Или несут картузы, полные дикой малины, и прохожие опять удивляются:
      - И где растет такая прелесть?
      Мне однажды довелось иметь в проводниках такого голопятого следопыта. Я брел правым берегом Сейма, где-то неподалеку от глубокого рва, по которому спускали воду из Линева озера. Оттуда, из-за двухметровой стены камышей, росших вперемежку с крапивой, доносились ленивые вздохи локомобиля торфяного пресса. Мне надо было перебраться на другую сторону реки, полезть в воду не хотелось, а потому решил подождать какую-нибудь лодку.
      Стоял знойный августовский полдень. Неистово стрекотали кузнечики, разомлевшие мята и чабрец источали густой аптечный запах. Я растянулся в тени молодой ракитки, удобно пристроив голову на рюкзак. И, разумеется, задремал.
      Проснулся от ощущения, что рядом кто-то стоит. Приоткрыл глаза и увидел бронзовый живот, светившийся между подолом куцем рубашонки и поясом штанов. От неожиданности я очнулся окончательно и теперь мог разглядеть всего незнакомца - с ног до головы. Белобрысый мальчон-ка лет девяти уставился на мой спиннинг. Под мышкой он держал ковригу черного хлеба, от которой ломал корки и клал в рот.
      Я осторожно кашлянул, и мальчонка, точно кузнечик, отпрыгнул в сторону.
      - Нет ли тут поблизости лодки? - спросил я, садясь.- Мне надо на ту сторону...
      - Нету,- не сразу ответил он.
      - А как же ты сюда перебрался?
      Мальчонка хмыкнул носом, переложил ковригу под другую руку, но ничего не сказал.
      - Ты ведь на лодке сюда переехал?
      - Не... Мы так ходим. Тут мелко...
      - А куда ты хлеб несешь?
      - Домой,- мотнул он головой в сторону реки.- В Шатуре покупаем.
      - В Шатуре? - удивился я. Я знаю, что под Москвой есть крупный Шатурский торфяной промысел, а местные жители, видно, называют этим словом просто добычу торфа.
      - Угу, в Шатуре,- подтвердил паренек.
      - А где же ваша Шатура?
      - Вона, за камышом. Торф там режут, а батя на молокобиле работает.
      Я невольно рассмеялся вывернутому наизнанку слову.
      Мальчишка испуганно замер и вдруг засмеялся тоже - доверчиво и открыто. После этого мы как-то сразу сблизились. Парнишка, подойдя к спиннингу, присел на корточки.
      - Магазинская! - с уважением сказал он. И, желая усыпить зависть, добавил: - Мне батя тоже сделает. Ну, пойдем, что ли? - решительно поднялся он.- Штанов не снимай, тут мелко.
      Мой маленький проводник, положив ковригу на голову, зашлепал по воде. Я пошел следом. Течение было быстрое, но вода пока доставала только до колен. Пройдя шагов двадцать, парнишка остановился.
      - Держись за мной,- предупредил он,- тут вот справа яма.
      Затем он круто повернул вдоль реки вверх по течению. Намокшая рубаха вздулась пузырем, сделав мальчишку похожим на большой красный поплавок. Неожиданно белобрысая голова с ковригой исчезла под водой и тотчас вынырнула, плюясь и фыркая.
      - Опять яма... Поди, хлеб намок... мамка ругать будет...
      Отсюда мы снова повернули к противоположному берегу, вышли на песчаный остров, прошли его и уже там, перебравшись через неширокую, всю в зарослях рдеста протоку, вылезли на противоположный берег.
      - Не испугался? - спросил я.
      Мальчуган, как и в первый раз, хмыкнул носом:
      - Не-е! Мы привычные... За хлебом частенько в Шатуру ходим... Вот только жалко, крючков не продают в ихнем магазине.
      Я набрал в рюкзаке пригоршню самых разнообразных крючков и насыпал в мокрый подол моему отважному проводнику. А через секунду, перепрыгивая через кусты колючки, он мчался по лугу к селу.
