал понедельник. Христа держалась так же, как обычно. Но я с замиранием сердца заметила, что она пришла с рюкзачком – захватила свои вещи.
      Занятия в тот день кончились в четыре часа. А потом я целую вечность прождала у дверей аудитории, пока Христа попрощается со своими многочисленными приятелями. Наконец она не спеша подошла ко мне, но заговорила – с вынужденной любезностью, словно оказывая мне великую милость, – только тогда, когда другие студенты уже не могли нас видеть.
      Сердце неистово колотилось у меня в груди, когда я открывала дверь в квартиру. Христа вошла, осмотрелась и присвистнула:
      – Ничего!
      Я почувствовала дурацкую гордость.
      – А где твои родители? – спросила она.
      – На работе.
      – Они у тебя кто?
      – Учителя в коллеже. Папа преподает греческий и латынь, мама – биологию.
      – А-а, ясно!
      Я хотела спросить, что именно ей ясно, но не решилась.
      Дома у нас не слишком роскошно, но красиво и приятно.
      – Покажи мне свою комнату!
      Ужасно волнуясь, я провела ее в свою берлогу. Ничего интересного в ней не было.
      – Так себе комнатка, – Христа презрительно скривилась.
      – Тут очень уютно, вот посмотришь, – как бы оправдываясь, сказала я.
      Она улеглась на мою кровать, предоставив мне раскладушку. Конечно, я и так собиралась уступить кровать ей, но предпочла бы, чтобы предложение исходило от меня. Однако я постаралась отбросить эти мелочные мысли.
      – Ты всегда здесь спала?
      – Да. Я тут живу с рождения.
      – А братья и сестры у тебя есть?
      – Нет. А у тебя?
      – У меня два брата и две сестры. Я самая младшая. Покажи мне свой гардероб.
      – Что-что?
      – Открой шкаф!
      Сбитая с толку, я повиновалась. Христа соскочила с кровати и подошла к платяному шкафу.
      Осмотрев все, что там висело, она сказала:
      – У тебя тут только одна приличная вещица.
      Она вытащила мой единственный красивый наряд – облегающее китайское платье – и быстро стянула с себя майку, джинсы и туфли. Я смотрела на нее, онемев от изумления.
      – Платьице в обтяжку, – сказала Христа, присмотревшись. – Сниму, пожалуй, и трусики.
      Миг – и она очутилась передо мной в чем мать родила. Надела платье и посмотрелась в большое зеркало. Ей очень шло. Налюбовавшись на себя, она сказала:
      – Интересно, как оно сидит на тебе.
      Этого-то я и боялась. Она сняла платье и бросила его мне:
      – Надень!
      Я пришибленно молчала, но не шевелилась.
      – Надень, говорю!
      И снова я не выжала из себя ни звука.
      Христа весело прищурилась, будто до нее дошло наконец, в чем дело.
      – Тебе неудобно, что я голая?
      Я отрицательно мотнула головой.
      – Тогда почему ты сама не раздеваешься? Давай!
      Я снова помотала головой.
      – Давай-давай! Так надо!
      Кому надо?
      – Что за дурь?! Раздевайся!
      – Нет.
      Это «нет» стоило мне большого труда.
      – Я-то разделась!
      – Я не обязана делать, как ты.
      – «Не обязана делать, как ты!» – передразнила она противным голосом.
      Я что, так разговариваю?
      – Ну, Бланш! Мы же обе девчонки!
      Тишина.
      – Смотри, я голая – и ничего! Мне плевать!
      – Это твои проблемы.
      – Проблемы у тебя, а не у меня! Ты зануда!
      Она засмеялась и изо всех сил пихнула меня. Я полетела на раскладушку и сжалась в комок. Христа стащила с меня кроссовки, проворно расстегнула на мне джинсы, потянула их вниз, прихватив и трусы. К счастью, на мне была длинная, почти до колен, майка.
      Я заорала.
      Она остановилась и удивленно уставилась на меня:
      – Ты что, ненормальная?
      Меня трясло.
      – Не трогай меня!
      – Ладно. Тогда раздевайся сама.
      – Не могу.
      – Тогда я тебе помогу! – пригрозила она.
      – Зачем ты меня мучаешь?
      – Дуреха! Никто тебя не мучает! Подумаешь, перед девчонкой?
      – Зачем тебе надо, чтобы я разделась?
      Ответ был самый неожиданный:
      – Чтобы мы были в равном положении!
