В Лондоне, во времена короля Карла II, жил чернокнижник. Он жил в небольшом домике на Крипплгейт, в довольно просторной комнате, к которой вела длинная, узкая лестница. Этот чернокнижник был очень нервным человеком и не любил дневного света. На то он имел две важные причины; я скажу вам первую.
      Когда он был еще мальчиком, его отдали в ученики к другому чернокнижнику, старому, который обучил его колдовскому ремеслу. Старый чернокнижник в жизни был веселым, толстым человеком. Но когда приходили клиенты, он становился торжественным, как сова, а свою дородную фигуру облачал в длинную темную мантию, отделан­ную мехом, чтобы внушать почтение и трепет.
      Молодой чернокнижник (его звали Эмилиус Джонс) все годы своего ученичества трудился в поте лица. Это он должен был ловить на кладбище кошек с десяти до двенадцати часов холодными лунными ночами и бродить по пустынным берегам в сером рассвете в поисках семи белых камней разного размера, увлажненных последней волной отлива. Это ему приходилось толочь в ступке лекарственные травы и ползать по канавам за крысами.
      А старый чернокнижник посиживал у огня, поставив ноги на скамеечку, потягивал подогретое вино с корицей и кивал, приговари­вая: «Отлично, мой мальчик, отлично...»
      Молодой чернокнижник часами работал при свече, изучая карту небес и разгадывая язык звезд. Он вертел звездный глобус на эбонитовой подставке до тех пор, пока мозг его тоже не начинал вращаться — вокруг собственной оси. Эмилиусу случалось лазить на колокольни за летучими мышами и красть из церкви свечное сало. А в знойные полуденные часы его могли отправить пешком за город, и он плелся по увядающему вереску, выискивая гадюк, слепозмеек и полосатых улиток.
      Умирая, старый чернокнижник послал за своим помощником и сказал:
      — Я должен тебе кое-что сообщить, мой мальчик.
      Эмилиус зажал перепачканные руки между коленями и почтитель­но опустил усталые глаза.
      — Да, сэр, — пробормотал он.
      Старый чернокнижник поудобнее устроил голову в подушках.
      — Это касается колдовства, — сказал он.
      — Да, сэр, — рассудительно, ответил Эмилиус.
      Старый чернокнижник неторопливо улыбнулся в резной потолок.
      — Это все ерунда.
      Эмилиус испуганно поднял глаза.
      — Вы хотите сказать... — начал он.
      — Я хочу сказать то, что сказал, — спокойно ответил старый чернокнижник.
      Когда Эмилиус немного пришел в себя от потрясения (полностью это ему так и не удалось), старый чернокнижник продолжал:
      — Это просто доходное ремесло. Я содержал жену и пятерых дочерей в Дептфорде (куда меня понесут завтра), с экипажем и четверкой лошадей, пятнадцатью слугами, французским учителем музыки и баркой на реке. Три дочери удачно вышли замуж. — Он вздохнул. — Твой бедный отец (царствие ему небесное) щедро заплатил мне за твое обучение; и если я бывал к тебе строг, так это из чувства долга перед тем, кого уж нет. Дела мои в порядке, семья обеспечена, так что клиентов и этот дом я оставляю тебе. — Он сложил руки на груди и умолк.
      — Но, — заикаясь проговорил Эмилиус, — я же ничего не знаю. Приворотное зелье...
      — Подкрашенная вода, — сказал старый чернокнижник усталым голосом.
      — А предсказание будущего?
      — Детская игра: если не вдаваться в подробности, все, что ни предскажешь, рано или поздно сбудется, а что не сбывается, то забывается. Всегда имей важный вид, комнату убирай не чаще раза в месяц, подучи латынь, смазывай глобус, чтобы он легко вращался, и да будет с тобой удача.
      Это первая из причин, по которой Эмилиус был нервным челове­ком. А вторая — в том, что во времена доброго короля Карла было модно посылать ведьм, чародеев и всех, кого подозревали в колдов­стве, на виселицу. Так что стоило Эмилиусу допустить промашку или нажить врага — и он рисковал при участии недовольного клиента закончить жизнь в весьма душной и неуютной обстановке.
