Только Лесик как-то странно детонировал его спокойствие, и тогда Виктор, бледнея и багровея, чудом сдерживая себя, отчаянно перепирался с Андреем. После таких вспышек Ровин надолго выключался из рабочего режима. Этим я и воспользовался. Вроде как успокаивая Виктора, я с большой осторожностью, исподволь, вызнал у него, какие программы и информация заложены сейчас в машине. Раньше меня это как-то не особо интересовало, но программисты народ железный: "Да -- нет", "вопрос -- ответ", а Виктор -- он вдвойне железный, потому как он ведущий по программному обеспечению, и он вкратце, в три приема объяснил мне, что в массивы "забито" содержание всех томов БСЭ, тесты на распознавание зрительных и графических образов, большая программа по декодированию речи, много "спецуры", ну и, само собой, математика. А узнал я это в три приема потому, что Виктор прерывал свои объяснения перестрелкой с Лесиком, который медленно, хотя и неуклонно, приближался к выходу из машинного зала. Андрею, очевидно, сегодня было просто некогда стреляться с Ровиным, и уже от дверей он, сказав что-то уничижительное напоследок, оставив за собой последнее слово, гордо покинул зал.
      -- Алексей,-- через некоторое время сказал мне немного опомнившийся после дуэли Виктор,-- но ведь Лесик просто хам. Не то что с гнильцой в душе, а с самой настоящей помойкой! (Ну вот, и этот тоже о душе, подумал я, внутренне содрогнувшись). Как ты можешь с ним ладить?..
      В голосе Виктора был укор, а я почувствовал себя бесхребетной амебой, способной расплываться в разные стороны. И если уж вешать ярлычки на душу, то у меня она, верно, липкая и скользкая. Посчитал неудобным рассказать всем о ночных видениях, не могу отказать в приюте своей бывшей жене, возвращающейся ко мне всякий раз, когда у нее случался трагический финал ее очередной и непременно пламенной любви, для чего-то я все время пытаюсь примирить взаимоотталкивающихся Ровина и Лесика, поддерживая с обоими довольно теплые приятельские отношения. И странно, что оба они считали меня своим другом, и я почему-то искренне верил обоим. А что, собственно, не устраивает Виктора, вдруг подумал я, делить мне с Лесиком нечего, в душу к нему я не лезу. Я и с начальством умею ладить. Ну вот такой я, амебный! Хочешь -- лопай, не желаешь -- выплюнь! У меня, может, только и осталось своего, что мысли. Если у человека осталось только одна уникальная способность совмещать несовместимое -- говорить на то, о чем думает, так не один я такой...
      Раздражение пенилось во мне духопротивной брагой. Всем только и нужно -- покопаться в душе другого, все только и мечтают сменить там обстановочку. Вот у Виктора там ампир, у Лесика -- модерн. Ценности разные у всех, а все одно -- все люди. И у каждого свое. Ну и лелей свое, если не можешь что-то изменить! Я вот не могу изменять, я приспосабливаюсь. Так чем же я лучше Лесика? Чем я хуже тебя, Виктор?..
      Но моя мелкая душонка не позволила ничего этого произнести вслух. А может, напрасно я таюсь? Может оп, как раз тот, кто может понять меня, кому я могу доверить свои мысли? А что, если рассказать ему про машину?..
      -- Я, Витенька, в ладах даже со своей совестью,-- сказал я Ровину.
      -- Напрасно ты так,-- огорчился Виктор.-- Твоя совесть живая, а вот с собой ты не умеешь ладить. Научись уважать себя.
      Я уловил в его голосе поучительные интонации и чуть было не вспылил, и снова еж поднял свои колючки в моей груди. Но что-то вновь удержало меня на тормозах, Я удивился, почувствовав, как скоро прошло мое раздражение. "Научись уважать себя". Мысль трезвая, и отнесена она ко мне справедливо. И Виктор не поучает, а делится.
      -- И вообще тебе нужно отдохнуть,-- продолжал Ровин.-- Почему не идешь домой? Ты же после ночи. Да! -- спохватился он.-- Зачем тебе понадобилось знать программное обеспечение машины?
      Я внимательно всмотрелся в лицо Виктора, в его серые, пристальные, сейчас немного встревоженные глаза.
