— А кто он? — спросил я.

— Тот, кому принадлежит этот фургон, — из глаз у нее полились слезы. — Я его еще ни разу не видела.

Я не сдвинулся с места — не хотел выдавать охватившего меня волнения.

Гарольд сказал, что Камчак пожаловал Элизабет воину, но не сказал какому именно. Теперь я это знал.

— Значит твой хозяин нечасто тебя навещает? — поинтересовался я.

— Он еще ни разу сюда не заходил, — ответила девушка. — Но он где-то в городе и может вернуться именно сегодня.

— Я не боюсь его! — ответил я.

Она отвернулась; цепи отозвались на ее движения легким звоном. Заметив мой взгляд, она плотнее закуталась в шелковое покрывало.

— Чье имя на ошейнике? — спросил я.

— Они мне показывали надпись, но я не знаю, — сказала она. — Я не умею читать.

Это, конечно, было правдой, она могла говорить по-гориански, но разобрать написанное была неспособна. Впрочем, грамотой не владели и многие тачаки, поэтому на ошейниках их рабов зачастую были выгравированы значки, символически показывающие, кому именно принадлежит данный невольник. Но даже умеющие читать или желающие составить о себе подобное мнение нередко рядом со своим именем также ставили личный знак, чтобы разобрать его были в состоянии другие, не владеющие письмом воины. Например, знак Камчака изображал четыре рога боска над двумя скрещенными кайвами.

Я вошел в фургон и приблизился к девушке.

— Не смотри на меня! — воскликнула она, отворачиваясь так, чтобы свет не падал ей на лицо, и закрывая его руками.

Я развернул к себе её ошейник; от него тянулась тонкая металлическая цепь. На девушке был сирик, которого под накидкой я сразу не заметил. Цепь от ошейника свисала вдоль тела, соединялась с ножными кандалами и заканчивалась на вделанном в стену кольце. На тарианском ошейнике девушки были выгравированы четыре рога боска и символ города Ко-Ро-Ба, который Камчак велел использовать как мой личный знак. Надпись на кольце гласила: «Я — женщина Тэрла Кэбота». Я поправил на девушке ошейник и отошел к дальней стене фургона: хотелось побыть одному и подумать.

Однако тут же мелодично зазвенели цепи на ногах у девушки, пристально вглядывающейся мне в лицо.

— Что там написано? — спросила она.

Я не ответил.

— Чей это фургон? — взмолилась она.

Я хмуро посмотрел на нее, и она тут же прикрыла лицо рукой, стараясь при этом, чтобы шелковая накидка плотнее окутывала её тело. Цепи, охватывающие её запястья, тянущиеся к щиколоткам и дальше к кольцу в стенке фургона, вызывали во мне ненависть Над прижатой к лицу ладонью блестели наполненные страхом глаза девушки — Чей это фургон?

— Мой, — ответил я.

Девушка замерла от неожиданности.

— Нет, не может быть, — выдавила она из себя. — Это фургон какого-то командира, он командует тачакской тысячей.

— Я и есть этот командир, — ответил я.

Она провела рукой по лицу, словно пытаясь отогнать от себя сон.

— А что написано у меня на ошейнике?

— Что ты — девушка Тэрла Кэбота.

— Твоя девушка?

— Да.

— Значит, я — твоя рабыня?

— Да. — Она не в силах была больше произнести ни слова.

— Да, ты принадлежишь мне, — подтвердил я.

Из глаз у неё потекли слезы, оставляя на шелковой накидке мокрые пятна, но она так и продолжала стоять не в состоянии их остановить.

Я опустился рядом с ней на колени.

— Все хорошо, Элизабет. Все уже позади, — постарался я её успокоить. — Тебе больше не будут причинять боль. Ты больше не рабыня. Ты свободна.

Я нежно взял её скованные цепями руки и отвел их от её лица. Она попыталась отвернуться.

— Пожалуйста, не смотри на меня, Тэрл, — пробормотала она.

