- Еще одну надо! У нас н-недочет!
      - Перебьешься! - хохочут теплоходные девчата.
      - Ладно, п-попадись только!
      - Чего-чего?!
      - Попадись, говорю, м-мокрохвостая!
      - Полегче на поворотах!
      В Диму-маленького летит огрызок яблока, потом на палубе кто-то выкрикивает "три-четыре", и множество голосов сразу подхватывает:
      Не хочу я каши манной,
      Мама, я хочу домой!
      Теплоход нетерпеливо дудит и прибавляет ходу, и на палубе снова, на этот раз с протяжкой, взлетает:
      Ма-ма, я хочу домо-о-ой!
      Дима-маленький вскакивает на носовую деку, корчит ответно рожицу и, заложив в рот пальцы, разбойно свистит. Лодку подбрасывает на разбежавшихся от корабельного носа ухабистых усах, Дима-маленький кубарем летит на Диму-большого, и Савоня отворачивает моторку и возвращается к прежнему курсу.
      - Иван Яковлич пошел! - говорит он уважительно, оглядываясь на теплоход.- Хо-ороший капитан!
      Налетает чайка, первозданно-чистая, стремительная каждым обдутым, плотно пригнанным пером. Птица борется с ветром и, держась почти над самой кормой, деловито заглядывает в лодку. Под ее брюшком видны кулачками сжатые лапки.
      - Какая хорошенькая! - умиляется Шурочка, разглядывая дикую и доверчивую птицу.- Никогда не видела так близко!
      - Смотрите, у нее на лапе кольцо! - замечает Гойя Надцатый.
      - Ой правда! Она ручная, да? Мальчики, дайте ей что-нибудь!
      - Сейчас д-дадим...- отзывается сидящий в лодочном носу Дима-маленький.
      Неожиданно, так что все вздрагивают, раздается громкий хлопок, мимо чайки пролетает что-то белое и, описав дугу, падает в волны. Чайка опрокидывается на крыло и летит прочь в красивом планирующем вираже. Все оборачиваются на звук и видят Диму-маленького с дымящейся бутылкой шампанского.
      - Промазал, п-падла! - хохочет он, сверкая вставным золотым зубом.
      - Зачем же ты спугнул? - обижается Шурочка.- Она так хорошо за нами летела.
      - Еще прилетит. Тут их д-дополна.- Дима-маленький достает из-за пазухи "уведенный" из ресторана стакан и отливает в него пенно побежавшее вино.На-ка лучше, старуха, хватани.
      - Да ну тебя.
      - Че ты? Че тыришься? Я ж ее не убивал?
      - Давайте, правда, выпьем! - соглашается Рита.- Я вся закоченела.
      - Вот это разговор! - одобряет Дима-маленький и передает Рите стакан.Дайте ей конфетку.
      - Давайте знаете за что? - говорит Рита.- Давайте за Ладожское озеро!
      - Онежское,- вежливо поправляет Гойя Надцатый.
      - Разве? - Рита конфузливо прикрывает рот ладошкой.- Я их всегда путаю. Еще в школе никак не могла запомнить - Ладожское, Онежское...
      - Дак что ж тут запоминать! - смеется Савоня.- Это вот и есть Онежское! А Ладога эвон где! - он машет рукой за корму.- Ладога к Ленинграду. Мы там в блокаду с батареей под Осиновцем стояли! Ой и дела были!
      Бутылка пошла по рукам, досталось немного и Савоне.
      - За рулем много н-нельзя! - кричит ему Дима-маленький.- А то на пароход налетишь!
      - А и веселый парень! - смеется в ответ Савоня и закусывает непривычное питье папироской.
      - Мальчики, мальчики! - оживляется Шурочка.- У меня есть идея!
      - То есть?
      - Давайте напишем записку и бросим в этой бутылке в воду!
      - К-какую записку?
      - Как - какую? Кто-нибудь найдет и узнает, что мы здесь были.
      - Фи! Кому нужна твоя записка!
      - Ничего вы не понимаете! Это же интересно!
      - Лучше сдать в б-буфет,- хохочет Дима-маленький.
      - Что ты, Димка, все со своим буфетом? Буфет, буфет! Несчастный, помрешь, и ничего от тебя не останется.
