– Добро пожаловать, – воскликнул он, влажно сверкая толстыми губами, – в мою библиотеку чудес и диковин.

За два года до того, как до нас дойдут новости о смещении Рудольфа и разделении его коллекции, Ярослав Майринк прислал мне письмо, освежившее воспоминания о моем богемском бесчестии.

«Вероятно, ты слышал, – писал он, – про драматическое падение Филиппа фон Лангенфельса, известного как Лангенфельсу. Этот преступный еврей угодил в прошлом году в застенок и много месяцев просидел в Белой башне, пока окончательный приговор не исправил все его ошибки. Лангенфель-су, чьи радикальные смены взглядов, по моему мнению, были всего лишь попыткой укрепиться при дворе, признался, что долгие годы обкрадывал императорскую коллекцию. В его домах обнаружили старые монеты, драгоценные камни, яшмовые вазы. Он признался, что для воплощения своих планов нанимал обычных воров и использовал агентов с вымышленными именами, чтобы сохранить в тайне свое участие в деле. Больше того, он притворялся, что обладает алхимическими тайнами, своей ложью сбивая с толку доверчивых людей. В этих и многих других преступлениях сознался Лангенфельсу на допросах с пристрастием.

Один особо любопытный набег на собственность императора был совершен в ноябре 1600 года. Вдохновленный его подручным, неким Моосбрюггером, он завершился убийством трех легковерных бедняг, каковых утопили в реке. Думаю, ты сам сделаешь выводы относительно тех несчастий, что приключились с тобой в то время…» – продолжал Майринк, уснащая свое письмо выразительными подробностями: как труп негодяя «утопили во Влтаве, как собаку», а «голову выставили на мосту, чтобы все могли на нее плевать». На этой основе он заключил, что всякое преступление неминуемо будет раскрыто; что человек не сможет взрастить в себе полноценную личность, если его корни сидят в отравленной земле; что еврею нельзя доверять, как бы он ни притворялся честным.

Разоблачение моего пражского врага и подробности его мучительной кончины нуждались в утешительной антитезе.

Майринк сравнил злодейское поведение фон Лангенфельса – этого безжалостного выскочки – с добротой, проявленной ко мне Бартоломеусом Шпрангером. Мне казалось, что мой самый влиятельный друг при дворе Рудольфа оставил меня в минуту величайшей нужды.

«Бартоломеус Шпрангер – человек благоразумный; возможно, своей свободой ты обязан его стараниям. – Именно благодаря Шпрангеру улучшились условия моего содержания в темнице. Более-менее съедобная пища, питьевая вода без ржавчины и утонувших пушистых личинок; также и свечи, в мерцающем свете которых я видел лицо моего доброго друга Петруса Гонсальвуса. – Вот видишь, как в одном и том же послании могут ужиться Грех и Добродетель», – заключил Майринк. Я был благодарен ему за эту новость, но не хотел поощрять на новые подвиги подобного рода.

Мне не хотелось возрождать в памяти свою молодость. За десять лет я постарался забыть большую ее часть, выдирая из сердца иссохшие корни, – я посвятил свою жизнь продвижению наверх. Мое постыдное прошлое осталось в прошлом, если так можно сказать, и поэтому утратило право на существование. Теперь я заделался благородным господином, и я не позволю кому бы то ни было в Фельсенгрюнде узнать о моей ошибке.

