Моя Джомолунгма

      - Неужто?
      - Поглядите!
      - Может, малость и зацепили,- усмехается Пашка,- Лес рубят - щепки летят...
      - Как же малость! Как же малость! Смотрите: вот планка оторвана, и вот тоже...
      - Пашка, пойди пришлепни планки-то! - басит Никифор.- Дело невеликое.
      Снова тяпают топоры. Вечереет. Я слышу, как по тротуару идут люди от трамвайной остановки, с заводов. Мама, наверно, сегодня задержится. У нее собрание.
      Ну улице жужжат колесики Ивановой тележки. Он возвращается домой всегда после того, как спадет поток людей, сошедших с трамваев. Он замыкает вечернее шествие. Рукава пиджака закатаны по локоть, колени обернуты дерматиновым фартуком, чтоб не мокли. Кепка надвинута глубоко, до самых глаз, козырьком назад. Козырек мешает оглядывать улицу. Ведь Иван не пешеход. Он скорее транспорт. Надо посматривать за автомашинами, которые могут не только окатить грязью, но и наехать.
      От трамвайной остановки на пути Ивана четыре перекрестка. Четыре переправы. Сейчас на этих переправах шумно мчатся ручьи. Они увлекают за собой ребячьи бумажные корабли, окурки, всякий мусор, что накопился в толще снега по дворам за долгую зиму. Кофейно-серый поток пенится в подшипниках, кулаки посинели от воды. На горку тележка ползет тяжело, рывками. У калитки Иван всегда останавливается передохнуть.
      Но сегодня Иван не задерживается у калитки. Она хлопает сразу, как только коляска к ней подъехала. Подшипники взвизгивают на мокрой ледяной дорожке двора. Нет, Иван не завернул домой. Он пробирается дальше по двору.
      Стихают топоры и разговоры. Слышно только, как рывками передвигается тележка. Руки вперед, потом - журчание колесиков, и опять руки вперед...
      - Одолели-таки? - наконец говорит Иван.
      - Так мы же не себе. На всех и поделим.
      - Помешал?.. Красоту-то какую по сараям растащите... Тараканы!
      - Жильцы порешили. Больно, говорят, застил.
      - Кто кому застил?.. Немцы из пушек палили - выстоял. А вы враз разделались.
      - Так то немец! У него кишка тонка!
      - Дурак ты, Пашка!
      - Ну ладно, Иван,- говорит Никифор,- чего уж там... Пай-то свой возьмешь? Комель выделим. Как инвалиду войны.
      По двору заверещали ролики Ивановой коляски.
      - Чего-то он нынче...
      - Небось выпимши,- говорит Никифор.- Ладно, ребята, навались, а то темнеет.
      Возвращаются грачи. В криках птиц испуг и смятение. В глубине двора они видят распласта-нный тополь, теперь уже, наверно, обезглавленный. Для птиц это катастрофа. Они кружат в пустом окне, как в безбрежном океане, на дно которого рухнул их зеленый остров. Им летать еще долго. Потемнеет небо, зажгутся огни, но птицы будут все еще беспорядочно кружить над нашим домом, сталкиваясь впотьмах друг с другом. И лишь когда выбьются из сил, обездоленными беженцами улетят искать себе пристанища. Там, на чужих ветках, тревожно вздрагивая крыльями при каждом шорохе, устало задремывая и спохватываясь, будут дожидаться рассвета. И среди ночи нет-нет да и вскрикнет кто-нибудь из них отчаянным криком. А чуть засереет, снова приле-тят сюда в тайной надежде...
      - Кыш, зануды! - кричит Пашка и пронзительно свистит в два пальца.
      8
      Я уже передвигаюсь на костылях.
      Сначала я добирался до окна. Я распахивал его настежь и проводил почти все время на подо-коннике. Но из окна ничего не видно, кроме глухой кирпичной стены соседнего дома и вереницы сараев на заднем конце двора.
      Стоят теплые, солнечные дни. В небе висят белые, чистые кипы облаков. Облака похожи на хлопья только что распакованной и нащипанной ваты. Уже несколько дней где-то совсем близко ворчит бульдозер, громыхают бревна и пронзительно взвизгивают гвоздями отдираемые доски. Наверно, разбирают еще один старый дом. Все это доносится сквозь кудахтанье кур на нашем дворе. Они кричат просто так, в истомном упоении теплынью.
