Дрожь и оцепенение

      Самым смешным было то, что Пит Крамер даже не заметил того, что стал объектом скандального происшествия и причиной потери душевного равновесия милой мадемуазель Мори. Ее ноздри трепетали, и причину этого не трудно было угадать. Ей необходимо было определить, был ли замечен подмышечный позор голландца.
      И вот тут-то наш симпатичный батав*, сам того не подозревая, нанес урон процветанию евроазиатской расы: заметив в небе дирижабль, он подбежал к окну. От этого быстрого перемещения по воздуху разлился душистый шлейф, а сквозняк разнес запах по всей комнате. Не осталось никакого сомнения, от Пита Крамера пахло потом.
      Никто в огромном офисе не мог этого не знать. И никого не умилил детский восторг паренька при виде рекламного дирижабля, который регулярно пролетал над городом.
      Когда пахучий иностранец удалился, моя начальница была бледна. Однако, ей предстояло худшее. Начальник отдела господин Саито первым кинул камень:
      - Я бы не выдержал ни минуты дольше!
      Таким образом, было разрешено позлословить. Остальные тотчас же этим воспользовались:
      - Да понимают ли эти белые, что от них пахнет мертвечиной?
      - Если бы только нам удалось объяснить им, как от них воняет, мы бы озолотились на продаже качественных дезодорантов на западном рынке!
      - Мы могли бы помочь им пахнуть получше, но невозможно помешать им потеть. Такова их раса!
      - У них даже красивые женщины потеют.
      Они были очень довольны. Мысль о том, что их слова могли меня обидеть, никому не пришла в голову. Сначала мне это польстило: может быть они не воспринимали меня, как Белую. Однако, прозрение быстро снизошло на меня: если они позволяли себя такие речи в моем присутствии, то просто потому, что со мной можно было не считаться.
      Никто из них не догадался, что означал этот эпизод для моей начальницы: если бы никто не обнаружил подмышечный позор голландца, она бы еще могла тешить себя иллюзией и закрыть глаза на врожденный изъян возможного жениха.
      Отныне она знала, что ничто невозможно между ней и Питом Крамером: иметь малейшую связь с ним было бы страшнее, чем уронить свою репутацию, это означало потерять лицо. Она могла быть счастлива от того, что никто кроме меня, а я была вне игры, не знал о видах, которые она строила на этого холостяка.
      Высоко подняв голову и сжав челюсти, она принялась за работу. По ее напряженному лицу я могла судить о том, сколько надежд возлагала она на этого мужчину, и это было не без моего участия. Я подбадривала ее. Разве без меня, она бы задумалась над этим всерьез?
      Таким образом, если она страдала, то большей частью по моей вине. Я подумала, что должна была бы испытывать от этого удовольствие, но я его не испытывала.
      Чуть больше двух недель прошло с тех пор, как я рассталась с должностью бухгалтера, когда разразилась драма.
      Казалось, в компании Юмимото забыли обо мне. Это было самым лучшим, что со мной могло произойти. Я начинала наслаждаться своим положением. Благодаря полному отсутствию всяких амбиций, я не представляла себе более прекрасной доли, чем сидеть за столом, созерцая смену настроений на лице моей начальницы. Готовить чай и кофе, периодически выбрасываться из окна и не пользоваться калькулятором, были занятиями, которые удовлетворяли мою более чем скромную потребность в поиске работы в компании.
      Моя персона так и оставалась бы под паром до скончания времен, если бы однажды я не совершила то, что принято называть оплошностью.
      В конце концов, я заслуживала свое положение. Я доказала своим начальникам, что при всех моих благих намерениях, способна быть настоящим бедствием. Теперь они это поняли. Их молчаливым соглашением было примерно следующее: "Пусть она больше ни к чему не притрагивается!" И я с блеском справлялась с моей новой миссией.
      В один прекрасный день мы услышали гром в горах: это вопил господин Омоши. Гул приближался. Мы смотрели друг на друга, предчувствуя недоброе.
      Дверь бухгалтерии поддалась, как ветхая плотина, под давлением массы плоти вице-президента, который ввалился к нам. Он остановился посреди комнаты и крикнул голосом людоеда, требующего свой обед:
      - Фубуки-сан!
      И мы узнали, кто будет принесен в жертву карфагенскому идолу чревоугодия. За несколько секунд облегчение тех, кто временно избежал расправы, сменилось коллективным трепетом искреннего сопереживания.
