АМЕЛИ НОТОМБ
      Метафизика труб
      Вначале не было ничего. И это ничто не было ни пустым, ни неопределенным: и оно называлось самим собой. И Бог увидел, что это было хорошо. Ни за что в мире он не создал бы, что бы то ни было. Небытие подходило ему как нельзя лучше: оно его наполняло.
      У Бога были постоянно открытые и неподвижные глаза. Если бы они были закрыты, это ничего бы не изменило. Видеть было нечего, и Бог ни на что не смотрел. Он был наполненным и плотным, как яйцо всмятку, чьей округлостью и неподвижностью он обладал.
      Бог был абсолютной удовлетворенностью. Он ничего не хотел, ничего не ждал, ничего не чувствовал, ничего не отрицал и ничем не интересовался. Жизнь была настолько полна, что она не была жизнью. Бог не жил, он существовал.
      Его существование не имело для него ощутимого начала. Некоторые великие книги имеют настолько маловыразительное начало, что его сразу забываешь, и кажется, что читаешь это испокон веков. Кажется, невозможно было определить момент, когда Бог начал существовать. Словно он существовал всегда.
      Бог не умел разговаривать, значит, у него не было мысли. Он был пресыщенностью и вечностью. И все это самым наивысшим образом доказывало то, что Бог есть Бог. И эта очевидность не имела никакого значения, т.к. Богу было совершенно наплевать на то, чтобы быть Богом.
      Глаза живых существ обладают самой удивительной из вещей: взглядом. Нет ничего более индивидуального. Об ушах живых существ не говорят "вслыш", а о ноздрях "взнюх".
      Что такое взгляд? Это невозможно выразить. Ни одно слово не в состоянии описать его странную сущность. И, однако, взгляд существует. Немногие вещи существуют также явно.
      Какая разница между глазами, обладающими взглядом и глазами, у которых его нет? Эта разница имеет имя: жизнь. Жизнь начинается там, где начинается взгляд.
      У Бога не было взгляда.
      Единственными занятиями Бога было поглощение пищи, пищеварение и, как прямое следствие, выделение. Бог не замечал, как эти растительные функции совершались в его теле. Пища всегда была одинаковой и такой не впечатляющей, что он ее не замечал. Содержимое напитков было всегда одним и тем же. Бог открывал все необходимые отверстия, чтобы твердые и жидкие продукты проходили через него.
      Вот почему на этой стадии развития мы назовем Бога трубой.
      Существует метафизика труб. Славомир Мрожек написал о шлангах слова, которые не знаешь, то ли поразительно глубокомысленны, то ли чрезвычайно смехотворны. Быть может и то и другое одновременно: трубы являются своеобразной смесью наполненности и пустоты, полой материи, мембраны существования, предохраняющей совокупность небытия. Шланг - гибкая версия трубы: эта мягкость не делает ее менее загадочной.
      У Бога была гибкость шланга, но он оставался одеревенелым и инертным, подтверждая тем самым свою природу трубы. Он пребывал в абсолютной безмятежности цилиндра. Он фильтровал вселенную и не удерживал ничего.
      _________________________
      Родители трубы были обеспокоены. Они призвали врачей, чтобы те занялись случаем этого кусочка материи, который не подавал признаков жизни.
      Доктора простукивали ее, шлепали по суставам, чтобы понять, обладала ли она механическими рефлексами, и констатировали, что она их не имела. Глаза трубы не моргали, когда лекари осматривали их с лампой.
      - Этот ребенок никогда не плачет, никогда не двигается. Он не издает ни одного звука, - сказали родители.
      Медики поставили диагноз "патологическая апатия", не отдавая себе отчета в том, что в терминах было противоречие:
      - Ваш ребенок - овощ. Это внушает беспокойство.
      Родители были утешены тем, что они приняли за хорошую новость. Овощ означало жизнь.
      - Нужно его госпитализировать, - постановили доктора.
      Родители игнорировали это предписание. У них уже было двое детей, которые принадлежали к человеческой расе: им не казалось неприемлемым иметь сверх того еще и растительное потомство. Они почти умилились этим.
      Они мило назвали его "растением".
      В чем все ошибались. Потому что растения, в том числе овощи, чтобы иметь возможность вести жизнь, невидимую человеческим глазом, являются более живыми. Они трепещут при приближении грозы, плачут от радости при наступлении дня, закаляются в презрении, когда им наносят ущерб, и пускаются в пляс семи парусов в сезон опыления. Без сомнения, у них есть взгляд, даже если никто не знает, где их веки.
