Глава 19. Я НАНИЗЫВАЮ БУСЫ И ЗАБАВЛЯЮ МУЖЧИН

Я стояла на коленях.

С лодыжек и запястий сняли путы.

Отстегнув пряжку, с головы стянули рабский колпак. Я вижу! Кожаный колпак свисает на грудь на тесемках кляпа. Тесемки ослабли. Мужская рука вынула кляп, расправила его — чтобы просушить. Как только изо рта вытащили кляп, меня едва не вырвало. Откинув голову, я глубоко дышала. Один из мужчин, взяв колпак и кляп, сунул их в сумку на поясе. Двое других возились вокруг меня. Еще двое стояли поблизости. Стоящий слева обеими руками взял меня за левое запястье, тот, что справа — за правое. Рывком они подняли меня на ноги.

Кроме покрытого эмалью черного ошейника с колокольчиками и такого же ножного браслета, на мне никакой одежды. Я разделась в алькове «Чатки и курлы», такой меня и притащили сюда. Лицо под колпаком раскраснелось. От долгого пребывания в жарком и влажном мешке тело обсыпало потницей.

По бокам от меня — двое мужчин, держат за руки. Мы — в освещенном факелами просторном коридоре. Длинный — ярдов сорок — узкий красный ковер ведет к белой двустворчатой двери. У двери — двое стражников в шлемах и с копьями. По обе стороны двери на стене висят щиты и перекрещенные копья.

Глядя на высокую дверь, я поежилась. На запястьях сжались мужские ладони.

— Пошли, животное, — пролаял один.

— Да, хозяин.

Держа за руки, меня повели к огромной двери. Страшно! Там, должно быть, соратники моей хозяйки, леди Элайзы из Ара. Думают, у меня для них послание. А у меня нет ничего. Будут разочарованы. Разгневаны. К рабыне, вызвавшей недовольство, мужчины Гора не знают снисхождения. Только бы не изуродовали! Не пытали бы! Не убили бы! Я ни в чем не виновата! Буду в ногах валяться, может, просто высекут!

Стражники в шлемах распахнули дверь. Я упала на колени.

— Целуй пол, рабыня, — приказал один из моих спутников.

Высоко подняв мои руки, меня наклонили к полу. Я коснулась губами плиты. Потом резким рывком меня снова подняли на ноги. Дивная комната! Потолок высокий, как во дворце. Пол выстелен глянцевыми пурпурными плитами, крупными, сверкающими. К потолку вздымаются изящные белые колонны. Ниспадают золотистые драпировки. Меня подвели к помосту, на котором, откинувшись на подушки, возлежал тучный гигант. Испещренное пятнами вина и жира белое одеяние оторочено золотым кружевом. Лицо грубое, жесткое, выщипанный пинцетом подбородок изрыт ямками. Лысеющая голова увенчана короной из листьев винограда — знаменитого винограда Та с террас Коса. Умен, тщеславен, силен и жесток.

Передо мной, у подножия помоста, — низенький столик, на нем — нити и чашки с бусинками, деревянными рабскими бусинками разных цветов, множества разных цветов.

Низкий деревянный столик, бусинки в чашках! Меня охватила дрожь. Я была здесь! Стояла на коленях — в этой самой или похожей комнате, тогда, во сне, что привиделся мне в Табучьем Броде. Неужели я когда-то здесь была? Или в каком-то похожем месте? Или это просто сон, игра воображения? Этот сон казался таким реальным! Что это — затаенные воспоминания или предчувствие? Нет, прочь эту чушь! Но какое жуткое, сверхъестественное сходство!

Один из стоящих рядом мужчин поднял плеть. Что за наваждение! И это было во сне!

Знаю, сейчас мне зададут вопрос: «Что это?»

— Что это? — спросил мужчина.

— Плеть, хозяин. — Я знала, что так отвечу.

— А кто ты?

— Рабыня, хозяин.