      Моя начальница тут же встала и напряглась. Она смотрела прямо перед собой, то есть в мою сторону, но, однако, не видя меня. Великолепная в своем затаенном ужасе, она ожидала своей участи.
      На мгновение мне показалось, что сейчас Омоши вытащит саблю, спрятанную в складках жира, и снесет ей голову. Если голова упадет в мою сторону, я подхвачу ее и буду бережно хранить до конца моих дней.
      "Да нет, успокоила я себя, это методы других веков. Он будет действовать как обычно: отведет ее в кабинет и устроит ей большую головомойку".
      Он поступил гораздо хуже. Был ли он настроен более садистки, чем обычно? Или это произошло, потому что его жертвой была женщина, тем более, очень красивая молодая женщина? Он не отвел ее в кабинет, чтобы задать ей трепку, расправа произошла на месте на виду у сорока служащих бухгалтерии.
      Нет ничего более унизительного для любого человека, тем более для японца, а еще того более для гордой и возвышенной мадемуазель Мори, чем подобный публичный разнос. Монстр хотел, чтобы она потеряла лицо, это было ясно.
      Он медленно приблизился к ней, словно для того, чтобы заранее насладиться эффектом своей разрушительной власти. У Фубуки не дрогнула ни одна ресница. Она была прекрасна, как никогда. Потом одутловатые губы Омоши задрожали, и из них залпом стали извергаться вопли, которым не было конца.
      Токийцы имеют особенность говорить со сверхзвуковой скоростью, особенно когда ругаются. Вице-президенту было мало того, что он являлся жителем столицы, он был еще толстяком холерического темперамента, что загромождало его голос отбросами жирной ярости: вследствие этих множественных факторов я почти ничего не поняла из той бесконечной словесной атаки, которой подверглась моя начальница.
      В данном случае, даже если бы я не владела японским языком, я могла бы понять, что происходит: в трех метрах от меня измывались над человеческим существом. Зрелище было отвратительное. Я бы дорого дала, чтобы он это прекратил, но он не прекращал, и рычанию, исходившему из его чрева, не было конца.
      Какое преступление совершила Фубуки, чтобы заслужить такое наказание? Я никогда этого не узнала. Но я знала свою коллегу: ее компетенция, ее пыл в работе и профессиональная ответственность были исключительны. Каковы бы ни были ее прегрешения, без сомнения, их можно было простить. И даже если они были непростительны, можно было проявить снисхождение к этой выдающейся женщине.
      С моей стороны было наивным задавать себе вопрос, в чем состояла ошибка моей начальницы. Вероятнее всего, ей не в чем было себя упрекнуть. Господин Омоши был ее шефом и имел право, если ему хотелось, найти незначительный предлог, чтобы удовлетворить свой аппетит садиста за счет этой девушки с внешностью манекенщицы. Ему не в чем было оправдываться.
      Внезапно, мне в голову пришла мысль, что я наблюдала эпизод из сексуальной жизни вице-президента, которая вполне заслуживала свое название: с такими необъятными физическими данными, как у него, был ли он еще способен спать с женщиной? Зато за счет своих внушительных размеров он был вполне способен драть глотку и этими криками заставлял содрогаться хрупкий силуэт красавицы. На самом деле, он сейчас насиловал мадемуазель Мори, и если он предавался своим низменным инстинктам в присутствии сорока человек, то только затем, чтобы прибавить к своему оргазму наслаждение эксгибициониста.
      Это было справедливое замечание, потому, что я увидела, как сгибается тело моей начальницы. А ведь она была несгибаемой натурой, монументом гордыни, и если теперь ее тело дрогнуло, это доказывало, что она подвергалась сексуальному насилию. Ее ноги, словно ноги измученной любовницы, не удержали ее, и она рухнула на стул.
      Если бы мне пришлось быть синхронным переводчиком господина Омоши, вот, как я бы перевела:
      - Да, я вешу сто пятьдесят килограмм, а ты пятьдесят, вдвоем мы весим два центнера, и это меня возбуждает. Мой жир стесняет мои движения, и мне тяжело было бы довести тебя до оргазма, но благодаря моей массе, я могу опрокинуть тебя, раздавить, и мне это нравится, особенно в присутствии этих кретинов, которые на нас смотрят. Я обожаю смотреть, как страдает твое самолюбие, мне нравится, что ты не имеешь права защищаться, я обожаю такой вид насилия.
