Один из певцов с гиком выпрыгивает из строя, проносится по паперти, окарячивает верхом перила крыльца, взвизгивая, съезжает на заду вниз, ловко, лихо соскакивает на землю и, раскинув широкие красные рукава, начинает вертеться на одной ноге, на скрюченном носке так, что мелькают то усики, то затылок. Плясуна сменяет другой, после чего по разбежавшимся на обе стороны перилам скатываются сразу двое - один направо, другой налево - и принимаются наскакивать друг на друга, звякать сабля о саблю. Плясали и еще на всякий манер: один, не выпуская из рук гармошки, перевертывался через голову, другой подбрасывал бубен, и пока тот, позвякивая побрякушками, взлетал под самый конек церковного крыльца,- танцор успевал похлопать себе по сапожкам...
      Но вот к танцорам подбегает тот самый начальник в лохматой кепке, что-то недовольно кричит, машет на плясунов руками, и те, тяжело дыша и утираясь папахами, понуро лезут на крыльцо и начинают все сначала.
      - А ить тоже работка...- удивляется Савоня.- В мыло мужиков вогнал. Дак и то: коня, бывало, почнешь к хомуту приучать, весь измочалится конишко-то... А без хомута и овса не дадут... Во всем усердие требуется.
      Он отстраняется от дырки, некоторое время в раздумье стоит у запертых ворот, потом ковыляет вдоль стены на луг, поглядеть, что там делается.
      На дальней холмушке возле часовни святого Лазаря примечает людскую толчею, видит даже, как жестикулирует, машет указкой Михалыч, и неспешно бредет туда по тропе сквозь поясные травы. Там он приземляется позади толпы, воровато достает сигаретку и, покуривая из рукава, прислушивается к Михалычеву голосу.
      - ...Сооружение это относится к древнейшему культовому зодчеству ранней Руси,- доносятся чеканные слова Михалыча.- Это так называемый клетский храм. Основу церкви составляет обыкновенная клеть, какие здешние смерды рубили и для бытовых построек. Различие только в оформлении кровли. Однако это небольшое строение превосходит своей древностью все наиболее известные храмы поонежского и беломорского Севера. Примерная дата его закладки возносится к временам Дмитрия Донского, то есть стоит эта церковь без малого шесть веков!
      По напевному и торжественному звучанию голоса и по тому, как белой молнией мелькала самодельная можжевеловая указка, Савоня сразу угадывает, что Михалыч уже распалился и будет теперь молотить, позабыв про время и самого себя. Который год слушает его Савоня и каждый раз
      внимает с детским восхищением, наслаждаясь музыкой высоких и подчас не совсем понятных слов.
      - Я прошу вдуматься в эту цифру - шесть веков! - призывает Михалыч и палочкой отбрасывает со лба растрепавшиеся волосы.- Можно прикоснуться к этим седым стенам руками, и вы ощутите естество тех сосен, которые шумели кронами над русской землей еще во времена татарского нашествия, а может, и того раньше, в славную пору Юрия Долгорукого, заложившего самую Москву. И тем не менее как свежи еще следы топора, как отчетливо прослеживается его искусная и вдохновенная работа, снимал ли он вот этот сучок,- Михалыч тычет в стену указкой,- еще и теперь пропитанный янтарной смолой, или рубил этот порог, этот алтарь, эту дивную луковку... Перед вами гениальное творение безвестных русских умельцев, и вам бы следовало снять шапки. Это не церковь,- если хотите, это стихи, это песня, товарищи! Потом были Иван Грозный и посрамление Орды под Казанью, был царь Борис и нашествие шляхты, великий бунт протопопа Аввакума и боярыни Морозовой, был бурный Петр, были Пугачев, Наполеон и прочее и прочее. Сколько потом еще было всего на нашей многострадальной Руси и тоже прошло... А порог этот и по сей день остался. Вот он! Должно быть, так же, как и теперь, у этого порога цвела белая кашка, курчавился бурьяном, гудел, сердился шмель, когда запутывался в травяных тенетах...