Летом 1610 года наконец завершились работы над вестибюлями и нишами нашего лабиринта, аугсбургские плотники (ко всеобщему, кроме, пожалуй, трактирщиков, облегчению) покинули герцогство, а я приступил к внутренней отделке библиотеки. Я заказал гобелены в Брюсселе и Обюссоне; выписал из Аугсбурга золотых дел мастеров, чтобы те изготовили бронзовые канделябры и рамы для картин; что касается камня, то я попытался восстановить связь с семьей матери, мраморными магнатами Раймонди. Для этого я написал письмо во Флоренцию, моему прежнему учителю Пьомбино, и от него узнал, что мой дядя Умберто скончался от сердечного приступа в своем достопамятном кабинете на виа деи Калцаиуоли. То есть зачинщик моих приключений – человек, чей сапог едва не придал ускорение моему заду на площади Синьории и чьи усилия, направленные на то, чтобы почтить память покойной сестры, подстегнули мое превращение в сценического урода, – окончил свой жизненный путь. Я был безутешен, целый день ходил мрачный – ведь мне не представился шанс поразить старика величием моего успеха. Судя по всему, дела у моих флорентийских родственников шли не блестяще; Пьомбино прислал два письма, живописуя, какое щедрое вознаграждение я смогу получить, если положусь на их опыт. К сожалению, после жаркой стычки с казначеем, Вильгельмом Штрудером, мне пришлось положить конец этой переписке.

Расходы на проект и не думали сокращаться. Мне потребовалось лишь немного выдумки и малая толика двуличия, и – там-татам! – в ворота замка въехала громыхающая повозка, запряженная унылыми клячами. От непогоды ее защищал холст, растянутый между ярко раскрашенными столбами. Канареечно-желтые и ярко-красные ленты придавали столбам праздничный вид. На веревках болтались куклы: гномы, волшебники, седовласые короли. Следом за повозкой бежала собака, неистово лая на соблазнительные, но – увы – деревянные связки сосисок, свисавшие сзади. Повозка трещала, скрипела, звенела и наконец остановилась на Вайдманнер-платц, выпустив из своей утробы труппу бродячих артистов. Я представился их молчаливому предводителю. У себя в кабинете, за парой бутылок рейнского, я договорился с ним о сотрудничестве под мелодичный звон флоринов на столе.

Деньги пошли на покупку их буйной фантазии и смекалки: дорогого товара в актерской среде. Я нуждался в совете людей, которые, обладая скудными ресурсами, могли превратить пустой помост или угол банкетного зала в лес, римский сенат, берег Трои. Притушив свечи и факелы, мы вошли в пустую библиотеку, поскрипывая половицами. Актеры, возбужденные, как школьники, избегали ловушек, на которые я им указывал. Мои театральные друзья, пораженные извивами и лестницами лабиринта, его настоящими, обманными и потайными дверьми, согласились внести свой вклад в имитацию будущей роскоши.

Они остались в крепости Фельсенгрюнде, но ночевали в своей повозке (мой обергофмейстер не потерпел бы негодяев и сводников под «его» крышей), а днем трудились над античными бюстами и пустотелыми скульптурами. Я с удовольствием работал среди этих самоучек, раскрашивая деревянные столбы розовыми и белыми прожилками и, таким образом, превращая их в мраморные колонны. Здесь мне снова понадобилось умение Людольфа Бресдина выстраивать ложную перспективу (это была наша последняя очная встреча: через десять лет шальная пуля, направленная не иначе как дланью Господней, вышибет ему мозги), и он охотно работал вместе с актерами, которые лепили на стенах волюты, тимпаны и латинские фризы.

Чтобы герцог не догадался о нашей бурной, кипучей деятельности, на протяжении трех недель мы каждый вечер устраивали представление во дворе замка. Дважды, когда шел дождь и небо было затянуто тучами, герцог отметал возражения Морица фон Винкельбаха и отдавал банкетный зал на потеху труппе. Он обожал низкопробные фарсы, наш высокомерный патрон, и целую неделю заказывал пантомиму по «Фаусту», прыская и хлопая каждый раз, когда Папа Римский получал по шее или Испанского Короля дергали за бороду. Этот бенефис прекратился, когда усталые от однообразия актеры заменили короля Испании на Императора; губастый заказчик в негодовании поднялся с места и ушел в свои покои. Мефистофель вцепился в плечо Фауста, Фауст повис на Императоре, а Император закусил бороду. Но ваш рассказчик действовал быстро и умно – сумел остудить герцогскую ярость.