Закричать бы: «Не знаю я ничего ни о каком послании, не знаю, что вы ищете!» Закричать бы: «Я всего лишь рабыня, я ничего не знаю! Лишь о милосердии молю!»

— Повинуешься? — спросил голос.

— Да, хозяин.

Меня била дрожь. Все это уже было, тогда, во сне! Нет, не верю, что сон вещий. Скорее всего, непонятно каким образом всплыло воспоминание о некоем ритуале, в котором мне уже доводилось участвовать.

Я отдернула голову, боясь прижаться губами к плетке.

Кажется, мужчина озадачен. Но, словно так велит его долг, сердито ткнул плетку к моим губам. Перечить? Еще чего! Обмотанные вокруг рукоятки кожаные плети больно впивались в губы. На языке — вкус крови. От прижатой наискось ко рту тяжелой плетки больно зубам.

— Целуй плеть, рабыня!

Я целую плеть. Молчание.

— Кто приказывает мне? — спрашиваю я. Тот, кто сочинил весь этот ритуал — кто бы он ни был, — безусловно, достоин уважения. Мой вопрос — из тех, каких рабыни, как правило, не задают. Слишком дерзок. Захочет хозяин — скажет девушке, кто отдает ей приказы, не захочет — не скажет. Она должна знать одно: она — рабыня. Ее дело — повиноваться. Но неуместным вопрос не кажется. Стороннему наблюдателю он даст понять: рабский ошейник для девушки внове, она еще не успела уразуметь, что за такие вопросы полагается плетка. Еще одна тонкость: в вопросе не было обращения «хозяин».

Тучный перевел глаза на двух стоящих рядом помощников в шлемах. Те переглянулись.

Меня опознали по непривычному вопросу. Утвердятся ли они в своем мнении, будет зависеть от следующих фраз.

— Тебе приказывает Белизариус, рабыня, — ответил он. Бе-лизариус. Настоящее это имя или вымышленное, для контактов?

Во всяком случае, несомненно одно: это и есть контакт. Это и есть та самая таинственная личность, с которой меня должны были связать, тот, кому я должна передать некие сведения.

Но я же ничего не знаю! Меня сверлил взгляд крошечных, утопающих в жирных складках глазок.

— Каков приказ Белизариуса, хозяина рабыни? — Я едва слышала собственный голос.

— Он прост.

— Да, хозяин.

— Нанижи бусы, рабыня.

— Да, хозяин.

Странное чувство нахлынуло на меня. Я сознаю, что делаю, безусловно, сознаю. И все же ощущение предопределенности не отступало.

Снова все — почти как в том сне.

Я потянулась к разложенным на столике нитям, к чашкам с бусинками.

Не знаю, почему первой я нанизала желтую. Но это так. Потом — голубую, красную и снова желтую. Я нанизывала бусы.

Завязав узелком конец нити, я протянула ее Белизариусу. Один из мужчин, бережно взяв нитку, положил ее на помост перед Белизариусом.

Я тряхнула головой. Удивительно: как только бусы были нанизаны, ко мне словно вернулось сознание. Свое предназначение — в чем бы ни состояла его суть — я выполнила. И словно очнулась ото сна.

Белизариус внимательно рассматривал лежащие перед ним бусы. Заполняя нить, я не однажды повторила порядок расположения цветов. Как и у большинства рабских бус, нитка длинная, можно дважды свободно обернуть вокруг шеи. На вид нанизанные мною бусы ничем не отличались от тысяч украшающих шеи рабынь бус.

Разглядывал бусы Белизариус недолго. Внезапно, стукнув по помосту огромным своим кулаком, он радостно вскричал: «Наконец-то! Наконец!»

Стоящие вокруг мужчины и не подумали спросить, что же за известие разглядел он в бусинках. Не стал пускаться в объяснения и Белизариус.

Вдруг к моему горлу скользнул нож.

— Убьем ее? — спросил стоящий за спиной мужчина.

— Нет, — ответил Белизариус. — Послание получено.

— А что, если попадет во вражеские руки?