      - Брехня! - регочет Дима-маленький.- У меня зуб золотой. 3-зуб останется. Найдут и скажут, во парень был! С фиксой!
      Все смеются.
      - В прошлом году я была в Теберде,- говорит Рита.- Там берут с собой в горы кисти и тубы с красками. На одном перевале вся скала исписана. Есть надписи даже тысяча восемьсот девяносто второго года. Какие-то Константин и Соня. Их ведь, наверно, давно уже и нет...
      - Это что! - говорит Несветский.- Хотите хохму?
      - Валяй!
      - Это по Военно-Грузинской. Какой-то шутник в нише над самой дорогой пристроил человеческий череп, а под ним написал: "Я был таким, как вы, вы будете такими, как я. Счастливого пути!" Ничего, правда?
      - Фу, какая мерзость! - зябко передергивает плечами Шурочка.
      Слева начинает тянуться лесистый берег с белой кромкой прибоя. Сосны то подступают к самой воде, то, отдаляясь, сменяются полянами, кипящими нехоженой цветью. Дима-большой берет гитару и напевает расслабленным баском, как всегда, с насмешливым оттенком:
      Ангара и Кама, Енисей и тундра,
      Не волнуйся, мама, мы туда, где трудно...
      Лодка огибает острый каменистый мыс, отделяющий большую воду от какого-то залива, и все вдруг видят на берегу под вольно разметавшейся сосной островерхую избушку, похожую на здешние часовенки.
      - Дак и приехали! - объявляет Савоня.
      - Ой, какая славная избушечка,- хлопает в ладоши Шурочка.- Вы здесь живете?
      - Не-е! Я там...- Савоня неопределенно машет в открытую Онегу.- Вы, робяты, давайте вылазьте, теплинку распаляйте, обогрейтеся пока. А я сплаваю, погляжу сетки. Три дня стоят, может, и набежало чего ни то...
      Все сходят на берег, а Савоня, проворно оттолкнув полегчавшую ладью, "мухой" уносится в глубину залива.
      7
      Избушка почти по самую крышу заросла кипреем.
      Дима-маленький, первым добежавший до ее порога, распахивает дверь, подпертую колышком, и гости заглядывают в полусумрачную ее глубину. Виднеются составленные в углу весла, серый ворох сетей с берестяными поплавками. Перед единственным тусклым запаутиненным оконцем - грубо сколоченный стол и лавка. Дима-маленький срывает со стены пучок сухой земляники с темными запекшимися ягодами, пробует жевать.
      - А ниче! - одобряет он.- Жить можно!
      - Все, мальчики! - Шурочка со вздохом опускается на скамейку и расслабленно роняет руки себе на колени.- Остаюсь здесь и больше никуда-никуда не еду. Вымою полы, повешу на окно занавеску - сказка!
      - И я! - подсаживается к ней Дима-маленький.- Ты, старуха, будешь прясть пряжу, а я буду закидывать вон тот н-невод, договорились?
      - Нет, Димчик, я одна.
      - Б-брезгуешь, да?
      - Отвяжись!
      - Ага! Все понятно: ты хочешь с Несветским!
      - Ничего я не хочу.
      - Но учти. Несветский не умеет закидывать невод. Он при галстуке. Через неделю он уморит тебя голодом и сам даст д-дубу, верно, кибернетик?
      - Не говори, идя на рать...- парирует Несветский.
      - Не ссорьтесь, мальчики! Я не останусь: я совсем забыла, что скоро кончаются каникулы. Идемте лучше собирать дрова.
      Гости выходят наружу.
      Гойя Надцатый, перекинув через плечо лямку своего сундучка и нахлобучив панаму, отправляется на мыс. У его ног бежит низкое солнце. Оно уже пало на воду и омочило ободок. Далекий пароходик, волоча дым, отважно врезается в правый бок светила и расплавляется в нем, будто в жарком печном устье. И только дым от него все еще волочится по горизонту. Все разбредаются по берегу.
      Шурочка об руку с Димой-большим идут собирать плавун, выброшенный волнами, а Рита, грациозно, по-лосиному перешагивая через валуны, в паре с Несветским у края леса лакомятся земляникой.
      - У нее очень красивые ноги,- замечает Шурочка.- Обрати внимание.
      - Уже обратил.
      - Нет, правда.