К концу этих трех недель отделка большинства помещений библиотеки была закончена: стены были либо расписаны сценами из «Эклогов» и обожаемого герцогом рыцарского романа «Тристан», либо задрапированы разношерстными тканями – это были сценические декорации, задники, которые ждали будущих экспонатов. Из Обюссона прибыли гобелены, мы развесили их в вестибюле и зале приемов. Работа моих декораторов завершилась, они могли ехать, что с удовольствием и сделали, поскольку устали от замка, от его мрачных стен.

Попрощавшись с актерами (и в последний раз обняв моего дорогого Людольфа Бресдина), я махал им с зубчатой стены. Даже когда они скрылись из виду в лесу и безжалостный ветер развеял их гомон, я еще долго махал рукой, чувствуя себя одиноким, как никогда.

Мои последние гости прибыли тем же вечером. Они приехали в закрытой карете, сопровождаемой двумя телегами с товаром и небольшим вооруженным эскортом. Я встретил их на Вайдманнер-платц – в этот раз в одиночестве, – велел конюхам заняться лошадьми и посочувствовал новоприбывшим, когда те пожаловались на усталость и ноющие зады. Их было двое: обе – бледные, тощие, средних лет. Их лица были испещрены оспинами. В тех местах, где пот смыл с кожи пудру, остались желтые полосы. Венецианцы, они были более привычны к качке гондол и плеску воды у берегов каналов, нежели к зубодробительной тряске конных повозок.

– Герцог уже ждет нас? – спросил один из них.

– Герцог неважно себя чувствует и не хочет, чтобы его недомогание передалось столь важным гостям. Позвольте мне предложить вам – и вашим людям – напиться и отдохнуть с дороги.

Они приехали из самой Венеции и привезли с собой те предметы роскоши, которые берут напрокат для свадеб своих дочерей даже самые скромные жители плавучей республики. Я должен был щедро вознаградить этих господ за такую жертву, поэтому, сверх обещанного, я добавил еще два кошеля из герцогской казны, чтобы быть уверенным в их осмотрительности, – я не мог допустить, чтобы придворные пузыри прознали о моих источниках.

Распорядившись насчет кормежки для слуг, я отвел венецианских купцов на улицу Вергессенхайт, в свое прежнее обиталище. Конечно, сырость не стала для них потрясением, но они все же кривились и старались не прикасаться к покрытым плесенью стенам.

– Скажите, что вам надобно, синьор Грилли, и мы уедем. Между нами не возникло той теплоты, какая бывает у земляков. Тосканцы и венецианцы – разного поля ягоды: первые обожжены солнцем, привыкли к высоким холмам и бегу облаков; вторые – тщеславны, земноводны и жадны.

– Покажите, что вы привезли, – сказал я, – и я не стану вас задерживать.

Я до сих пор могу повторить весь список. Он включал кресла из резного мугельского дуба, богатые турецкие ковры, парчовые подушки, изукрашенные зеркала, инкрустированные рубиновым стеклом, карту мира по Ортелиусу, шелковые розы, тюльпаны и лилии, четыре терракотовых льва, нуждавшихся в покраске, клетку для попугая, небесную сферу на подставке, вышитые золотом салфетки, отрезы синего сукна и еще около дюжины наименований. На столе выстроились блестящие башенки монет. Купцы никак не могли успокоиться, они сжимали подбородки, крутили кольца на пальцах, перешептывались на своем болотном наречии – соперники, ставшие друзьями по несчастью, – и вздыхали, как будто каждая сделка казалась им истинным самопожертвованием.

– Спасибо, господа, – заключил я, осенив их чернильными пальцами. Мы погасили свечу и вышли, опустошенные, в синеву рассвета. Повозки венецианских торгашей покинули замок, лишившись значительной части поклажи, но сами купцы предпочли сон в своей тряской карете лишнему часу в компании улыбчивого карлика.