      Труба была чистой и простой пассивностью. Ничто ее не трогало, ни смена климата, ни наступление ночи, ни сотни мелких ежедневных шумов, ни великое, невыразимое таинство тишины.
      Еженедельные землетрясения в Канзае, которые заставляли плакать от страха двух старших, не производили на нее никакого впечатления. Шкала Рихтера существовала для других. Однажды вечером подземный толчок в 5.6 балла поколебал гору, на которой стоял дом. Потолочные балки обрушились на колыбель трубы. Когда ее вызволили, она была само безразличие: ее глаза смотрели, не видя, на этих мужланов, пришедших беспокоить ее под обломками, где ей было так хорошо в тепле.
      Родители забавлялись флегматичностью их Растения и решили устроить ему испытание. Они прекратили его кормить и поить, ожидая пока оно само не попросит: таким образом, оно было бы вынуждено реагировать.
      Так попались те, кто сам расставил ловушку: труба приняла голодание так же, как она принимала все, без тени неодобрения или согласия. Есть или не есть, пить или не пить, ей было все равно: быть или не быть, не было для нее вопросом.
      В конце третьего дня растерянные родители осмотрели ее: она немного похудела, и ее приоткрытые губы высохли, но по ее виду нельзя было сказать, что она чувствовала себя хуже. Ей дали бутылочку со сладкой водой, содержимое которой она бесстрастно проглотила.
      - Этот ребенок уморит себя без единой жалобы, - ужаснулась мать.
      - Не будем говорить об этом врачам, - сказал отец. - Нас сочтут садистами.
      На самом деле родители не были садистами: просто они были напуганы мыслью, что их отпрыск был лишен инстинкта выживания. Им пришла в голову мысль, что их ребенок был не растением, а трубой, но они тут же отбросили эту невыносимую мысль.
      Родители по своей природе беспечны, и эпизод с голоданием был забыт. У них было трое детей: девочка, мальчик и овощ. Это разнообразие нравилось им, тем более, что двое старших не переставали прыгать, бегать, кричать, спорить и изобретать все новые шалости: необходимо было постоянно следить за ними.
      С последним, по крайней мере, они не знали этих забот. Его можно было оставлять целый день без няньки: вечером его находили в той же позе, что и утром. Ему меняли белье, его кормили, на этом все кончалось. Красная рыбка в аквариуме доставляла им больше хлопот.
      Кроме отсутствия взгляда труба выглядела абсолютно нормально: это был красивый спокойный ребенок, которого можно было показывать гостям, не краснея. Другие родители даже завидовали.
      На самом деле Бог был воплощением силы инертности - самой сильной из всех сил. Также и самой парадоксальной из всех сил: что может быть более странным, чем та неумолимая власть, которая исходит от того, что не движется. Сила инертности - это зачаточная мощь. Когда какой-нибудь народ отказывается от применения легкого прогресса, когда машина, которую толкают десять мужчин, остается на месте, когда ребенок вяло сидит перед телевизором в течение нескольких часов, когда идея, бессмысленность которой доказана, продолжает приносить вред, ошеломленно открываешь ужасающую власть неподвижности.
      Такова была власть трубы.
      Она не плакала никогда. Даже в момент рождения она не издала ни одной жалобы, ни одного звука. Без сомнения она не находила мир ни волнующим ни трогательным.
      В начале мать попробовала дать ей грудь. Ни одного проблеска не возникло в глазах младенца при виде кормящей груди: он ничего не сделал. Обиженная мать вставила сосок ему в рот. С трудом можно сказать, что Бог сосал ее. Мать решила не кормить его грудью.
      Она была права: бутылочка с соской лучше соответствовала его натуре трубы, которая узнавала себя в этой цилиндрической емкости, тогда как округлость материнской груди не возбуждала в ней родственных чувств.
      Таким образом, мать кормила его из бутылочки много раз в день, не зная, что она обеспечивала связь между двумя трубами. Божественное питание способствовало процветанию водопроводной системы.
      "Все течет", "все меняется", "нельзя дважды искупаться в одной воде", и т.д. Бедняга Гераклит покончил бы с собой, если бы он повстречал Бога, который был отрицанием его текучего видения вселенной. Если бы труба обладала какой-либо формой речи, она бы опровергла мыслителя из Эфеса1: "все застывает", "все инертно", "мы купаемся всегда в одной и той же трясине" и т.д.