      Как будто я могла с ней равняться! Я не нашлась что возразить, и она торжествующе изрекла:
      – Видишь, значит, ты должна!
      Я поняла, что мне не отвертеться, и сдалась. Взялась за низ майки, но поднять ее у меня никак не получалось.
      – Нет, не могу.
      – Ну я подожду, – сказала Христа, насмешливо глядя на меня.
      Мне было шестнадцать лет. У меня не было ничего: ни материального, ни духовного богатства. Ни любви, ни дружбы, ни опыта. Не было интересных идей, а была ли душа, я сильно сомневалась. Единственное, что мне принадлежало, это мое тело.
      В шесть лет раздеться ничего не стоит. В двадцать шесть – это давно привычное дело.
      В шестнадцать же – страшное насилие.
      «Зачем тебе это надо, Христа? Знаешь, что это для меня значит? А если б знала, то стала бы заставлять? Или потому и заставляешь, что знаешь?
      И почему я тебя слушаюсь?»
      За шестнадцать лет в моем теле накопился груз одиночества, ненависти к себе, невыговоренных страхов, неудовлетворенных желаний, напрасных страданий, подавленной злости и неистраченной энергии.
      Бывает красота силы, красота грации и красота гармонии. В некоторых телах удачно сочетаются все три ее вида. В моем же не было ни на грош ни одного. Оно было ущербно от природы, напрочь лишено и силы, и грации, и гармонии. Похоже на голодный вопль.
      Зато к этому вечно спрятанному от солнечного света телу подходило мое имя: Бланш , бледная немочь, бледная и холодная, как холодное оружие – плохо отточенный и обращенный внутрь клинок.
      – Ты будешь тянуть резину до завтра? – спросила Христа. Она валялась на моей кровати и, кажется, упивалась моими терзаниями.
      Тогда, чтобы покончить с этим разом, я резко, точно выдергивая чеку из гранаты, сорвала с себя майку и бросила на пол – ни дать ни взять Верцингеториг, швыряющий свой щит к ногам Цезаря.
      Все во мне кричало от ужаса. Я потеряла даже ту малость, которой обладала: моя жалкая нагота перестала быть моим интимным достоянием. Это была жертва в полном смысле слова. Но хуже всего, что она оказалась напрасной.
      Христа разок кивнула – и только. Окинула меня с ног до головы беглым взглядом и, видимо, не нашла ничего интересного. Лишь одна деталь привлекла ее внимание:
      – Да у тебя есть сиськи!
      Мне хотелось умереть. Пряча слезы ярости, которые сделали бы меня еще смешнее, я огрызнулась:
      – А ты как думала?
      – Цени свое счастье. В одежде ты плоская, как доска.
      После такого ободряющего замечания я нагнулась за майкой, но виста меня остановила:
      – Нет! Я хочу посмотреть, как тебе идет китайское платьице.
      Она протянула платье мне, и я его надела.
      – На мне сидит лучше, – заключила Христа.
      Мне вдруг показалось, что платье не прикрывает, а усиливает мою наготу. И я поскорее сняла его.
      Христа спрыгнула с кровати и стала рядом со мной перед большим зеркалом.
      – Смотри! Какие мы разные! – воскликнула она.
      – Ладно, хватит!
      Я была как в камере пыток.
      – Не отворачивайся, – велела Христа. – Посмотри на меня, и на себя.
      Сравнение было удручающее.
      – Ты должна развивать грудь, – наставительно сказала она.
      – Мне всего шестнадцать лет, – возразила я.
      – Ну и что? Мне тоже! Но у меня – вон, есть разница, а?
      – У каждого свой ритм.
      – Ерунда! Я покажу тебе одно упражнение. Моя сестра была как ты. Полгода позанималась – и теперь совсем другое дело. Смотри и повторяй: раз-два, раз-два…
      – Оставь меня в покое, Христа! – сказала я и нагнулась за майкой.
      Но Христа схватила ее и отпрыгнула в другой конец комнаты. Я стала за ней гоняться. Она задыхалась от хохота. А я настолько потеряла голову от унижения и ярости, что не сообразила взять другую майку из шкафа. Христа носилась по комнате и бесстыдно дразнила меня своим безукоризненным телом.
      И тут пришла с работы моя мать. Она услышала дикие вопли в моей комнате, побежала туда, без стука открыла дверь и увидела двух голых девиц, которые носились друг за другом как сумасшедшие. Того, что одна из них, ее собственная дочь, чуть не плакала, она не заметила. Взгляд ее приковала смеющаяся незнакомка.