      Савоня закрывает глаза и, слушая так, одобрительно кивает головой. Он любил, когда рассказывали про дерево, про топоры и постройки, а потому не удерживается и подсказывает:
      - Ты, Михалыч, про крышу им порасскажь, про крышу. Ить не хитро на первый погляд, а поди, сработай так-то!
      - Прошу не перебивать! - строго кашляет в кулак Михалыч, однако, сделав паузу, широко взмахивает к небу указкой: - Хочу обратить ваше внимание на завершение кровли. Здесь мы видим так называемый конек. Правда, внешне он нам не напоминает никакого изображения, он предельно прост Но в том-то и дело, что...
      И опять запел Михалыч, и, довольный, зажмуривается Савоня, нежит себя рассказом о коньке. А рассказ-то всего о сосновом комле, положенном по самому гребешку кровельки, про то, как он, оказывается, воздушно-легок и невесом и так как-то хитроумно срезан на самом окончании, что кажется, будто хочет вспорхнуть и остроклювой птицей улететь в онежские дали.
      "Верно, верно говорит",- сладко млеет Савоня и сам любуется и видит в нем диво-птицу.
      От толпы отделяется светлоголовый паренек в голубой куртке, простеганной крупными клетками, опускается на траву рядом с Савойей.
      - В ногах правды нету, верно б-батя? - говорит он с запинкой.
      - Дак и посиди,- притишая голос, дружелюбно соглашается Савоня.Отсюдова тоже слыхать. Тут ежели все рассказывать - делов много!- Савоня, радуясь возможности поговорить, пододвигается к парню.- Вот, к примеру, откудова она есть, часовня эта... Она ведь допрежь не здеся стояла, не-е! Она стояла на Муромском острове. Вот где ее законное место. Это ежели тебе пояснить, как верст на шестьдесят отсюдова по воде. Конешно, разобрали ее всю, а то как же. Пометили бревна и раскидали. Целиком ее нежели довезешь? Не шутейное дело... Дак и опять же: кто таков Лазарь? Он-то в поспешности не сказал, Михалыч, а я тебе скажу...
      - У нас в Калуге тоже всяких ц-церквей дополна,- перебивает парень, отмахивая со лба косой чуб, похожий на птичье крылышко.- Не бывал в К-калуге? Циолковский, между прочим, жил.
      Кто таков этот самый Ци.., Савоня слыхом не слыхивал, не знал и про то, где находится Калуга, велик ли, мал ли городок, а потому виновато промешкивается, но вскоре опять возвращается к прерванной беседе и принимается рассказывать про Лазаря, какой это был непреклонный, с характером старец, как пришел он на Онегу-озеро из грецких земель и как соорудил себе среди ненасытных болот одинокую хижу и крест возле нее и как хотели сжечь его, Лазаря, некрещеные лопяне, дикие сыроядцы, но не смогли одолеть!
      - Сто пять годов прожил! - восхищенно поверяет Савоня, слыхавший эту историю то ли от своей бабки, то ли от деда, а может, и еще от кого из старожилов, хранивших старые книги.- Во какой смоляной был, Лазарь-то!
      - Не знаешь, пиво есть в р-ресторане? - спрашивает парень.
      - В нашем-то? Должно быть, а то как же.
      - Башка, понимаешь, т-трещит...- морщится парень и сплевывает себе на ременные сандалии.- Вчера немножко д-долбанули.
      - Усадку голова дает,- понимающе сочувствует Савоня.- Дак пиво должно быть. Подовчера завозили. Только бочковое.
      - ...Теперь об окнах,- долетает голос Михалыча.- Мы имеем здесь дело с так называемыми волоковыми окнами...
      - Понимаешь, только Вытегру проехали,- опять сплевывает парень,смотрю, ребята зовут. Пойдем, говорят, б-белые ночи встречать. Ну и пошли... А тут б-бабы подвернулись. Вон они стоят... Вон та, в белом свитере. И та вон, высокая, в коротких штанах которая...
      - Дак ясное дело! - кивает Савоня.- Ежели бабы.. оно конешно...
      - Ну и з-завелись...
      - Стекол в то время в простых сельских храмах еще не было,- поет Михалыч.- И окна задвигались, как видите, или по-тогдашнему заволакивались, изнутри дощечкой. Отсюда - волоковые...
      - Крепко ж-жахнули, понял?