      К счастью никакая форма речи невозможна без движения, которое является одним из начальных двигателей. И никакой род мысли невозможен без речи. То есть философские концепции Бога не были ни мыслительными, ни коммуникабельными: их последствия не могли никому повредить и это было хорошо, потому что подобными принципами была надолго подорвана мораль человечества.
      Родители трубы были бельгийцами по национальности. Как следствие, Бог был бельгийцем, что объясняло немало бедствий, произошедших с незапамятных времен. В этом нет ничего удивительного: Адам и Ева говорили по-фламандски, как это научно доказал один священник плоской страны2 несколько веков тому назад.
      Труба нашла хитроумное решение национальным языковым распрям: она не разговаривала, она никогда ничего не сказала, она никогда не произвела ни малейшего звука.
      Но родители были обеспокоены не столько ее немотой, сколько неподвижностью. Она достигла возраста одного года, так и не наметив своего первого движения. Другие младенцы совершали свои первые шаги, первые улыбки, первое хоть что-нибудь. Бог же не переставал производить свое первое "совсем ничего".
      Это было тем более странно, что он рос. Его рост был абсолютно нормальным. Только мозг не следовал за ним. Родители озадаченно наблюдали за ним: в их доме существовало небытие, занимавшее все больше и больше места.
      Вскоре колыбель стала слишком мала. Необходимо было перевести трубу в детскую кроватку с решеткой, которая уже послужила брату и сестре.
      - Может быть, эта перемена пробудит ее, - понадеялась мать.
      Перемена ничего не изменила.
      С начала вселенной Бог спал в комнате своих родителей. Он не беспокоил их, меньше и сказать было нельзя. Зеленое растение было более шумным. Он даже не смотрел на них.
      Время - это изобретение движения. Тот, кто не движется, не видит, как проходит время.
      Труба не отдавала себе никакого отчета в происходящем. Она достигла возраста двух лет, также она достигла бы возраста двух дней или двух веков. Она ни разу не изменила позы и даже не пыталась ее поменять: она лежала на спине, вытянув руки вдоль тела, как маленький надгробный памятник.
      Тогда мать брала ее за подмышки, чтобы поставить на ноги; отец положил маленькие ручки на поручни кроватки, чтобы ей захотелось взяться за них. Они отпустили ее в таком положении: Бог упал на спину и, ничуть не обеспокоенный, продолжал свою медитацию.
      - Ей нужна музыка, - сказала мать. - Дети любят музыку.
      Моцарт, Шопен, диски 101 Далматинец, Битлз и Шаку Хаши вызвали то же отсутствие реакции.
      Родители отказались сделать из нее музыканта. Впрочем, они вообще отказались сделать из нее человеческое существо.
      Взгляд - это выбор. Тот, кто смотрит, решает остановиться на чем-то, т.е. насильно исключить из своего внимания поля зрения все остальное. В этом взгляд, являющийся сущностью жизни, это, прежде всего, отказ.
      Жить - значит отказаться. Тот, кто приемлет все, живет не больше, чем отверстие умывальника. Чтобы жить, нужно быть способным не ставить все на один и тот же план над собой, мать и потолок. Нужно отказаться от одного, чтобы выбрать, что интереснее, то или другое. Единственный плохой выбор - это отсутствие выбора.
      Бог ни от чего не отказался, так как он не делал выбора. Поэтому он и не жил.
      Младенцы кричат в момент рождения. Этот горестный вой уже бунт, этот бунт - уже отказ. Вот почему жизнь начинается в день рождения, а не раньше, чтобы там ни говорили некоторые.
      Труба не выдала ни малейшего децибела во время родов.
      Врачи, впрочем, определили, что она не была ни глуха, ни нема, ни слепа. Это была просто раковина, которой не хватало затычки. Если бы она могла говорить, она повторяла бы без передышки единственное слово: да.
      Люди преклоняются перед равномерностью. Им нравится верить, что эволюция была результатом нормального естественного процесса; родом человеческим управляет внутренняя биологическая неизбежность, которая заставляет его ползать на четвереньках в возрасте одного года или делать свой первый шаг после нескольких тысячелетий.