В носу у нее, как я догадывался, поблескивало крохотное изящное золотое колечко, подобающее каждой тачакской женщине.

— Не смотри на меня, — взмолилась она, — прошу тебя!

Я осторожно приподнял ладонями её тонкое лицо, обрамленное мягкими темными волосами, и с нежностью вгляделся в этот высокий лоб, чудесные, полные слез глаза и дрожащие губы, над которыми тускло поблескивало золотое тачакское колечко.

— Оно тебе очень идет, — сказал я.

Девушка подавила подступившие рыдания и прижалась лицом к моему плечу.

— Они привязывали меня к колесу, — пробормотала она.

Я утопил ладонь в её густых волосах и плотнее прижал её голову к своей груди.

— Они поставили у меня на теле клеймо! — едва слышно выдохнула она.

— Теперь все уже позади, Элизабет, — сказал я. — Все уже кончилось. Ты свободна.

Она подняла свое мокрое от слез лицо.

— Я люблю тебя, Тэрл Кэбот, — прошептала она.

— Нет, — с грустью ответил я, — не любишь.

Она снова уронила голову мне на плечо.

— Но ты не хочешь меня, — едва сдерживая рыдания, бормотала она. — Ты никогда меня не хотел!

Я промолчал.

— И вот теперь, — с горечью продолжала она, — Камчак отдал меня тебе. Именно потому, что я тебе безразлична! Он такой жестокий! Жестокий!

— Мне кажется, Камчак в данном случае больше думал о тебе, — возразил я. — Он считал, что отдает тебя другу.

Она отстранилась от меня в полном изумлении.

— Неужели это возможно? — удивилась она. — Этот человек избивал меня плетью!

Она опустила глаза, боясь встретиться со мной взглядом.

— Тебя избили, потому что ты хотела убежать, — пытался объяснить я. — Обычно женщину за подобную провинность калечат или бросают на растерзание слину. То, что тебя наказали лишь плетьми, доказывает мне и, возможно, тебе тоже, что он считается с твоим положением.

Она по-прежнему боялась поднять голову.

— Он опозорил меня, — продолжала она. — Я себя ненавижу после всего, что было! Я не чувствую себя женщиной!

— Теперь все уже позади, — пытался я её успокоить.

Толстый ковер у нас под ногами чуть не промокал от слез девушки.

— А вот прокалывание ушей, — старался я перевести разговор на другую тему, — тачаки рассматривают как варварский обычай, занесенный к их девушкам тарианцами.

Элизабет подняла глаза; колечко у неё в носу заиграло золотистыми огоньками.

— У тебя уши проколоты? — спросил я.

— Нет, — ответила она, — но многие из моих подруг в Нью-Йорке прокалывают.

— Но ведь тебе это не кажется таким уж безобразным? — поинтересовался я.

— Нет, — слабо улыбнулась она.

— А попробуй сказать об этом тачакам, — предложил я. — Они даже тарианским рабыням не позволяют носить серьги в ушах. А тачакскую девушку больше всего страшит то, что, попав в руки тарианцев, она распростится с непроколотыми ушами.

Элизабет сквозь слезы улыбнулась.

— К тому же колечко всегда можно снять, — продолжал я свои увещевания. — Растянуть и вытащить. Остается лишь крохотная дырочка в носу, которую даже не всегда заметишь.

— Ты такой добрый, Тэрл Кэбот, — сказала девушка.

— Не знаю даже, стоит мне об этом говорить, — признался я, — но это колечко очень тебе идет.

Она подняла голову и кокетливо улыбнулась.

— Правда?

— Да, очень.

Она опустилась рядом со мной на колени, все ещё плотно запахивая на себе шелковую накидку. Глаза её уже не смотрели так грустно.

— Я рабыня или свободная женщина?

— Свободная.

Она рассмеялась.

— Не думаю, чтобы тебе хотелось отпускать меня на свободу, — заметила она. — Ты все ещё держишь меня в цепях, как простую рабыню!