      Стоило взрослому человеку появиться на пороге моей обители, как смех Христы разительно изменился: из сатанинского он мгновенно стал хрустальным, веселым, здоровым, как ее тело. Она остановилась, шагнула навстречу маме и протянула ей руку.
      – Здравствуйте, мадам. Извините меня, я просто хотела посмотреть, как сложена ваша дочь.
      Она улыбнулась милой шаловливой улыбкой. Мама ошарашенно смотрела на голую девушку, которая без малейшего смущения пожимала ей руку. Минуту она колебалась, а потом видимо, склонилась к тому, что перед ней просто ребенок, забавный ребенок.
      – Так это вы – Христа? – спросила она и рассмеялась.
      Теперь они смеялись вдвоем и никак не могли перестать, как будто в этой сцене было что-то невероятно комичное.
      Я смотрела на маму и чувствовала себя преданной.
      Я-то знала, что все было совсем не смешно, а ужасно. Что Христа никакой не ребенок, а только прикидывается, чтобы влезть маме в душу.
      Но мама, не подозревая ничего дурного, видела перед собой стройное, полное жизни, цветущее тело моей подруги и – уж это я знала точно! – с сожалением думала, почему я не такая, как она.
      Мама ушла, и, едва дверь за ней закрылась, смех Христы как обрезало.
      – Скажи мне спасибо, – сказала она. – Я тебя избавила от комплекса.
      Я подумала, что для всех было бы лучше, если бы я поверила в такую версию этого болезненного эпизода. Но понимала, что это мне вряд ли удастся: когда мы с Христой стояли голышом перед зеркалом, я слишком хорошо почувствовала ее злорадство: она наслаждалась моим унижением, своей властью, а особенно тем, как я мучилась стыдом; как настоящий вивисектор, она упивалась моим страданием.
      – А мать у тебя ничего, красивая, – одобрительно сказала Христа, подбирая с пола свою одежду.
      – Ну да, – согласилась я, удивленная ее доброжелательным тоном.
      – Сколько ей лет?
      – Сорок пять.
      – Ей столько не дашь.
      – Да, она отлично выглядит, – с гордостью подтвердила я.
      – Как ее зовут?
      – Мишель.
      – А отца?
      – Франсуа.
      – А он какой из себя?
      – Сама увидишь. Он вернется вечером. А у тебя какие родители?
      – Совсем не такие, как у тебя.
      – Что они делают?
      – Слишком ты любопытная!
      – Но… ты-то про моих спрашивала!
      – Нет. Ты сама похвасталась, что твои родители учителя.
      Что было сказать на такую бесстыдную ложь? Кроме того, ей, видно, почудилось, что я страшно горда профессией моих родителей. Какая дичь!
      – Тебе надо одеваться по-другому. Чтоб было видно фигуру.
      – Тебя не поймешь. То ты восхищаешься, что у меня есть грудь, то возмущаешься, что она маленькая, а теперь советуешь ее демонстрировать. Иди разбери!
      – Какие мы обидчивые!
      Христа ухмыльнулась.
      Обычно каждый у нас дома ест где хочет: кто за кухонным столиком, к перед телевизором, кто с подносом в кровати.
      Но в тот вечер, в честь гостьи, мама приготовила особенный ужин и все собрались в столовой. Когда она позвала к столу, я с облегчением вздохнула: конец этой пытке, разговору наедине с моей мучительницей.
      – Добрый вечер, мадемуазель, – поздоровался папа.
      – Зовите меня просто Христой, – непринужденно, с сияющей улыбкой ответила она.
      А потом подошла к отцу и, к великому его – и моему – изумлению, поцеловала его в обе щеки. По папиному лицу было видно, что он удивлен и покорен.
      – Я вам очень признательна за то, что вы позволили мне переночевать сегодня у вас в квартире. Она такая чудесная!
      – Ничего особенного. Просто мы постарались привести ее в порядок. Видели бы вы, в каком виде она нам досталась двадцать лет назад! Мы с женой…
      Отец пустился в бесконечный, нудный рассказ и описал весь процесс переустройства, не упуская ни одной технической детали. Христа смотрела ему в рот, как будто все это ей было жутко интересно.
      Когда же мама подала еду, она попросила добавки:
      – Очень вкусно!
      Родители были в восторге.
      – Бланш говорит, что вы живете, под Мальмеди?