      - Поэтому она не надевает юбок?
      - А что, шорты ей очень к лицу.
      - Не к лицу, а к заду.
      - Болтун! Не будь я такая толстая, я бы тоже носила.
      - А почему ее не едят комары?
      - Кого, Риту? Ты о ней говоришь так, будто она тебе не нравится.
      - Не люблю задумчивых дур.
      - Почему же дура? Она учится в инязе и знает французский.
      - Подумаешь!
      - Ну хорошо, а я? Тоже дура?
      - Нет, Шурок, ты баба компанейская. Мы сегодня с тобой столкуемся, ага?
      - Не болтай и подними вот это колесо. Как по-твоему, что это такое?
      - Это от прялки. У моей бабки в Тюмени тоже была такая.
      - А я думала, корабельный штурвал. И вот эту дощечку тоже возьми.
      Присмиревшие в заливе волны с легким стеклянным звоном накатываются на зализанные валуны - восемь ровных, один в один валов, каждый увенчанный солнечной чешуйкой. И лишь девятый набегает покруче, пошумней, с белым барашком на хребтине. Этот девятый дальше других взлетает на камни и, уходя, оставляет среди них пенные живые озерки. Волны несут с собой крепкий смолистый запах неведомых островов, рассыпанных где-то за окоемом, по ту сторону солнца, пахнет от них рыбьими косяками, пресным духом большой воды, а еще древесным тленом, умершими деревьями, останки коих, выброшенные непогодой, белесые, омытые, тут и там виднеются среди прибрежных камней. Встречаются и следы крушений - смоленые доски карбасных днищ, обломки весел и мачт с истлевшими канатами, и следы разрушенных безвестных очагов невесомые кружевные плахи наличников, бревна раскатанных срубов и прочие печальные останки человеческого бренного бытия.
      Вскоре под сосной на месте старого очага уже пылал большой и жаркий костер.
      В заливе слышится частый стукоток мотора, потом становится видно, как из-за горбатых островков, поросших березняком, выныривает Савонина пирога, черной жужелицей скачет по волнам, а вскоре и сам Савоня, по-утиному раскачиваясь, припадая на правую ногу, появляется на тропе с закопченным ведерком.
      - Привез, привез,- еще с полдороги обнадеживает он праздничным голосом.- Как не уважить!
      У костра он опрокидывает ведро, и несколько лещей, чавкая жабрами и пуская кровяные пузыри, вместе с мокрой осокой вываливаются на траву.
      - Бедняжечки! - Шурочка приседает перед ними, сострадательно трогает пальчиком золотые выпученные глаза. Лещи топорщат плавники, бьют хвостами, и Шурочка боязливо убирает руку.
      - Хотел вам сижка уважить,- смеется Савоня.- Ан нет, не попался, однако. Усигал сижок! То ли парохода бойчее стали ходить, керосин пущать... А уж и было его, разлюбезного!
      Он идет с ведром за водой, потом выбирает из вороха дров дощечку, отходит в сторону и, попыхивая "северинкой", морщась и роняя слезу от папиросного дыма, складничком принимается чистить еще живую рыбу. Делает он это с вдохновенной сноровкой, приговаривая и пошучивая, должно быть, и сам получая удовольствие от этих приготовлений.
      Прогоревший было костер раскочегаривают снова. Кидают на угли найденный на берегу выброшенный волнами могильный крест-восьмерик, связанный из сосновых комлей. Крест сразу же занимается дымным смолистым огнем. Его обкладывают корягами, обломками досок, оконными ставнями, сверху бросают какое-то корытце с поржавевшими колечками по четырем углам, на боковых стенках которого еще виднеется обветшалая, трухлявистая резьба, изображающая рыбок.
      - Хе, какой корабель попался! - щурится Савоня, глядя, как резные рыбки, объятые огнем, шевелятся и корчатся, как живые.- Когда ни то малец в ем качался, начинал свое плавание. Дак и вырос, поди, давно! Сколь годов зыбку-то по Онеге носило. А может, и крест тоже его...
      Савоня уходит к заливу, споласкивает там нарезанные куски рыбы, достает запрятанные в лодке соль, луковицу, и вскоре ведерко, пристроенное у края костра, уже побулькивает и дымит дразнящим рыбным парком.