Герцог пребывал в мрачном настроении. Он пересаживался из кресла в кресло в частной приемной, дышал часто и сбивчиво и, кажется, даже не замечал непорядка в одежде. Его жирное лицо обрюзгло, подбородок зарос щетиной. В ответ на мою попытку вывести его из оцепенения – я описывал, как идут дела в библиотеке, – он не поднял свой свинцовый взгляд выше моих колен.

– Уйди, – пробормотал Альбрехт Рудольфус.

– …А в Длинном коридоре мы сделаем… Ваша светлость? Глаза герцога застило усталостью.

– Пожалуйста, – сказал он, – уходи.

Проглотив оскорбление, я поклонился и удалился. В Риттерштубе меня отловил Мориц фон Винкельбах.

– Герцог вас отослал, герр Грилли?

– Да, на сегодня мы с ним закончили, герр обергофмейстер.

– Он удручен, вы заметили? – Развалившись на обоих подлокотниках кресла, его брат помахал у себя под носом.

– Не в моих правилах пытать человека о его настроениях, – сказал я, пытаясь напустить на себя надменности.

– Значит, вы ничего не слышали?

– О чем?

Мориц фон Винкельбах впился в меня взглядом.

– Об императоре.

– О скорбной потере, – подхватил Максимилиан, – и о счастливом приобретении.

Винкельбахи поджали губы: видимо, ожидалось, что я буду ползать на коленях, умоляя их объяснить, что происходит.

– Герцог, – заявил я, – находится в прекрасном расположении духа, если спросить мое мнение.

Я поспешил к двери и дал знак страже открыть ее. У меня за спиной, в темном омуте Риттерштубе, Мориц фон Винкельбах дал волю смеху. До того, как закрылась дверь, я услышал, как он говорит брату:

– Похоже, сказочки этого Грилли начинают его утомлять. Пиная камешки, я вернулся в мастерскую в южной башне и попытался заняться своими проектами. Мои помощники, заметившие перемену настроения своего учителя, примолкли, втянув головы в плечи. Я подозвал их к столу, дал денег и послал в восточное крыло, чтобы они подмазали слуг и разузнали что к чему. Когда через пару часов мои честные шпионы вернулись, деньги были все еще при них.

– Совсем ничего? Никаких слухов? Все молчат?

Мои информаторы подняли глаза и заскулили, как наказанные щенята. Позже я распорядился, чтобы их на три дня посадили на хлеб и воду.

Не имея доступа к своему захандрившему покровителю, я болтался перед казначейством, делая вид, что запечатлеваю архитектуру замка. Мне удалось подслушать, как камергерский писарь шептался со слугой, пока они оба справляли малую нужду под окнами покоев герцогини. Вокруг меня вились дворцовые слухи; я не решался в них верить, пока не получил письмо от Майринка.

Рудольфа сместил с трона его брат Маттиас.

До сих пор благодаря письмам Майринка я был более-менее в курсе постепенного распада имперской власти. Ослабленный собственным неуклюжим правлением, униженный турками и чешским братством Рудольф разделил владения со своим братом, оставив себе Богемию, Силезию и корону Империи. За этим последовали гражданские и религиозные войны – предвестники грядущего ужаса, – в результате чего императорский трон занял Маттиас. Покинутый всеми вассалами, запертый в замке со своей коллекцией Рудольф наконец получил вожделенное одиночество. Я молился безымянным богам своей злобы, чтобы величественная тень, некогда бывшая императором, поскорее умерла: когда ветер развеет прах, я смогу завершить создание мифического образа.

Герцог лишился образца и примера. Начал ли он подозревать, что его верный Томмазо был все эти годы не слишком правдив? Я подготовил для него свой вариант изложения пражских событий. Рудольфа сместила вражья клика – на горе всей Богемии. Миф о Вертумне, Плодородном Кесаре, приносящем блага своим подданным, проживет много дольше.

– Думайте о себе, мой господин, как о продолжателе дела Рудольфа. Как Константинополь стал воплощением римской мечты.

