«Он сделал, насколько я знаю, только одну ошибку — он прожил девяносто лет; он пережил нормальный век легенды».

Впрочем, если Запад проявил в этот юбилей меньше энтузиазма и единодушия, то зато Швейцера дружно приветствовали на этот раз страны социализма. Московская «Литературная газета» поместила поздравление, в прессе ГДР Швейцеру было посвящено много статей. Наконец, от имени населения Германской Демократической Республики его поздравил Вальтер Ульбрихт, передавший ему сердечные пожелания долгих лет, здоровья и успешной борьбы против атомной угрозы. «В этой борьбе, — подчеркнул Ульбрихт, — мы тесно связаны с Вами». В приветствии Вальтера Ульбрихта говорилось и о швейцеровском принципе уважения к жизни. «В нашем социалистическом государстве, в ГДР, — писал Ульбрихт, — мы стараемся это уважение к жизни воплотить в действительность со всеми его общественными последствиями».

«Мы хотим сделать 1965 год, — продолжал Вальтер Ульбрихт, — годом народного движения против атомного вооружения, за обеспечение и укрепление мира. При этом, я думаю, мы действуем одновременно и по линии Ваших устремлений, а именно, — по линии сохранения и защиты жизни... Поскольку Вы всегда употребляли Ваше моральное влияние на пользу мира, мы благодарим Вас в Ваш юбилей особенно сердечно».

Чехословакия прислала на день рождения доктора медикаменты для больницы. Подарок привез доктор Кальфус, который играл доктору в эти дни чешскую музыку.

— Со Сметаной я познакомился еще в молодости, — сказал почтенный юбиляр, — но теперь я его прочувствовал как следует. А этот ваш Новак для меня настоящее открытие.

Доктор Кальфус отметил, что музыка звучит теперь в Ламбарене еще чаще, чем прежде.

На девяносто первом году жизни доктор был по-прежнему подвижен, бодр и активен. Это отмечал американский врач, доктор Джозеф Монтэгю, посетивший в это время Ламбарене: «У него не было и следа слабости и забывчивости, столь характерных для человека, которому перевалило за шестьдесят. Он энергично ходил, и если походка его не была больше по-молодому пружиниста, то в ней было все-таки много силы.

Он еще считал себя молодым, а это почти то же самое, что быть молодым. Помню, как я хотел помочь ему выйти из машины, а он подмигнул мне, улыбнулся и сказал: «Пожалуйста, оставьте мне эту иллюзию молодости». Он не носил очки и говорил: «Они меня старят».

«Говорят, что человек становится старым, когда оставляет свои идеалы», — пишет Монтэгю. Именно от этой возрастной утраты идеалов всю жизнь предостерегал Швейцер. С ним этого не случилось и в девяносто.

И все же Швейцер чувствовал, что дни его на исходе. Он все чаще думал теперь о преемнике. Швейцарец Вальтер Эмиль Мунц, хирург и акушер, молодой еще человек, пять лет проработавший в Ламбарене, казался ему наиболее энергичным и увлеченным из врачей. По-прежнему работал в Ламбарене и доктор Ричард Фридман из Венгрии, усатый, высокий, похожий на Швейцера в молодости. Все так же увлеченно трудился в деревне прокаженных доктор Такахаси. Из новых врачей в Ламбарене работали теперь молодой американец-педиатр Фергюс Поуп, хирург-чех Ярослав Седлачек и совсем недавно приехавший Манфред Криер.

Рена была с отцом. Она все больше увлекалась делом доктора и его идеями, трудилась в лаборатории, вникала во все ламбаренские дела. Она с восторгом рассказывала доктору, что его внучка Кристина тоже «заразилась Ламбарене» и теперь изучает медицину в Швейцарии.

В то лето Швейцер снова вел строительные работы. На протяжении всего лета по-прежнему сыпались на Ламбарене посетители — с Запада, с Востока, из самой Африки. Один из них, Пауль Герберт Фрайер из ГДР, напечатал в «Нейес Дейчланд» отчет о своих беседах со Швейцером:

«18 июня — разговор о Вьетнаме, Швейцер осуждал кровопролитие во Вьетнаме и воинственный пыл Пентагона; 21 июня — разговор об участившихся нападках на Швейцера в прессе; Швейцер, как всегда, сказал, что на это не нужно обращать внимания; 2 июля — разговор о борьбе за мир: позиция Старого Доктора оставалась прежней — народы должны договориться, потому что победы в этой войне быть не может, только смерть для всех живых существ».