      Никто не хочет верить в несчастный случай. Этот последний, название которого означает либо внешнюю предопределенность, что досадно, либо просто случайность, что еще хуже, отвергается человеческим воображением. Если бы кто-нибудь осмелился сказать: "Я сделал свой первый шаг в возрасте одного года благодаря несчастному случаю" или "Из-за несчастного случая человек начал ходить на двух ногах", скорее всего его сочли бы за сумасшедшего.
      Теория несчастного случая неприемлема, потому что она позволяет предположить, что вещи могли бы происходить по-другому. Люди не представляют, что ребенку в возрасте одного года не приходит в голову ходить; это могло бы повлечь за собой предположение, что человеку никогда не пришло бы в голову ходить на двух ногах. И кто смог бы поверить, что столь блестящий биологический вид мог не задумываться над этим.
      Труба в два года даже не попыталась ползать на четвереньках, впрочем, она не пыталась двигаться вообще. Она также не пробовала издавать звуки. Взрослые делали из этого вывод, что что-то тормозило ее развитие. Никогда они не могли бы сделать вывод, что ребенок еще не познал несчастного случая; потому что кто мог бы поверить, что без происшествия человек всегда оставался бы инертным?
      Существуют происшествия физические и ментальные. Люди решительно отрицают существование последних: о них никогда не говорят, как о двигателях эволюции.
      Однако, нет ничего более основополагающего в человеческом развитии, чем ментальные происшествия. Ментальное происшествие это пыль, случайно проникнувшая в устрицу мозга, не смотря на защиту закрытых раковин черепной коробки. Внезапно, нежная материя, живущая в самом сердце черепа, взволнована, ужаснулась, испугалась угрозы со стороны того странного вещества, которое в нее проникло; устрица, которая мирно существовала, бьет тревогу и ищет защиту. Она изобретает чудесную субстанцию, перламутр, чтобы облечь в нее чужеродную частицу, соединиться с ней, и создает, таким образом, жемчужину.
      Ментальное происшествие может также быть порождением самого мозга: эти происшествия самые загадочные и значительные. Извилина серого вещества без всякого побуждения рождает ужасную идею, ошеломляющую мысль - и в течение секунды навсегда покончено со спокойствием мозга. Вирус начинает действовать. Затормозить его невозможно.
      Тогда вынужденный действовать человек выходит из своего оцепенения. На ужасный и не сформулированный вопрос, который атаковал его, он ищет и находит тысячу неадекватных ответов. Он начинает ходить, разговаривать и адаптироваться к сотне бесполезных отношений, при помощи которых он надеется найти выход.
      Он не только его не находит, но ухудшает свое положение. Чем больше он говорит, тем меньше он понимает, и чем больше он ходит, тем больше он стоит на месте. Очень скоро он пожалеет о своем личиночном состоянии, но не осмелится признаться в этом.
      Существуют, однако, создания, на которых не действует закон эволюции, и которые не претерпевают фатального происшествия. Это клинические овощи. Врачи склоняются перед их случаем. На самом деле, они - это то, чем мы хотели бы быть.
      Это жизнь, которую следовало бы задержать за скверное использование.
      Это был обычный день. Ничего особенного не произошло. Родители осуществляли свое ремесло родителей, дети выполняли свою миссию детей, труба сконцентрировалась на своем цилиндрическом предназначении.
      И, однако, это был самый важный день в ее истории. Как таковой он не оставил о себе никакого следа. Кажется, не сохранилось ни одного архива о дне, когда человек впервые принял вертикальное положение, или о дне, когда человек, наконец, познал смерть. Самые фундаментальные события человечества прошли почти незамеченными.
      Внезапно, дом огласился воплями. Мать и гувернантка, вначале ужаснувшись, бросились искать источник этих криков. Может обезьяна забралась в жилище? Или сумасшедший сбежал из клиники?
      Отчаявшись найти причину, мать решила зайти в комнату. То, что она увидела, ошеломило ее: Бог сидел в своей кроватке и вопил так, как только мог вопить двухлетний ребенок.
      Мать приблизилась к мифологической сцене: она больше не узнавала того, что в течение двух лет представляло собой такую мирную картину. У него всегда были большие сосредоточенные глаза, серо-зеленый цвет которых можно было легко распознать; теперь же зрачки его были абсолютно черными, как пейзаж после пожара.