— Извини! — ответил я. — Где ключ?

— Над дверью, — ответила она. — Там, куда я не могу дотянуться.

Я поднялся с пола.

— Я так счастлива! — призналась Элизабет.

Я снял ключ с небольшого, вбитого в притолоку над дверью крюка.

— Не оборачивайся! — попросила она.

Я стоял лицом к двери.

— Почему? — спросил я и услышал легкий перезвон цепей.

— И ты посмеешь снять кандалы с такой женщины? — донесся до меня её внезапно зазвучавший с придыханием голос.

Я резко обернулся и увидел, что она поднялась с пола и стоит, гордо расправив плечи и вскинув голову, глядя с вызовом, словно только что получившая ошейник женщина, захваченная в плен не больше часа тому назад и доставленная в лагерь налетчиков в качестве трофея их удачного набега.

У меня перехватило дыхание.

— Да, я сброшу с себя накидку, но знай: если ты прикоснешься ко мне… — Она не договорила фразы.

Бесшумно, с церемониальной торжественностью желтая шелковая накидка соскользнула с её тела и опустилась к ногам. Девушка стояла не шелохнувшись, глядя на меня в притворном негодовании, грациозная и прекрасная. Помимо сирика, на ней было обычное одеяние кейджеры: куурла и чатка — красный шнур и полоска черной кожи, калмак — короткая кожаная курточка без рукавов и куура — тонкий красный поясок. На левом бедре у неё я заметил небольшое, глубоко вошедшее в тело клеймо, изображающее четыре скрещенных рога боска.

Даже не верилось, что эту стоящую передо мной в сирике гордую девушку мы с Камчаком воспринимали как маленькую дикарку, о которой я мог знать лишь то, что она была тихой, робкой девушкой с Земли, молоденькой секретаршей, одной из многих тысяч таких же, как она, наполняющих каждый крупный офис больших городов Земли. Но женщина, стоящая сейчас передо мной, никак не наводила на мысли об угловатых конструкциях из стекла и бетона, сковавших, поправших природу Земли; о городах, забитых толпами людей, моралью и условностями превращенных в безликих рабов, в придатки, обслуживающие пожирающую, выжимающую из них всякую индивидуальность систему, подавляющую в мужчинах мужественность, а в женщинах — женственность, покупающую их жизни и свободу за горсть денег и призрачные, условные удовольствия. Нет, это стоящее передо мной существо оживляло в душе рев босков и запах земли, скрип фургонов и рев ветра, костры с жарящимися на них кусками мяса и стоны девушек, тающих от любви в объятиях мужчины, Камчака, рвущегося в бой на своей каийле. Передо мной стояла женщина, которую могли захватить в плен в Тарии или Аре, на Тиросе или Косе, гордо носящую свои цепи перед лицом захватившего её врага, одетую для услаждения его глаз — так, чтобы нивелировать всю её индивидуальность и превратить в одну из типичных рабынь тачаков.

— Ну, — нетерпеливо произнесла мисс Кардуэл, разбивая своим голосом очарование момента, — я думала, ты собираешься снять с меня цепи.

— Да, конечно, — пробормотал я, неуверенно двинувшись к ней.

Я отомкнул замки на кандалах и наручниках и бросил снятый с девушки сирик под ввинченное в стену кольцо для привязывания рабов.

— Что это на тебя нашло? — не удержался я.

— Сама не знаю, — ответила она. — Должно быть, в мыслях я уже привыкла к своему положению тачакской рабыни.

— Теперь ты свободна, — твердо ответил я.

— Это чувство не так-то просто выбросить из головы, — призналась она. — Но я постараюсь.

— Постарайся.

— Мое одеяние что — заставляет тебя нервничать? — спросила она.

— Да, — признался я.

Он подняла с пола шелковую накидку и двумя заколками, очевидно трофейными из Тарии, быстро закрепила её на плечах.

Я готов был её изнасиловать. Но я этого, конечно, не сделаю. Не дождется!