— Не важно. — Белизариус взглянул на меня. — Нанижи бусы, рабыня!

Задрожав, я вдруг поняла — не могу. Не помню порядок.

— Не могу, хозяин, — пролепетала я. — Не убивай меня!

— Даже если и могла бы, — пояснил Белизариус, — послание им не разгадать. Да если бы и разгадали, не поняли бы смысла. — Он рассмеялся. — А если и поймут — будет слишком поздно. Враги уже ничего не успеют предпринять. Поймут только, что надвигается опасность.

Нож убрали. Я едва не упала без чувств на гладкие плиты.

— Кроме того, — Белизариус разглядывал меня, — леди Элайза хочет, чтобы эта штучка осталась у нее рабыней-служанкой.

— Держу пари, — вставил один из мужчин, — леди Элайза и сама в ошейнике голая неплохо бы смотрелась.

Мужчины расхохотались.

— Потом, может быть, — молвил Белизариус. — Когда сослужит свою службу.

Снова взрыв смеха.

Мне связали за спиной руки. Засунули в рот кляп от рабского колпака, крепко завязали сзади, пропустив тесьму между зубами. Я вздрогнула.

Связанная, с кляпом во рту, я смотрела на Белизариуса.

— Позабавьтесь с нею, а потом верните в «Чатку и курлу», — приказал он.

Расправив рабский колпак, мне натянули его на голову, подобрали под подбородком, чтобы не провисал, дважды обвили шею продернутым сквозь петли кожаным ремнем, затянули, застегнули пряжку и, схватив за лодыжки, потащили прочь.

Глава 20. МЕСТЬ РАБЫНИ

Поутру, за ан до полудня, я шла через верфи Телнуса, стараясь не наступать в лужи смолы на деревянных настилах. Вот у входа в бухту перерезают водную гладь ворота шлюза — огромные, пасанга два. В бухте не счесть суденышек. Тут и там под досками виднеются привязанные к сваям лодчонки. Туда-сюда снуют матросы, грузятся и разгружаются суда. Вот в величественном кресле восседает смотритель порта. Это он разрешает возникающие на причалах споры. Рядом — двое писцов и четверо стражников.

Ухмыляются. Улыбнулась им, проходя мимо, и я. Стражники хороши собой, а я — рабыня.

Но приставать к ним, зазывая в таверну, нельзя. Они на службе. Однажды такую ошибку я уже допустила. Тогда, держа за руки, мне отвесили пять плетей. Смотритель верфи был явно не в духе.

После того как послание было передано Белизариусу и со мной вдоволь позабавились его люди, меня вернули в «Чатку и курлу». Тот же человек, что унес меня оттуда, принес обратно — снова в рабском колпаке и в мешке протащил через ту же заднюю дверь алькова. В алькове освободил из мешка, развязал, снял колпак и вынул изо рта кляп. Потом наскоро овладел мною и вышел, как обычный клиент, отдернув кожаную занавеску. Я, голая, как была, осталась в алькове. Нацепила полагающийся в таверне костюм, заглянула за скрывающий заднюю стену алькова занавес. Коснулась кончиками пальцев прочной железной двери. Робко попробовала повернуть ручку. Заперто. Значит, закрыли за принесшим меня сюда мужчиной С моей стороны — никакой замочной скважины. Может, конечно, дверь с самого начала была открыта, а когда, неся меня в мешке, мой похититель вернулся и закрыл дверь, запор захлопнулся автоматически. Во всяком случае, теперь дверь закрыта, и мне ее не отпереть. Я опустила занавес. Тяжелые складки скрыли дверь. Ну, открыла бы я ее — все равно выйти не посмела бы. Вдруг меня увидят там, где мне быть вовсе не полагается? Даже не знаю, что со мной сделали бы. Куда бежать, куда идти? Нет на этой планете такого места. Я — рабыня. И, выйдя из алькова, я отправилась выполнять свои обязанности — разносить пагу. Кстати сказать, доставил меня к дому Белизариуса и потом снова к таверне, видимо, вовсе не тот, кто вынес отсюда и принес обратно. Меня несли, везли на лодке, потом — в повозке. С колпаком на голове, запрятанная в мешок, я потеряла чувство времени, а направление определить не могла и подавно. Из того, что удалось услышать, я заключила, что передававшие меня друг другу люди были в масках и изъяснялись знаками. Вряд ли и сам мой похититель толком знал, с кем имеет дело.