      Что такого могло с ним произойти, что выжгло его бледные глаза и сделало их черными как уголь? Что ужасного могло случиться, чтобы разбудить его от столь долгого сна и превратить в орущую машину?
      Единственное, что было очевидно, ребенок был в ярости. Баснословная ярость вывела его из оцепенения, и если никто не понимал ее происхождения, мотив должен был быть достаточно серьезен, учитывая ее размах.
      Очарованная мать взяла своего отпрыска на руки. Однако, она была вынуждена тут же снова положить его в кровать, так как он брыкался и толкался руками и ногами.
      Она побежала в дом, крича: "Растение больше не растение!" Она позвонила отцу, чтобы тот явился на место обнаружения феномена. Брат и сестра были приглашены выразить свой восторг святой ярости Бога.
      Через несколько часов он перестал вопить, но его глаза оставались черными от гнева. Он очень сердито смотрел на окружающее его человечество. Потом, утомленный долгим недовольством, он вытянулся и уснул.
      Семья аплодировала. Это было расценено как великолепная новость. Ребенок был живым.
      Как объяснить это запоздалое рождение спустя два года после родов?
      Ни один врач не нашел ключа к разгадке тайны. Словно ребенок нуждался в этих двух дополнительных годах внеутробной беременности, чтобы начать действовать.
      Да, но откуда эта ярость? Единственной причиной, которую можно было предположить, было ментальное происшествие. Что-то появилось в его мозгу, что показалось ему невыносимым. И в одну секунду серое вещество пришло в движение. Нервный импульс пробежал по этой инертной плоти. Его тело начало двигаться.
      Так великие империи могут обрушиться по совершенно неизвестным причинам. Очаровательные детишки, неподвижные словно статуи, одним щелчком могут превратиться в горланящих чудовищ. Самое удивительное то, что это восхищает их семью.
      Sic transit tubi gloria3.
      Отец был возбужден так, словно у него родился четвертый ребенок.
      Он позвонил своей матери, которая жила в Брюсселе.
      - Растение пробудилось! Садись на самолет и прилетай!
      Бабушка ответила, что перед приездом она сошьет себе несколько новых костюмов: это была очень элегантная женщина. В связи с этим ее визит оттянулся на многие месяцы.
      Тем временем, родители начали сожалеть об овоще былых времен. Бог не выходил из состояния ярости. Приходилось почти кидать ему его бутылочку из страха получить удар. Он мог успокаиваться на несколько часов, но никогда не было известно, что это предвещало.
      Новым сценарием был следующий: пользоваться моментом, когда ребенок был спокоен, чтобы взять его и посадить в манеж. Вначале он отупело рассматривал окружавшие его игрушки.
      Мало-помалу в нем поднималось сильное недовольство. Он замечал, что предметы существовали вне его, не нуждаясь в его царствовании. Это ему не нравилось, и он кричал.
      С другой стороны, он наблюдал, что родители и их спутники производили своими ртами членораздельные звуки, что позволяло им контролировать предметы, взаимодействовать с ними.
      Он захотел сделать то же самое. Не это ли одна из основных божественных прерогатив - давать имена всему во вселенной? Тогда он указывал пальцем на игрушку и открывал рот, чтобы назвать ее: но звуки, которые он произносил, не складывались в связное продолжение. Он сам первый этому удивлялся, так как чувствовал себя вполне способным говорить. Как только удивление проходило, ситуация начинала казаться ему унизительной и нетерпимой. Ярость охватывала его, и он в бешенстве вопил.
      Таков был смысл его воплей:
      - Вы двигаете губами, и из них выходит речь, я двигаю своими, но получается один шум! Эта несправедливость невыносима! Я буду орать пока это не трансформируется в слова!
      Таково было объяснение его матери:
      - Это ненормально - оставаться младенцем в два года. Он понимает, что запоздал, и это нервирует его.
      Неправда: Бог абсолютно не чувствовал себя опоздавшим. Кто говорит об опоздании, тот сравнивает. Бог не сравнивал себя. Он чувствовал в себе гигантскую силу и возмущался невозможностью ее применить. Его рот предавал его. Он ни секунды не сомневался в своей божественности и негодовал, что его собственные губы, казалось, не знали об этом.
      Мать подходила к его кроватке и произносила четко артикулируя:
      - Папа! Мама!
      Бог был вне себя от того, что ему предлагали так глупо подражать: она что, не знает, с кем имеет дело? Он сам был хозяином речи. Никогда бы он не опустился до повторения "папа" и "мама". В отместку он вопил что есть мочи.