      Я не была единственной, кто понимал, что происходит. Окружающие меня коллеги были глубоко уязвлены. Насколько это было возможно, они отводили взгляд и скрывали свой стыд за своими досье или экранами компьютеров.
      Теперь Фубуки была согнута пополам. Ее тонкие локти лежали на столе, сжатые кулаки подпирали лоб. Словесная стрельба вице-президента заставляла ритмично вздрагивать ее хрупкую спину.
      К счастью, я не была столь глупа, чтобы позволить себе не сдержаться, в данных обстоятельствах это означало поддаться рефлексу и вмешаться. Без всякого сомнения, это ухудшило бы судьбу жертвы, не говоря уже о моей собственной. Однако, я не могла гордиться своей мудрой осмотрительностью. Понятие чести чаще всего толкает на идиотские поступки. И не лучше ли вести себя по-идиотски, чем потерять честь? До сегодняшнего дня я жалею о том, что предпочла мудрость благопристойности. Кто-то должен был вмешаться, а поскольку не приходилось рассчитывать, что кто-нибудь рискнет, я должна была принести себя в жертву.
      Конечно, моя начальница никогда бы мне этого не простила, но она была бы не права: не было ли гораздо худшим то, как мы повели себя, пассивно присутствуя при отвратительном спектакле, -- не состояло ли худшее в нашем абсолютном подчинении вышестоящему?
      Надо было мне засечь время этой ругани. У мучителя была луженая глотка. Мне даже показалось, что чем дольше это длилось, тем сильнее он орал. Это доказывало, если в этом еще была необходимость, гормональную природу всей этой сцены: подобно искателю наслаждений, силы которого восстанавливаются и удесятеряются от собственного сексуального пыла, вице-президент все более ожесточался, его вопли становились все энергичнее, и своим физическим воздействием все более подавляли несчастную жертву.
      В конце был совершенно обезоруживающий момент. Поскольку речь шла о насилии, то оказалось, что Фубуки сдалась. Я была единственной, кто слышал, как слабый голосок, голос восьмилетней девочки дважды простонал:
      - Окоруна. Окоруна.
      На языке виноватого ребенка, самом безыскусном, таком, каким воспользовалась бы маленькая девочка, чтобы защититься от гнева отца, и к которому никогда не прибегала мадемуазель Мори для обращения к своему начальнику, это означало:
      - Не сердись. Не сердись.
      Смехотворная мольба полурастерзанной и полусъеденной газели к хищнику о пощаде. А тем более это было чудовищным нарушением правила повиновения, запрета на защиту перед вышестоящим. Казалось, господин Омоши немного растерялся, услышав этот странный голос, что, впрочем, не помешало ему еще пуще разразиться бранью: возможно, он даже нашел в этой детской выходке лишний повод для самоудовлетворения.
      Спустя целую вечность, то ли чудовищу наскучила игрушка, а, может быть, это поднимающее тонус упражнение вызвало в нем чувство голода, и ему захотелось съесть двойной гамбургер с майонезом, он наконец удалился.
      В бухгалтерии воцарилась мертвая тишина. Никто кроме меня не осмеливался смотреть на жертву. Несколько минут она еще сидела обессиленная. Когда силы вернулись, и она смогла встать, она молча убежала.
      Я совершенно не сомневалась относительно места, в которое она направилась: куда идут изнасилованные женщины? Туда, где течет вода, туда, где можно блевать, туда, где никого нет. В компании Юмимото такому месту лучше всего соответствовал туалет.
      И вот тут-то я и совершила свою оплошность.
      Я была потрясена: надо бежать успокоить ее. Напрасно я попыталась себя урезонить, вспоминая о том, как она унижала и оскорбляла меня, мое смешное сострадание одержало верх. Смешное, я подчеркиваю: поскольку, если уж действовать вопреки здравому смыслу, мне следовало бы встать между ней и Омоши. Это было бы по крайней мере храбро. А мое последующее поведение стало просто по-дружески глупым.
      Я побежала в туалет. Она плакала перед умывальником. Думаю, она не заметила, как я вошла. К несчастью, она услышала, как я ей сказала:
      - Фубуки, мне жаль! Я всем сердцем с вами. Я с вами.
      Я уже приближалась к ней, протягивая дрожащую руку дружбы, когда увидела обращенный на меня ее взгляд, переполненный гневом. Ее голос, неузнаваемый в охватившей ее ярости, прорычал:
      - Как вы смеете? Как вы смеете?