      – Да, каждый день четыре часа на поезде, не считая автобуса.
      – А почему бы вам не снять комнату в студенческом общежитии?
      – Я так и хочу. Вот как заработаю побольше денег.
      – Вы работаете?
      – Да. Официанткой в баре у нас в Мальмеди. По выходным, а иногда и среди недели, если возвращаюсь не очень поздно. Я ведь сама плачу за учебу.
      Родители с восхищением посмотрели на нее и тут же перевели укоризненный взгляд на дочь, которая в свои шестнадцать лет была абсолютно не способна достичь финансовой самостоятельности.
      – Чем занимаются твои родители? – спросил папа.
      Я предвкушала, что Христа отошьет его, как меня: «Слишком вы любопытны!».
      Увы, Христа выдержала тщательно продуманную паузу и выговорила с трагической простотой:
      – Я из неблагополучной среды.
      И опустила глаза.
      Ой, акции ее поднялись разом на десять пунктов.
      Тоном скромной трудолюбивой девушки она прибавила:
      – По моим подсчетам, я смогу что-нибудь снять к концу весны.
      – Но это будет перед самыми экзаменами! Нельзя же так надрываться! – воскликнула мама.
      – Придется, – смиренно ответила Христа.
      Мне хотелось залепить ей пощечину. Но я приписала это своему дурному характеру и устыдилась.
      Христа продолжала с милой улыбкой:
      – Знаете, мне было бы очень приятно, если бы мы перешли на «ты». Конечно, с вашего позволения. Нет, правда, вы такие молодые, что мне кажется как-то глупо говорить вам «вы».
      – Что ж, давай! – сказал отец и расплылся до ушей. По-моему, предложение было нахальнее некуда, но моих родителей как будто околдовали.
      Уходя спать в нашу комнату, Христа чмокнула сначала маму:
      – Спокойной; ночи, Мишель!
      А потом папу:
      – Спокойной ночи, Франсуа!
      Я жалела, что сказала ей их имена: так подпольщик раскаивается, что выдал под пыткой свою ячейку.
      – Отец у тебя тоже что надо, – сказала мне Христа.
      Но теперь, как я заметила, меня ее похвалы уже не радовали.
      – И вообще мне у вас нравится, – заключила она, укладываясь на мою кровать.
      Положила голову на подушку и мгновенно уснула.
      Эти ее последние слова растрогали и смутили меня. Может, я зря так плохо думала о Христе? Что она такого сделала?
      Видела же мама нас обеих раздетыми догола, и ничего, отнеслась к этому нормально. Или она заметила, что я комплексую, и подумала, что мне такая встряска полезна?
      А что Христа так резко ответила на мой вопрос о ее родне, так это наверное, ее комплекс – происхождение из низов. И неадекватное поведение – просто болезненная реакция.
      Какая она в самом деле молодец – в таком возрасте сама зарабатывает на учебу. Мне бы уважать ее за это и брать с нее пример, а не обижаться по-дурацки. Я кругом неправа. Теперь мне было стыдно: как я могла не понять, что Христа – потрясающая девушка и быть ее подругой – невероятное счастье.
      Эти мысли утешили меня.
      На другое утро Христа горячо поблагодарила родителей:
      – Спасибо вам! Сегодня я спала на целых три часа больше, чем обычно!
      По пути в университет она не сказала ни слова. Наверно, была еще сонная.
      Как только мы переступили порог аудитории, я перестала для нее существовать. Весь день я провела в привычном одиночестве. Иногда до меня издали доносился смех Христы. И я уже не была уверена, действительно ли она ночевала в моей комнате.
      Вечером мама провозгласила:
      – Твоя Христа – просто сокровище! Веселая, умная, жизнерадостная – что-то невероятное!
      – А какая зрелость! – перебил ее отец. – Какое мужество! Какая рассудительность! И как тонко она разбирается в людях!
      – Да, конечно… – промямлила я, припоминая, что уж такого тонкого сказала Христа.
      – У тебя долго не было подруг, но теперь, глядя на ту, кого ты наконец-то выбрала, я понимаю: ты поднимала планку очень высоко, – сказала мама.
      – К тому же она хороша собой, – прибавил отец.
      – Да уж! – подхватила его половина. – Это ты еще не видел ее голышом!
      – Я – нет. Ну и как она?
      – Одно слово – лакомый кусочек.
      Я не знала, куда деваться от смущения, и взмолилась:
      – Хватит, мам, ну пожалуйста!