      Мало-помалу, родители начали вспоминать о своем бывшем ребенке. Выиграли ли они от этой перемены? У них был загадочный и спокойный ребенок, а теперь они оказались один на один с отвратительным доберманом.
      - Ты помнишь, какая она была красивая, Растение, со своими большими безмятежными глазами?
      - А какие спокойные были ночи!
      Отныне со сном было покончено. Бог был воплощенной бессонницей. Ночью он едва ли спал два часа. А когда он не спал, то проявлял свой гнев в виде криков.
      - Хорошо, хорошо, - отчитывал его отец, - мы знаем, что ты продрыхла два года, но это не значит, что не надо теперь позволять другим спать.
      Бог вел себя как Людовик XIV, он не выносил, чтобы спали, когда он не спит, чтобы ели, если он не ел, чтобы ходили, если он не ходил и чтобы говорили, если он не разговаривал. Особенно этот последний пункт бесил его.
      Врачи разобрались в этом состоянии не больше, чем в предыдущем: "патологическая апатия" превратилась в "патологическую раздражительность", и никакой анализ не объяснил этот диагноз.
      Они предпочли прибегнуть к распространенному умозаключению:
      - Это компенсирует два предыдущих года. В конце концов, ваш ребенок успокоится.
      "Если я его раньше не выброшу в окошко" - думала отчаявшаяся мать.
      Костюмы бабушки были готовы. Она уложила их в чемоданы, сходила к парикмахеру и села на самолет Брюссель-Осака, который в 1970 году совершал перелет за какие-то двадцать часов.
      Родители ждали ее в аэропорту. Они не виделись с 1967 года: сын был сжат в объятиях, невестка приняла поздравления, Японии выразили свое восхищение.
      По дороге на гору заговорили о детях: двое были восхитительны, с третьим была проблема. "Не будем отчаиваться!" Бабушка заверила, что все уладится.
      Красота дома очаровала ее. "Как это по-японски!" - восклицала она, рассматривая зал татами и сад, который, в феврале месяце, белел цветущими сливами.
      Она не видела брата и сестру три года и пришла в восторг от 7 лет мальчика и 5 лет девочки. Затем она попросила, чтобы ее проводили к третьему ребенку, которого она еще не видела.
      Ее не захотели сопровождать в логово чудовища: "первая комната налево, ты не ошибешься". Издали слышны были хриплые вопли. Бабушка достала что-то из своей дорожной сумки и смело двинулась на арену.
      Два с половиной года. Крики, ярость, ненависть. Мир неподвластен рукам и голосу Бога. Вокруг него решетка кровати. Бог заперт. Бог хотел бы навредить, но не получается. Он отыгрывается на простыни и одеяле, по которым он колотит ногами.
      Над ним потолок с трещинами, которые он знает наизусть. Это единственные собеседники и это им он выражает свое возмущение. По-видимому, потолку все равно. Бог раздосадован этим.
      Внезапно поле зрения заполняется новым неопознанным лицом. Что это такое? Это взрослый человек, кажется, того же пола, что и мать. Когда первое удивление проходит Бог заявляет о своем недовольстве протяжным воем.
      Лицо улыбается. Богу это известно: его пытаются задобрить. Ничего не выйдет. Он показывает зубы. Лицо произносит слова своим ртом. Бог боксирует слова на лету. Его сжатые кулаки колотят звуки.
      Бог знает, что потом лицо попытается протянуть к нему руку. Он привык. Взрослые всегда приближают свои пальцы к его лицу. Он решает укусить незнакомку за указательный палец. Он готовится.
      В самом деле, в его поле зрения появляется рука, но - что это! - в пальцах белая плитка. Бог никогда не видел этого и забыл о крике.
      - Это белый шоколад из Бельгии, - говорит бабушка ребенку, с которым знакомится.
      Из этих слов Бог понимает только "белый": он знает, он видел это на молоке и стенах. Другие вокабулы для него темны: "шоколад" и особенно "Бельгия". Между тем, плитка около его рта.
      - Это нужно есть, - говорит голос.
      Есть: Богу это знакомо. Это вещь, которую он часто делает. Есть это бутылочка, пюре с кусочками мяса, раздавленный банан с тертым яблоком и апельсиновый сок.