      3
      Впрочем, нигде в таком скоплении и в такой разномастности не встретишь рыболовов, как в крошечной, прокуренной лавчонке под довольно громкой вывеской: "Магазин "Охотник". Здесь всегда полно, с утра до вечера. Присядьте где-нибудь в уголке на ящик и понаблюдайте за посетителями. Вот именно, "посетителями", а не "покупателями", потому что идут они сюда подчас вовсе не за покупкой. Если дело движется к весне, то у путного рыболова уже давно все куплено-перекуплено. А бредет он в магазин так просто: посмотреть, послушать, поговорить...
      В узенькую дверцу протискивается грузный мужчина с седыми отвисшими усами и в черной каракулевой папахе пирожком. Присматриваясь сквозь зыбкое облако табачного дыма к собрав-шейся публике, он осторожно, бочком проталкивается к прилавку, достает очки и направляет их поочередно на коробки с крючками, поплавками и прочей незамысловатой рыбацкой утварью. Рассматривает он ее с таким серьезным и озабоченным видом, будто выбирает в ювелирном магазине необыкновенный подарок.
      - Подай-ка, батенька, вон тот крючок, - обращается он к продавцу.
      На стекло витрины гулко, как подковы, сыплются вороненые крючки величиной с загнутый мизинец. Человек в папахе выбирает из вороха с виду одинаковых крючков, один какой-то особенный, долго вертит его перед очками, царапает жалом ноготь большого пальца и наконец кладем обратно.
      - А покрепче нет?
      - Куда уж крепче, пожимает плечами продавец. - На подьёмный кран годится. Я прошлый раз на такой крючок, знаете, что вытащил?
      - Э, батенька, не рассказывай. Я-то уж пробовал...
      - Нет, вы послушайте. Потянул - чувствую, что-то пуда на два. И знаете что? Ведро, наполовину песком засыпанное. А вы говорите...
      - Ну, ведро, может быть, груз мертвый.
      - На сомика, стало быть, готовитесь? - встревает в разговор узкоплечий рыжий рыбак, выпуская изо рта вместе со словами зеленые клубы самосада.Такой крюк, ежели на добрую рыбину поставить, оно, верно, не выдержит. В два счета разогнет. Со мною, знаете, была история...
      Рыжий смачно заплевывает цигарку и тянет седоусого за рукав к ящику. Изловчась начать "историю", он округляет белесые глаза и некоторое время ошалело смотрит на собеседника.
      - Работаю я как-то в кузнице, бестарки под хлеб ремонтирую. А кузница наша в конце деревни, на самом берегу пруда стояла. Пруд залили добрый, гектаров на пятьдесят. Пустили в него карпа, с верхов всякая прочая рыба нашла. Баловать никому не разрешали. Одно слово, завелась охота. Так вот, ремонтирую я бестарки. Влетает в кузницу Меланья, моя соседка, баба суматошная, бестолковая. Ноги в иле, подол под пояс подоткнут, бельмы бегают. А тут еще с перепугу на горячую ось голой пяткой наступила. Ну и вовсе скаженная, да и только! У меня даже молот на замахе остался напугала, окаянная! Никак, думаю, хата загорелась.
      - Ты что? - кричу я.
      - Ох, Митрич, страх-то какой,- присела она на ящик с углем, а сама за обожженную пятку схватилась.
      - Да что такое? - осерчал я.
      - В ставку-то нашем водяной завелся!
      - Ну, выдумала! Какой там тебе водяной!
      - Ей-богу, не вру. Сама видела. Хотела я бочки выкатить, а между ними черная рожа из воды смотрит. Я на нее гляжу, а рожа - на меня. Глаза злющие, синим огнем светятся, а губы белые, как у мертвеца, и шевелятся, будто шепчут.
      - Сом! - оживился грузный мужчина и от удовольствия заерзал на ящике.