В августе Швейцер отвечал на письма, спешил написать всем, кому обещал. Еще в феврале доктор Мунц был назначен главным врачом ламбаренской больницы. 13 августа Швейцер в письме «Швейцеровской ассоциации» объявил о своем желании, чтобы его дочь Рена Эккерт-Швейцер взяла на себя административное руководство больницей. Он чувствовал, что Рена приобретает все больший авторитет в больнице. А может, инстинкт бессмертия требовал от него и такого продления себя во времени, и такого объединения своей крови и своего дела.

Его так же беспокоила судьба мира, на всех парах спешащего к новой войне, на этот раз — последней войне, не потому, что победит правда, а потому, что больше некому будет жить на земле и некому воевать. В эти последние свои дни он снова говорил об атомной угрозе. Он успел подписать воззвание против войны во Вьетнаме.

27 августа Швейцер писал письмо американскому медику доктору Джозефу Монтэгю, работавшему в это время над книгой о Ламбарене и его основателе:

«В своей будущей книге, описывающей мою работу и больницу, пожалуйста, выразите то глубокое братское уважение, которое я испытываю к медицинской профессии.

Мне кажется, врачи всегда проявляли больший интерес к человечеству, чем многие другие люди.

Есть, однако, возможности для еще большего служения гуманности и в сфере просвещения, и в народных делах. Придавая этому должное значение, мы, вероятно, сможем приблизиться к великой цели достижения мира во всем мире».

Это письмо, так же как и письмо в ГДР, доктор написал 27 августа, а 28-го он сказал дочери, что чувствует себя очень усталым и что она должна приготовиться к неизбежному.

«Когда я умру, — сказал Старый Доктор, — прежде всего извести семью и наших в Страсбурге. Ты знаешь, где хранятся бумаги, и займешься моим завещанием. Прежде всего подумай о пациентах и здешних моих добрых друзьях. Насчет похорон я все тебе рассказал. Они будут такие же, как и все другие похороны в Ламбарене, — простые и немедленные. Я рад, что ты со мной».

Об этих последних днях выразительнее всего рассказано в книге Джорджа Маршалла «Понимание Альберта Швейцера».

После разговора с Реной доктор уснул совсем усталый на своей простой железной койке. Стало сразу видно, что человеку этому не шестьдесят, а девяносто. Он теперь ничего не ел, и пульс его становился все слабее. В четверг он вдруг проснулся и захотел встать, написать письмо. Он встал, и все ждали чуда. Но он рухнул, не дойдя до письменного стола. Американец-кардиолог доктор Дэвид Миллер выслушал его и посовещался с ламбаренскими коллегами, со старшими сестрами Матильдой Котман и Али Сильвер. Приближался конец...

Доктор умирал спокойно — как умирают африканцы, как опадают листья в гюнсбахском лесу. Он заранее договорился с друзьями, что они не будут суетиться и оживлять его, что ему дадут спокойно уйти из мира, когда придет его срок.

Рена послала телеграмму восьмидесятитрехлетнему отцовскому брату Паулю, кузинам в Эльзас и в Париж, старым друзьям в Гюнсбах:

«Он умирает, это случится скоро и с неизбежностью. Он уходит спокойно, мирно и с достоинством».

Она могла бы добавить, что он уходит почти величественно.

У него было сильное сердце, и он умер не сразу. Доктор Миллер рассказывал, как, все еще сохраняя сознание, но с каждой минутой теряя силы, Швейцер принимал посетителей, прощался с ними за руку. При этом глубокие серые глаза его были утомленно закрыты, а седая прядь спускалась на лоб. Он прислушивался к любимой музыке, к записям Иоганна Себастьяна Баха.

В последние его мгновения и Рена, и мадемуазель Матильда, и Али Сильвер были вокруг него. А пироги уже скользили по Огове, и в дальних деревнях тамтамы отстукивали грустную весть о том, что Старый Доктор умирает в своей хижине.