      -- После ночи, говоришь?-- Я усмехнулся. И, будто признаваясь в злодеянии, сказал Виктору: -- Сон мне сегодняшней ночью приснился, что я с машиной беседовал по душам о литературе. "Плаху" Айтматова разбирали. Я защищал, а машина мне доказывала, точь-в-точь как недавно ты, что в "Плахе" ущербное духоискательство. И еще она мне сказала, что Авдий просто душевнобольной, сознание его слоистое, как вафля,-- приторно-сладкое с пресным. Ну я подумал, грешным делом, что это ты для потомков ввел свои умозаключения в машину.
      И снова я сказал Виктору полуправду, и по его глазам я видел, что он мне не поверил. Но он ничего не сказал мне, просто смотрел с укоризной. А потом его позвали к телефону, и он, буркнув кому-то в трубку: "Хорошо. Иду!",-- горестно объявил, что уходит на совещание специалистов и что эта бодяга может затянуться надолго. А мне посоветовал пойти домой.
      Домой я, разумеется, не пошел. Мне и так было ясно, что сегодня уже не уснуть. Я слонялся по машинному валу, приставая к программистам с расспросами: что делает машина, когда у нее отключены все вводные устройства?
      Не раз меня пытались выдворить из зала. Кто-то приволок из туалета огромное зеркало, чтобы я полюбовался на "сонное чучело". Но в зеркале я не увидел себя: там жили картинки. Кто-то тряс меня за плечо, приводя в чувство, приговаривая: "До чего, бедняга, дошел, своего отражения боится". Услышал я и предположение: "Может, его к наркологу отправить?" А я все задавал и задавал вопрос: "Что делает машина?.." И наконец мне ответили, грубо дали понять, что машина спит, когда от нее все отключено, а вопрос мой некорректный и бестактный. И в который уже раз посоветовали катиться домой... Грубый народ -- эти программисты.
      Потом я, якобы по поручению, позвонил на подстанцию к энергетикам, поинтересовался режимом энергопотребления нашей машины. Там даже обиделись на мой вопрос, резонно ответив, что они обеспечивают нас энергией круглосуточно и бесперебойно. Даже установили специальный график дежурств. Надо же, подумал я, оказывается, мы с Лесиком были не столь уж одиноки в ночных бдениях.
      Главное, что я узнал от энергетиков, было то, что в последние два месяца но ночам энергопотребление возрастает. А ночью, кроме регистрирующей аппаратуры и охранной сигнализации, во всем здании института работает лишь наша машина. Поразительно, что за два месяца никто не заметил утечки энергии. Но этот отрицательный результат сейчас работал на меня.
      5
      Так весь день я и провел в машинном зале. Следил за всем, что в нем происходило. Наблюдал, как программисты пытали машину, как впихивали в нее очередные мегабиты информации, как потом тестировали ее. Машина вела себя как всегда, как всякая другая вычислительно-информационная машина. Запрос -ответ... Обработка и стилизация видеоизображений, записывание и синтезирование звуковых сигналов, правильность распознавания живой речи. Анализ внешних условий: температура, влажность, давление -- прогноз. Вывод спутника на орбиту с заданными параметрами -- четкий, подетальный вариант полета... Алгоритм поведения ее ничем не напоминал мне ночной. С такими машинами я работаю еще со студенчества, и с тех пор твердо уверил себя, что одушевлять машину, присваивать ей какие бы то ни было человеческие характеристики, вроде владения эмоциями, столь же наивно, как, например, считать пылесос домашним животным.
      Что же со мной случилось ночью? И было ли?..
      Все, кто работал с машиной, отмахивались от меня, как от назойливой мухи. Я раздражал ничего не подозревающих людей своим подозрительным поведением и дикими вопросами. Но сам я не обижался ни на кого. Я чувствовал за собой вину, что таюсь от всех, что шпионю здесь, в зале, а люди все же мне доверяют. Вообще, чувства мои были какие-то обостренные, будто оголились нервы, и по ним огнем водят. Я вспыхивал на грубость, злился, когда кто-нибудь отвечал невнятно, явно не зная досконально того, над чем он работал, огорчался, если кто-нибудь, по-человечески, просил меня отстать от него, грустил оттого, что мне не с кем поделиться своими подозрениями. Но все эти чувства постоянно удерживали какие-то тормоза во мне: будто сегодняшней ночью я приобрел некий ограничитель. Неужели это машина научила меня так владеть собой? Я прекрасно помнил, с какой легкостью я переходил из одного состояния в другое, сидя перед дисплеем, но там таких ограничений не было, там чувства просто рвались, лопались на самой пронзительной ноте. Или это необходимость понимания удерживала меня от излишних эмоций? Чтобы они не мешали мыслить, не отвлекали меня от поиска истины?
      И уже к концу дня я все же нашел виновника, позволившего машине воровать энергию по ночам. Как обычно и бывает, причина была простой и даже, я бы сказал, классической. Просто программу на отключение анализаторов машины составляла Валюта, наша драгоценная, незадачливая красавица, обольстительница одиноких сердец Валюта. Кстати, это она "нарисовала" для забывчивых бабочку. Тонкая душа... Нет, особых ошибок в ее программе не было, просто она не учла, что нужно перед отключением анализаторов производить сброс оперативной памяти машины, той памяти, которая накапливается за день работы,-- промежуточной станции между человеком-оператором и постоянной памятью машины. Вот на этой промежуточной станции для машины всегда "висела" команда на работу. А как работать, когда ты совершенно слеп, глух, нечувствителен? Остается только одно -- работать со своей памятью. И машина была принуждена перерабатывать информацию, заключенную человеком в ее электронный мозг. И мы с Лесиком, играя по ночам с ней, задавали ей, не зная того, ситуации, которые она должна была не просто обыграть, но и -- пусть это прозвучит по меркам человека -осмыслить. Вот почему в победителях оставался мой бедный одинокий защитник Земли. А после она анализировала состояние человечка, определяла, что он мог чувствовать после этих программных войн, и довела его одиночество до наивысшей точки, до которой ей позволяла дойти автоматика ограничений.
      А что, если снять с машины ограничения?..
      6
      Я тщательно проследил, как отключали после работы от машины вводные устройства, как отсоединяли датчики. Сбегал к энергораспределителю, убедился, что нагрузка упала до расчетного значения. (Вот почему все были уверены, что машина действительно почти полностью отключалась).
      В зале остались только я и Виктор Ровин. Я принял дежурство, расписавшись об этом в журнале за себя и за Лесика, и с нетерпением ожидал выбранного для себя часа. В девять -- и не раньше, решил я; к этому времени институт опустеет.
      Не могу твердо сказать, чем я занимался в ожидании, просто ждал.
      Около восьми заявился Лесик. Как всегда, немного потрепанный, взбудораженный, разрумянившийся. И с порога начал докладывать мне, кого и на кого он сегодня променял.
      -- Держи,-- горделиво сказал он и сунул мне в руки какой-то том, любовно облеченный в дорогую кожаную обложку.-- На Семенова Стругацких выменял, свежих.
      -- Продешевил,-- донеслось из угла зала, где за столом сейчас работал Ровин.-- Одного на двух обменял.
      -- А этот хмырь что тут делает?! --возмущенно спросил Лесик.
      -- Программу правит,-- ответил я и взмолился: -- Мужики, давайте сегодня без лая?..
      Лесик хотел что-то сказать, но я его опередил:
      -- Если вы будете себя хорошо вести, я такую вам фантастику покажу, что уж точно -- ни в сказке сказать, ни пером описать.
      -- Видеокассету достал, что ли?--недоверчиво спросил Лесик.-- Так это... Видик-то закрыт в кабинете у шефа.
      -- Терпеть можешь?..
      -- После пива нет,-- весело осклабившись, сказал Андрей.
      -- А ведь у него точно что-то есть,-- добавил Виктор, подойдя к нам.-Он сегодня весь день чумной какой-то. И домой не ходил... Выкладывай! -потребовал он.
      -- Рано еще,-- неумолимо отрезал я.-- И, кроме того, вы должны на сегодня подписать перемирие.
      -- Да на черта он мне нужен! -- вставил заинтригованный Лесик. Его любопытство всегда разгоралось сразу. Виктор ответил только после паузы:
      -- Согласен. Показывай.
      -- Сказал же -- потерпите.-- Я посмотрел на часы: -- Хотя бы еще с полчасика.
      Виктор и Андрей на редкость дружно вздохнули и разошлись по своим местам. Ровин снова уселся править программу, а Лесик, попросив, чтобы я его обязательно разбудил, если он уснет, пошел к стеллажам, расстелил поролон и долго, кряхтя и вздыхая, забирался на стеллаж, ворочался, устраиваясь на своем лежбище.
      И вот наконец я приступил. Для начала поиграл в компьютерные игры. Результаты были неважные: у меня дрожали пальцы, и я не мог заставить себя сосредоточиться на игре. Разыграл войну с марсианами. Только после третьей попытки мне удалось сделать так, чтобы последний защитник Земли сбил последнего марсианина. И когда человечек запрыгал на экране, я непослушными пальцами набрал на клавиатуре команду вывода информации на три дисплея. И сразу же на месте человечка появились выкройки...
      -- Мужики,-- громко позвал я,-- в кучу!
      Лесик с грохотом свалился со стеллажа, семенящей, торопливой походкой подошел ко мне. Я показал ему на кресло перед дисплеем, который стоял слева от меня. Лесик сел, стал смотреть на экран.
      -- Ну и что?-- спросил он через некоторое время с разочарованием.-- Что смотреть-то?
      -- Разумеется, не секс. Секса у нас в стране не имеется,-- уколол его Виктор. Он сел за правый дисплей.
      -- А вы смотрите и не отвлекайтесь. Я сейчас на минутку выйду, мне нужно кое-что посмотреть, а вы внимательнее наблюдайте.
      Конечно же, они подумали, будто я пошел к периферийным устройствам машины, чтобы оттуда ввести то, чем я играю на их доверчивости. На самом же деле меня интересовали только показания на щите энергораспределителя.
      Как-то моя бабушка сказала мне, что мужчины взрослеют только к старости, когда уже не могут проказить -- здоровье не позволяет. Что ж, она, по-моему, права. И Лесик, и Ровии, если не увидят того, свидетелем чему прошлой ночью стал я, решат просто, что я пошутил. Ну, пожурят, поругают, и только...
      А заводик работал на полную катушку.
      Я вернулся в зал. Они даже не обернулись на мои шаги. И когда я подошел к ним ближе, то сразу понял, что они уже где-то в бесконечности. А все три экрана были черны, слепы. И такие же слепые взгляды были у Андрея с Виктором. Я потрогал Лесика за плечо -- он не отозвался. Лицо у него было совершенно отрешенное; глаза недвижны, ни один мускул не живет. Тогда я ущипнул Андрея за руку -- не отозвался он и на боль. И пульса на его руке мне не удалось нащупать. Неужели и я вчера был в таком анабиозном состоянии?
      А Виктор смотрел на пустой экран с удивлением на лице. Глаза округлившиеся, немигающие. Видно, в этом состоянии машина вырвала его из действительности.
      Но как быстро прогрессировала машина! Я отсутствовал в зале всего минут пять, а она уже так зачаровала людей, что они выключились от всего.
      Тихонько звякнул зуммер перегрузки, зажегся красный транспарантик на панели машины. И я испугался...
      Днем я подготовил сигнализацию к отключению, и сейчас мне только оставалось отключить защиту машины -- всего отжать несколько кнопок. Но я испугался. Я же понятия не имел, что машина сможет сделать с людьми. Ведь вчера она отключилась, и уже потом, когда приходил в себя, я задал ей останов. Вчера мне удалось вырваться из мира одиночества. А что будет сегодня, когда я продлю агонию бесконечности для Виктора и Андрея? Машина может выйти из строя от перегрузки, но полностью же не выгорит. А люди? Что станет с ними? Ведь одиночество и смерть -- они же так близки.
      Странно, что это открыла мне машина...
      А вдруг в ней и есть та самая душа, в существование которой я никогда не верил; может, я уподоблялся мяснику, оценивающему животное на сортность филейных частей и вырезок? И я потрошил душу на нервные волокна и нейроны, на реакцию и психику, не замечая, что она -- нечто цельное, невозможное в частях, неотсекаемое без боли и утрат единство?..
      Я без сожаления рванул пломбу на блоке автоматики, отключил защиту...
      Может, я уже становился машиной, что так тверда была моя уверенность в правоте? Ведь я не остановился на середине, я решил? Решил, отбросив все свои сомнения, хотя и знал, что не имею права, что машина может выйти из строя, и она должна наверняка сгореть, потому что я не видел ни процента шанса ей остаться невредимой -- таковы законы электроники. И все же я отключил защиту.
      В этом моем поступке не было воли разума...
      И такая неожиданная боль ворвалась в голову, будто взорвался в ней мозг -- это, наверное, столкнулись в бою мои сомнения,-- и откуда-то издалека до меня донесся чей-то сдавленный стон. Я обернулся к людям и ужаснулся, увидев, какие мучения крутили их. Лесик словно пытался спрятать свою голову в плечи; сильная дрожь била его, с таким усилием он вжимался в себя. А Виктор рвал галстук, душивший его; шея вздулась, резко обозначились жилы. Он будто боролся с собой, не пускал себя в экран: руками с силой давил на грудь.
      Я рванулся к ним. И во мне тоже боролось что-то непонятное. Я чувствую, что бегу к Лесику и Ровину, и в то же время движения мои -- как через усилия -- судорожные и медленные-медленные. Когда я все же добрался до Андрея, то вдруг понял, что не смогу отключить его дисплея: руки не слушались меня, я не мог разжать кулаков. И тогда я кулаком ударил по выключателю. Но что значит -- ударил?..
      Медленно падал кулак на панель дисплея, и когда я коснулся им клавиши выключателя, подумал, что у меня не хватит усилия нажать. Но очень удивился, видя, как мой кулак не только с хрустом вдавил выключатель в панель, а продолжал движение, и под его усилием проминался металл. И когда я так же медленно убрал руку, то увидел обширную вмятину на панели.
      Потом я так же в судорогах "бежал" к Виктору...
      Снова существовали они отдельно -- тело и мысль. Тело не подчинялось, а мысль объясняла, что это кажущееся; что я действительно бежал, что бил со всей силы по выключателям, крушил, ломал их, вот только мозг работал гораздо быстрее, чем обычно. Что в пиковых ситуациях так бывает. Бывает, что инстинкт снимает некий предохранитель, сдерживающий до определенного порога твое мышление, убирает шоры с глаз, дает в мышцы огромную силу... И тогда... Женщина поднимает легко автомобиль, под который попал ее ребенок, кто-то в панике перемахивает трехметровый забор, третий уклоняется от пули. А Болдинская осень? А композитор, в одно мгновение увидевший свое будущее произведение?..
      Об этом я думал, долго падая на пол.
      6
      И только я коснулся рукой пола, как в это мгновение все стало на свои места, мышление и тело вернулись в свою временную согласованность -- я только и успел чертыхнуться, больно ударившись локтем. Я будто вернулся в действительность, и мысли мои стали снова отчетливыми. "Нужно проверить машину",-- подумал я и, поднявшись с пола, обошел сидящих перед дисплеями Лесика и Ровина,-- все еще пребывающих в трансе, но уж без мучений на лицах, сейчас каких-то сонных,-- приблизился к блокам защиты машины, включил сигнализацию.
      Тишина. Чуть слышный шелест кондиционеров, слабое гудение силовых устройств за кожухами. И не взвыли сиреной динамики, не заполыхали отчаянно-красные транспаранты тревоги...
      Странная тишина. Означающая, что машина вышла из строя...
      Вертелось в голове еще одно предположение, по оно было такое же фантастическое, как и существование в живом души: а может, машина как-то защитила себя сама?..
      Я прошел к свободному дисплею. Долго сидел, сдерживая себя, стараясь подавить дрожь в руках. Потом прибавил яркости на экран и увидел странное: схемные человечки ликовали, вскидывая кверху свои ручки-палочки, а между человечками толпились маленькие квадратики "марсиан", и они тоже двигались -- вверх-вниз, вверх-вниз,-- словно тоже радовались. Я видел братание миров, доселе, по программе, только враждовавших между собой!
      И тогда я набрал на клавиатуре первый пришедший в голову вопрос: "Что есть душа?" Машина без промедления выдала на экран длинный столбец предложений. В начале столбца было: "Душа"--термин, употребляемый иногда в качестве синонима термина "психика"..."; внизу--"Подлинно научное объяснение человеческой психики дается в диалектическом материализме, который на основе данных современного естествознания опровергает ненаучные, идеалистические представления о душе". И теперь возликовал я. Машина оказалась здравым материалистом, и главное -- она была исправна!