      Я радуюсь наступлению бульдозера на ветхую рухлядь и мысленно подбадриваю машину:
      "Давай, давай! Кроши!"
      Я соскучился по солнцу. Я видел его свет только на вершине тополя и на облаках. Когда же я стал добираться до подоконника, я мог видеть его на стене соседнего дома и сараях, на какой-то острой травке, пробившейся под забором. Но это был только свет, а не само солнце, к тому же он никогда не падал в комнату.
      Рано утром солнце еще заглядывало в наш закоулок. В какие-то минуты его лучи проходили совсем близко от окна. Я ложился на подоконник и выбрасывал вперед руки. Я проделывал это много раз подряд, пока не дотрагивался до лучей кончиками пальцев. И тогда я чувствовал их прикосновение. Мне казалось, что лучи даже чуточку надавливают на пальцы. Это было моим ежедневным рукопожатием. Потом лучи начинали постепенно удаляться. Вечером они снова приближались к окну с другой стороны двора, но не так близко, как утром.
      Зато солнце целый день светит в кирпичную стену соседнего дома. Этот дом тоже деревян-ный, такой же старый, как и наш, но он еще бодрится, опираясь на единственную кирпичную стену. В ней нет ни одного окна, и потому дом кажется отчужденным, повернувшимся спиной к своему соседу. Целый день на глухой кирпичной стене греются синие мухи. Так они греются десятилетиями.
      Когда соседний дом наконец сломают и на его месте построят новый, его обязательно повер-нут окнами на юг. А может быть, новый дом построят даже на месте обоих.
      Теперь каждый день прямо подо мной слышится ленивый, тягучий лай тромбона. Это Пашка, забаррикадировавшийся в пустой Ивановой комнате, разучивает свою черную нотную тетрадку. Иван уехал перед Майскими праздниками. Он перебрался в новый дом. У нас не любили Ивана, но его отъезд почему-то поверг жильцов в уныние. Будто это были похороны. Из форточек и коридоров, молча следили, как Иванова жена выносила вещи. Только Никифор помог погрузить-ся в автомашину.
      - Ну, не поминайте лихом,- сказал дядя Ваня.
      - Да чего уж... В добрый час,- пробурчал Никифор и притворил дверцу.
      - Везет же людям! - говорила спустившаяся вниз Акулина Львовна.
      - Бог с ним, бог с ним! - крестилась Степаниха.- Колютной был мужик. Без него спокой-нее.
      В тот же вечер Пашка перетащил в Иванову комнату свой матрац и длинный черный футляр с тромбоном, похожий на детский гробик. "Мы жертвою пали в борьбе роковой..." - орал он в пустой комнате.
      Вчера приходила Тоня. Она, как всегда, робко поцарапала дверь, но, войдя, быстро подбежа-ла и сунула мне мороженое.
      - Ешь скорей. Еле донесла.
      - Спасибо. Давай вместе.
      - Ой, я свое уже съела по дороге! Совсем растопилось.
      Тоня уже успела загореть. Она вся пропитана солнцем - и платье, и волосы. Она прибежала из другого мира, к которому я только по утрам мог прикасаться кончиками пальцев.
      И опять я глядел на нее, забыв о своем существовании.
      - Да ешь же ты! Смотри, потекло по руке.
      - Откуси немножко...
      - Вот чудак. Ну хорошо!
      Она взяла мою руку вместе с мороженым и поднесла ко рту. Мне было радостно ее прикос-новение. Много лет сижу с ней за одной партой. Не всегда мирно. Я даже однажды грубо толкнул ее в бок за кляксу на моей тетрадке. А теперь...
      - Ну, я побегу. Ботаничка велела прийти пораньше. Будем сажать деревья.
      Она ушла. А я... Я больше не мог оставаться в этой комнате. Я взял костыли и запрыгал к двери. Теперь я знаю, сколько ступенек на нашей лестнице: вытянув гипсовую ногу вперед, я спустился вниз, присаживаясь на каждом порожке.
      Я перебрался через три метра тени, что отбрасывал наш дом в полдень, и с наслаждением подставил спину солнцу.
      Двор показался мне странно пустым и обширным. Заднюю его половину уже перекопали на грядки. В этом году дорожку еще больше подрыли с обеих сторон, и теперь она похожа на межу.
      Возле своего сарайчика возится Степаниха. Она выносит колотые дрова и складывает на солнышке колодцем.