      - Я тоже догадался, что сом,- перехватил рыжий.- Говорю Меланье: "А ну, показывай, где видела!"
      - Нет уж, ты сам иди гляди, а я и так страху натерпелась.
      Взял пожарный багор, пошел к бочкам. И верно, этакая колода вильнула от бочек, даже брюхо мраморное показалось.
      - Ушел? - досадливо щелкнул языком грузный мужчина.
      - Вглубь подался. Но только решил я его изловить. Свил шнур покрепче, привязал вот такой крюк, что вы, знаете, сейчас смотрели, ну, а вместо поплавка бочонок прикрепил. Не пожалел цыпленка, общипал, зажарил - самая что ни есть сомовая нажива. Снарядил все это и поставил между бочками. Утром вышел, а от моего бочонка и след простыл.
      Подъезжаю на лодке, а сам, знаете, остерегаюсь: вертанет еще в ярости хвостом - быть греху. Зацепил багром за кольцо в днище - не поддается, вроде как привязан к чему намертво. И тут только я разглядел, что бочонок плотно между корягой засел - там раньше ракиты росли, их спилили, а развилок в воде остался.
      - Ну, а сом-то как? - спросил собеседник.
      - А никак! - плюнул сердито рыжий.- Ушел, шельма. Едва только бочонок затесался между стволами, он рванул, и крючок разогнулся.
      - Экая досада! - искренне огорчился собеседник.- Да ты-то, батенька, маленький, что ли? Надо было в кузнице покрепче выковать. Я ж и говорю, вот эти крючки - одна видимость.
      - Об этом я потом догадался,- сказал рыжий, вдруг раскатисто и басовито расхохотавшись. - Догадался, знаете... Только в то лето ловить не пришлось. Вскоре похолодало, и сом залез на зиму. А в мае я его все-таки взял, выковал из ребра косы крюк - и взял. Вот это, знаете, крюк! Вы адресок черкните, я вам посылочку с такими крюками вышлю. Продукция первый сорт!
      На свете стало двумя знакомыми рыбаками больше.
      И такие знакомства завязываются в лавчонке каждый день, каждый час. Один посоветовал, как крепче затянуть на леске узел, и дружба от такого совета тоже завязывается накрепко. Другой дал рецепт какой-то неотразимой приманки - пареный горох с анисовым маслом. Третий пригласил на уловистое место, куда еще якобы не ступала нога удильщика и где ходят испуганные лещи, каждый размером с чайный поднос. И все это от души, с щедрым желанием помочь ближнему.
      Походите перед открытием сезона в эту лавчонку, в этот "клуб знаменитых рыболовов", послушайте нескончаемые рассказы и советы - и вы словно специальный институт закончите: такое богатство опыта, такая уйма сведений, которые не приобретешь и за долгие годы, если пробовать все открывать самому. А главное, с первым же выходом на рыбачью тропу у вас будут уже знакомые спутники, в большинстве бывалые, знающие толк в своем увлекательнейшем занятии.
      Пойдемте на рыбачью тропу, право, не пожалеете!
      4
      Крепкий утренник прихватил в камышах воду, и теперь там целый день похрустывает и позванивает на волне молодой ледок.
      Уже второе воскресенье не показывается на приваде мой сосед Анисим Петрович. Человек он с резоном: попусту торчать над поплавками не станет. А уж коли старый лещатник смотал удочки - стало быть, конец летнему сезону.
      Я и сам знаю, что клева теперь не видать до весны. Рыба сбилась в стаи, ушла с привычных летних жировок в глубокие омуты. В ямах теперь полно, а от них на много километров вверх и вниз по течению пусто.