      Корытце налилось бегучим малиновым жаром, резные рыбы коробятся в судорогах, отстают от стенок, кучеряво закручиваются и осыпаются тонко звенящими углями. Пламя вскидывается с жадным гудом и треском под нижние ветви сосны, и опаленная хвоя осыпается серыми хлопьями пепла.
      - А и весело горит! - одобряет Савоня.- Кидайте, кидайте, робяты, грейтесь. Тут этого хламу куда с добром! Сколь по островам да по суземью хоромин трухлявится, совы живут... Раньше оно как. Раньше мужики кажинный год што ни то ладили. Дома ставили, гумна да баньки рубили. Не себе, так еще кому. Дело завсегда топору находилося.- Савоня черной щербатой ложкой зачерпывает жижицу, пробует, сварилась ли уха.- А теперь что ж... Теперь этого ничего не надобно. Не для кого ладить, дак... Наше, стариковское, теперь дело такое: запасай себе последнюю домовину и дожидайся своего часу. Одно лето попрыгал, ан другое, глядишь, и не доведется...
      - Помирать, б-батя, не надо,- говорит Дима-маленький, поигрывая хворостинкой, на конце которой пламенеет уголек.
      - Это вам не надо. А нам не схошь, а придется. Онега теперь не наша. Теперь вам ею владеть. Какие дела вы тут на ей будете делать, с вас спрос. А мы свое уже все поделали на этом свете. И топором помахали, и государство сынами снабдили. Вон разъехались мои сыны, не схотели оставаться дома. Как скворухи из скворешни. Они сами по себе, а я сам по себе...
      Савоня, глядя в булькающее ведерко, скорбно задумывается, хмурит надбровье, прихватывает верхней губой нижнюю, но тут же оживленно вскидывает голову:
      - Дак и чего там! Теперь отцовским домом никто не живет! Это допрежь люди друг дружки держались, по лесам да по островам от миру прятались, куда поглуше. Жить старалися, штоб ничего не надобно было от прочего миру, ни синь пороха... Дак и пошто порох, ежели без ружья по три дюжины косачей на повети висело. Силками лавливали. Сами ткали, сами сапоги тачали. Одна соль не своя... Ну а теперь, ясное дело, не в лес бегут, а поближе к магазину. Дак я и сам,- смеется над собой Савоня,- старый да хромый, а вон куда из дому забежал! Ни к чему теперь островная жисть. И государству один нечет. Ни сосчитать нас, ни собрание какое устроить или кино... Глухари, мошники!
      Савоня еще раз прихлебывает из ложки и отодвигает ведро от огня чуть в сторону.
      - Так... Где вечерять желаете? Здеся или в избе?
      - Мальчики, давайте здесь, на воздухе.
      - Оно, конешно, вам на воздухе интереснее. Дак тади стол надобно выставить. Там у меня и миска гдей-то была. Только беда, ложек нету, одна-разъединая.
      - У нас есть картонные стаканчики.
      - Ну тади можно и кушать.
      Кличут Гойю Надцатого. Тот молча протягивает руки к огню, потирает выпачканные мелками легкие долгопалые ладони. Взгляд у него далекий, отсутствующий, как у пророка, и видно, что весь он еще там, на берегу, где осталась его тренога.
      Из избы выволакивают стол и лавку, ставят между костром и стеной сторожки, из камней и досок сооружают еще сиденья. Шурочка достает из рюкзака хлеб, полкраюхи сыру, стопку бумажных стаканчиков. Савоня щепкой поддевает ведерную дужку, на ходу обдувает днище и водружает ведро с ухой на середину столешницы. Все рассаживаются с тем нетерпеливым оживлением, которое всегда сопутствует еде под открытым небом.
      - А вы что же? - спрашивает Савоню Шурочка, разливающая уху по стаканчикам, которых хватило и под водку.
      - Кушайте, кушайте,- мнется в стороне Савоня,- я тут за теплинкой послежу.
      - Давай, б-батя! - Дима-маленький выставляет три бутылки "Столичной".Пропусти лампаду.