Бюллетень о смерти, написанный доктором Миллером, содержит ту же фразу, что и телеграмма Рены:

«Все это время он не испытывал страданий, и, когда в 11 часов вечера наступил конец, он умер спокойно, мирно и с достоинством в своей постели среди джунглей Ламбарене, в больнице, которую он строил и любил».

Рена послала пирогу на почту в Ламбарене — сообщить в Европу. Здесь, в джунглях, людям не нужен был телеграф. Мерцали костры, ритмично, как сердце, стучали тамтамы. Люди заполняли выжженную площадку перед его комнатой. Черные и белые сидели на перилах, на ступеньках, на земле. Потом неожиданно, само собой началось ритмичное африканское пение. Так же, сами по себе, стали подниматься молодые и старые, врачи, священники, больные и лечащие. Они говорили на разных языках, но чаще всего звучали французские слова: «Papapour nous» («Он нам отец»), И снова тамтам выстукивал горестную весть: «Великий Белый Доктор умер». Человек рождался, чтобы умереть. Это было так же просто, как то, что он дышал и говорил, как то, что дожди приходили в сезон дождей и уходили в сухой сезон.

Прокаженные вырыли ему могилу и сколотили грубый простой гроб без крышки. Грубый, неотесанный крест, такой же, какой стоял над могилой Елены, доктор сколотил себе сам, как монах из какого-нибудь старинного братства. Человек должен уйти, он должен помнить, что он уйдет; и если в сознании этого есть безнадежность, то в нем есть и надежда, что ты. проживешь в человечности отпущенный тебе срок. Могилу ему вырыли там, где он указал, — рядом с Еленой, с Эммой Хаускнехт, с загоном для его любимых антилоп.

И вот подняли с железной койки тело Старого Доктора, положили в сколоченный прокаженными гроб. По габонскому обычаю, накрыли его пальмовыми ветвями. И никто не бежал в тот день от смерти и скверны, потому что это был Отец. А когда целуешь родных во гробе, не боишься касания смерти. Все было, как всегда бывало в Ламбарене, в больнице, этом прибежище горя.

Мерно запели плакальщики-африканцы на диалекте галоа: «Леани инина кенде кенде» («Да успокоишься в мире»).

В головах у него стояли Рена, Али, Матильда и доктор Мунц. Доктор Мунц прочел несколько слов из старого, так хорошо знакомого всем молитвенника. Потом откашлялся и сказал по-французски еще несколько слов — почти то же, что говорили до него на выжженной солнцем площадке по-французски, по-немецки, на галоа, на пахуан... «Великий Доктор был нам как отец. Мне хотелось бы продолжать здесь его труд, следуя его духу». И сестры запели гимн, тот самый старый гимн, который он помнил с детства и принес сюда, в джунгли, наверное, потому, что он помогал ему вспомнить детство и родину, и трудиться для новой своей родины, и для людей, родина которых Земля, а может, и не только Земля, для людей и всего живого, для Жизни, которая стремится к Жизни среди других Жизней, которые стремятся к Жизни, трудиться в священном уважении к чужой Жизни.

«Ah, bleib mit deiner Gnade» («Упокой в милосердии своем»), — пели сестры. Африканцы, не знавшие немецкого, подтягивали им без слов. Черные и белые руки бросали на гроб пальмовые листья: они соединялись над гробом — белые и черные руки, руки эльзасцев, немцев, венгров, голландцев, французов, евреев, швейцарцев, чехов... Они соединялись над этой могилой, словно в последний раз торжествуя победу над распрей и уважение друг к другу. Победу того, чему посвящена была долгая и прекрасная жизнь Альберта Швейцера...

«Он был самый старый и знаменитый габонец», — сказал в своей речи представитель габонского правительства.

И, отдав дань национальному чувству, воздав должное любви Старого Доктора к этой маленькой и несчастной стране, он добавил, как требовала того справедливость:

«Умер наиболее достойный уважения и наиболее уважаемый гражданин мира...»

И он снова сказал о Габоне, поскольку уполномочен был самим президентом и представлял Габон:

«Наша земля примет его, как драгоценный дар. Теперь, Великий Доктор, ты останешься здесь навечно».

Запели детишки-прокаженные из деревни прокаженных, а взрослые опустили гроб, покрытый пальмовыми ветвями, в красную землю Габона. А потом, по обычаю, опустили в могилу еще пальмовых ветвей в знак последнего прощания.