Шли недели, а герцогское «недомогание» все не кончалось. Он не касался своих куртизанок и отказывался от настойчивых предложений прислать их к нему в кабинет. Каждый час он приказывал принести еду и с непередаваемо печальным видом пережевывал холодные отбивные и засахаренные фрукты, словно пытаясь заполнить какую-то пустоту, поселившуюся внутри. Он толстел не по дням, а по часам, раздуваясь подобно утопленнику. Я разрывался между подготовкой церемонии открытия библиотеки и посещениями его спальни. Иногда он просто сидел, уставившись на персидский ковер или на тарелку со сливовым вареньем, и старательно не замечал моего присутствия; в других случаях он сетовал на затянувшееся ожидание, вызванное «чертовской медлительностью» моих трудов. Увы, приблизить дату открытия было не в моих силах, поскольку вся знать Фельсенгрюнде – а также несколько видных горожан, купцов и мелких иностранных сановников – уже получила официальные приглашения; поэтому я приставал к Адольфу Бреннеру, конструктору автоматов, чтобы тот помог мне развеять герцогскую меланхолию.

– Мне нечего вам предложить, герр Грилли.

Адольф Бреннер занимал комнату над казначейством, где дни напролет возился с конструкциями будущих диковин. Воняло там у него ужасно. Я с трудом сдерживался, чтобы не затыкать себе нос.

– Но послушайте, дорогой коллега, – сказал я. – Мы все служим герцогу, нас для того и приглашали. Должно же быть хоть что-то у вас в запасе.

Адольф Бреннер переглянулся с помощником, Я повернулся, но слишком поздно, и поэтому я не уверен, показалось мне или нет, что Каспар покачал головой.

– У нас есть кое-что, – сказал Бреннер.

– Автомат?

– Нет. Мы нашли это… то есть я это купил это… в Падуе. – Негритенок у меня за спиной тяжело вздохнул. – Я хранил их на крайний случай.

– Почему?

– Ну, всякое в жизни бывает.

Меня разозлил эгоизм Адольфа Бреннера. Я распоряжался всеми его фокусами.

– Сейчас как раз такой случай, – заявил я тоном, не терпящим возражений. – Мы должны отвлечь герцога от его меланхолии. Что бы вы там ни купили в Падуе, оно нужно сейчас.

Бреннер грустно кивнул. Я намекнул, что ему могут прибавить плату и перевести его в комнату получше, и добился своего. У настоящего игрока всегда должна быть припрятана в рукаве парочка козырей. Моим козырем стал его козырь.

– Астрономические линзы Галилео Галилея…

Бреннер приложил линзы к глазам, так что они сделались совсем круглыми; должно быть, он видел герцога в образе раздувшегося, расплывчатого силуэта, который тянулся к нему своими осьминожьими щупальцами.

– Я купил их в астрономической лавке в Падуе, ваша светлость.

Альбрехт Рудольфус потерял интерес еще до того, как его пальцы коснулись стекол.

– Я что-нибудь слышал об этом изобретателе, Томмазо?

– Галилео, ваша светлость, – повторил Адольф Бреннер, баюкая линзы, словно жалостливый ребенок, спасший ручную мышь от кошачьей охоты, – знаменитейший автор «Звездного вестника». А это части инструмента, который он назвал телескопом. Изобретение, которое герр Галилей представил, в частности, в Венецианской Республике.

– А они для чего? Для масок?

– Через телескоп, ваша светлость, можно разглядеть в море корабль за два часа до того, как он станет виден невооруженным глазом. – Адольф Бреннер выжидающе посмотрел на герцога. Догадавшись, что возгласов удивления не предвидится, он обернулся ко мне за подмогой. – Венецианцам, – пошутил он, – нововведения нравятся только в том случае, если они помогают выигрывать морские сражения.

– У вас есть эта шутка? – спросил герцог.

– Простите?

– Телескоп.

– Боюсь, только линзы. – Бреннер посмотрел на другой конец Риттерштубе, где стоял его подавленный негритенок. – Галилео опроверг мнение об идеальной шарообразности Луны. Как и в Фельсенгрюнде, ваша светлость, на Луне есть горы.