      Может, Эмилиус и решился бы оставить эту работу, но все его наследство пошло на обучение колдовству, а характер у него был недостаточно сильным, чтобы начать жизнь сначала.
      В 1666 году, в свои тридцать пять, Эмилиус выглядел не по годам старым — старым, худым и ужасно нервным. Он пугался мышиного писка, бледнел от лунного луча и вздрагивал, когда в дверь стучал слуга.
      Если на лестнице раздавались шаги, он тут же начинал какое-ни­будь несложное заклинание, из тех, что помнил наизусть, чтобы произвести впечатление на клиента. В то же время он готов был в любую минуту сесть за клавикорды в случае, если посетитель окажется королевским соглядатаем, и притвориться мечтательным музыкантом, которому досталось в наследство жилище старого чер­нокнижника.
      Однажды вечером, услышав шаги внизу, в узкой прихожей, Эми­лиус вскочил со стула, на котором подремывал у огня (этими поздне-августовскими ночами уже чувствовалось холодное дыхание осени), наступил на кота (испустившего душераздирающий вопль) и схватил двух сушеных лягушек и пучок белены. Он зажег фитиль, плавающий в плошке с маслом, посыпал его желтым порошком, чтобы горел синим пламенем, и поспешно, с трясущимися руками, произнес заклинание, одним глазом глядя на клавикорды, а другим на дверь.
      В дверь робко постучали.
      — Кто там? — крикнул Эмилиус, приготовившись выдуть синее пламя.
      Послышались шепот и какое-то шарканье, потом голос, ясный и звонкий, как серебряный колокольчик, сказал:
      — Трое заблудившихся детей.
      Эмилиус растерялся. Он кинулся было к клавикордам, потом вернулся к синему пламени. В конце концов, он остановился посре­дине, небрежно касаясь глобуса одной рукой и держа ноты в другой.
      — Войдите, — сказал он мрачно.
      Дверь отворилась; в дверном проеме, четко выделяясь на фоне темного коридора, стояли трое детей, странно одетых и ослепительно чистых. На них были длинные халаты, как на городских подмастерьях, но подпоясанные шелковыми шнурами, и чистота этих халатов в Лондоне XVII века казалась почти неземной. Кожа детей сияла, и трепещущие ноздри Эмилиуса уловили приятный аромат, напомина­ющий необычно острый запах свежих цветов.
      Эмилиус задрожал. Ему захотелось присесть. Вместо этого он недоверчиво взглянул на то, что только что использовал для своего заклинания. Неужели это все сушеные лягушки и пучок белены? Он попытался повторить бессвязную латинскую фразу, которую только что произнес над ними.
      — Мы заблудились, — сказала девочка, по-иностранному четко выговаривая слова. — Мы увидели у вас свет, дверь на улицу была открыта, вот мы и вошли узнать дорогу.
      — Куда? — дрожащим голосом спросил Эмилиус.
      — Все равно куда, — ответила девочка. — Мы совершенно не представляем себе, где мы.
      Эмилиус откашлялся.
      — Вы на Крипплгейт, — выдавил он.
      — Крипплгейт? — удивленно спросила девочка. — В Лондоне?
      — Да, в Лондоне, — прошептал Эмилиус, бочком отодвигаясь к камину. Откуда они явились, если не знают, что они в Лондоне?
      Вперед выступил мальчик постарше.
      — Простите, — очень вежливо сказал он, — может быть, вы подскажете, в каком мы веке?
      Эмилиус вскинул к лицу трясущиеся руки, словно пытаясь отогнать кошмарное видение.
      — Уходите, — взмолился он срывающимся от волнения голо­сом, — уходите туда, откуда пришли.
      Девочка порозовела и захлопала ресницами. Она оглядела темную захламленную комнату с желтоватыми пергаментами, стеклянными флаконами, черепом на столе и освещенными свечой клавикордами.
      — Извините, если мы вас побеспокоили, — сказала она.
      Эмилиус бросился к столу, схватил плошку с маслом, двух лягушек, спутавшуюся белену и с проклятием швырнул в огонь. Они зашипели и вспыхнули. Глядя на пламя, Эмилиус потирал пальцы, как будто стряхивая с них невидимую грязь. Потом он обернулся, и снова глаза его расширились так, что показались белки.