      - ...Существует другой тип окон, характерный для более поздних построек...
      - Владлена Андреевна,- переговаривается кто-то в толпе.- Не помните, я замкнула каюту?
      - Не обратила внимания.
      - А то у меня там плащ остался на вешалке.
      - Кажется, замкнули.
      - Ужасно стала рассеянная. Я уже имела счастье в Суздали вот так оставить номер... Вовик, Вовик, не становись на порог, детка! Он может провалиться, и ты сломаешь себе ногу.
      Михалыч замолкает, нетерпеливо шлепает указкой по ладони.
      - Товарищи, товарищи! Имейте в виду: чем больше будете говорить вы, тем меньше расскажу я. Выбирайте.
      - Пойду пива попью,- шепчет Савоне парень.
      Он встает и, делая вид, будто осматривает церковь, заходит за угол постройки. Через некоторое время парень осторожно высовывается из-за угла, подает кому-то знаки, дует себе на кулак, изображая пивную кружку. В толпе прыскают какие-то девчата, и Михалыч снова прерывает свои пояснения.
      - В чем там дело, товарищи? - строго оборачивается он.
      Парень в голубой куртке мгновенно прячется за срубом.
      Но вот со святым Лазарем покончено. Михалыч, нагнув растрепанную голову, суворовским жестом простирает вперед указку и быстрым своим шажком ведет осматривать соседнюю Великозерскую часовню. Савоня со своей ногой не успевает за экскурсией, постепенно отстает, останавливается среди острова и, приметив невдалеке от стен погоста белую панаму туриста-художника, одиноко маячившего над травами, поворачивает к нему. Там он в почтительном отдалении, но так, чтобы видеть картину, опускается на землю. Художник, невидяще глянув на пришельца, на миг показав обложенное русой молодой бородкой узкое, отрешенное, апостольское лицо, снова отворачивается к рисунку и продолжает торопко шуршать по картону цветными палочками. Савоня достает из кармана недоеденную баранку и, отламывая по кусочку, вяло жуя, наблюдает за работой, сличает картину с живой Преображенской церковью.
      Художник отходит на несколько шагов от своей треноги, в раздумье теребит, пачкает цветными пальцами бородку, и видно, что недоволен своей работой. "Вот и готовое, а не дается,- думает про него Савоня.- Да и сколь уже подступались: и оттуда зайдут и отсудова..."
      - Иди покурим, дак,- сочувственно зазывает к себе Савоня.
      Художник молча садится рядом, платочком обтирает долгие пальцы, а сам с потаенной тоской и жадностью все глядит на путаницу Преображенских куполов, а Савоня видит, как под его бородкой ходит сухой нервный кадык.
      Отсюда, с земли, сквозь колышимые на ветру былинки, храм походит на кем-то забытый в мураве туесок, доверху наполненный грибами-куполами. Будто кто набрал их полон короб и все клал и клал друг на друга, грибок на грибок, все выше и выше, сам удивляясь, как дивно это у него выходило, а на вершине грибного ворошка водрузил самый крепкий чешуйчато-серебристый подберезовик, и даже крест, темнеющий над ним, Савоне кажется прилипшим сучком, лесной соринкой.
      - Вот спрашиваешь,- затевает беседу Савоня, косясь на художника, хотя тот и ни о чем не спрашивал, а все глядел на церковные маковки.- Можно теперь состроить такую? Сразу скажу - можно! Обгляди, обмеряй и - делай. У нас один малец из спичек в точности собрал.
      - Это интересно,- вежливо выговаривает художник.
      - Все как есть! Дак и теперь мастера найдутся. Покличь стариков, какие еще осталися,- состроят! Это я верно говорю. Оно, конешно, и старики теперь отвыкли от топора, нечего стало делать. А которые, окромя дров, ничего дак и не рубят. Но не в том вопрос. Ты меня слухаешь?
      - Конечно, конечно...- отсутствующе кивает художник.
      - А как она ставилась, церква эта, с самого изначалу, вот ты мне что скажи. Ну привезли лесу, ну натесали... Дальше чего? С чего начинать будешь - кругом голый берег, не на чего поглядеть. Какой и докуда высить угол? Где к месту остановиться и начинать класть карнизы? Какой и куда спускать водоток? От какой метки ставить барабаны? А их вон сколько, двадцать две штуки! Во где заковыка!