— Ты поел? — спросила она.

— Да, — ответил я.

— Здесь ещё осталось немного жареного мяса, — кивнула Элизабет на запасы еды в моем фургоне. — Оно уже остыло, но я, конечно, не собираюсь суетиться и разогревать его. Я — свободная женщина, не какая-нибудь рабыня, ты ведь знаешь!

Я начал жалеть о своем поспешном решении подарить ей свободу.

Она посмотрела на меня сияющими глазами.

— У тебя ушло так много времени, чтобы добраться до фургона, — заметила она.

— Я был занят, — возразил я.

— Сражения там всякие, я полагаю?

— Правильно полагаешь.

— А почему ты пришел в фургон сегодня вечером? — поинтересовалась она.

Я как-то не сумел определить интонации в её вопросе.

— Хотел выпить вина, — ответил я.

— Вот как, — неопределенно усмехнулась она.

Я подошел к сундуку, стоящему у дальней стенки фургона, и вытащил одну из находившихся в нем бутылок ка-ла-на.

— Давай отметим твое освобождение, — предложил я, наливая ей вино в небольшой бокал.

Она с улыбкой приняла бокал и подождала, пока я наполню свой.

— За свободную женщину, — предложил я тост. — За ту, которая проявила силу духа и храбрость — за Элизабет Кардуэл, женщину одновременно и свободную, и красивую!

Мы чокнулись и осушили бокалы.

— Спасибо, Тэрл Кэбот, — с благодарностью произнесла Элизабет.

Я отставил пустой бокал.

— А теперь нам, конечно, нужно как-то переустроить наш фургон, — заметила она, окидывая взглядом мое жилище с решительно поджатыми губами. — Нужно его перегородить. Не знаю даже, как я могу делить жилище с мужчиной, который не является моим хозяином.

Я был поражен.

— Ну, что-нибудь придумаем, — не нашел я ничего лучшего сказать.

Чтобы как-то оттянуть решение неожиданно возникшей проблемы, я снова наполнил свой бокал.

Элизабет от вина отказалась Я не стал настаивать, но свой бокал осушил: в конце концов, я ведь решил посвятить эту ночь выпивке.

— Может, сделать перегородку из шкур? — продолжала размышлять вслух Элизабет.

— Лучше выпей вина, — предложил я свое решение проблемы.

Она с отсутствующим видом пригубила.

— А вино неплохое, — заметила она.

— Отличное! — подхватил я.

— Думаю, стенка из толстых досок лучше подойдет, — вернулась она к занимающей её теме.

— Ты можешь носить даже вуаль, — поддержал я её начинания. — И кайву не забудь!

— Верно, — согласилась она.

Она снова пригубила вино, не спуская с меня своих мерцающих глаз.

— Кстати, говорят, — заметила, она, — что мужчина, подаривший свободу женщине, — последний болван.

— Наверное, так и есть.

— Тэрл Кэбот, ты просто чудо! — воскликнула Элизабет.

Она показалась мне сейчас особенно красивой.

Мне захотелось её с новой силой, но теперь она была свободной женщиной, не рабыней, и считаться только со своими желаниями мне казалось не совсем уместным. Тем не менее я решил не отступаться и на глаз прикинул расстояние между нами, чтобы в случае чего иметь возможность дотянуться до неё и посмотреть, что из этого получится.

— О чем ты думаешь? — поинтересовалась Элизабет.

— Так, ни о чем.

— Ага, — усмехнулась она, снова потянувшись за бокалом.

— Вот-вот, выпей ещё вина, — подбодрил я её.

— Конечно, выпью.

— Оно действительно хорошее.

— Отличное!

— Ты просто пытаешься меня напоить.

— Такая мысль и вправду приходила мне в голову. — Она рассмеялась.

— И после того, как я опьянею, что ты собираешься со мной сделать?

— Засуну тебя в мешок с навозом.

— Фу-у… У тебя нет никакого воображения!