      Один мой приятель, днепровский водолаз, рассказывал, как он однажды зимой набрел на косяк леща. "Иду,- говорит,- свечу фонариком, разыскиваю сорвавшийся с лодки мотор. Вдруг - что такое? Впереди дно будто булыжником вымощено. Вгляделся - рыба! Лещ! Хребтина к хребти-не! Крупная к крупной! Мелкая к мелкой! Головами в одну сторону. Уложена аккуратно, по сортам, как в "Гастрономе". Посветил фонариком - конца косяку по видно. Может, тысяч десять, а то и больше. Иду прямо на косяк. А он и не думает уходить. Только самые ближние лещи чуть потеснились, уступая проход. Приглядел одного покрупнее, нацелился, хотел схватить. Не тут-то было! Скользкий, гад! Только по хребту и погладил..."
      Да, делать нечего!
      Я уже начал было сматывать удочки, как с обрыва спустился какой-то детина. Вижу, не из рыболовов. Без снастей. Через плечо противогазная сумка. Поверх кепки мешок в виде капюшона. Мрачно как-то оглядел меня, присел за спиной на корточки.
      - Курить есть?
      Я протянул пачку папирос.
      Он отсыпал несколько штук, одну сунул в рот, остальные запихнул под кепку.
      - Значит, удим?
      Я промолчал.
      Парень курил и сплевывал себе на сапоги. Он больше ни о чем не спрашивал.
      Я стал сматывать удочки. Сложил снасти в лодку и оттолкнулся от берега. Лодка легко побежала вниз по течению. Парень все еще сидел на корточках, провожая меня из-под нахлобу-ченного мешка долгим неприятным взглядом.
      Плес скрылся за поворотом. По обе стороны стоял глухой поемный лес: старые замшелые ракиты, тальники, непролазные заросли ежевики.
      Кругом - ни души. Лишь иногда попадались брошенные привады, шалашики с проваливши-мися боками или в крутом берегу темнели квадратные дыры землянок.
      Рыболовы покинули насиженные, обжитые места до будущей весны. Рыбачья тропа опустела.
      Вдруг позади что-то тяжело грохнуло. По гулкому пустому лесу заметалось эхо. Из зарослей репейника выпорхнула стайка щеглов. Испуганно пересвистываясь, она неровным - вверх-вниз - полетом перемахнула реку и скрылась на той стороне. Что это? Упало подгнившее дерево? Обрушилась в воду земляная глыба? Что-то не то, не очень похоже...
      Я придержал лодку, вслушиваясь. Потом, встревоженный подозрением, развернулся и поплыл обратно. Река наша быстрая, и гнать лодку против течения - дело нелегкое. Чтобы не сносило водой, я прижимал лодку к отмелям и отталкивался ото дна веслом. Так быстрее. И все же поднимался вверх уже более получаса.
      Вот и знакомый поворот. За ним широкий плес, на котором мы с Анисимом Петровичем рыбачили все лето.
      Над рекой кружило воронье. Серые лохматые птицы, неуклюже махая крыльями, повисали над самой водой, затем быстро взмывали вверх и летели к ракитам.
      Я подплыл к тому месту, над которым кружили птицы. По реке широкой лентой плыла рыбья молодь - годовалые подлещики. Их несло, как мелкую щепу. Лишь некоторые рыбешки пытались встать на плавники, ошалело кружили на месте и выбрасывались из воды.
      Лодка шла прямо по рыбной дороге. Лещи пошли все крупнее и крупнее. Совсем рядом пронесло не менее чем десятифунтовую рыбину. Лещ плыл плашмя. Грудной плавник судорожно торчал из воды. Жаберная крышка вяло приподымалась и опускалась, выдавливая на бронзовую чешую жидкую струйку крови.
      Я причалил к своей приваде и сошел на берег. Под старой нависшей ракитой в бурой, взмученной взрывом суводи кружились сорванные ветки. Толстый сук, белея свежим надломом, повис над водой на ремешке коры. В ветвях ракиты запутались мокрые водоросли. Береговая кромка истоптана следами резиновых сапог, усыпана рыбной мелочью, вдавленной в грязь. Браконьер, видно, орудовал сачком, выхватывал все, что попадется. Потом стал отбирать самых крупных. Складывать в кучу было некогда, рыбу сносило течением, и он разбросал добычу по всему берегу. А ту, до которой не мог дотянуться, река уносила - великое множество загубленной рыбы.