      - Да...
      Художник неожиданно подхватывается, бежит к треноге и принимается что-то подтирать и подрисовывать.
      - А-а! - торжествует Савойя и заливается азартным и благоговейным смехом.- Во была голова! Из ничего! А так, глядючи, дак и я сострою.
      Ему охота еще поговорить про плотницкое ремесло, но собеседник прилип к картинке, не возвращается, и Савоня, так и не дождавшись его, ложится на живот, с облегчением вытягивает намученную ногу. Теперь ему видны одни только купола и небо, да еще чайки, мелькающие над крестами. Он опускает голову на поджатые руки и погружается в чуткую травяную тишину. Откуда-то выпрыгивает кузнечик, повисает перед самым Савониным лицом на прогнувшейся былинке. Сам весь зеленый и глаза тоже зеленые, и Савоне видно, как в них, больших и удивленных, отражаются колышимые травы. От всего облика этой шустрой, проворной, жизнерадостной таракашки веет вольницей, напомнившей далекое Савонино детство. "Ну чего, парень, как жисть? - спрашивает Савоня, проникаясь участливым чувством к этому загадочному созданию, о существовании которого даже позабыл в житейской сутолоке.- Ноги еще целы? И то ладно! Скачи давай, бегай, остров-от вон какой для тебя великий, целая губерня". Кузнечик протягивает сквозь передние лапки сначала один ус, потом другой и, вовсе не боясь Савоню, а может быть, просто не замечая его, начинает счастливо сипеть прозрачными крыльями. "Давай, давай, а то скоро придут косари, состригут твою Палестину. Што тади будешь делать? А и нечего делать". Кузнечик прислушивается, потом перебирается повыше и пускается стрекотать еще жарче. Справа, слева ему отвечает веселая братия, трава вокруг Савони закипает знойным баюкающим стрекотом. Нехитрая музыка сигунков сливается звоном в ушах, и чудится Савоне, будто дед посылает его, семилетнего мальчонку, топтать на стогу сено. Савоня прыгает по мягко оседающему, покачивающемуся стогу, радостно страшась этой зыбкости, боясь края и в то же время весь ликуя от беспредельного простора, открывшегося отсюда, с сенной высоты. "Ух ты как! - кричит он деду.- Всю Онегу видать!"
      Что-то хлестко шлепает по спине, Савоня поднимает голову и догадывается, что задремал. Редкие крупные капли дождя косо вонзаются вокруг Савони, в пыль разбиваются о мохнатые головки тимофеевки. Савоня поспешно встает, озирается по сторонам. Художника уже нет на прежнем месте, после него осталась лишь истоптанная луговина. Низкая глухая туча волочится над островом. Под налетевшим ветром заметались травы, прибойно заплескались у подножия каменной стены погоста. Их зеленые волны, взмелькивая светлой подкладкой, летуче и мятежно перебегают чеpез весь остров и где-то за ветряной мельницей падают в седую зашумевшую Онегу, и видно, как мельница, борясь с ветром, вздрагивает привязанными крыльями.
      Внезапно обрушивается шумный шквалистый ливень.
      Мимо Савони по тропе со стадным топотом проносится экскурсия, и лишь какое-то время спустя проходит своим частым шажком Михалыч.
      - Отчитал? - кричит ему Савоня, но тот, должно быть, не слышит за ветром и шумом дождя.
      Савоня поднимает оброненный во сне картуз, выбирается на утонувшую в мутной пузырящейся воде тропинку, ковыляет к ограде и мокрой спиной притискивается к еще тепловатым камням стены. Над ним с тесового навеса взахлеб плещутся водяные струи. С сухим треском обрушивается совсем близкий гром, пустой бочкой прокатывается по острову. Дождь припускает пуще, все тонет в его обвальном шуме, и только слышно, как с размаху расшибаются о береговые карги невидимые онежские валы.
      5
      После дождя остров словно бы вымер.