      Савоня, поупорствовав для приличия, присаживается на краю скамьи рядом с Гойей Надцатым, вешает мичманку себе на колено, приглаживает волосы, сквозь остатки которых проглядывает младенчески розовый череп, и, пока Дима-маленький откручивает пробку и разливает всем по бумажным стаканчикам,сдержанно покашливает, делая вид, что осматривает кровлю сторожки. Тем временем Шурочка разливает уху и на обрывках газеты кладет перед каждым по куску рыбы.
      - Ой, давайте, давайте! - торопит она.- Есть хочу - умираю!
      Стукаются мягкими, гнущимися под пальцами стаканами, Савоня привстает, тоже тянется чокнуться: "Побудем живы, дак..." - и выпивает свое степенно, с праздничной торжественностью.
      Уха получилась хороша - крепка, навариста, с душистой янтарной пленочкой, и все набрасываются на нее с азартным упоением.
      - А вы знаете,- неожиданно разговорилась Рита, платочком вытирая запотевшие очки,- я ведь чуть было не уехала рейсом "Москва - Астрахань".
      - Перепутала теплоходы? - усмехается Дима-большой, обирающий мякоть с лещевой хребтины.
      - И ничего я не перепутала. Просто не достала путевки. За два дня до меня последнюю продали.
      - Суду все ясно.
      - Предлагали на сентябрь. Но куда же я в сентябре? В сентябре занятия.
      - А что в Астрахани?
      - Как - что? Туда и обратно. Есть такой рейс. Пришлось, как видите, плыть совсем в другую сторону.
      - А какая разница?
      - Не загоришь, зиму будешь бегать бледной дурочкой.
      - Бегать черной дурочкой лучше?
      - Но в общем-то я ничего не потеряла. Здесь, оказывается, тоже неплохо. И потом, все на юг и на юг, ужас!
      - К-кому добавки? - Дима-маленький, взявший на себя роль виночерпия, отшвыривает через плечо пустую бутылку и распечатывает новую. Шурочка тоже не забывает подливать юшки и оделять рыбьими ломтями, набитыми желтой икрой, похожей на пшеничную кашу.
      - Ой, мальчики, не могу!- наконец переводит она дух и двумя пальцами трясет на груди свитер.- Аж жарко стало!
      - Накижалась? - хохочет Дима-большой.
      -- Ужасно, как наелась!
      - Давай отстегну юбку.
      - Димка, ты невыносимый тип! - обижается Шурочка.- При тебе нельзя ничего сказать. Отчего ты на себя напускаешь?
      - На меня дурно влияла улица.
      - Болтун! Ты лучше скажи, за что тебя отчислили из института?
      - Не отчислили, а ушел по собственному желанию. Как в Одессе говорят, это две большие разницы, мадам.
      - Нет, правда. Ты прошлый раз что-то такое говорил... Что-нибудь натворил, да?
      - Бывает, Шурок, бывает...
      - И что ты будешь делать, несчастный?
      - Поеду к бабке в Тюмень, у нее там корова. Или к Димке в Калугу. Буду помогать ему отливать зубы для пенсионеров.
      - А разве наш маленький Дима протезист? - изумляется Шурочка.- Димчик, правда? Ты зубной техник? Ни за что не подумаешь!
      Дима-маленький, сияя золотым зубом, прикладывает бутылку к сердцу.
      - Какой-то там отливщик в платной стоматоложке,- хохочет Дима-большой.
      - Так точно, в б-блатной! - выпаливает Дима-маленький.
      - Но калым имеет. Так что можешь выходить за него замуж. Правда, зашибает маленько. Все брови стер.
      - При чем тут брови? - не понимает Шурочка, и оттого все взрываются дружным смехом.
      - На бровях ходит!
      - Ладно трепаться! - смущается Дима-маленький.
      - А хотите номер? - регочет Дима-большой.- Это как я в первый раз с ним встретился.
      - Брось, ну с-сказал...- еще больше краснеет Дима-маленький.
      - Захожу, значит, в туалет... Где-то под Кимрами. Смотрю, стоит, чуб на глаза, в зеркало глядится. А самого ведет из стороны в сторону, мордой не может попасть в зеркало.
      За столом прыскают.
      - Ты чего, спрашиваю, дверь ищешь? А он мне: с-слу-шай, друг, ув-в-важь... Познакомь с какой-нибудь... А я, приедешь ко мне в Калугу, з-зубы тебе з-здeлаю...