— А что бы предложила ты сама?

— Ну.. Я у тебя в фургоне совершенно одна, беззащитна, всецело нахожусь в твоих руках…

— Ладно, оставь!

— Если хочешь, я могла бы на какое-то мгновение снова стать рабыней… Ну, как будто я опять попала в рабство и опять стала твоей, чтобы ты мог делать со мной все, что захочешь.

— Неплохая идея. — Неужели командир тачакской тысячи действительно не знает, как себя вести с такой женщиной, как я?! Я потянулся, чтобы схватить её в свои объятия, но на пути у меня оказался бокал и моя рука машинально на него наткнулась.

— Да, пожалуйста, мистер Кэбот, — проворковала она, — выпейте ещё вина! — Я раздраженно поднялся с пола и отошел от неё.

— Клянусь Царствующими Жрецами, — не сдержался я, — ты просто сама напрашиваешься на неприятности!

Элизабет рассмеялась, глаза её сияли.

— Я свободная женщина.

— Я помню об этом.

Снова возникло неловкое молчание.

— Ты говорила о переустройстве фургона, — напомнил я. — Могу предложить некоторые из них. Свободная ты женщина или нет, ты — у меня в фургоне. Поэтому я рассчитываю, что у нас будет приготовлена еда, в фургоне будет убрано, оси его будут хорошенько смазаны жиром, а боски ухожены и накормлены.

— Не беспокойся, — заверила она меня. — Когда я буду готовить себе еду, её хватит на двоих.

— Рад слышать, — принял я её обещания.

— А кроме того, мне и самой неприятно было бы находиться в грязном фургоне, с несмазанными колесными осями и неухоженными босками.

— Надеюсь на это.

— Но мне кажется, что ты вполне мог смириться бы со всем этим мусором.

— Ты забываешь, что я командир тачакской тысячи.

— А какая разница?

— Большая разница! — Мой голос перешел на крик.

— И не нужно на меня кричать, — наставительно заметила она.

Этот разговор начал меня раздражать. Глаза мои сами собой остановились на валяющихся под металлическим кольцом цепях.

— Мы, конечно, можем рассматривать это как простое разделение обязанностей, — продолжала она.

— Хорошо, — согласился я.

— С другой стороны, ты вполне мог бы купить рабыню для выполнения этих работ.

— Ладно, я куплю рабыню.

— Хотя доверять рабыням нельзя.

Я едва не расплескал вино от переполнявшего меня бешенства.

— Осторожнее, вино прольешь, — она уже издевалась.

Да, решил я, не зря гориане считают предоставление женщине свободы глупейшей ошибкой.

Очевидно, не замечая моего состояния, Элизабет заговорщицки мне подмигнула.

— Ничего, — сообщила она. — Я буду присматривать за фургоном.

— Да, — рявкнул я, — хорошо!

Я опустился рядом со стоящим на ковре бокалом с вином и уставился в пол. Элизабет присела в двух шагах от меня и снова пригубила вина.

— От одной рабыни — её зовут Херена — я слышала, — с серьезным видом сообщила Элизабет, — что завтра ожидается большое сражение.

— Да, это правда.

— Зачем ты пришел сегодня ночью в фургон?

— За вином, я тебе уже говорил.

Она опустила глаза.

Какое-то время мы молчали.

— Я счастлива, что это именно твой фургон, — наконец нарушила она молчание.

Я окинул её задумчивым взглядом, усмехнулся и снова погрузился в свои мысли.