Над могилой поднялся простой деревянный крест с надписью, которая так много говорит всякому человеку, желающему сохранить человечность: «Альберт Швейцер».

Газеты всего мира печатали некрологи. В них было глубокое почтение к его памяти, а по временам и недоумение тоже, потому что это был человек, непохожий на мир. Зачастую же была здесь настоящая скорбь, больше всего похожая на отчаянье близких, потерявших любимого человека. С таким чувством писали, например, о его смерти индийские и цейлонские газеты. Цейлонская газета «Трибьюн» писала о Швейцере, что для него «зов человечности примитивного человека звучал понятнее, чем изощренность и лицемерие европейского коммерческого мира». Называя Швейцера «единственным Доктором современного мира, который занимался медициной», газета вопрошала:

«Найдется ли еще на Западе человек, который стал бы зарабатывать органными концертами в Европе, чтобы оплатить работу в Африке?.. Найдется ли еще человек, который в убогой больничке, от которой отворачивались многие западные идеалисты, приходя в ужас от всей этой грязи и запахов, от примитивности всего этого, найдется ли человек, который заслужил бы здесь титул колдуна-врачевателя, к которому стекались бы тысячами туземцы, полные любви и обожания, и который бы сорок два года прослужил в стране, принявшей его?»

Мы могли бы кончить здесь историю этой прекрасной жизни, но среди многих дел доктора на земле (может, и не самое долговечное из его дел и заветов) осталась еще ламбаренская больница Швейцера. И о ней нужно сказать хотя бы вкратце.

В сентябре Рена Швейцер, доктор Мунц и представитель «Швейцеровской ассоциации» посетили президента Габона месье Леона Мба. Отчет об этом посещении, опубликованный Маршаллом, интересен не только как документ из истории больницы, но и как еще одно выражение взаимоотношений Швейцера и новой Африки:

«Президент выразил сочувствие и объяснил, что ему очень печально, что он не смог присутствовать на похоронах, но из-за недавней смерти его собственного отца он должен был, но африканскому обычаю, находиться в течение трех месяцев в одиночестве своего дома».

«Госпожа Рена Эккерт-Швейцер поблагодарила президента и известила его, что воля ее отца заключалась в том, чтобы работа больницы была продолжена».

«Доктор Мунц добавил, что больница будет расширяться и здесь будут использованы последние достижения медицинского прогресса».

«В ответном слове президент с большим чувством говорил о своем покойном друге. Он говорил о потере, которую понесла с этой смертью его страна, и воздал должное беззаветному труду, который доктор Швейцер посвятил его соотечественникам».

«Он обещал всяческую личную помощь и сотрудничество».

«Он особо просил не разрушать старых зданий и сохранить в больнице атмосферу деревни, в которой всякий чувствовал себя как дома. Это, — сказал он, — показывает, что доктор Швейцер понимал габонский народ и сочувствовал народу, именно ему доктор отдал все свои силы. Усовершенствования должны проводиться в духе Великого Доктора и в соответствии с его образом мысли».

«Габон, — продолжал президент, — гордится своим великим приемным сыном; личным желанием президента является то, чтобы больница Альберта Швейцера осталась живым памятником истинного, активного христианского чувства, которое принес сюда его любимый и почитаемый друг покойный доктор Швейцер».

Больница существует и ныне. Конечно, ей придется нелегко без доктора. Друзья Ламбарене во всем мире продолжают собирать деньги, покупать медикаменты...

Недавно автору этой книги пришлось читать письмо Рены Эккерт-Швейцер, адресованное москвичу А. Н. Кочетову, который послал в Ламбарене советскую пластинку с органной записью Швейцера. Рена Эккерт-Швейцер писала о том, что персонал больницы слушал эту запись в столовой и запись всем очень понравилась. Она писала, что ручей журчит у нее под окном в ночи джунглей. Что больница живет трудовой жизнью. Что с утра врачи снова пойдут на прием, а по Огове потянутся пироги...

Даже если ламбаренской больнице не удастся выстоять в трудностях, Ламбарене, как очень точно сказал один из исследователей Швейцера, навсегда останется на духовной карте мира.

Примечания