      - Ой, не могу! - виснет на руке Димы-маленького Шурочка.- Бедный мой Димульчик! И что же?
      - Сам, говорю, не можешь познакомиться, что ли? А он: всех уже расхватали, падлы! Есть, говорит, одна, в семнадцатой каюте, да у нее ангина, горло перевязанное, не хочет со мной р-разговаривать.
      И опять дружный взрыв хохота, смеется и сам Дима-маленький.
      - И ты пообещался? - топочет в изнеможении Шурочка.
      - А как же! А иначе не уходит. Там же, в гальюне, заключили трудовое соглашение.
      - Ну хохмач!
      - Предложил познакомить с одной. Вы все ее знаете, толстая такая, чулки все на палубе вяжет.
      - Тетю Феню? Ой, обхохочешься!
      - А ему какая разница? Ему было уже не до Фени... Ага, говорит, уважь... Отвел я его в его же каюту, он сразу и захрапел, отбросил копыта... А на другой день заходит, головой крутит: я, говорит, вчера б-бузил... Это я так... А зубы, говорит, я тебе и затак з-зделаю. Приезжай только в Калугу.
      Рита пересаживается к Диме-большому, запускает руку в его брючный карман, достает сигареты.
      -- Что, подруга, перекур? - трясет он смоляным чубом и, облапив Риту за плечи, поет ей шутливым баском:
      Пусть удобства мало, пусть погоды вьюжны,
      Не волнуйся, мама, мы туда, где трудно...
      Савоня, храня в себе праздничное настроение, радуясь веселому застолью, участливо слушает, о чем говорят гости, потом и сам пытается завести разговор со своим тихим молчаливым соседом.
      - Время и нам покурить, дак...- наклоняется он к Гойе Надцатому, протягивая ему обшарпанную пачку "Севера".- На-кось моих, простецких.
      - Спасибо, не курю,- отстраняет папиросы Гойя Надцатый.- Как-то не научился.
      - Это ты правильно. Наука никудышная... Из какой местности будешь?
      - Из Куйбышева.
      - Так, так...- кивает Савоня.- В Москве бывал, а там не приходилось. В Москве у меня дочка, Анастасья.
      - Дочь? Вот как!
      - Ага. Меньшенькая. Поначалу просто так поехала, разнорабочей. А потом как-то изловчилася, школу закончила, а заодно и институт. Да там же, в,Москве, и замуж вышла. За своего учителя. Правда, мужик уже в годах, но из себя видный, справный такой.
      - Это хорошо,- кивает Гойя Надцатый.
      - Живут, куда с добром! - вдохновляется Гойиной похвалой Савоня.Кобелек у них лохматенький, дак и тот на диване спит. Это как побанят, побанят его, рушником оботрут, и - на диван, на подушку. А ежели прогуляют по улице, до ветру или так чего, дак после того непременно лапы ему споласкивают. Это чтоб паркеть не пачкал.
      - Зачит, погостили в столице?
      - Погостил! Дак я хотел и на зиму там остаться, чего мне тут зимой делать? Ан нельзя! Без пачпорта не дозволяют.
      Насчет этова в Москве бо-о-ольшие сторогости. Анастасья мне говорит, так, мол, и так, был милиционер, справлялся, кто таков, почему без пачпорта проживает... Жалко, говорит Анастасья, жалко отпускать тебя, папаня, пожил бы ты у меня в свое удовольствие, да, вишь, нельзя. Давай, говорит, поезжай себе, а то мужу могут быть неприятности по службе. Лучше мы когда к тебе приедем. А я и верно, совесть потерял, две недели без никакой бумажки живу, на лифте катаюсь. Они это на службу, а я шасть на лифть, да и к зверям. У них через дорогу звери всякие, двугривенный билетик. И сижу-посиживаю, уток на пруду хлебушком кормлю. Дак так-то и всякие без пачпортов понаедут, колбасу московскую есть! Непорядок получится! Ты сиди там, где тебе положено, верно я говорю ай нет?.. Дак из какой, забыл я, местности-то?
      - Из Куйбышева.
      Савоня наморщивает лоб, но не находит в своей памяти такого города.
      - Не-е, не слыхал! - добродушно сознается он и тут же оправдывает себя: - Теперь к нам со всяких местов едут, каких-никаких! А то дак и иностранцы.