Интересно, что будет с Элизабет? Она, напомнил я себе, не горианка, она — бывшая жительница Земли. Она не принадлежала к тарианцам или тачакам, она неспособна была даже прочесть надпись на их языке. Для любого жителя планеты она оставалась хорошенькой дикаркой, годящейся лишь для того, чтобы носить ошейник своего хозяина. И тем не менее сложно даже себе представить, насколько она ранима. Не имея защитника, она будет совершенно беспомощна. Даже горианка вне стен родного города, не имея рядом человека, способного её защитить, недолго сумеет избегать опасности оказаться закованной в цепи. Даже крестьяне вылавливают таких женщин и используют их для работ на полях или по дому, пока не продадут их первому попавшемуся работорговцу. Нет, мисс Кардуэл необходим защитник, покровитель. Но уже завтра я могу погибнуть под стенами дома Сафрара. Как сложится после этого её судьба? А кроме того, напомнил я себе, у меня свое дело, свое задание, и как воин я не могу связывать себя с женщиной, ни с рабыней, ни со свободной.

Спутником Элизабет в этом мире могут быть только ошейник и цепи. Грустно это сознавать. Приходилось признать, что лучше бы Камчак не отдавал мне этой девушки.

Голос её прервал мои невеселые размышления.

— Странно, что Камчак не продал меня, — сказала она.

— Может, ещё продаст, — утешил я её.

Она рассмеялась.

— Может быть, — согласилась она, пригубив бокал. — Все может быть, Тэрл Кэбот.

— Это верно.

— И все же почему он меня не продал?

— Не знаю.

— Почему он отдал меня тебе?

— Я действительно не знаю.

А в самом деле, почему Камчак отдал эту девушку именно мне? Слишком много вещей в последнее время вызывали у меня удивление, и я невольно вернулся мыслями к загадкам этой планеты, к Камчаку, к тачакам и ко всему тому, что так отличается от нашего с Элизабет прежнего мира.

Я задумался, почему Камчак вдел кольцо в нос этой девушки, подверг её клеймению и одел обычной кейджерой? Действительно ли только потому, что она вызвала его гнев попыткой убежать из его фургона, или на то была ещё какая-то причина? И почему он подверг её наказанию — возможно, относительно жестокому — именно в моем присутствии? Думаю, таким образом он заботился о девушке. Ведь после этой демонстрации он отдал её мне, а мог отдать любому из своих воинов. Он сказал, что это ради её же блага. Почему же он так поступил? Или ради меня?

Или ради нее?

Элизабет наконец осушила свой бокал. Она встала, сполоснула бокал и поставила его на место. Затем опустилась на колени у дальней стенки фургона, распустила ленту и встряхнула волосами. После этого она принялась разглядывать себя в зеркальце, поворачиваясь то так, то этак. Я был изумлен. Теперь она рассматривала золотое колечко в носу не как уродство, а как основное свое украшение. Она повыше взбила волосы и, стоя на коленях, выпрямила спину, как настоящая горианка. Камчак не позволил ей обрезать волосы; теперь, когда она считает себя женщиной свободной, она, думаю, скоро захочет их укоротить.

Если так, я буду об этом искренне сожалеть; длинные, густые волосы всегда казались мне главным украшением женщины.

Внезапно мне подумалось, что я понял Камчака!

Он действительно любил эту девушку!

— Элизабет, — отвлек я её от прихорашивания.

— Да? — откликнулась она, опуская зеркальце.

— Думаю, я знаю, почему Камчак отдал тебя мне, помимо, конечно, того факта, что считал, будто я смогу использовать хорошенькую женщину для ведения хозяйства.

Она рассмеялась.

— Я рада, что он так поступил, — призналась она.

— Вот как? — выразил я свое удивление.

Она улыбнулась и снова погляделась в зеркальце.

— Конечно. Кого ещё он мог найти достаточно глупого, чтобы меня освободить?

Какое-то время я не мог вымолвить ни слова.

— Так почему он так сделал, как ты думаешь? — поинтересовалась она.

— На Горе считается, что только женщина, познавшая всю глубину рабства, может быть по-настоящему свободной.

— Я не уверена, что до конца понимаю это.

— Здесь, очевидно, дело не в том, действительно ли женщина свободна или является рабыней, не в самих надетых на неё цепях, ошейниках или клейме.

— А в чем же?