      Савоня, подставив спину проглянувшему солнцу, давая просохнуть рубахе, в одиночестве сидит у раскурочного места, излюбленного им потому, что отсюда далеко видать, а главное, можно курить сколько хочешь. Мокрые, потемневшие срубы церквей тоже курятся парком, а над их верхами снова, как ни в чем не бывало, кружат и гомонят невесть откуда налетевшие чайки.
      Из раскрытых окон дебаркадерного ресторана доносится обеденный гомон, слышно, как буфетная радиола выкрикивает на чужом картавом языке. Из-за дождя за столики сегодня засели рано, не дождавшись, пока объявят обед на самом теплоходе.
      Савоня, не любивший безлюдья, безо всякой нужды выкуривает еще одну "северинку" и наконец решает сходить к яме посмотреть, много ли натекло туда воды. Идет мимо дебаркадера, стараясь не глядеть на ресторанные окна, отку да ветер накатывает волны кухонных ароматов.
      - Эй, батя! - окликает его кто-то.
      Савоня оборачивается и видит в окне парня в голубой куртке.
      - З-зайди на минутку.
      Савоня кивает, но сперва все же идет к яме, выдерживает характер. И лишь после того сворачивает на лавы, обтирает пучком травы спецовочные фэзэушные ботинки и поднимается на второй этаж. Там он останавливается в коридоре и глядит в обеденный зал, выискивая парня.
      Ресторан битком набит сбежавшимся по случаю дождя народом. Распаренная официантка Зойка, разгоняя слоистый табачный дым, курсирует с подносом между камбузом и обедающими туристами. Посреди зала, сдвинув сразу несколько столиков, шумно, с тостами и взрывами белозубого хохота, обедают те самые усатые певцы и танцоры, что плясали на погосте.
      Ай дала, ай дала, дала да...
      напевает перед бегущей по проходу Зойкой один из артистов и, вращая желтыми глазными яблоками, прихлопывает в ладони.
      - Да нуте вас! - увертывается с подносом Зойка.- Щи опрокинете.
      За соседним столиком дама-бабушка и Вовик-землепроходец в компании мужчины с доминошной коробкой в нагрудном пижамном кармане лакомились кефиром. Вовик дует в свой стакан, выбрызгивая оттуда белые пузыри, бабушка шлепает его по руке и вытирает нос бумажной салфеткой.
      Савоня обшаривает глазами дальние углы, но парень в голубой куртке оказывается совсем рядом, за столиком у распахнутого окна. Он что-то рассказывает своим приятелям, мешая самому себе поминутным смехом, во время которого оцепенело замирает и прикладывает руку к сердцу. Сидящая рядом с ним круглолицая, раскрасневшаяся туристочка с высоким начесом огненно-рыжих волос смущенно смигивает черными кукольными ресницами и прячет подбородок в толстый ворот белого свитера.
      - Дима, не ври, не ври! - запальчиво выкрикивает она.- Не так все было!
      Дима еще что-то выдает, туристочка накидывается на него, розовыми кулачками колотит по голубой спине.
      - Все, все, Шурочка! - со смехом уклоняется Дима.- Ну сказал, не б-буду!
      - Болтун!
      - Все! М-мир - дружба! Мир - дружба!
      Дима выстреливает из окна окурком, отмахивает чуб-крылышко и подтягивает к себе пивную кружку.
      По другому боку рыжей туристочки пристроился густобровый паренек с набегающей на толстые очки всклокоченной мокрой челкой,- тоже в свитере, но только в малиновом, с желтой росшивью по груди. Паренек двумя пальцами с золотым колечком подносит ко рту тонкую сигаретину, тянется к ней сложенными в трубочку пухлыми губами, как-то так старательно обжимает желтый бумажный мундштук, вдумчиво тянет и, подержав в себе дым, тоже вдумчиво выпускает, целясь струей в подвешенную над головой люстру.
      Остальные двое сидят к Савоне спиной, и он видит только их затылки. Один с аккуратным пробором до самой макушки, на которой угнездился неприглаженный петушок, и все называют этого, с петушком, по фамилии Несветский. Затылок его соседа оброс цыганистыми завитками, набегающими на белый кантик синей футболки. Этот кучерявый, которого в разговоре тоже величали Димой, время от времени шарит смуглой ухватистой рукой по гитарному грифу, и клонясь к нему и прислушиваясь, что-то тихо и неразборчиво подрынькивает.