      — Все еще здесь?! — хрипло воскликнул он.
      Девочка быстро-быстро заморгала.
      — Мы сейчас уйдем, — пообещала она. — Только скажите нам, какой это год...
      — 27 августа, 1666 год от Рождества Христова.
      — 1666, — повторил старший мальчик. — Король Карл II...
      — Через неделю будет Лондонский пожар , — радостно сказала девочка.
      Мальчик тоже просиял.
      — Крипплгейт? — взволнованно переспросил он. — Этот дом, наверное, сгорит. Пожар начнется у королевского пекаря, на Пудинг-Лейн, и будет распространяться по Рыбной улице...
      Эмилиус бросился на колени и молитвенно сложил руки. Лицо его страдальчески исказилось.
      — Заклинаю вас, — вскричал он, — уходите, уходите... уходите...
      Девочка посмотрела на него и вдруг улыбнулась очень доброй улыбкой.
      — Мы вам не сделаем ничего плохого, — сказала она, подходя к Эмилиусу. — Мы обыкновенные дети, вот — потрогайте мою руку. — Девочка положила руку на сложенные в мольбе пальцы Эмилиуса. Ладошка ее была мягкой, теплой и человеческой.
      — Мы обыкновенные дети, — повторила девочка и прибавила: — Из будущего, — И улыбнулась своим спутникам.
      — Да, — подтвердил старший мальчик, очень довольный. — Так оно и есть, именно дети из будущего.
      — Это все? — слабо проговорил Эмилиус. Он поднялся на ноги. В голосе его чувствовалась горечь. Он был потрясен.
      На этот раз вперед выступил младший ребенок, с ангельским личиком и темно-золотыми волосами.
      — Можно мне посмотреть ваше чучело аллигатора? — вежливо спросил он.
      Эмилиус снял с крюка под потолком чучело аллигатора и, не говоря ни слова, положил на стол. Потом опустился на стул у огня. Его познабливало, как при простуде.
      — Что еще надвигается на нас, — мрачно спросил он, — кроме пожара, от которого сгорит этот дом?
      Девочка села на скамеечку напротив него.
      — Мы не очень-то сильны в истории, — сказала она в своей странной манере. — Но, по-моему, вашего короля казнят.
      — Это был Карл I, — вмешался старший мальчик.
      — А, да, — спохватилась девочка. — Простите. Мы можем вер­нуться и все выяснить.
      — Не утруждайте себя, — хмуро отозвался Эмилиус.
      Он с несчастным видом смотрел на разбитую плошку, почерневшую от горящего масла. Старый чернокнижник вдвойне обманул его, потому что он, Эмилиус, по чистой случайности все-таки обнаружил действующее заклинание. Эти дети казались еще сравнительно без­обидными, но другой состав, собранный наспех, таким же безответст­венным образом, способен породить что угодно — от оравы бесенят до самого Сатаны.
      А главное, неизвестно, как от них избавляться. Что бы ни явилось, явится для того, чтобы остаться. Никогда больше он не будет чувст­вовать себя в безопасности. Никогда больше не решится, бормоча проклятья, бросить в огонь серу; никогда не отважится варить супы из лягушачьей икры и дигиталиса; и никогда вращение небесного глобуса не обернется головокружительным вихрем пророчеств. Кли­енты заметят его неуверенность. Его практика придет в упадок. Его жертвы ополчатся на него. И тогда придется бежать, спрятаться в какой-нибудь грязной лачуге или в наводненном крысами подвале, иначе — тюрьма, позорный столб, лошадиный пруд или веревка!
      Эмилиус застонал и схватился за голову.
      — Вы не очень хорошо себя чувствуете? — участливо спросила девочка.
      Эмилиус подтолкнул полено подальше в огонь и посмотрел на ее доброе личико.
      — Дитя... — сказал он удивленно. — Я никогда не знал, — он печально понизил голос, — что значит быть ребенком.
      — Но вы же должны были знать! — рассудительно возразил стар­ший мальчик.
      — Вы всегда жили в городе? — спросила девочка.
      — Нет, — ответил Эмилиус, — я жил в деревне. Мне следовало сказать, — продолжал он, — что я позабыл, как это — быть ребенком.