Герцог рассеянно смотрел в окно, не проявляя особого интереса и ко второму техническому новшеству, «геометрическому и военному компасу». Он привстал на троне, но лишь для того, чтобы облегчить выход ветров. Адольф Бреннер вынул из орехового футляра полую колбу с трубкой, при помощи которой можно было измерять температуру. Как и прецизионное устройство для математических расчетов, как и линзы для телескопа, она не смогла возбудить любопытство герцога.

– Может быть. – предложил я, – его светлость пожелает приобрести один из таких телескопов?

– Господи, для чего?

– Чтобы наблюдать за ходом светил по небесной тверди. В черепной коробке герцога шевельнулась какая-то мысль.

Он оживился: его взгляд не то чтобы вспыхнул живым интересом, но хотя бы стал менее тусклым.

– Продолжай, – тихо сказал он.

– Галилей, наблюдавший небесные сферы, называл их «медицейскими планетами». С таким телескопом, ваша светлость, слава Фельсенгрюнде дойдет до звезд.

Глаза моего патрона широко распахнулись.

– Правда?

Адольф Бреннер деликатно кивнул.

– Почему бы и нет, милорд.

Но даже такая масштабная перспектива не смогла захватить воображение герцога. Адольф Бреннер зря растратил свои немногие новинки – у него не осталось уже ничего, чем можно было бы удивить нашего приунывшего господина. Однако он заслужил благосклонность придворного библиотекаря, который, в свою очередь, добыв себе столь интересного собеседника, примирился с мрачностью и апатией герцога. Как плотный туман, они рассеются сами собой под лучами солнца некоего стимула, неизвестного до поры.

С самого начала все было скверно. В тот день пошел дождь, сильный не по сезону, и вместо того, чтобы любоваться величественной роскошью букового вестибюля, аттическим фризом с танцорами и потолочным рокайлем с летящими херувимами, гости шептались в полутемном гроте, сдувая капли с носов и выжимая воду из одежды. Дамы беспрестанно поправляли прически, подобные пышной жимолости, спутанной ветром. Мужчины размахивали широкополыми шляпами, плюмажи на которых превратились в мокрые волокнистые комки. Герцог Альбрехт Рудольфус стоял чуть поодаль, в стороне от гостей, облокотившись о доску декоративного камина и увлеченно поглощая овсяные бисквиты. Я подошел к нему, кланяясь и улыбаясь, и отметил, как превосходно сегодня выглядит орден святого Варфоломея.

– От них пахнет мокрой псиной, – ответил герцог.

– Может быть, стоит распорядиться, чтобы прислуге раздали факелы? – прошептал я. – Это прибавит таинственности.

Таким образом (после нескольких унизительных просьб соблюдать тишину) я возвысился в воображении присутствующих до уровня маленького Вергилия, таинственного проводника в подземелье. Гости смеялись, кокетничали и пихали друг друга локтями, эти неустрашимые исследователи, что брели по моим следам. По стенам Камергалери метались тени, сливаясь в зыбкие узоры, но гости могли насладиться моими эскизами к «Книге добродетелей» и уделить внимание скорбным персонажам с портретов Теодора Альтманна, которые висели там временно – в ожидании, пока их не заменят работы его преемника. Хотя от Длинного коридора, где был накрыт стол, нас отделяла лишь перегородка из полированного дуба, я не собирался показывать им секретную панель, открывавшую проход.

– Осторожнее, – крикнул я. – Берегите головы.