      - Иностранцы тоже бывают? - вежливо справляется Гойя Надцатый.
      - А то как же! Целая пропасть! Шляпа так, шляпа этак...
      - Наши ведь теперь тоже в шляпах,- замечает Гойя Надцатый.
      - Не-е,- смеется Савоня.- Нашего сразу видно, какой он шляпой ни прикрывайся... А эти ходят, разглядывают, аппаратов по две - по три штуки на шее нацеплено. И на меня иной раз нацеливаются: "Карош, карош!" - Савоня пальцами изображает, как его ловят в объектив иностранцы.- Только я не даюсь. Он только на меня наметится, а я картузом да и заслонюсь. А то и задом к нему поворочусь.
      - Это почему же? - включается в разговор Несветский.
      - Э-э, парень! - торжествующе грозит ему пальцем Савоня.- Я их хвокусы знаю! Пусть кого надо снимают.
      - А вот скажи мне,- Савоня обращается уже через стол к Несветскому.Как это понять? Вот стоит она, церква, и все на нее глядят и удивляются. И большие деньги плотют, дай только доехать до наших местов, посмотреть. Так?
      - Так...- согласно кивает пробором Несветский.
      - А пошто раньше на нее никто не глядел? Парохода плывут, и все до единого мимо. Не замечают теих церквей, как ежели б их и вовсе нету. Вот скажи!
      Савоня сощуривается, пытается поймать и удержать на себе взгляд Несветского, но тот выжидательно молчит, барабанит пальцами по столешнице, и Савоня продолжает:
      - У меня на Спас-острове дружок есть давний, Мышев. Теперь по плотницкому при музее. Летом в сорок девятом годе заехал я к нему покурить да попроведывать. Глядь, и начальство вот оно из району. Справился тот начальник про колхозные дела, все свое спроворил и уезжать собрался. А церкви середь острова стоят, никак их не минешь. Повернул он на их поглядеть. Походил это он по погосту, поприщуривался. Мы с Мышевым тоже недалече топчемся, што, мол, скажешь. Дак и што сказать, это теперь постройки обихожены да прибраны, ученые к ним приставлены, каждую досочку на учете содержут. А тади ограда была порушена, дурная травина из-под порога прет, скотина шастает. И говорит тот заезжий человек: разобрали бы вы, мужики, этот хлам. Завалится, дак и ушибет кого. Сколь под ним-то пашни занято, под погостом. Не то, говорит, хоть одни купола посбросайте.
      Савоня отрывает от рыбьей головы плавничок, тянет ко рту, но тут же откладывает:
      - А теперь вон оно как повернулось! Не успеет один пароход с гостями отчалить, вот тебе сразу оба-два, успевай только принимать да показывать. Што за причина? Должно, указание какое дадено - на церкви глядеть.
      Дима-большой откидывает голову в раскатистом хохоте.
      - Дак, а чего? - растерянно мигает и тоже смеется Савоня.- А иконку теперь и не показывай на пристани. Это как набегут, как почнут отнимать друг у дружки! Каждый норовит себе ухватить. А то дак одно лето детишек привезли да с учителем. Посадили их на камушках, и давай они церквя каждый себе срисовывать. А учитель меж ими ходит и поглядывает. И так это все усердствуют. Уж, думаю, не из семинарии? Не к духовному ли званию обучают?
      - Это, папаша, хорошо,- учтиво поясняет Гойя Надцатый.- Народу надо знать себя, свое прошлое.
      - Не-е! - мотает головой заметно охмелевший Савоня.- Я тебе так скажу, начистоту: народу никак не с руки на церквя глядеть. Ему, к примеру, лес надо сплавлять, лен дергать... Когда ему на пароходах кататься? Сто целковых платить за это - не-е! Не поедет, верно говорю! И иконки ему не надобны.
      Несветский неожиданно заспорил о чем-то с Гойей Надцатым, и Савоня, видя, что его уже не слушают, договаривает самому себе:
      - Оно ведь как: у кого рот, тот и народ... Вон в Вытегре так-то глядели, глядели, да и сгорела церква в одночасье. Семнадцать куполов, матушка. С самого Петра простояла. Не-е, ты мне не говори!