      — Ну, так вы уже довольно старый, — утешил его старший мальчик.
      Эмилиус был уязвлен.
      — Тридцать пять лет! — воскликнул он.
      — У вас была тяжелая жизнь? — спросила девочка.
      Эмилиус поднял глаза. Тяжелая жизнь. «Вот! — подумал он. — У меня была тяжелая жизнь». Неожиданно ему очень захотелось рас­сказать о своей жизни. Годы бесплодного труда, опасности, связанные с его профессией, одиночество. Он мог, ничем не рискуя, разговари­вать с этими странными детьми: если удастся найти нужное заклина­ние, они снова исчезнут в будущем. Эмилиус подтянул свою отделанную мехом мантию к коленям, подальше от огня; под ней оказались грубые желтые чулки, которые морщились у него на ногах.
      — Немного найдется жизней, — начал он довольно мрачно, но так, словно в дальнейшем предполагал смягчить тон, — тяжелее моей...
      И Эмилиус в витиеватых выражениях поведал ребятам о своем детстве — детстве, которое он, по его словам, позабыл: о том, как его с малолетства посылали собирать лекарственные травы; о Майском празднике ; о том, как его побили за то, что он стащил засахаренные сливы; о том, как он ненавидел спрягать латинские глаголы и носил бумажный колпак за свою латынь . Затем он перешел к годам ученичества в Лондоне и рассказал о невзгодах и разочарованиях; о том, как страшно было начинать самостоятельную практику; о том ужасе, в котором он постоянно жил, и о людях, не желающих платить по счету.
      Пока ребята слушали, на свечах выросли длинные восковые мантии и огонь почти потух. Они были так поглощены рассказом, что не заметили, как выкрикивал время часовой, и не заметили, что за занавесями уже рассвет.
      — Да, — со вздохом заключил Эмилиус, — честолюбие моего отца обернулось гибелью для его сына. Я, по правде говоря, скопил немного золота, но мне суждено остаться обычным коновалом в долине Пеппериндж-Ай.
      — Пеппериндж-Ай! — воскликнула девочка. — Это недалеко от нас.
      — В Бедфордшире, — продолжал Эмилиус, все еще погруженный в прошлое.
      — Да. Возле Мач-Фрэншем.
      — Мач-Фрэншем, — проговорил Эмилиус. — Базарный день в Мач-Фрэншем... Какое там шло веселье!
      — Все так и осталось, — взволнованно сказала девочка. — Там, по-моему, много новых домов, но главная дорога к ним не идет, так что все не слишком изменилось.
      Они стали обмениваться впечатлениями. Эмилиус, оказывается, купал­ся в их ручье и тоже бродил по короткой траве на Римских Развалинах, а Ферма Лоубоди все так же называлась Фермой Лоубоди...
      — Пять часов! — выкрикнул часовой, проходя под окном. — Прекрасная, ясная, ветреная погода!
      Они отдернули занавеси. Темная комната съежилась от яркого света, и золотые пылинки заплясали в солнечных лучах.
      — Как бы мне хотелось, чтобы вы поехали в Пеппериндж-Ай, — воскликнула девочка, — и посмотрели, как там сейчас!
      И ребята, в свою очередь, рассказали Эмилиусу о себе и о волшебной кровати. Они рассказали, что оставили кровать неподалеку от дома, на церковном кладбище. И тут ребята вспомнили о привязанной к прутьям корзинке с бутербродами и термосом с горячим какао. Тогда Эмилиус принес из кладовки кувшин меда и две холодных жареных заячьих ноги. Он испытал огромное облегчение, узнав, что вовсе не его заклинание вызвало этих детей из загадочного будущего, и ему не терпелось пойти с ними на кладбище и поглядеть на кровать.
      ...Ворота были открыты, кровать стояла за самым большим надгробием, в целости и сохранности, с корзинкой, надежно привязанной снизу.
      Именно там, на кладбище, они устроили ранний завтрак. Вокруг рыскали голодные кошки, а город медленно пробуждался навстречу грохоту и лязгу нового дня семнадцатого столетия. И именно там, не называя ее имени, ребята рассказали о мисс Прайс.