— Вероятно, считается, что только женщина, в высшей степени подчиняемая чужой воле, способная себя подчинить, полностью отдаться, раствориться в мужских объятиях, может быть настоящей, истинной женщиной, и, являясь таковой, она, следовательно, является свободной.

Элизабет рассмеялась.

— Эта точка зрения не для меня; я, в конце концов, американка — свободная женщина! — заявила она.

— Я говорю не об ошейнике и цепях.

— Нет, все это только глупая теория.

— Может, и так.

— Я нисколько не уважаю женщин, способных полностью отдаться мужчине, — встряхнула она головой.

— Это меня не удивляет, — признался я.

— Женщина — такая же личность, как мужчина, ничуть не меньше.

— Мне кажется, мы говорим о разных вещах.

— Возможно.

— В нашем с тобой мире слишком много говорят о личностях и очень мало — непосредственно о мужчинах и женщинах как таковых. Из-за этого люди привыкают видеть в человеке прежде всего личность, мужчины уделяют меньше внимания своей мужественности, а женщины привыкают к мысли о недостойности вести себя по-женски.

— Чепуха! Все это чепуха!

— Я говорю не о словах, используемых на Земле для обозначения этих вещей и понятий, а о том скрытом за словами смысле, который лежит в основе наших действий.

Она наморщила свой хорошенький лобик. Я продолжил.

— Что если бы нами в гораздо большей степени руководили законы природы, естественный голос крови, а не общественная мораль и надуманные условности? Представь себе мир, где искренние отношения между мужчиной и женщиной, их естественное влечение друг к другу внезапно были подменены требованиями какой угодно морали, лежащей в основе процветания общества как такового, действующей именно на благо общества, а не конкретного человека, общества, склонного воспринимать индивидуума как частичку самого себя, как функционирующую частичку, в которой половое различие отступает на второй план по отношению к профессиональному мастерству?

— Пытаюсь представить.

— Ну а какой, по-твоему, будет результат?

— Даже затрудняюсь сказать.

— Результатом будет наша Земля!

— Свободная женщина не желает подчинять себя мужчине, подстраиваться под него! — возразила Элизабет.

— Мы опять говорим о разных вещах.

— Возможно.

— Не существует более свободной, величественной и внутренне прекрасной женщины, чем горианская вольная спутница мужчины. Сравни её с наиболее часто встречающимся типом жены жителя Земли.

— Нет, судьба тачакской женщины убога.

— Редко кто из них рассматривается в городах как полноправная вольная спутница мужчины.

— Мне не приходилось встречаться с такой женщиной.

Мне оставалось лишь признать её правоту. Особую грусть вызывало то, что сам я знал только одну такую женщину — Дину.

— Возможно, ты права, — согласился я, — но млекопитающие делятся на тех, кто по природе своей стремится к обладанию кем-либо, и тех, чья природа требует от них быть обладаемыми.

— Я не привыкла думать о себе как о млекопитающем, — рассмеялась Элизабет.

— А кем ты привыкла считать себя в биологическом смысле?

— Ну, если ты хочешь посмотреть на меня с этой точки зрения…

Я ударил кулаком по полу фургона, и Элизабет испуганно отскочила в сторону.

— Вот с какой точки я смотрю на это дело.

— Чепуха! — заявила Элизабет. — Это ничего не доказывает.

— Горианцы тоже признают, что этот аспект не воспринимается женщинами, они не понимают его, боятся и протестуют.

— Потому что это не доказательство.

— Ты все время считаешь, что я хочу принизить женщину, доказать её ничтожность; я же, наоборот, говорю, что женщины удивительны, очаровательны, но становятся такими, лишь научившись отдавать себя любви.

— Глупость! — фыркнула Элизабет.

— Вот почему в этом диком, варварском мире женщину, которая не умеет уступать, зачастую учат этому насильно. Ее просто завоевывают.

Элизабет отбросила голову назад и весело расхохоталась.

— Да-да, — глядя на нее, усмехнулся и я. — Ее уступчивость завоевывается, и нередко её хозяином, который испытывает от этого не меньшее удовлетворение.