      Спорили об иконах. Гойя Надцатый, нервно комкая бородку, пытается что-то возражать, но Несветский, на макушке которого задиристо топорщится петушок, запальчиво перебивает:
      - Брось, брось, все это мода! Я в Третьяковке специально наблюдал. Вваливается этакая мадам с авоськой и: где тут Рублев? Ах как прекрасно! Перед рублевскими досками всегда толпы, и каждый старается изобразить на своей физиономии глубокомыслие.
      - Ну почему же изобразить...
      - Потому что никак не реагировать на эти доски считается неприличным.
      - Но при чем тут дама с авоськой? Надо говорить о сути явления.
      - А вот тебе и суть! - перехватывает Несветский.- Нам ужасно хочется, чтобы и у нас была своя эпоха Возрождения. Но этот твой Рублев - мальчик в коротких штанишках по сравнению с тем же Леонардо да Винчи. У того пластика, анатомия, формы, вполне доступные пониманию человеческие образы из плоти и крови. А что у Рублева? Плоско, примитивно!
      - Вы это серьезно? - изумленно выговаривает Гойя Надцатый, и его серые, широко распахнутые глаза смотрят на Несветского с горьким недоумением и болью.
      - Мальчики, мальчики! - пытается вмешаться Шурочка.- Давайте лучше о чем-нибудь другом. Ну что вы все: Рублев, Рублев, честное слово!
      - Давайте, ребяты, споем.- Савоня теребит Надцатого за рукав, но Гойя не слышит.
      - Нет, позвольте...- Гойя, бледный от выпитого вина и волнения, даже привстает с лавки.
      Савоня отмахивается от спорщиков и, обхватив голову ладонями, в одиночестве сам себе наговаривает песню, уже давно шевелившуюся в нем:
      Гляну я далеко - там озеро широко,
      Озеро широко, да белой рыбы много...
      И, почувствовав от этих слов счастливый и щемящий озноб, тихо, под шум спора, отпускает свой слабый и неверный голос на волю:
      Ах, да озеро широко, ай да белой рыбы много-о,
      Дайте, подайте ой да мне шел-ковый нево-о-од...
      Но Савоню никто не слушает. Несветский с насмешливым торжеством в голосе выкрикивает:
      - На леонардовских мадонн не только молиться, но и жениться на них хочется!
      - Но если хотите знать, образы Рублева превосходят да Винчи своим внутренним драматизмом...
      - Ерунда! - обрывает Гойю Несветский.
      - Ну дайте же мне сказать,- еще больше бледнеет Гойя Надцатый.- Вы постойте повнимательнее перед его досками, вглядитесь. Рублевские глаза будут потом преследовать вас годами. Итальянцам этого было не дано при всей их живописности.
      - Дак давайте споем,- снова просит Савоня и не получает ответа.
      Рита и Дима-большой, окутанные папиросным дымом, уже давно отключились от общего разговора. Дима, притянув к себе Риту за талию, что-то бубнит ей на ухо, мотает растрепавшимся тяжелым куделистым чубом перед ее очками. Та косит на него из-под очков близорукие хмельные глаза и, меланхолически усмехаясь Диминым нашептываниям, выпускает в сосновую хвою над головой колечки сигаретного дыма. Потом молча встает и, нетвердо переступая своими сохатиными ногами через валежины, удаляется к ельнику, что темнеет на задах сторожки. Через некоторое время, хватив залпом водки из чьего-то стакана и забрав с лавки Ритину болонью, Дима-большой уходит тоже, грузно хрустя сушняком.
      - Пойду дровец пособираю...- оборачивается он с усмешкой.
      - Давай ломай сухостой! - подмигивает Дима-маленький, разливая из бутылки.- Кончайте вы орать, о-охла-моны! Шурок, давай дерябнем с тобой! Ну их всех к ч-черту!
      - Ну хорошо,- наседает Несветский.- Давай возьмем эту самую церковуху, которую нам сегодня показывали... Святого Лазаря, что ли? Называют ее уникальной древностью, то-се... Но что в ней особенного? Ну скажи честно, что ты нашел в этом Лазаре? Да ничего! Какая-то баня с крестом... И потом, когда рубили этот убогий курник, уже давно стояли действительные шедевры. Возьми хотя бы храм святого Марка в Венеции. Или Петра и Павла в Риме, Софию в Константинополе. Да куда там!