Чтобы войти в соседнее помещение, нужно было подняться на пять ступеней. Дамы ахали, когда им наступали на шлейфы, мужчины поддерживали мечи и суетились, подхватывая съезжающие набок шляпы. Третья комната располагалась еще выше, за ней был узкий коридор, в котором всем пришлось выстроиться в цепочку. Секундную панику вызвал задымившийся театральный занавес, задетый факелом неосторожного лакея. Я слышал зычные распоряжения Максимилиана фон Винкельбаха и нервный смех, прокатившийся по коридору, когда пожар потушили. Устланный коврами пол круто пошел вниз: мы спускались, прижимая груди к лопаткам, лобки к крестцам, отчего герцог издал неожиданно веселый смешок. (Я прикрыл свою свечу рукой и сказал патрону, чтобы тот покрепче держался за мой ворот.) Коридор привел нас в большой, обитый синей тканью овальный зал. Кто-то у меня за спиной пробормотал, что он похож на древнюю гробницу. Низкий потолок внезапно исчез, открыв пещерный свод конюшни, где под убаюкивающий шепот ветра с дождем колыхались знамена. Когда замешкавшиеся копуши догнали авангард и толпа разбрелась по залу, со сдавленными охами разглядывая фальшивую мозаику, нарисованную на полу, я еще раз убедился, что герцог по-прежнему держит меня за воротник. Пришло время дурачить этих лизоблюдов: запускать их в лабиринт.

– Пора, – сказал я.

Я выскочил через одну из пяти потайных дверей, увлекая за собой Альбрехта Рудольфуса. Свеча у меня в руке мигнула и погасла, оставив нас в темноте. Я обернулся и запер дверь. С той стороны раздались крики удивления и стук холеных ладоней, барабанивших по филенке. Ободряюще улыбнувшись герцогу, я крикнул оставшимся гостям, что им следует воспользоваться другими выходами. Нам было слышно, как они вбежали в бутафорское подземелье, где бумажные скелеты играли в карты с собственными тенями; как они уперлись в темный пруд, где с потолка свешивались резные щуки и осетры; как они вошли в укромную спальню, где механизм Бреннера приступил к братским объятиям. Мы уже не могли слышать, как четвертая группа недоуменных первооткрывателей влетела в застекленное продолжение Длинного коридора, где их вторжение удивило кухонную прислугу не меньше, чем самих гостей. Альбрехт Рудольфус сжал мое плечо. Его придворные рассмеялись, взрывы их смеха служили лучшей наградой за герцогскую шутку. Единственное, что его расстроило: он попал в помещение для прислуги вместо какой-нибудь алхимической кельи. Он брезгливо переступал через остовы сгнивших соломенных матрасов, глиняные черепки и разбросанные шахматные фигурки, аккуратно вырезанные из дерева.

Вернувшись к гостям в Длинный коридор, я обнаружил подле себя братьев Винкельбах, которые язвительно заметили, что моя библиотека практически пуста.

– Это только пока, – сказал я.

– Значит ли это, – спросил Мориц фон Винкельбах, – что вскоре мы будем иметь удовольствие лицезреть ее лучшие экспонаты?

– Именно так, мой обергофмейстер. И если вы мне не верите…

Обиженный их кислыми лицами, я устроил для братьев небольшой частный тур по менее доступным частям библиотеки. Все причины, побудившие меня скрывать эти комнаты, были принесены в жертву моей уязвленной гордости. Я попросил братьев, слово своих сообщников, чтобы они постояли на страже, не дав шумному застолью заметить, как я отодвигаю гобелен и открываю потайную дверь в герцогский кабинет. (Оставшийся выход предполагалось потом перекрыть – из-за пристройки, которая должна была соединить бывшую конюшню с моей башней.) Зайдя внутрь, Винкельбахи лишь фыркнули при виде полупустых полок. Я сказал, что внутри есть еще помещения, которые, увы, пока не готовы.

– Эти книги я уже видел, – сказал обергофмейстер. – В старой библиотеке.

– Это и есть ваше великое достижение, герр Грилли? Расставить мебель…

– …может и натасканная обезьяна.

Братья с ухмылкой поблагодарили меня за труды и поспешили обратно на пир в Длинном коридоре, который – за исключением нескольких книг и гравюр, купленных во Франкфурте, – тоже был голым.