— И что происходит с этими женщинами потом?

— Они могут носить цепи или получить свободу, как сложится их судьба; но для того, о чем мы с тобой говорили, это не имеет никакого значения: и в том и в другом случае они делаются по-настоящему женственными.

— Ни один мужчина, включая и тебя самого, мой дорогой Тэрл Кэбот, не толкнет меня на этот шаг!

— Горианцы утверждают, что женщина начинает страстно стремиться к осознанию свой женственности, своего предназначения мужчине именно в момент своего слияния с ним в одно целое — в тот парадоксальный момент, когда она, фактически являясь подвластной ему, его рабыней, достигает максимальной степени свободы.

— Все это так глупо!

— Они утверждают также, что женщина подсознательно страстно желает, чтобы это произошло с ней, но не отдает в этом себе отчета.

— А это уже совершеннейшая глупость!

— Почему же ты прежде вела себя со мной, как будто хотела быть рабыней?

— Это была просто шутка! Шутка!

— Шутка?

Она смущенно опустила глаза.

— Вот почему Камчак отдал тебя мне, — сказал я.

— Почему? — не поняла она.

— Чтобы в моих руках ты познала ошейник и научилась быть настоящей женщиной.

Она посмотрела на меня с удивлением, в глазах её читалось откровенное недоверие.

— Видишь, он думал о тебе, — продолжал я. — Он по-настоящему любил свою маленькую дикарку.

Я поднялся с пола и, отшвырнув в угол фургона свой бокал, направился к двери.

Элизабет вскочила на ноги.

— Куда ты собираешься? — поинтересовалась она.

— Пойду в фургон рабов, — ответил я.

— Но зачем?

Я не собирался скрывать своих намерений.

— Я хочу женщину.

Она не отвела взгляда.

— Но ведь я тоже женщина, Тэрл, — сказала она.

Я промолчал.

— Разве я менее красива, чем женщины в фургоне рабынь?

— Нет, не менее.

— Тогда почему же ты не останешься со мной?

— Завтра, думаю, нас ожидает серьезное сражение, — ушел я от прямого ответа.

— Я могу доставить тебе не меньше радости, чем любая другая рабыня, — настаивала она.

— Но ты не рабыня, ты — свободная женщина.

— Я дам тебе больше, чем они.

— Ты так самонадеянна!

Она горделиво выпрямилась.

— Полагаю, тебе приходилось видеть девушек на невольничьих рынках, познавших, как и я, прикосновение плети рабовладельца? — поинтересовалась она.

Да, она была права, мне довелось на них посмотреть.

— Ты видел, как я двигаюсь, — с вызовом продолжала она. — Разве это не прибавило бы дюжины золотых монет к той цене, которую можно было бы за меня запросить?

— Пожалуй, — согласился я. Я подошел к ней, обнял за плечи и заглянул в глаза.

— Я люблю тебя, Тэрл Кэбот, — прошептала она. — Пожалуйста, не оставляй меня!

— Ты не можешь меня любить, — возразил я. — Ты ничего не знаешь ни о моей жизни, ни о том, какая у меня здесь миссия.

— Мне это безразлично, — ответила она, кладя голову мне на плечо.

— Мне нужно идти, — ответил я. — С твоей стороны было бы жестоко стараться меня удержать.

— Возьми меня, Тэрл, — взмолилась она. — Возьми если не как свободную женщину, то как рабыню!

— Красавица моя Элизабет, я не могу взять тебя ни как ту, ни как другую.

— Нет! — воскликнула она. — Ты возьмешь меня так или иначе!

— Нет, Элизабет, — мягко возразил я, — нет.

Как разъяренная кошка, она набросилась на меня и ударила по щеке — раз, другой, третий..

— Нет, Элизабет, это не поможет, — сказал я. Она замерла, лицо у меня горело.

— Я тебя ненавижу, — пробормотала она — Ненавижу!