      Должно быть, я совершенно не блистала умом в этот день, потому что принялась объяснять ей:
      - Я не хотела вам надоедать, я просто хотела выразить вам свою дружбу...
      В припадке ненависти, она оттолкнула мою руку, как турникет и крикнула:
      - Да замолчите ли вы? Да уйдете ли вы, наконец?
      Делать этого я явно не собиралась, потому что застыла на месте.
      Она шагнула ко мне, Хиросима была в ее правом глазу и Нагасаки в левом. Я уверена: если бы она могла убить меня, она бы не колебалась.
      Наконец, до меня дошло, что мне нужно было делать, и убралась восвояси.
      Вернувшись в офис, я провела остаток дня, симулируя ничтожное занятие и анализируя собственную глупость, обширную область для размышления, если она действительно имела место.
      Фубуки была глубоко унижена на глазах своих коллег. Единственную вещь, которую она могла от нас скрыть, последний бастион чести, который она смогла сохранить, были ее слезы. Она нашла силы, чтобы не заплакать в нашем присутствии.
      И я, ума-палата, побежала смотреть на ее рыдания. Как будто я хотела до конца упиться ее позором. Она никогда не смогла бы понять, поверить, допустить, что мой поступок был продиктован нелепым сочувствием.
      Час спустя несчастная снова сидела за своим столом. Никто не взглянул на нее. Она посмотрела на меня, и ее сухие глаза сверкали ненавистью. В них было написано: "Ты-то ничего не теряешь от ожидания".
      Потом она принялась за свою работу, как ни в чем не бывало, предоставив мне истолковывать сентенцию.
      Было ясно, что по ее мнению, мое поведение являлось мщением чистой воды. Она знала, что в прошлом дурно обращалась со мной. Для нее не было сомнений, что моей единственной целью была месть. Если я пришла посмотреть на ее слезы в туалете, значит, хотела получить то, что мне причиталось.
      Мне так хотелось разуверить ее, сказать ей: "Хорошо, это было глупо и неловко, но заклинаю вас верить мне: у меня не было иного мотива, кроме доброго, смелого и глупого сострадания. Совсем недавно я злилась на вас, это правда, но, однако, когда я увидела вас так глубоко униженной, во мне не осталось места ни для чего, кроме сочувствия. И вы, такая утонченная, можете ли вы сомневаться в том, что на этом предприятии, нет, на этой планете, есть кто-нибудь, кто восхищается вами так же, как я?"
      Я никогда не узнаю, как бы она отреагировала на такое заявление.
      На следующий день Фубуки встретила меня олимпийским спокойствием. "Она пришла в себя, ей лучше", подумала я.
      Она степенно объявила мне:
      - У меня для вас новая должность. Следуйте за мной.
      Мы вместе вышли из кабинета. Меня это слегка взволновало: моя новая работа не связана с бухгалтерией? Что бы это могло быть? И куда она меня ведет?
      Просветление снизошло на меня, когда я увидела, что мы движемся в сторону туалетов. Да нет, подумала я. В последнюю секунду мы, конечно, повернем направо или налево, чтобы пройти в другой кабинет.
      Мы не свернули ни вправо, ни влево. Она отвела меня прямо в туалет.
      "Наверное, она привела меня в это уединенное место, чтобы поговорить о вчерашнем", подумала я.
      Опять нет. Она невозмутимо провозгласила:
      - Вот ваше новое место работы.
      С уверенным видом она очень профессионально продемонстрировала мне те жесты, которые мне предстояло усвоить. Нужно было менять полотенце для рук на "чистое и сухое", когда оно было полностью использовано; нужно было следить за наличием туалетной бумаги в кабинках, - для этого она вручила мне драгоценный ключ от чуланчика, где хранились эти сокровища под охраной от посягательств служащих Юмимото, предметом вожделения которых они, без сомнения, являлись.
      Гвоздем программы стал момент, когда это прелестное создание, деликатно обхватив ладонью щетку для унитаза, стала со всей серьезностью объяснять мне, как с ней обращаться, - неужели она думала, что мне это неизвестно? Никогда бы не подумала, что мне придется однажды лицезреть эту богиню с подобным инструментом в руках. А уж тем более при вручении мне этого скипетра.
      Совершенно ошеломленная я спросила:
      - На чье место я заступаю?