      Савоня долго стоит в коридорчике перед ресторанной дверью, ждет, когда его заметят, и Дима в голубой куртке, наконец, натыкается на него глазами и нетерпеливо и обрадованно машет ему рукой.
      - Давай, бать, с-сюда!
      Савоня еще у порога стаскивает картуз, приглаживает волосы и, стараясь не топать, с опаской поглядывает на грудастую, опутанную по шее тремя рядами мониста буфетчицу, пробирается меж столиков тесными проходами.
      - Ты куда, батя, з-запропал? - удивляется Дима-маленький.
      - Куда ж мне пропадать? Пропадать некуда. В сенях и стоял.
      - Понимаешь, р-разговор один есть.
      - Дак и вот он я! - приободряется Савоня.
      - Тут такое д-дело.- Выжимая из себя застрявшее слово, Дима-маленький трудно мигает веками.- Теплоход до утра никуда не пойдет, что-то там поломалось, п-понял?
      - Отчего ж не понять,- смеется Савоня, переминаясь.- Ежели поломался, куда плыть, ясное дело.
      Дима-маленький ловит Савоню за пуговицу на рубахе, притягивает к себе.
      - Сколько дней плывем - то нельзя, это нельзя... Охота костерчик попалить. На воде, п-понял?
      - Известное дело!
      - А у тебя, говорят, лодка есть...
      - На воде живем, как не быть! - еще больше оживляется Савоня.
      - Значит, с-сорганизуешь?
      - Это завсегда можем предоставить,- переминается Савоня, удерживаемый за пуговицу.
      - А уху заделаем, как думаешь? - спрашивает другой Дима - Дима-большой.
      Он поворачивает к Савоне крупное скуластое лицо в редких оспинах.
      - Дак и уху...- соглашается Савоня.- Третьего дня я тут в одном месте сетки покидал, может, чего и зацепилось...
      - Давай, бать, уважь,- удовлетворяется ответом Дима-большой и снова свешивает смоляный чуб над гитарным грифом.
      - Ой, поехали, поехали, мальчики! - рыжая Шурочка нетерпеливо топочет под столом каблучками.- Рит, едем, да?
      Очкастый паренек выпускает дым, неопределенно пожимает плечами, и Савоня только теперь догадывается, что это вовсе и не парень, а так чудно обстриженная девица.
      - Это же чудо как здорово! - ликует Шурочка.- Несветский!
      Кругленький, розовощекий, расположенный к ранней полноте Несветский, одетый в хороший серый пиджак с галстуком, устремляет взгляд за окно, изучает низко бегущие облака. На его аккуратной макушке настороженно вздрагивает петушок.
      Телепатия, ух, телепатия,
      У меня к тебе антипатия...
      насмешливо напевает Дима-большой и, оборвав пение, хлопает Несветского по округло-женственной спине:
      - Брось, кибернетик, умно задумываться! Дамы же просят!
      - Поехали, поехали! - снова стучит каблучками Шурочка.
      -- Да, но я договорился с капитаном насчет радиограммы.
      У меня к тебе чувство скверное
      Неспроста вызревало, наверное,
      морщится Дима-большой.- По маме соскучился?
      - Не в том дело...
      - Все, бать, з-заррубили! - объявляет Дима-маленький и отпускает Савонину пуговицу.- П-пива хочешь?
      - Это можно...- расплывается Савоня.
      -- Тяни! И давай волоки сюда лодку.
      Савоня стоя выпивает кружку, в поклоне благодарит и, зажав картуз под мышкой, спешит к выходу.
      - Опять ты тут? - фыркнула ему вслед буфетчица, и от ее окрика Савоня втягивает голову.
      6
      Разлатую, заляпанную смолой Савонину посудину покачивает на вялой обессиленной волне в заводине позади дебаркадера. От нее тянет рогожным духом слежалой осоки, устилающей днище. Савоня, уперев весло по внешнему борту, удерживает лодку у скользких зеленых свай настила. На нем просторный, с чужого плеча, флотский бушлат с отвернутыми обшлагами и неполным комплектом латунных пуговиц, недостаток которых восполнен разнокалиберными пуговицами из гражданского обихода. Бушлат этот вместе с прочими пожитками гаечными ключами, подобранными на берегу бутылками, мережами и большим закопченным ведром - хранился в носовом отсеке, запиравшемся на щеколду.