      - Глянь-кось! - всплескивает она руками.- Выполз! Ну и слава богу, ну и слава богу! Погрейся, касатик, погрейся на солнышке, присядь, присядь на пенек, что ж с больной ногой стоишь-то? Экий пнище оставили! Ходи запинайся, надо сказать, чтобы выкопали корчу-то.
      Я опускаюсь на тополевый пень, обкопанный с обеих сторон. Срез еще не успел потемнеть от дождя и солнца. Он тепел и шершав. Там, где древесина смыкается с корой, местами пенится пузырьками сок. Он горек и пахуч, как тополевые почки. Могучие насосы дерева еще продолжают подавать этот сок из глубины земли. Они, наверно, не знают, что тот, для кого они так стараются, распилен и расколот на полуметровые поленья, растащен по сараям. Я ощущаю тепло срезанного под корень дерева. Это вовсе не то тепло, которое исходит от нагретого солнцем мертвого полена. Оно идет откуда-то, оно схоже с теплом человеческой крови. Я почти осязаемо чувствую, как где-то в глубине земли клокочет возмущенная сила. Тополь не смирился со своей участью. Он снова будет искать дорогу к солнцу. Он ее уже ищет. Его корень пенится от натуги, упорно нащупывает лазейку к свету. Вот-вот, где-нибудь у самой земли, в грубых, слоновых складках коры, проклюнется багровая почка и радостно брызнет вверх стремительным побегом...
      Надо было тебе родиться по другую сторону забора. Но ты не выбирал себе место. Ты не знаешь, какую роль играют у нас, у людей, заборы.
      Я сижу на пне, отнимаю у него солнце и немножко задержу рождение нового побега. Но я тоже соскучился по солнцу! Я посижу и уйду. А может быть, он примет меня своим побегом? Когда-то Иван мечтал привить себя на эти корни. Они сильные, глубоко уходят в землю. Это наша с ними общая земля. Пусть подняли бы меня своим побегом высоковысоко над этими заборами. Я тоже хочу встречать солнце, входящее в день над чистым горизонтом.
      Примечание
      Повесть впервые опубликована в журнале "Наш современник" (1963, № 4), вошла в книгу "Где просыпается солнце. Повесть и рассказы" (М., Сов. писатель, 1965) и другие издания.
      В названии повести отражен характерный для поэтики Е. Носова принцип видеть необычное и поэтическое в обыденном и заурядном (сравните, например, название повести о строительстве коровника "Храм Афродиты" - отсылающее читателя к греческой мифологии, к культу Афроди-ты, богини любви и плодородия). В данном случае больным, прикованным к постели подростком тополь под окном воспринимается как Джомолунгма (горная вершина в Гималаях, наивысшая точка земного шара) - символ свободы и устремления к высотам человеческого духа.
      Первая рецензия на повесть была отрицательной: "Постепенно, как на негативе, опущенном в проявитель, проступают в повести черты ограниченного, мелкотравчатого мирка с его бублич-ным, самоварным, блинным благодушием, интеллектуальным убожеством... Дремучие нравы, заплесневелый быт. <...> И самое главное - не чувствуется в ней яростной, гневной боли автор-ской за людей, которые прозябают в скучном и грязноватом быту, нет в повести спасительного гнева, рождающего веру в героя. А без этого что стоит символический "Эверест"? Просто дерево, пошедшее на дрова..." (П а й н а С. Кое-что о Джомолунгме.- Лит. газ., 1964, 18 января). Рецен-зенту возражал И. Баскевич: "Нет, не уныние и меланхолию, а светлую радость и веру в человека навевает повесть Е. Носова" (Б а с к е в и ч И. Светло и мужественно.- Лит. Россия, 1964, 24 апреля). Верно истолковала замысел повести и И. Стрелкова в статье "Походка" современного рассказа" (Лит. Россия, 1971, 6 августа): "Если Носову рассказ удался, он непременно летящий, рвущийся ввысь. Пример тому "Моя Джомолунгма", где в юношеском воображении макушка тополя становится Джомолунгмой, символом человеческого устремления к прекрасному".
      Откликаясь рецензией на книгу Е. Носова "Где просыпается солнце" (М., Сов. писатель, 1965), В. Астафьев писал: "Маленькая повесть "Моя Джомолунгма", рассказы... это не только лирические живописания природы, судеб и характеров... это в то же время суровый суд над всем плохим и косным, что еще таится в углах нашей жизни" (Лит. Россия, 1965, 27 августа).