      - Ни на чье. Горничные делают эту работу вечером.
      - Они уволились?
      - Нет. Но вы должны были заметить, что их ночной работы не достаточно. Нередко в течение дня не хватает чистого полотенца или туалетной бумаги в кабинках, или унитаз остается не вымытым до вечера. Это ставит нас в неловкое положение, когда мы принимаем у себя представителей других компаний.
      На мгновение я задумалась, что больше стесняло служащих Юмимото: вид унитаза, испачканного его коллегой или гостем. Я не успела найти ответ на этот вопрос, касающийся правил этикета, потому что Фубуки сказала, мило улыбаясь:
      - Отныне, благодаря вам мы больше не будем испытывать неудобств.
      И она ушла. Я стояла одна на месте моего повышения, изумленная, опустив руки. И тогда дверь опять распахнулась, и снова появилась Фубуки. Как в спектакле, она вернулась, чтобы добить меня:
      - Я забыла: само собой разумеется, что ваши обязанности распространяются также на мужские туалеты.
      Резюмируем ситуацию. В детстве я хотела стать Богом. Очень быстро я поняла, что это было слишком и, слегка разбавив вино благословенной водой, решила стать Иисусом. Скоро я осознала, что и здесь завысила свои амбиции, и согласилась стать мучеником, когда вырасту.
      Став взрослой, я убедила себя поумерить манию величия и решила поработать переводчицей в японской фирме. Увы, для меня это было слишком хорошо, мне пришлось спуститься ниже и стать бухгалтером. Но мое молниеносное социальное падение совершенно не имело тормозов. И я была переведена на самый ничтожный пост. К сожалению, - и я должна была это предвидеть, - самый ничтожный пост был еще слишком хорош для меня. И тогда я получила свое последнее назначение: я стала мойщицей унитазов.
      Можно восхищаться столь стремительным перемещением от божества к туалетной кабинке. Про певицу, способную перейти от сопрано к контральто говорят, что у нее широкая тесситура. Позволю себе подчеркнуть чрезвычайную тесситуру моих талантов, способных к пению на любом регистре, от Бога до мадам Пипи.
      Когда я оправилась от ошеломления, первое, что я ощутила, было чувство странного облегчения. Преимущество грязных писсуаров в том, что рядом с ними не боишься возможности пасть еще ниже.
      То, о чем думала Фубуки, можно было бы интерпретировать так: "Ты преследовала меня в туалете? Прекрасно. Здесь ты и останешься".
      И я осталась там.
      Думаю, что любой другой на моем месте, уволился бы. Любой другой, но не японец. Назначив меня на этот пост, моя начальница хотела вынудить меня уйти. Однако, уволиться, означало потерять лицо. Чистка унитазов, в глазах японца не была почетным занятием, но при этом не терялось лицо.
      Из двух зол нужно выбирать меньшее. Я подписала годовой контракт. Его срок истекал 7 января 1991 года. Сейчас был июнь. Я выдержу. Я поведу себя так, как повел бы себя японец.
      В данном случае я следовала правилу: всякий иноземец, пожелавший обосноваться в Японии, считает для себя делом чести уважать обычаи Империи. Примечательно то, что обратный порядок был бы абсолютно ложным: японцы возмущаются нарушением их правил поведения со стороны прочих наций, тогда как сами ничуть не заботятся о соблюдении чужих обычаев.
      Я знала об этой несправедливости и все-таки полностью ей подчинялась. Зачастую самые непонятные человеческие поступки являются результатом юношеской восторженности: в детстве я была настолько потрясена красотой моей японской вселенной, что это восхищение до сих пор питало меня эмоционально. Теперь мне открылся весь ужас той системы, которая отрицала все, что мне было дорого и, однако, я оставалась верна ценностям, в которые больше не верила.
      Я не потеряла лица. В течение семи месяцев я работала в туалетах компании Юмимото.
      Так началась моя новая жизнь. Какой бы странной она ни казалась, у меня не было ощущения, что я коснулась дна. Не смотря ни на что, эта работа была не так ужасна, как работа бухгалтера, я имею в виду мое задание по проверке командировочных затрат. Между ежедневным извлечением из калькулятора умопомрачительных чисел и извлечением из чуланчика рулонов туалетной бумаги, я не колеблюсь в выборе.