      Оба Димы спрыгивают в лодку, принимают рюкзак с провизией, закупленной в буфете, гитару, плащи, ловят взвизгивающую Шурочку, переносят голенастую Риту в коротких, выше колен, наутюженных брючках.
      - А она выдержит? - опасливо спрашивает Рита, опускаясь на скамейку.
      - Не боись, подруга! - одобряет ее Дима-большой.- Морские медленные воды не то, что рельсы в два ряда, верно, бать?
      - Не-е! - подтверждает Савоня.- Лодка сухая, не течет. Я на ней по пятнадцать человек катал!
      Последним с теплохода приходит Несветский в куцем плащике и темных очках, и Сaвоня, оттолкнув лодку, дергает пусковой шнур. Мотор бесстрастно отмалчивается, наконец, будто огрызнувшись на донимавшего его хозяина, сердито взгыркивает.
      - Ой, обождите, обождите,- спохватывается Шурочка.- Вон Гойя Надцатый идет.- И, приставив ладошки ко рту, кричит: - Го-ша! Го-ша!
      От погоста к дебаркадеру спускается по тропинке уже знакомый Савоне бородатый художник в белой панаме с желтым плоским сундучком через плечо. Он то и дело останавливается и, прикладывая ладошку к глазам, подолгу глядит на отдалившиеся силуэты погоста.
      - А каракатица да задом пятится,- усмехается Дима-большой.
      -- Гоша! - кричит Шурочка.- Ну скорей же!
      Гойя Надцатый наконец улавливает окрики, и Савоня снова подправляет лодку к мосткам.
      - Ты где делся? - кричит Дима-маленький.
      - Да так, ходил все...- Промокшая панама свисает на глаза Гойи Надцатого увядшим безвольным лопухом.- Пописал немного...
      - Ты что, еще не обедал?
      - Да вот собираюсь...
      - Брось, не ходи. Там одни щи. Имеется шанец ухи похлебать, п-понял?
      - Ой, Гошенька, поедем!
      - А как же теплоход?
      - Ты чего, не знаешь? Ночевать будем.
      - А в чем дело?
      - Вызывают аварийный катер из Петрозаводска. У тебя есть г-гроши?
      - Да найдутся...- Гойя Надцатый готовно копается в тесных карманах узких и мокрых техасских штанов.
      - Давай дуй в буфет, бери бутылку и поехали.
      - А не помешаю?
      - Брось в-выпендриваться. Давай, рви за б-бутылкой. Мы ж на тебя не рассчитывали.
      - Да, конечно... хорошо...- бормочет Гойя Надцатый, отдает этюдник и, по-верблюжьи отбрасывая в стороны широченные растоптанные кеды, шлепает по дощатому настилу к дебаркадеру. Возвращается он с пузатой бутылкой и полной панамой "Мишек на Севере", прыгает в лодку и, запыхавшись и радостно светясь, приседает на корточки против Савони.
      - Ш-шампанское! - разочарованно изумляется Дима-маленький.- Пижон!
      - Гоша, вы умница! - заступается Шурочка.- И идите ко мне, вам там неудобно.
      Дима-большой отбирает у Гойи бутылку, которую тот, все еще прижимая к груди, встряхивает и разглядывает против солнца.
      - Вода, вода, кругом вода-а...- насмешливо тянет он.- Ладно, на похмелку сойдет.
      После нескольких рывков шнура мотор резво взвывает, и за кормой закипает коричневая от донного ила вода. Лодка, прошивая камыши, рвется от берега, лихо огибает причаленный к дебаркадеру теплоход, выбегает на вольную Онегу. Под высоко вскинутым носом хлестко плещет в днище встречная волна.
      - Нынче ветерок! - Глаза Савони счастливо слезятся в сощуренных красноватых веках. Он надвигает поплотнее мичманку, пристегивает ее околышным ремешком и прибавляет газу. Лодка послушно рвется вперед, налетает на волны всем брюхом, разваливая их на обе стороны. Ветер тонким сверлом принимается сверлить уши, и все отворачивают воротники и натягивают капюшоны.