Я присоединился к задумчивому герцогу. Большинство гостей уже оправились от удивления и шумно поглощали яства, на приготовление которых у поваров ушло два дня. (Я наблюдал, как обнаженные по пояс повара, покрытые мучными отпечатками, свежевали туши и жарили мясо. Варенья, печенья и медовые пряники так и сыпались из печей; фазаны, нашедшие свою смерть в гулких ущельях, обрели посмертное великолепие в плюмажах из моркови, лука и пастернака. Количество блюд, разумеется, превосходило размеры желудков пирующих. Но это не важно: нам нужно было прежде всего произвести впечатление на гостей, так что долой здравый смысл!)

После пиршества – пока лакеи при помощи длинных шестов закрывали жалюзи на крыше, а объевшиеся гости томно расползались из-за стола, на этот раз уже более простыми путями, – я сопроводил своего патрона в его кабинет. Он рассматривал книги, включая и рукопись Фогеля, которую я перенес из старой библиотеки.

– Придет день, – сказал я, – когда обустройство всей библиотеки будет завершено, как уже завершено обустройство этого кабинета. Это дело всей жизни. А я – его скромный пожизненный служитель.

Герцог задумчиво созерцал пустые полки, подперев подбородок рукой.

– Ты называешь это завершением, Томмазо?

Я честно ответил, что даже на то, чтобы заполнить хотя бы эти полки, уйдут годы и годы.

– Годы!

– Ну, не совсем годы. Но много времени.

– Но они же такие голые.

– Если, конечно, не закупать оптом. Коллекционеры умирают, это происходит постоянно. Если вы изъявите желание, мои агенты в Германии могут участвовать в аукционах.

Альбрехт Рудольфус никогда не пытался прочесть все те книги, чей вес и обложка его так радовали. Он повернулся ко мне с выражением детского упрямства на лице, алча всего, сразу и много.

– Да, Томмазо. Как ты выразился, я изъявляю желание.

Менее чем через год после своего политического оскопления император Рудольф умер, а я попытался спасти экспонаты из его коллекции. Король Маттиас стремился скорее распродать коллекцию брата за наличные; но, не имея достаточных средств, вынужденный скрывать свое имя от пражских властей, я не смог заполучить даже жалкого наброска.

– Император скончался всего через пару дней после своего льва, – сказал я герцогу в его кабинете. Однако сие поразительное совпадение нисколько его не утешило.

В феврале 1612-го предатель Маттиас был коронован. Хотя номинально Фельсенгрюнде входило в состав Империи, Альбрехт Рудольфус не получил приглашения на коронацию.

– Напиши им, что плевать мы хотели на их церемонии, – вопил герцог, диктуя мне послание. – Альбрехт Рудольфус отказывается участвовать в этой комедии!

– Хорошо, – сказал я, – просто отлично, – и зачитал герцогу все написанное под его диктовку. Маттиас без экивоков обвинялся в том, что загнал брата в могилу. Герцог гордился тем, что не примет участие в коронации: он один оставался верен Рудольфу – хотя они никогда не встречались – и чтил память императора, отправившегося к водам Стикса.

– Вижу, что на щеки вашей светлости вновь возвращается румянец, – сказал я, запечатав письмо. Витиевато откланявшись, разгоняя воздух своей шляпой, я удалился и тут же пошел к себе в мастерскую и сжег послание в камине, после чего засел за изготовление фальшивого ответа из имперской канцелярии.

Фельсенгрюнде стал моим Новым Миром. Я жил своим умом и талантами, открытыми в себе, на улочке под названием Ной-Вельт, я процветал, как Писарро. При множестве европейских дворов, больших и великих, было принято достаточно примитивное отношение к художникам как к ремесленникам, и тамошние живописцы, много превосходящие вашего покорного слугу, почитались не выше наемных рабочих. Но только не я – не при дворе Альбрехта Рудольфуса! Я был его учителем, арбитром искусств: сводник, художник и источник мечтаний о Его Фантастической Светлости.