      – Да что ты жмешься! Твоя подруга держалась передо мной совершенно естественно и правильно делала. Было бы отлично, если б она могла и тебя излечить от твоей болезненной стеснительности.
      – Вот-вот. И это не единственное, в чем она могла бы послужить тебе примером!
      Я с трудом сдержала раздражение и сказала только:
      – Я рада, что Христа вам понравилась.
      – Да она просто прелесть! Пусть приходит, когда захочет! Передай ей наше приглашение.
      – Хорошо.
      У себя в комнате я разделась перед большим зеркалом и оглядела себя с ног до головы – кошмар! Христа, можно сказать, меня еще пощадила.
      Я стала противна себе с тех пор, как обнаружились первые признаки полового созревания. Теперь же, после того как меня обозрела Христа, я и сама увидела себя ее глазами, отчего неприязнь превратилась в ненависть.
      Больше всего девочка-подросток озабочена своей недавно выросшей грудью, к которой так трудно привыкнуть. Бедра – это не так страшно. Они просто постепенно меняют форму. А этих бугров на ровном месте раньше не было, с ними еще надо освоиться.
      Недаром Христа заговорила именно об этой, а не о какой-нибудь, другой части моего несчастного тела; это лишний раз доказывало, что грудь – мой главный дефект. Я сделала опыт: прикрыла ее руками и посмотрела – так гораздо терпимее и даже вполне ничего. Но стоило опустить руки – и снова жалкий, позорный вид, как будто это уродство портило сразу все. Внутренний голос пытался меня образумить:
      «Ну и что такого? Ты еще растешь. И вообще, маленькая грудь – тоже неплохо. Тебя это не волновало, пока не влезла эта девчонка. Почему тебе так важно мнение какой-то Христы?»
      Но мои руки и плечи в зеркале уже приняли позу, которую показала Христа, и начали упражнения, которые она велела делать. Внутренний голос вопил:
      «Нет! Не слушай ее! Прекрати!»
      А тело покорно продолжало гимнастику.
      Я дала себе слово, что это было в первый и последний раз.
      На следующий день я решила не подходить к Христе. Видимо, почувствовав это, она подошла ко мне сама, обняла и выжидательно посмотрела в глаза. Мне стало так неловко, что я невольно сказала:
      – Родители просили тебе передать, что ты им очень понравилась и что ты можешь приходить к нам еще, когда захочешь.
      – Мне они тоже страшно понравились. Передай им спасибо.
      – Так ты придешь?
      – В следующий понедельник.
      Ее уже звали ребята из ее компании. Она побежала к ним, села одному из парней на колени, а остальные ревниво взвыли.
      Это было в среду. До понедельника оставалась почти неделя. Но на этот раз я как-то не очень торопилась. Может, без Христы мне лучше, чем с ней?
      Увы, не совсем так. Без нее мне было теперь совсем невмоготу. С появлением Христы мое одиночество стало нестерпимым. Когда она не замечала меня, я страдала уже не просто от одиночества, а от чего-то похожего на богооставленность, чувствовала себя покинутой. Хуже того – наказанной. Раз Христа не подходит ко мне, не разговаривает со мной, значит, я в чем-то виновата? И я часами ломала себе голову, пытаясь понять, что именно сделала не так, чем заслужила такое наказание; и хотя повода для него не находила, но в справедливости не сомневалась.
      В следующий понедельник родители радостно встретили Христу. На стол поставили шампанское – Христа сказала, что ни разу в жизни его не пробовала.
      Вечер проходил очень оживленно: Христа щебетала без умолку, задавала папе и маме кучу вопросов на самые разные темы, смеялась до упаду их ответам и восхищенно хлопала меня по ляжке. От этого общее веселье становилось еще более бурным, а мне все неприятнее было принимать в нем участие.
      Верхом всего было, когда Христа, намекая на мамину элегантность, запела битловскую песенку о Мишель. Я уже открыла рот, дабы сказать, что всякая пошлость имеет предел; но вдруг заметила, что мама просто млеет. Ужасно видеть, как твои родители теряют чувство собственного достоинства.
      Только из того, что моя псевдоподруга рассказывала им, я и сама хоть что-то узнавала о ее жизни:
      – Да, у меня есть парень, его зовут Детлеф, он живет в Мальмеди. Тоже работает в баре. Ему восемнадцать лет. Я бы хотела, чтобы он получил профессию.
      Или вот: