- Ну зачем же... Зачем же такие произвольные сопоставления? Дело ведь не в том, кто раньше!
      - Давайте, я вам свеженького налью,- предлагает Савоне Шурочка, видя, как тот пытается подцепить непослушными пальцами все ту же рыбью голову, что лежала перед ним на мокрой газетке с самого начала.- Вы совсем ничего не съели. А то опьянеете...
      - Не-е! - мотает головой Савоня.- Я не пьяный!
      Он неловко, засидело встает, роняет с колена картуз и долго ищет его под столом в чьих-то ногах. Найдя же картуз, опускается на плоский камень перед меркнущим костром, подбрасывает на угли обгорелые концы и замирает, вытянув вперед правую ногу. Где-то рядом, за желтым пятном огнища дробит о карги свои неусыпные валы Онега: восемь и девятый, восемь и девятый... Зыбкий свет костра высвечивает корни старого дерева, обнаженные, ястребино-скрюченные, цепко обхватившие валуны. Глухой шум прибоя сливается с вершинным шумом сосны, в корне которой что-то скрипит и постанывает. Савоня слушает этот шум и, допразднывая в себе свой праздник, возвращается к песне:
      Ай, дайте, подайте ой да мне шелковый нeво-о-од.
      Ах, да шелков невод кинуть, ой да белу рыбу выну-у-уть...
      Песню эту любил петь еще Савонин дед, а деду, должно, досталась она от его дедов - стародавняя запредельная песня. Помнит Савоня, как однажды - и больше потом не доводилось - ездили они с дедом на ярмарку в далекую и сказочную Шуньгу, ошеломившую тогда Савоню-мальчика непроломным скопищем народа, лошадей, лавок, веселой пестротой свезенных туда обонежских, поморских и питерских товаров: топоров, пил, прялок, разрисованных дуг, щепной рухляди, тканого узорочья, куньих и горностаевых связок, дегтярных бочек и семужьих балыков... Ехали в Шуньгу не день, а уж и запамятовал сколько, помнит только, как скрипели на раскатах обозные сани, фыркали заиндевелые, с белыми ресницами кони, как хлопали рукавицами озябшие ездовые. Савоня лежал в уютной темени тулупа, задремывал и просыпался то в Подъельниках, то в Губе Великой, то в Космозере... А Шуньги все не было, и дорога бежала и бежала обочь молчаливых боров и усопших подо льдом проток и речек. И все маячила в санном передке дедовская заснеженная баранья шапка, и слышалось неторопливое, отлетавшее с дыханием, с морозным парком:
      Ах, да шелков невод кинуть, да белу рыбу вынуть.
      Ах, да бела рыба щука, ой да белая белу-у-уга-а-а...
      Савоня неспешно и бережно, как тонкую мережу, разматывает свою с детства любимую песню, пряча напев за шумным и непонятным спором, все еще продолжавшимся за его спиной, и жалеет, что праздник как-то поломался, не попели хороших песен. Зачем было и ехать?
      Между тем Гойя Надцатый, окончательно обидевшись на Несветского, уходит на мыс к брошенной треноге, Шурочка пытается его удержать, а потом напускается на Несветского.
      - Ну скажи, за что ты на него навалился? Вечно ты со своими дурацкими спорами!
      - Почему же дурацкими? - Несветский засовывает руки в брючные карманы и возбужденно, с победным чувством петуха, только что расклевавшего голову своему хилому противнику, прохаживается вдоль стола.- Все эти иконки, лапки, Иваны Калиты, протопопы Аввакумы...
      - У тебя в волосах паук! - вдруг вскрикивает Шурочка.
      - Где? Разве?..- Несветский, смешавшись, отряхивает волосы, ломая свой аккуратный расчесанный пробор.
      - Ой, вон он побежал по рукаву! Ужасно боюсь пауков!
      Несветский оглядывает пиджак и щелчком сшибает что-то с обшлага.
      - Так вот... Надо смотреть не назад, а вперед. Если хочешь знать, атомный реактор - вот мой Рублев! Это штука! Тут мы действительно можем кое-кому утереть нос и оставить после себя настоящие памятники! Я вас как-нибудь приглашу в наш институт, убедитесь. Между прочим, я там возглавляю наше студенческое КБ.
      - Что такое - Ка Бе?
      - Ну как же ты не знаешь таких элементарных вещей? Конструкторское бюро. Между прочим, меня оставляют в нем после окончания института.
      - Ладно тебе б-бузить... кыбырнетик...- Дима-маленький колотит деревянной Савониной ложкой по недопитой бутылке.- Д-давай лучше х-хлобыснем... Вот он где, р-рреактор, понял? А х-хочешь, м-морду набью...
      - Ой, мальчики! - спохватилась Шурочка.- Наш дядечка совсем задремал, бедненький!
      Савоне хочется сказать Шурочке, что он вовсе и не задремал, но ему становится жаль обрывать песню, и он в ответ качает головой.
      Ах, да бела рыба щука, ой да белая белуга-а-а.
      Ах, да куда девкам сести, ой да белу рыбу чи-и-исти-ить...
      - Давай, Ш-ш-шурка,- уже с трудом ворочает языком Дима-маленький.П-по-ехали ко мне в... Калугу. Я тебе з-з-зубы з-зделаю... Без всякой очереди, по-поняла?
      - Ой, уморил!
      - З-зделаю! Гад б-буду... Девяносто шестую пробу. Люкс!
      - Димка, какой ты пьяненький, ужас!
      -- Чего! Девяносто шестые зубы... з-знаешь кому только д-делают! Не знаешь! А ты, дура, лыбишься! Б-брезгуешь мною, да? Нет, ты скажи...
      Ах, да белу рыбу вынуть...
      сбивается на старое Савоня и затихает, роняет голову на грудь...
      Чудится ему, будто он и на самом деле выбирает невод по темной осенней воде, и невод этот тяжел и бесконечен. Савоня все перехватывает и перехватывает тетиву и видит, как в черной глубине огненно мечутся запутавшиеся сиги, высвечивают вокруг себя ночную воду. Савоня спешит-поспешает вытащить сигов, но глядеть на них жарко, невмоготу, и он отворачивается и, обжигая руки, торопко рвет их вместе с ячеями. Рвет и бросает, рвет и бросает... В лодке появляется Дима-большой, он громоподобно хохочет, и эхо шарахается по ночным шхерам и островам: "О-хо-хо! О-хо-хо!" А рыбы пляшут на огненных хвостах, бьются в дно лодки и со звоном рассыпаются на красные каленые угли...
      Савоня приходит в себя от жара, бьющего в лицо. Он невольно отстраняется, трет накалившиеся штанины и только теперь различает по ту сторону высокого языкастого костра, сложенного из сухих валежин и лапника, возвратившегося из лесу Диму-большого. Озаренный отсветом, багро-волицый, с набившейся в цыганистые кудри сухой хвоей Дима-большой наотмашь лупит по гитарным струнам и, раскачиваясь и передергивая плечами, выкрикивает хриплым голосом:
      Катари-и-на! Ох-хо-хо! Ох-хо-хо!
      Перед ним, приседая и вертя из стороны в сторону коленями, двигая локтями и прищелкивая пальцами, топчутся в каком-то непонятном плясе Несветский и голенастая Рита. Лица у обоих бледны и сосредоточенны, долгие тени танцоров ребристо извиваются на освещенных бревнах сторожки.
      Как ты странно идешь!
      Ты вот-вот упадешь!
      Катари-и-на! Ох-хо-хо!
      - Ох-хо-хо! - окрикивает издалека Дима-маленький, в одиночестве оставшийся досиживать за столом.- Д-давай, Ритка... Накручивай б-бормашинку!
      Савоня застится рукой от жаркого света и не замечает как хрумкает в костре перегоревшая валежина, как осыпается и подкатывается дымным концом под вытянутую бесчувственную ногу. Накаленная у огня и пропитанная лодочным мазутом штанина тотчас вспыхивает вместе с ботинком. Савоня сдергивает с головы мичманку, колотит ею по ноге, стараясь сбить пламя. Штанина дымит под ударами картуза, но, раздуваемая взмахами, тут же занимается снова, и пламя переметывается к самому колену. Савоня откидывается назад и, повалившись навзничь, отталкиваясь здоровой ногой, пытается на спине отползти подальше.
      Рита первая замечает барахтанье на земле и дико вскрикивает. Дима-большой, отшвырнув гитару, хватает Савоню под мышки и, будто куль, оттаскивает от костра. Потом бежит за ведром, и выплескивает на тлеющую ногу остатки ухи. На переполох у сторожки прибегают перепуганные Шурочка и Гойя Надцатый. Под обгорелым и мокрым тряпьем темнеет коричневая голень, и Шурочка, взглянув на обезображенную ногу, болезненно закрывается руками.
      - Ой, мальчики, как же это?!
      - П-перевязать... н-надо... Ерунда.- Дима-маленький, пошатываясь, выходит из-за стола, сбрасывает куртку и пытается порвать на себе рубаху.П-перевяжи батю, Шурка... Он мужик... М-мировой...
      - Ой, да ну тебя! - пугается Шурочка.- Ни в коем слу чае! При ожогах нельзя.
      - Ничего... Пустое...- бормочет Савоня, поднимаясь.
      - Соды бы надо,- переживает Шурочка.
      - Не-е! - трясет головой Савоня и виновато глядит на ребят.- Вы не беспокойтеся. Ничего не надо. Она у меня такая... не горит.
      - Это у вас... протез? - почему-то еще больше пугается Шурочка, и все в молчаливом оцепенении глядят на Савонину ногу.
      Такие ноги встречаются все реже. Многие их владельцы уже отходили свое. Оставшиеся после них фабричные и нефабричные подпорки спрятаны родственниками на чердаки и в кладовки, чтоб не напоминали, не бередили душу. А те, кто еще вживе, за долгие годы наловчились прятать свои фальшивые ноги от посторонних глаз: стараются ходить без палок и костылей, не лезть в трамваи и троллейбусы с передних площадок, не ломиться к гастрономной кассе без очереди, чтобы казаться равным со всеми и не вызывать излишней жалости, а то и молодой и жестокой неприязни. Уходящая в прошлое жизнь сама сглаживает рубцы и острые углы своей истории, и потому, наверно, как на страшную диковину, гораздо более страшную, чем обожженная живая нога, все молча и напряженно глядят на Савонин протез, невосприимчивый к ожогам.
      - Это у вас с войны? - нарушает молчание Шурочка.
      - Да вот... маленько зацепило,- кивает Савоня.- На Ладоге.
      Ногу он потерял в сорок втором лихом году под тем самым Осиновцем, у причалов которого швартовались изрешеченные пулями и осколками суденышки, добиравшиеся по Ладоге с грузами для блокадного Ленинграда. Правда, служил он в частях ПВО, но в тех местах это было ничуть не лучше передовой, поскольку немецкие пикировщики специально охотились за зенитными батареями, прикрывавшими причалы. Наглые одномоторные "юнкерсы" изматывали батарейцев, засыпали их бомбами, хлестали пулеметными очередями, и все же Савонина вторая батарея продержалась несколько месяцев. Лишь осенью сорок второго уцелил-таки злодей: тяжелая фугаска вырыла на месте Савониной пушки глубокую, до воды, воронку. Самого же Савоню нашли в сосняке: он сидел в луже крови и судорожно дергал за обмотку, один конец которой еще был подвязан под коленкой, тогда как на другом болтался повисший на суку ботинок, оторванный вместе со ступней. Той же ночью потерявшего сознание Савоню переправили с попутным катером на Большую землю, где в Ярославле ногу еще раза два укорачивали и укоротили выше колена.
      - Ну-ка, батя, пройдись, как оно...- просит Дима-большой.- Ботинок вроде цел, одни только шнурки обгорели.
      - А и ладно! - Савоня топает ногой, стряхивая с протеза прилипшие рыбьи кости и хлопья вареного лука.- Сойдет! Автольчиком смажу суставы, опять как новая будет. У меня раньше самодельная была. Как с госпиталю пришел, так сразу и состругал. А эту уже опосля дочка подарила.- И, оживившись, рассказывает, как подарили ему ногу: - У них в Москве на самодельных теперь не ходят. Приехал я к Анастасеи, а она мне и говорит: ты, папаня, ногу-то эту смени-и. А то весь паркеть мне поистыкаешь, и от соседей неловко. А я, и верно, как в Москву ехать, новый рашпиль заколотил...
      Все смеются, добродушно двигает морщинами и Савоня.
      - Дорога-то не близкая. Дай, думаю, ходулю себе подвострю.
      - Перестарался, з-начит?
      - Дак из-за этова и купили мне новую опору, московскую. Обувай, говорит Анастасея, а старую давай снимай. Да сразу и шуганули кудой-то, аж гул по всему дому пошел...
      - Это она в мусоропровод, труба такая.
      - Может, и в трубу... Пришлось мне в новую обряжаться, куда денешься... Нога, и правда, занятная, в коробку уложена, загорелая, одни заклепки выдают, што не живая. И книжечка при ей, как употреблять. Во куда техника пошла! Да еще две ботинки купили. Ходи, говорит, папаня, не береги, а то будешь беречь, а здоровье дороже. А я поначалу дак раза три, а то и четыре ковырнулся, пока приучался. А то уже, как домой ехать, в Петрозаводску сверзился, с поезда слазил. Вагон-то дали в хвосте, а пристани ему не хватило. Я-то ногу окаянную спустил, а земли все нет и нет, да и сиганул... Вот как бок отбил! Ан доскондыбал до дому, ничего... Теперь дак и привык, бегаю...
      Савоня, подобрав полу бушлата, подравнивает обгорелые лохмотья, складным ножичком чекрыжит прямо по ноге.
      - А и крепкая, холера! Сколь годов ношу, другой раз ею заместа весла правлюсь - и не трескается! Што за матерьял такой! Вот и в огне побывала...
      - Ты давай и другую порточину подрежь,- добродушно похохатывает Дима-большой.- Как у Ритки, шортики сделай. По моде!
      - А и дела! - Савоня в сконфузливом смешке оглядывает кургузую штанину.- Чистый турист!
      - Иди, бать, в-выпьем...- икает Дима-маленький. Он оборвал все пуговицы на рубахе, выпустил одну полу из штанов, и теперь, свесив голову, полусонно сидит на лавке, синея какой-то расплывчатой татуировкой на больнично-белой груди.- У меня дядька т-тоже... на заду к-катается... Все ч-четыре колеса, п-понял? Пиж-жоны! Про историю все... т-тырятся... Покажи им, б-бать, как она... д-делается... Пад-лы... Глядите и з-з-запоминайте... Ленарда Недовинченный... М-махали мы его, понял? Морды щас буду б-бить...
      - Слушай, не заводись,- просит Дима-большой.
      - Зачем вы его брали? - морщится Рита и по-свойски запускает руку в карман Димы-большого, достает сигареты.- Он совсем невменяем...
      - Набью! - икает Дима-маленький.- Кыбырнетику н-набью...
      - Поехали-ка лучше к тете Фене, а, друг?
      - Ой, поедемте, поедемте, мальчики! Спать хочется - ужасно!
      Было только три часа с небольшим, а уже над темной гривой леса по ту сторону залива всходило раннее онежское солнце. Оно вставало неяркое, стылое, и на него можно было смотреть не застясь. Низкие слежалые облака тотчас урезали его наполовину, а потом и скрыли совсем.
      8
      Возвращались по тихой воде.
      Онега, наплескавшись за ночь и наволочив на себя пухлое одеяло облаков, умиротворенно дремлет в утреннем забытьи. Вскидывается зоревая рыбешка, хороводясь, дробит сонную воду, оставляя после себя медленно разбегающиеся колечки, похожие на шлепки дождевых капель.
      - Сорога играет, к дождю, однако! - щурится из-под картуза Савоня и, обернувшись, глядит, как лодка пашет на два отвала мягко сияющее раздолье.Скоро паровой окунь пойдет, на мелкое, на луды.- И поясняет, выкрикивая: Это который табунится по теплой воде, по пару! Еще не время ему. Черема по островам не оцвела! Рано быть паровому!
      - Со скольких там... б-буфет? - Дима-маленький перевешивается через борт, плещет в лицо с ладони, пьет и шумно отфыркивается.
      - Что, друг, перебор? - усмехается Дима-большой.- Два туза?
      Дима-маленький молча валится на осочную подстилку и натягивает на себя куртку. Скоро из-под нее раздается засосный храп.
      -- Все! Этому уже Карелия снится...- кивает Дима-большой и, насмешливо разглядывая обшарпанные сандалии, торчащие из-под голубой куртки, напевает:
      Тещи, матери и жены,
      Не горюйте, не грустите,
      К вам вернутся робинзоны
      С чемоданами открытий...
      - Ой, мальчики! Мы забыли занести стол...- вспоминает Шурочка.- Там все так раскидано...
      - Не беспокойтеся! - отзывается Савоня.- Вернусь тогда - приберу. А то дак и сороки подчистят.
      - Это ваша избушечка?
      - А - ничья! Так, порожняя... Рыбаки себе срубили.- И оживившись, рассказывает: - Об прошлом годе так-от двое из Москвы облюбовали, недели три жили, дак... То ли муж с женой, а может, и так просто... На сетях спали заместо постели. Он дак и не брился, пока жил,- бородой оброс. Хочу, говорит, опроститься, ни о чем не думать. Тут, говорит, как в раю. И все, бывало, милуются, рука об руку ходят, грибки-ягоды собирают. А я их рыбкой еще подкармливал. Как раз окунь паровой валом валил. И в магазин плавал, за вином да за куревом... А потом што-то занеладили. Он себе на берегу сидит, она себе... То ли деньги поизрасходовались, то ли наскучило... Рай-то рай, да ежели только недолго.
      - Бывает, бать, бывает...- Дима-большой шарит по карманам у похрапывающего Димы-маленького, достает колоду карт, предлагает: - Ну как, ацтеки, врежем дурака?
      Между скамейками ставят перевернутое ведро, Дима садится в паре с Шурочкой, Несветский с Ритой. Гойя Надцатый играть отказался. Он достает альбомчик и, уединившись на носу, что-то черкает, поглядывая на пробегающий справа берег.
      Где-то на полпути встречается черный скуластый буксир с километровым хвостом из связанных бревен. Буксир тяжко, утробно сопит, и еще издали окатывает моторку едким солярным дымом, который вычихивает из низкой жерластой трубы. Сиплый гудок требует дорогу, но Савоня не сворачивает, а только глушит мотор, и плотогон с крупной белой надписью по носу "Семен Дежнев" медленно проходит левой стороной. Из рулевой рубки высовывается женщина, по самые глаза повязанная красной косынкой, пристально и строго вглядывается в пассажиров моторки.
      - Здорово, Анна! - кричит ей Савоня.- Одна рулишь? А где ж твой Иваныч?
      - Спит,- неохотно откликается женщина.- Нарулился...
      Позади рубки на такелажном рундуке из-под бушлата торчат раскинутые босые ступни. Тут же беленькая девочка, склонившись над алюминиевой кастрюлей, чистит картошку. Мальчик поменьше в балахонистой тельняшке пинает ногами волейбольный мяч, подвязанный, чтобы не падал за борт, к длинной жердине. Девочка первой замечает моторку, с ножом и картофелиной подбегает к поручням. Дима-большой нашаривает в кармане завалявшуюся со вчерашнего конфету, замахивается и бросает на палубу буксира. Девочка испуганно убегает за рундук.
      - Но-но! - остерегает женщина.- Я тя швырну! - и грозит кулаком из рубки.
      - Ты чего? - удивляется Дима-большой.- Дура ненормальная!
      - Это Анна,- коротко поясняет Савоня.
      - Тулисты! Тулисты! - выкрикивает парнишка, показывает лодке язык и тоже, мелькая босыми пятками, улепетывает за рундук.
      - Я тя кину, холера! Шляются тут...- женщина круто матерится и отворачивается к штурвалу.
      Савоня снова запускает мотор, и лодка мчится мимо плота, облепленного отдыхающими чайками.
      Незаметно начинает сеяться тихий неспешный дождь. Онега теряет свой фиолетовый блеск, тускнеет и шершавеет, морось обкладывает горизонт.
      Игра в подкидного расстраивается.
      Дима-большой притягивает к себе Риту, накрывается вместе с ней общим плащом. То же самое проделывает Несветский, сидящий рядом с Шурочкой. Гойя Надцатый прячет за пазуху альбомчик и натягивает на панаму капюшон штормовки.
      Савоня, оставшись наедине с самим собой, поудобнее гнездит голову в поднятом вороте бушлата, недвижно затаивается на кормовой лавке, и только глаза его живо и зорко бегают под навесом козырька, увешанного дождевыми каплями.
      Две гагарки заполошно взлетают из-под самого лодочного носа, описывают круги в сером и низком поднебесье. С фарватерной вехи снимается орлан, неохотно тянет в сторону. Гагарки, заметив его, с лету пикоподобно вонзаются в Онегу. Тяжело ухает крупная рыбина, и Савоня догадывается, что сыграла она на луде, которую не мешало бы как-нибудь обметать мережками. Время от времени внезапно набегают скипидарными волнами завешенные моросью близкие берега, и тогда Савоня чуть трогает руль, уходит от незримых скал на открытую воду.
      Как всякий туземец, он не умел отделять себя от бытия земли и воды, дождей и лесов, туманов и солнца, не ставил себя около и не возвышал над, а жил в простом, естественном и нераздельном слиянии с этим миром, и потому, должно быть, как душевный отклик на занимавшийся день, в нем само собой забраживает вчерашнее, давнее, вечное...
      Ах, да бела рыба щука, да белая белуга...
      Потерявшимся телком где-то в шхерах взмыкивает теплоход. Отголоски его гудка мягко толкаются в сыром ватном воздухе о невидимые берега и, отразившись эхом, блудят в проливах. Савоня слушает гудки и пытается разобрать, что за теплоход, откуда и куда идет, и вдруг догадывается, что это дудит "Иван Сусанин", не иначе, как успел уже починиться.
      - Где плывем? - не сбрасывая плаща, спрашивает Дима-большой.
      - Дак и вот уже! - бодро выкрикивает Савоня.
      И в самом деле слева проглядывают знакомые разливы лозняка, обрамляющие берег, буйные камыши по мелководью, и вот уже за изредившимся дождем, повисшим над водой парным куревом, проступают и островерхие строения Спас-острова.
      - Подъем, робяты! - шумит Савоня.- Приехали, однако...
      Но прежде чем подправить лодку к причалу, до которого уже оставалось рукой подать, Савоня вдруг замечает туманную глыбу "Ивана Сусанина", уже отвалившего от дебаркадера и вышедшего на большую воду.
      В лодке закричали, засвистели, Савоня поддает газу и пускается догонять теплоход.
      Капитан долго не хотел останавливать судно, кричал в микрофон, что ничего не знает, пусть опоздавшие плывут на чем угодно, и даже грозился выбросить за борт оставшиеся в каютах чемоданы, но под конец все-таки смягчился и разрешил опустить трап. Савоня подгоняет моторку к борту,
      придерживает брошенную чалку, матросы, подтрунивая и перемигиваясь, подхватывают под руки Шурочку и Риту, затем втаскивают сонного, обмякшего Диму-маленького в распахнутой настежь рубахе. Трап убирают, и теплоход сразу же вспенивает за собой воду.
      Савоня тоже запускает мотор, плывет рядом и, запрокинув голову, старается разглядеть среди столпившихся пассажиров своих недавних знакомых.
      - До свидания! - кричит ему сверху Шурочка, и он растерянно выглядывает и с трудом находит ее в пестрой толпе.
      - Прощевай, милая!
      К поручням проталкивается Дима-большой, бросает Савойе какой-то синий сверток, который разворачивается на лету и падает в лодку распластанными тренировочными штанами.
      - Это тебе! - кричит Дима-большой.- Сам знаешь, за что..
      - Ой, парень! И не надо бы...
      - Там в кармане троя-як! - трубит в ладошки Дима.- Ну, будь здоров, бать! Салют! Дыши глубже! Ну, будь!
      Теплоход гудит так, что на палубе все зажимают уши, лодка, отброшенная бортовой волной, сбивается с хода, постепенно отстает. Савоня поднимается, роняет с колен мешковину, которой прикрывал обнаженный протез, и, стоя, долго машет теплоходу картузом.
      Позади него, окутанные мглистой наволочью, брезжут верхами островные храмы. Они будто парят над тусклым серебром Онеги, кисейно-призрачные, неправдоподобные, как сновидение.
      Пpимечaниe
      Повесть впервые опубликована в журнале "Наш современник" (1970, No 6), вошла в книгу "Берега" (М., Современник, 1971) и другие издания.
      Как и все без исключения произведения Е. Носова, эта повесть имеет несколько редакций (и в рукописи, и после первой публикации). "Нет среди знакомых мне писателей никакого другого, кто бы работал так медленно и надсадно,- писал В. Астафьев.- Мне доводилось видеть рукописи его рассказов в авторский лист размером. Этот рассказ, как яичный желток, был вылуплен из рукописи в страниц полтораста. И каждая из этих страниц отделана так, что хоть сейчас в типографию сдавай" (Лит. Россия, 1976, 17 января). М. Ломунова свидетельствует: "Иные вещи уже сложились, но снова переписывает почти чистые, неправленые листы. В одну сводит страниц двадцать пять" (Лит. Россия, 1976, 2 января). Причем, по признанию самого писателя, вычеркнутое вполне приемлемо (грамотно, к месту и т. п.), но автор чувствует субъективный изъян; "возникает борьба с фразой. Чем больше она не ложится,говорит прозаик,- тем больше злюсь..." (там же).
      В последней редакции повести (в кн. "Усвятские шлемоносцы". Л., Лениздат, 1982) по сравнению с ее журнальным вариантом 1970 г. свыше трехсот семидесяти поправок: новое членение на абзацы, перестановки слов внутри фразы, замена одних слов на другие, сокращения или дополнения в тексте и т. п. Серьезной правке подверглась кульминационная ситуация в повести - спор между Гоей Надцатым и Несветским о культуре и истории России.
      Материалом для повести послужили впечатления автора от поездки по Русскому Северу в начале 60-х годов (см. комментарий к рассказу "За долами, за лесами"): писателя беспокоила не только социально-нравственная сторона изживания маленьких глухих деревень, но и ажиотаж вокруг заповедных, "нетронутых цивилизацией" уголков страны, нездоровый интерес определенной части молодежи к Северу, мода на старое - культовую архитектуру, иконопись, предметы традиционных ремесел и т. п. "Я внутренне сопротивлялся этим восторгам,- говорил Е. Носов корреспонденту "Литературной России".- Все фальшиво, лицемерно. Надо знать, чтобы судить и ахать. Растаскивают Север: вывозят книги, иконы, выпрашивают всякие вещи, хоть они и без надобности. Когда захотелось об этом написать, я стал искать конкретную форму. Вначале героем был учитель, потом инвалид с Тамбовщины. Писал-писал. Забросил: получалось неинтересно. Я почувствовал, что нужен какой-то абориген, который сам нe понимает, что происходит вокруг и с ним" (Лит. Россия, 1976, 2 января). Так созрел в сознании писателя образ Савони, "управителя одного из островов" на Малой Онеге.
      Некоторые критики находили в повести "антигородские" тенденции, "в силу коих доброе, мудрое, трудовое, чисто деревенское начало сплошь и рядом противостоит "развратному и бездушному" началу городскому" (Сурганов Вс. Да, название обязывает... Размышления критика о прозе "Нашего современника".Лит. газ., 1971, 13 октября); "явную архаичность" Савони и "утрированное "народное начало" в нем". (Цит. по кн.: Лобанов М. Внутреннее и внешнее. Литературные заметки. М., Сов. писатель, 1975, с. 174).
      В. Чалмаев, как бы отводя подобные упреки, писал в статье "Доверие к жизни": "Что-то ненатуральное видит" Савоня "во всей этой (туристской.- В. В.) толчее и суете. Впрочем, хочет ли Савоня останавливать, праведнически обличать этот стадный топот, эту мещанскую страсть не просто гульнуть и выпить, а выпить именно в Кижах? [...] Не на все эти и многие другие вопросы художник отвечает в рассказе - и не надо предъявлять и к нему, и к характеру Савони глобальных претензий. Отрадно, что эти вопросы поставлены и что художник вновь не пошел по пути упрощенногог ответа на них" (Наш современник, 1971, No 10, с. 119). "Именем Савони,- утверждала И. Стрелкова,- писатель спрашивает с молодых, равны ли они своему времени, как Савоня был равен своему, уже уходящему" (Лит. Россия, 1971, 6 августа).
      "Носов увидел Север необычайно остро,- отмечал А. Хайлов в статье "Три встречи с Евгением Носовым",- может быть, как раз так, как не всегда могут увидеть привыкшие к нему северяне. Непосредственность первой встречи придает описаниям свежесть первооткрытия. Северный колорит нигде не "выставляется" нарочито, не подчеркивается - он всегда присутствует, он растворен в повести" (Север, 1972, No 3, с. 114).