      Пока ребят не было, мисс Прайс спала в комнате Кэри. Но это только так говорится: спала. На самом деле ей не спалось. Справедливость, о которой говорила Кэри, оказалась слишком слож­ным понятием: то, что справедливо по отношению к детям, едва ли справедливо по отношению к их родителям. К тому же путешествие в прошлое невозможно было хоть сколько-нибудь спланировать. Они сначала посмотрели, сколько раз можно повернуть шишечку, а потом «на глазок» рассчитали период. Все очень грубо и наспех, потому что ни мисс Прайс, ни ребята не знали, какой временной период способна покрыть кровать — от сотворения мира, или же это только история Англии, начиная с 1066 года. Они исходили из второго. Ребята собирались во времена Королевы Елизаветы, но одному богу известно, куда они попали на самом деле.
      Конечно, мисс Прайс постаралась принять все возможные меры предосторожности. Одеяло и постельное белье были аккуратно сло­жены и убраны, матрац покрыт водонепроницаемой пленкой. Мисс Прайс дала ребятам с собой термос с горячим какао, хлеб, сыр и пару сваренных вкрутую яиц. Она снабдила их атласом и аптечкой. Может, надо было их вооружить? Но чем? В доме не было никакого оружия, если не считать кочерги и сабли отца мисс Прайс.
      — О боже, — бормотала она, ворочаясь в кровати Кэри. — Если только они вернутся живыми, это будет самое последнее путешествие.
      Только под утро мисс Прайс забылась тяжелым сном. Ее разбудил скрип открывшейся двери. Яркий солнечный свет лился потоком сквозь неплотно задернутые занавески, а в ногах у нее стояла Кэри.
      — Который час? — спросила мисс Прайс, резко садясь в кровати.
      — Скоро девять. Мальчики оделись. Я не хотела вас будить.
      — Слава богу, что вы вернулись живыми! — воскликнула мисс Прайс. — Вы все мне потом расскажете. Завтрак готов?
      — Да, мальчики уже сели. Но... — Кэри колебалась.
      Мисс Прайс, которая в этот момент нащупывала босыми ногами тапочки, взглянула на нее:
      — Но что?
      — Нужен еще один прибор, — сказала Кэри, явно испытывая неловкость.
      — Еще один прибор?
      — Да... Я... мы... Понимаете, мы кое-кого с собой привезли.
      — Вы кое-кого с собой привезли? — медленно повторила мисс Прайс.
      — Да... Мы подумали, что вы не будете против. Всего на денек. Ему не нужно ни ночевать, ничего. — Кэри смотрела на мисс Прайс умоляюще, и щеки ее становились все розовее и розовее.
      — Ему?!
      — Его зовут Эмилиус Джонс. Мистер Джонс. Он чернокнижник, ужасно милый, честное слово.
      — Мистер Джонс! — эхом откликнулась мисс Прайс. У нее в доме не останавливались мужчины с тех пор, как умер ее отец, а это было так давно, что не хотелось и вспоминать. Она позабыла все их привычки, позабыла, что они едят и о чем любят говорить.
      — Кто он, ты сказала? — спросила мисс Прайс.
      — Простой чернокнижник. Он когда-то жил поблизости, с тетей. Мы подумали, что у вас найдется много общего.
      — А кто повезет его обратно? — нахмурилась мисс Прайс. — Нет, Кэри, это совершенно безрассудно с твоей стороны. Я решила, что это путешествие кровати будет последним. А вы подбираете незнако­мых чернокнижников, хотя прекрасно знаете, что их надо отвозить домой, а это означает еще одну поездку. — Она сунула ноги в тапочки. — Где он, ты говоришь?
      — У вас в спальне, — сказала Кэри. — На кровати.
      Мисс Прайс была шокирована.
      — О боже! Только этого еще не хватало. — Она сунула руки в рукава голубого фланелевого халата. — Как я буду одеваться и причесываться, и вообще? Кэри, я недовольна!
      Мисс Прайс раздраженно дернула шнур, завязывая халат.
      — Тебе придется отвести его вниз, завтракать, а я увижусь с ним позже.
      Эмилиус смиренно шел за Кэри по лестнице, робко озираясь по сторонам. Вид у него был изумленный. Садясь за стол, он слегка покачнулся в сторону Пола, успевшего съесть половину своей овсянки.