      На своем новом посту я уже не чувствовала себя не справляющейся с положением. Моему ущербному уму были вполне доступны возложенные на него задачи. Больше не нужно было находить курс марки на 19 марта, чтобы переводить в йены счет за номер в отеле и сравнивать свой результат с результатом такого-то господина, удивляясь, почему у него получалось 23254, а у меня 499212. Нужно было переводить грязь в чистоту, а отсутствие бумаги в ее присутствие.
      Санитарная гигиена невозможна без гигиены мысли. Тем, кто не преминет счесть мою покорность недостойной, я обязана заявить следующее: ни разу за семь месяцев я не испытала чувства унижения.
      В момент получения этого невероятного назначения я погрузилась в другое измерение: теперь я на все смотрела с усмешкой. Думаю, что подобное состояние явилось рефлекторной реакцией: чтобы выдержать семь месяцев, которые мне предстояло провести здесь, я должна была пересмотреть свои жизненные ориентиры.
      И благодаря инстинкту самосохранения внутренний переворот свершился незамедлительно. Тут же в моих мыслях грязь стала чистотой, позор славой, мучитель жертвой, а мерзкое - комичным.
      Я настаиваю на этом последнем слове. Я прожила в этом месте (об этом необходимо упомянуть) самый забавный период своей жизни, хотя там бывало всякое. Утром, когда метро привозило меня к зданию Юмимото, меня разбирал смех при одной мысли о том, что меня там ожидало. И позже, когда я уже заседала в своем министерстве, мне приходилось бороться с приступами безумной веселости.
      На предприятии на сотню мужчин приходилось около пяти женщин, среди которых одна Фубуки достигла статуса начальника. Оставались еще три сотрудницы, которые работали на других этажах, за мной же были закреплены только туалеты на сорок четвертом этаже. Следовательно, дамская уборная 44 этажа находилась, если можно так выразиться, в безраздельном владении у меня и моей начальницы.
      Нужно ли говорить, что ограничение моих обязанностей 44 этажом доказывало абсолютную бесцельность моего назначения. Если то, что военные элегантно называют "следами торможения", так стесняло посетителей, я не понимаю, почему на 43 и 45 этажах они испытывали меньшее неудобство.
      Я не воспользовалась этим аргументом. Если бы я позволила себе это, мне бы без сомнения ответили: "Совершенно справедливо. Отныне уборные на других этажах также поступают в вашу юрисдикцию". Мои амбиции ограничились 44 этажом.
      Мой пересмотр жизненных ценностей не прошел даром. Фубуки была оскорблена тем, что, вероятно, сочла проявлением инертности с моей стороны. Было ясно, что она рассчитывала на мое увольнение. Оставшись, я спутала ей карты. Бесчестие пало на нее самое.
      Естественно, ее поражение ни разу не воплотилось в слова, но у меня были и другие тому доказательства.
      Так, однажды, мне пришлось столкнуться в мужском туалете с самим господином Ганедой. Эта встреча произвела на нас обоих сильное впечатление. На меня потому, что я не представляла себе Бога в подобном месте. А на него потому, что он не был в курсе моего продвижения по службе.
      Мгновение спустя он улыбнулся, полагая, что из-за моей известной рассеянности, я ошиблась уборной. Он перестал улыбаться, когда увидел, как я сняла мокрое и грязное полотенце и заменила его новым. Тогда он все понял и больше не осмелился взглянуть на меня. Вид у него был весьма сконфуженный.
      Я не ждала, что этот эпизод изменит мою судьбу. Господин Ганеда был слишком хорошим президентом, чтобы пересматривать приказы своих подчиненных, тем более, если они исходили от единственного на предприятии начальника женского пола. Однако, у меня есть причины полагать, что Фубуки пришлось объясняться с ним по поводу моего назначения.
      В самом деле, на следующий день она зашла в женскую уборную и сказала мне с важным видом:
      - Если у вас есть жалобы, вы должны с ними обращаться ко мне.
      - Я никому не жаловалась.
      - Вы хорошо понимаете, что я имею в виду.
      Я не так уж хорошо это понимала. Что мне нужно делать, чтобы не думали, что я жалуюсь. Выбегать из мужского туалета, будто я зашла туда по ошибке?
      Меня умилила фраза моей начальницы "если у вас есть жалобы..." Особенно в данной формулировке мне понравилось слово "если": предполагалось, что жаловаться мне не на что.
      Согласно действующей служебной иерархии существовало два человека, в чьей власти было вызволить меня оттуда: господин Омоши и господин Саито.