      - Мухой будем! - смеется Савоня и, заметив, как Рита обхватывает руку Несветского, кричит: - Ты, милая, не бойся! То ли это волна? По такой волне у нас бабы сено с лугов возят. Копну нашвыряют и - поше-ел!
      За рулем он по-детски возбужден и непоседлив, высматривая и выверяя дорогу, склоняется то к правому, то к левому борту. Корма под ним осела вровень с волнами, и кажется, будто сидит он вовсе не в лодке, а на гребне кипящего буруна, взбитого винтом.
      - Всю жизнь на воде дак! Это теперь все с моторами. А допрежь того не знавали-и! Под парусом бегали, а то больше на весельках, на весельках! Савоня, пересиливая рев двигателя и всхлипы волн, выкрикивает слова с азартным оживлением, и в его неухоженной щетине взблескивают водяные брызги.- Я еще в мальцах бегал, дак, бывало, в праздники... Как вдарят в колокола, как почнут дилибомкать! На Спас-острове себе, в Усть-Яндоме себе колоколят! Да в Типиницах, да на Волкострове! Звону на всю Онегу! Ветер не ветер - и оттуда на звон плывут и отсюдова! Целыми деревнями. Из гостей да в гости!
      Савоня наклоняется над бортом, глядит куда-то поверх волн и, поправив лодку чуть левее, пропускает мимо легкий белый катерок.
      - А то ежели свадьба,- продолжает выкрикивать он.- Этим и вовсе волна нипочем! В одной лодке жених с невестою да с дружками, во второй сваты, а уж опосля еще лодок восемь-десять, сколь увяжутся. Гармошки ревут, а лодки все изукрашены, весла лентами повиты! Другой раз вот как волна взыграет, а бабы-девки знай себе олялешкают, да еще и поплясать норовят на волне-то! Я и сам так-от женился. Из Типиниц бабу свою привез.
      От лодочного носа вдоль обоих бортов, будто крылья, взметаются пенистые хлопья, радугой вспыхивает пронизанная внезапным солнцем водяная пыль. Берег с дебаркадером и белым теплоходом быстро отдаляется, вот и совсем истаивает, и только шпили церквей все еще бегут по волнам.
      Прямо по курсу неожиданно встает белая громада теплохода. Судно, погуркивая дизелями, источая из камбуза запах жареного лука, величаво проходит совсем близко от лодки, и становится слышно, как облепившие борта туристы поют дружным многопалубным хором "Долго будет Карелия сниться". Савоня кладет руль круто налево, облетает теплоход с кормы и, поравнявшись с носовыми иллюминаторами, ведет лодку метрах в десяти от борта. С теплоходного мостика раздается рупорный окрик:
      - Эй, в лодке! Не балуй! Отваливай, отваливай!
      - Это ты, Яковлевич? - радостно узнает голос Савоня.
      - А-а! Привет! - отвечает рупор.- Кто там у причала?
      - "Сусанин"! "Сусанин" стоит! - кричит в ладони Савоня.- Поломался, ночевать остается!
      - Что там у них?
      - Не знаю! За аварийным катером в Петрозаводск послали!
      - Что они, сами не могут, что ли?
      Туристы тоже что-то кричат лодке, машут руками, целятся фотоаппаратами.
      Дима-большой, набрав из Гойиной панамы горсть конфет, бросает на палубу теплохода. Конфеты осыпают толпу, шлепают о борт, недолетевшие падают в воду. На палубе поднимается визг, смех, суматоха.
      - Кинь еще! - просят на теплоходе.
      Дима-большой начинает метать поштучно, выцеливая девчат.
      - Давай сюда!
      -- Кинь нам!
      - А пиво б-будет? - кричит Дима-маленький.
      - Чего? Громче!
      - Пиво, говорю!
      -- Не-ту!
      - Не зажимай! Бросьте пару бутылок!
      - Правда, нету! Все попили!
      - Эй, рыжая! Давай ныряй к нам!
      - У вас своя есть рыжая!