      Есть - это пахнет. Белая плитка имеет запах Богу неизвестный. Это пахнет лучше, чем мыло и помада. Богу одновременно и страшно и хочется попробовать. Он морщится от отвращения и пускает слюну от удовольствия.
      Он смело подпрыгивает и хватает новинку зубами, жует ее, но это не требуется, она тает во рту, обволакивает дворец, рот полон им, - и происходит чудо.
      Сладострастие ударяет ему в голову, раздирает его мозг и раздается голос, который никогда раньше не был слышен:
      - Это я! Это я живу! Это я говорю! Я не "он", я - это я! Ты больше не должна говорить "он", говоря о себе, ты должна будешь говорить "я". И я твой лучший друг: это я дарю тебе удовольствие.
      Тогда-то я и родилась, в возрасте двух с половиной лет, в феврале 1970 года, в горах Канзай, деревне Шукугава, на глазах моей бабушки по отцу, благодаря белому шоколаду.
      Голос, который с тех пор не умолкал во мне, продолжал говорить у меня в голове:
      - Это вкусно, это сладко, это маслянисто, я хочу этого еще!
      Я снова откусила от плитки рыча.
      - Удовольствие - это чудо, научившее меня, что я - это я. Я - источник удовольствия. Удовольствие - это я: каждый раз, когда будет удовольствие, значит буду и я. Нет удовольствия без меня, нет меня без удовольствия.
      Плитка исчезала во мне глоток за глотком. Голос вопил во мне все громче:
      - Да здравствую я! Я великолепна, как сладострастие, которое я ощущаю и которое я изобрела. Без меня этот шоколад - ничто. Но стоит его положить мне в рот, и он становится удовольствием. Он нуждается во мне.
      Эта мысль переводилась звонкими отрыжками, все более и более воодушевленными. Я открывала огромные глаза, я качала ногами от удовольствия. Я чувствовала, что вещи запечатлевались в мягкой части моего мозга, которая хранила отпечатки всего.
      Кусок за куском, шоколад вошел в меня. Я заметила, что на конце почившего лакомства была рука, и что в конце этой руки было тело, над которым возвышалось доброжелательное лицо. Голос во мне сказал:
      - Я не знаю, кто ты, но поскольку ты принесла мне поесть, ты - кто-то хороший.
      Две руки подняли мое тело из кровати, и я оказалась в чужих руках.
      Мои ошеломленные родители увидели бабушку, несущую довольного и послушного ребенка.
      - Представляю вам мою лучшую подругу, - с триумфом произнесла она.
      Я милостиво позволила передавать себя с рук на руки. Мои отец и мать не могли дать себе отчета в этом превращении: они были счастливы и обижены. Они расспрашивали бабушку.
      Та удержалась от разоблачения природы секретного оружия, к которому она прибегла. Она предпочла позволить витать над этим тайне. Ее заподозрили в колдовских чарах. Никто не мог предвидеть, что зверь запомнит изгнание злого духа.
      Пчелы знают, что только мед дает личинкам вкус к жизни. Они бы не дали миру столько рьяных медоваров, если бы кормили их пюре с кусочками мяса. Моя мать имела свои теории насчет сахара, который считала причиной всех бед человечества. И однако именно "белому яду" (как она его называла) она была обязана своим ребенком с приемлемым отныне поведением.
      Я понимаю себя. В возрасте двух лет, я вышла из оцепенения, чтобы открыть, что жизнь была долиной слез, где ели вареную морковь с ветчиной. У меня было чувство, что меня надули. Для чего стоило рождаться, если не для познания удовольствия? Взрослым доступна тысяча видов сладострастья, но ребенку только сладости могут открыть двери наслаждения.
      Бабушка наполнила мне рот сахаром: внезапно, дикий зверь узнал, что все мучения были оправданы, что тело и мозг служили для ликования, а, стало быть, нечего было упрекать ни вселенную, ни себя самое за собственное существование. Удовольствие воспользовалось случаем, чтобы дать имя своему инструменту: его назвали Я, - и это имя за мной сохранилось.
      С давних времен существует секта идиотов, которые противопоставляют чувственность и ум. Это порочный круг: они лишают себя сладострастия, чтобы восхвалять свои интеллектуальные способности, что в результате их обедняет. Они становятся все глупее, что укрепляет их в убежденности, что они блистают, потому что не изобрели еще ничего более глупого, чем считать себя умным.