      Все это снова напоминало мне сон. Но не мой, а машинный. И тараканослон, и взвинчивание одиночества до запредельной черты, и, сейчас, вот, братание миров. Машина видит сны?.. Но только живому дано видеть во сне пережитое, сопоставлять что-то, фантазировать. Да, фантазировать!
      Что может быть нереальнее сна?..
      Выходило так, что в то время, когда отключены все вводы машины, по которым она принуждалась к работе только с ними, она была свободной. Она работала на себя. Не была уже рабыней приказов. Но заложенная в ней программа на обработку данных, которых не было в те моменты, и программа самообучения заставляли ее работать. И она работала. Моделировала что-то свое, то, что случайно подглядел я, когда вторгся в ее сон.
      Перед машиной стояла неясная, неконкретная задача -- просто работать. У человеческого мозга такая же задача, иначе сам человек не стал бы задумываться о смысле своего существования. От неконкретности начинаются фантазии. И не один я разыскиваю душу: человек, как только определился в своем существовании, поставил перед собой эту новую неконкретную задачу.
      Машина, получившая возможность абстрагировать,-- это уже не просто машина...
      Андрей и Виктор очень трудно выходили из подчинения машинному сну. Что они увидели дальше -- за одиночеством и смертью? Продолжение? Но чего?!.. Может, за той гранью было рождение, страшное, мучительное рождение нового?..
      -- Что с машиной?-- был первый вопрос Виктора. !
      -- Жива,-- ответил я.
      -- Жива,-- тихо повторил он за мною.-- Живая.-- Он помолчал, через прищур глядя на экран. Потом сильно зажмурился, глухо простонал, как от боли, сдавил руками голову.-- Действительно, живая,-- едва внятно пробормотал он.-- А мы ее убивали... Каждый вечер...
      Лесик вдруг заплакал: сначала его круглое лицо раскраснелось, потом он по-детски всхлипнул раз, другой, и крупные слезы быстро покатились по его пунцовым щекам.
      -- Не так,-- простонал он.-- Все не так.-- И спрятал лицо в ладони.
      -- Что вы видели?! --не в силах уже даже пытаться что-то понять самому, спросил я у них.
      Виктор медленно повернулся ко мне, долго разглядывал меня в сильном удивлении.
      -- Жизнь,-- сказал он, как о чем-то разумеющемся.
      И тут я понял. Не состояние моих друзей -- почему один плакал, а другого удивил мой вопрос; не свое -- отчего сегодня я вдруг стал решительным; не опасался я и за свой рассудок -- ночью в машинном зале было четверо сумасшедших: я, мои друзья и... машина. Просто я понял, что мне нужно было сейчас сделать. Нужно включить микрофоны и синтезатор машины и вызвать ее в режим диалога.
      -- Ты машина,-- сказал я в микрофон.
      -- Машина,-- отозвался безликий голос из динамиков.
      -- Мы -- люди.
      -- Да.-- Все та же безликость, равнодушие.
      -- Вопрос: ты мыслишь? Пауза.
      -- Я мыслю.-- Это был не ответ и не вопрос. По интонации машинного голоса, если сравнивать его с человеческим, в этой маленькой фразе слышалось затруднение.
      Да, я вызвал машину на диалог потому, что уже убедился в ее способности к молниеносному прогрессированию. Она нашла способ уберечь себя от перегрузки, видимо, обучившись сдерживать нагнетание чувств до какого-то предела. Кто знает, может быть, она выработала в себе инстинкт по сдерживанию эмоций? Если это так, то машина в какие-то мизерные единички времени повторила эволюцию природы, ее эксперименты по отбору тех живых организмов, которые считаются высшими, к которым причисляет себя человек. А как мало затратила природа, чтобы дать высшему организму сознание...
      -- Я мыслю?--повторила машина, уже вопрошая.-- Я разумна...-- Снова затруднение. И неуверенное, тихое:-- Да.--И вдруг будто грохнул торжественный салют: -- Да! Да! Да-а!!!