      Само собой, вице-президента не заботила моя судьба. Напротив, он принял мое продвижение с большим энтузиазмом. Столкнувшись со мной в уборной, он весело воскликнул:
      - Ну что, хорошо иметь работу?
      Он говорил это без всякой иронии. Возможно, подобное занятие было необходимо для моего развития, а развивает только труд. Тот факт, что для столь никчемного существа, как я, нашлось, наконец, свое место на предприятии, был в его глазах безусловно положительным. Впрочем, он должен был быть также доволен и тем, что я теперь не зря получала свои деньги.
      Если бы кто-нибудь сказал ему, что подобная работа меня унижает, он бы воскликнул:
      - Еще чего! Это ниже ее достоинства? Она должна быть счастлива уже тем, что может работать на нас.
      В случае с господином Саито все было иначе. Казалось, вся эта история была ему крайне неприятна. Я заметила, что он очень боится Фубуки, от которой исходило в 40 раз больше силы и авторитета, чем от него. Ни за что на свете он не осмелился бы вмешаться.
      Когда он встречался со мной в уборной, на его тщедушном лице появлялась нервная гримаса. Моя начальница была права, говоря о человечности господина Саито. Он был добр, но малодушен.
      Самой неприятной была моя встреча с господином Тенси. Он вошел, увидел меня и изменился в лице. Когда прошло первое удивление, лицо его стало оранжевым. Он пробормотал:
      - Амели-сан...
      Тут он умолк, понимая, что сказать больше нечего. Тогда он повел себя странным образом: он тут же вышел, не осуществив ни одну из функций, предусмотренных в этом месте.
      Я так и не узнала, то ли нужда его исчезла, то ли он воспользовался туалетом на другом этаже. Я узнала, что господин Тенси нашел наиболее благородный способ решения проблемы: его манерой осуждения начальства за мое унижение стал бойкот уборной на 44 этаже. Я больше никогда не видела его там, а каким бы ангельским не был его характер, он все же не мог быть бесплотным духом.
      Я быстро поняла, что он проповедовал такую манеру поведения и среди своих подчиненных. Вскоре все работники отдела молочных продуктов перестали появляться в моем логове. Мало-помалу я констатировала охлаждение к мужскому туалету и со стороны работников других отделов.
      Я благословила господина Тенси. Более того, этот бойкот стал настоящей местью Юмимото. Служащие, предпочитающие пользоваться туалетами на других этажах, тратили время на ожидание лифта, в то время, как они могли употребить его с пользой для предприятия. В Японии это называется саботажем. Это одно из тягчайших преступлений, настолько отвратительное, что для его обозначения употребляют французское слово. Потому что нужно быть иностранцем, чтобы вообразить подобную низость.
      Такая солидарность тронула меня и всколыхнула мою страсть к филологии: если слово "бойкот" происходит от имени ирландского помещика Бойкота, можно предположить, что в этимологии его фамилии есть намек на мальчика*. И действительно, мое министерство игнорировали исключительно мужчины.
      Гелкота* не существовало. Зато Фубуки стала как никогда часто появляться в уборной. Она даже взяла в привычку чистить зубы утром и вечером. Кто бы мог подумать, что ее ненависть так благотворно повлияет на гигиену ротовой полости.
      Она так злилась на меня за то, что я не уволилась, что под любым предлогом приходила поиздеваться надо мной.
      Такое поведение смешило меня. Фубуки думала, что досаждает мне, в то время, как напротив, я была счастлива так часто созерцать ее грозную красоту в нашем гинекее*. Ни один будуар в мире не был таким интимным местом, как женский туалет на 44 этаже. Когда открывалась дверь, я заранее знала, что это моя начальница, поскольку другие женщины работали на другом этаже. Таким образом, это было заповедным расиновским местом, где две героини трагедии встречались по несколько раз в день, чтобы написать очередной эпизод яростного побоища.
      Мало-помалу игнорирование мужского туалета на 44 этаже стало слишком очевидным. Теперь я встречала там лишь двух трех удивленных коллег да еще вице-президента. Думаю, что это он возмутился таким положением дел и доложил начальству.
      Таким образом, возникла настоящая тактическая проблема. Какой бы властью ни обладало руководство компании, оно не могло приказать своим служащим отправлять их надобности на своем этаже, а не на чужом. В то же время подобный акт саботажа был абсолютно нетерпим. Нужно было реагировать. Но как?