      Негодяй угодил взрывчаткой в самую яму.
      Я прошел еще раз по берегу, вглядываясь в следы. В кустах лозняка тускло поблескивал ворох рыбы, наспех и небрежно притрушенный сухими листьями. Значит, не все в мешок полезло. Оставил. Но я-то уж знал: сюда он больше не вернется! Хитрый и расчетливый вор действует по-другому. А здесь был жадный и наглый громила. Он даже не пытался замести следы.
      Я поднялся на обрыв, по краю которого петляет рыбачья тропинка. На сырой глине четко отпечатались следы сапог, те самые "елочкой", которые я видел у воды. Браконьер не рискнет идти торной дорогой: побоится встретить рыболова. Значит, свернет на первую же лесную тропку, пробитую коровами. И верно: следы повели в заросли ежевики. На вязкой колчеватой стежке, изрытой копытами, свежие оттиски все тех же "елочек". Шаг нетвердый, ноги разъезжались на грязи под тяжестью ноши.
      Я прибавил ходу. Почти бежал. Чтобы не вязнуть в грязи, пробирался краем тропинки. Ветки хлестали по лицу, царапали в кровь руки. И вдруг, наступив на что-то скользкое, упал. Опять рыба! Целый ворох отборных лещей. Не рассчитал, пожадничал, ворюга! Высыпал из мешка, чтобы легче бежать.
      Некоторое время я еще шел вдоль тропинки. Но следы больше не появлялись. Значит, полез напролом - лесной чащобой. Где-то теперь пробирается, трусливо озираясь, унося на дне мешка какой-нибудь десяток рыб, десяток из сотен, а может, тысяч, что подняла со дна взрывчатка.
      Думаю, что я не напрасно рассказал об этом диком случае.
      К сожалению, на рыбачьей тропе все еще встречаются такие выродки. Рыскают они днем и ночью, во все времена года. Иногда подсаживаются к гостеприимному рыбачьему костру, прикуривают от его уголька папиросу, пробуют радушно предложенную уху. А за пазухой у них... взрывчатка, в сумке острога, мелкоячеистый бредень, отрава, закатанная в хлеб...
      Браконьер - враг природы, враг честного племени рыболовов, он жаден и беспощаден. Недрогнувшей рукой вонзит острогу в спину щуки, выплывшей на мелководье выметать икру, пустит заряд дроби в зазевавшегося голавля. Вычерпнет мелкоячеистой сетью всю мелочь, будет потирать руки при виде всплывающей на поверхность рыбы, отравленной ядовитой приманкой.
      Держи ухо востро, товарищ! Иначе вот такой, прокравшись на рыбачью тропу, может натворить немало мерзостей, надолго лишит тебя тихой рыбацкой радости, в поисках которой ты проходишь многие километры, мокнешь под дождем и коротаешь бессонные ночи у дымного костерка.
      Рыбачья тропа - только для чистых душой!
      ПРИМЕЧАНИЯ
      Рассказы, составившие этот раздел, характеризуют начальный период творчества Е. Носова, печатались во второй половине 50 - первом половине 60-х годов в курской молодежной газете "Молодая гвардия", в "Курской правде", "Курском альманахе", в журналах "Подъем", "Огонек", "Молодая гвардия", "Наш современник", в "Литературной газете", вошли в первые книги писателя: "На рыбачьей тропе" (Курск, 1958); "Рассказы" (Курск, 1959); "Тридцать зерен" (М., Мол. гвардия, 1961). По сравнению с первым изданием подавляющее большинство произведений переработано автором, в некоторых из них изменены заголовки.
      Из явлений природы Е. Носов дал превосходные по краскам и звукам картины летнем о грозового ливня; короткого, сквозь солнце, слепого, в тёплой пелене дождя, нудного осеннего моросея; октябрьской ночи, лунного затмения, радуги, ядреного зимнего утра и дня; жаркого летнего полдня; прохлад ночи, напоенного запахами цветов и трав заката...