      — Что с вами, мистер Джонс? — заволновалась Кэри.
      — Ничего, все в порядке.
      — Вы такой бледный.
      Эмилиус неуверенно провел рукой по растрепанным волосам.
      — Просто удивлен немного, — сказал он, слабо улыбаясь.
      Кэри смотрела на Эмилиуса с тревогой: она думала о мисс Прайс и начинала сомневаться, сможет ли он произвести нужное впечатле­ние. При ярком дневном свете Эмилиуса трудно было назвать чистым: спутанные волосы клочьями висели над ушами, бледная кожа имела сероватый оттенок. Длинные тонкие руки оказались грязными, под ногтями чернели полоски. Дорогой бархат его отороченной мехом мантии весь был чем-то заляпан, и при движении от него пахло стряпней.
      Времени на то, чтобы что-либо предпринять, не оставалось: на кухню стремительно вошла мисс Прайс — в лучшей своей розовой блузке, которую берегла для поездок в Лондон. Кэри показалось, что она волнуется. Эмилиус поднялся ей навстречу — худой и длинный, он навис над столом.
      Одним быстрым взглядом мисс Прайс оценила его внешний вид.
      — Итак, это мистер Джонс? — приветливо сказала она, ни к кому в отдельности не обращаясь.
      — Эмилиус Джонс. Ваш слуга, мадам. Нет, — он склонился в глубоком поклоне, — ваш раб...
      — Как поживаете? — поспешно вставила мисс Прайс.
      — ... почитающий за честь, — настаивал Эмилиус, — поднять взор на ту, чье загадочное искусство проникает сквозь века подобно растению, которое простирает корни свои во мраке земли и вбирает питательные соки, выбрасывая побег и стебель и покрываясь листвой, чтобы, наконец, предстать во всем великолепии цветения, ослепляя благоговейный взор того, кто осмелится усомниться...
      Мисс Прайс, слегка покраснев, двинулась к своему месту рядом с заварным чайником.
      — Ах, оставьте! — воскликнула она с коротким смешком. — Я бы так не сказала. Вы добавляете сахар и молоко?
      — Вы так щедры! — вскричал Эмилиус, очарованно глядя на мисс Прайс.
      — Ну что вы. Садитесь же.
      Эмилиус изумленно опустился на стул, не сводя с нее глаз. Мисс Прайс, поджав губы, налила две чашки чая. Передавая чашку Эмилиусу, она сказала светским тоном:
      — Я слышала, у вас тетя в этих краях.
      — И дом, — поспешно вставила Кэри, чтобы утвердить Эмилиуса в глазах мисс Прайс как человека состоятельного; она чувствовала, что это упрочит его положение. — Во всяком случае, дом будет его. На Холме Медника...
      — В самом деле? — В голосе мисс Прайс прозвучало сомнение. Она взяла вареное яйцо и принялась задумчиво очищать его от скорлупы. — Разве на Холме Медника есть дом?
      — Разумеется, — заверил ее Эмилиус, — хорошенький, опрятный домик с яблоневым садом.
      — В самом деле? — уклончиво повторила мисс Прайс и, вспомнив о хороших манерах, прибавила: — Овсянка, кукурузные хлопья или хрустящий рис?
      Эмилиус выбрал овсянку. Он оказался шумным едоком и, к тому же, не слишком аккуратным. Когда Эмилиус осушил чашку чая в несколько больших глотков, как лекарство, мисс Прайс плотно сжала губы и взглянула на Пола.
      — Лучше бы тебе выйти из-за стола, голубчик, — сказала она.
      — Я еще не закончил, — недовольно ответил Пол.
      — Тогда ешь. Быстро.
      Пол охотно последовал ее совету и начал чавкать, подражая Эмилиусу. Мисс Прайс, пряча лицо, изящно зачерпнула ложкой вареное яйцо и, прикрыв глаза, очень медленно его просмаковала. «О боже!» — подумала Кэри. Ей этот знак был хорошо известен. Она покосилась на Эмилиуса, который, очистив одно яйцо и отправив его в рот целиком, тянулся за другим. Отрешенно, в глубокой задумчи­вости, он ободрал скорлупу и неожиданно громко икнул.