      Флора Курской области насчитывает около тысячи трехсот видов растений, многие из которых представлены в прозе Е. Носова не только, так сказать, номенклатурно, назывно, но охарактеризо-ваны ярко и точно тремя-четырьмя словами и, с этой точки зрения, могли бы украсить любой ботанический определитель. Писатель дал блестящие художественные образцы пейзажной прозы, запечатлевшей и различные сезонные состояние лесостепной природы, и ее "самочувствие" в разное время суток. В самих "ненаучных" названиях растений, к которым любит прибегать художник в своих рассказах, отразились выверенные воззрения народа на историю, быт, любовь, человеческий характер и т. п.: о женской красоте - анютины глазки; о любви и верности незабудка; о трудном детстве - мать-и-мачеха; в неурожайные годы и белокрыльник хлебница, а в горе и кувшинка одолень-трава...
      Многочисленны описания животного, пернатого царства и мелкой твари по внешности и повадкам, отдельные страницы отведены различным видам рыб...
      Природа в произведениях Е. Носова не фон и не бутафорская декорация, человек вписан в нее накрепко, как и она в человека. Друг без друга они существовать попросту не могут. Вся трудовая деятельность людей сосредоточивается здесь вокруг хлебного поля, сенокоса, пастьбы скота, дойки коров, выращивания птицы, весь досуг отдан одной бескорыстной страсти - охоте, рыболовству, собиранию грибов, целебных трав, цветов и ягод, наблюдению над птицей и зверем, уходу за деревом. Любимые герои Е. Носова председатель колхоза, доярка, птичница и скотница, пастух, сторож и агроном. Это по роду труда, по досугу же все они (и в особенности дети) охотники, рыболовы, грибники, травники, песельники, музыканты, сказочники, люди здоровой мечты и добрых радостных увлечений.
      Природа для них не объект высокомерного и бездумного приложения сил она такая же живая, с душой и сердцем, реальность, как и человек: "всякая тварь к душевности понятие имеет,- что рыба, что птица, что зверь какой".
      Рассказы, представленные в данном разделе, переиздаются, по обыкновению, для детского чтения, отдельные критики относятся к ним несколько снисходительно, как к "пробам пера" и материалу для построения гладких концепций о творческом развитии автора. Это недоразумение проистекает из укоренившегося в нашей критике и науке искусственного деления литературы на "детскую" и "взрослую", первую из которых почему-то принято считать наиболее легкой для писателя и наименее серьезной.
      Думается, правы те критики, которые подходят к литературе как к Литературе, а не чтению для "детей", "домохозяек", и т. п. В 1961 г., в связи с выходом в свет в столице первого сборника его "детских" рассказов, Е. Носов был назван рецензентом журнала "Москва" "тонким художни-ком". "Носов,- говорилось в журнале,- одарен острым чувством природы. У него к тому же уйма разных сведений о природе. < ...> У него есть то, что Михаил Михайлович Пришвин назвал культурой "родственного" внимания к личности всяких живых существ. <...> Раздумья о связи человека и природы стали основой многих рассказов Нокова" (Л а н и н а В. Тонкий художник.- Москва, 1961, № 10, с. 211).
      "Да,- писал недавно А. Кондратович, оспаривая снисходительное отношение отдельных критиков к первым произведениям Е. Носова,- ранний Носов идилличен, замкнут в своем кругу тем и интересов; да, он пока еще художник-пейзажист, и жизнь со всеми ее трудностями и противоречиями еще за пределами того, что он делал. Но то, что он делал, он делал с пониманием всей ответственности перед читателем, перед великой нашей литературой, на том уровне мастерства, когда становятся нестерпимыми малейшее неряшество и любой неверный звук. По этой причине мы и не уловим отчетливых переходов в творческой биографии писателя" (Наш современник, 1982, № 1, с. 173).