— Паги! — раздался мужской голос. Я бросилась выполнять заказ.

Теперь, когда послание передано, меня взаперти уже не держали. Как и прочим рабыням в «Чатке и курле», мне иногда, до наплыва посетителей, позволяли пройтись, завлекая клиентов для хозяина — Аурелиона из Коса. Колокольчики на ошейнике, колокольчики на ножном браслете, лоскут черного шелка. На шелке желтым — надпись. Нарла перевела мне: «Я — Йата. Возьми меня в таверне „Чатка и курла“. Босая, голова повязана платком — волосы еще недостаточно отросли.

Увидев матроса, я бросилась к нему, преклонила у его ног колени, ласково коснулась ладонями.

— Не желает ли хозяин паги?

— Пошла вон, рабыня, — буркнул он.

Я посторонилась, и он вразвалку, по-моряцки, зашагал дальше.

Я огляделась. Верфь загромождена ящиками и тюками. Занятых делом мужчин я не беспокоила. Отвлечешь от работы, примешься перебрасываться шуточками — недолго и схлопотать от старшего. Не раз меня ремнем прогоняли от рабочих подальше.

Плотно сдвинув колени, я присела на высокий ящик.

Море. Запах соли, парящие над бухтой чайки. На мне ошейник откровенное, притягивающее мужские взгляды платьице. Но меня это не печалило.

Когда несколько недель назад меня впервые послали на верфь, руки мои были скованы за спиной наручниками, и шла я вместе с другими девушками. Позже мне позволили ходить одной, но по-прежнему со схваченными за спиной руками; потом разрешили не убирать руки за спину, стали надевать наручники, соединенные легкой блестящей цепью длиной дюймов двадцать. Сколько хитростей, всевозможных соблазнительных уловок доступны скованной такой цепью девушке — не перечесть! Кое-что мне показали, что-то я изобретала сама, посвящая в свои тайны девушек из таверны. Без устали стараются рабыни стать еще прелестнее, еще привлекательнее и часто делятся друг с другом секретами красоты. Вот и я старалась, не упуская ни малейшей возможности, научиться дарить хозяевам больше наслаждения. Было время — мысль об этом пугала; не смея самой себе в этом признаться, я отчаянно пыталась выбросить ее из головы. Теперь же я признаю это с бесстыдной гордостью. Я стала рабыней. Однажды мне показали, как превратить цепь в уздечку для рабыни. Продев цепь между зубами девушки, мужчина придерживает ее за шеей, сцепив ей позади руки, и, словно взнуздав, управляет своей пленницей. А вот что придумала я сама: поцелуй через цепь. Схватываешь цепью его ногу с внутренней стороны бедра и начинаешь целовать от колена. Он чувствует цепь и твой рот, а ты целуешь его, покусываешь, поднимая цепь все выше. Поднимаешь, опускаешь, снова поднимаешь — пока не прикажет прекратить.

До моего уха донеслось звяканье цепей, свист плетки. Внизу тянулась вереница рабов — взятых в плен в сражении на Воске воинов из Ара. Оспаривая право торговать на западном берегу Воска, Кос вел войну с Аром. Рабов человек двадцать. В лохмотьях, руки в кандалах — за спиной, между шеями провисает тяжелая цепь.

— Побыстрей, слины! — прикрикнул человек с плеткой.

Вокруг — четверо стражников.

Один из мужчин упал, и тут же над ним взвилась плеть надсмотрщика. С трудом поднявшись на ноги, под палящим солнцем раб побрел дальше.

Их приведут на перевалочный пункт, там поставят рабские клейма и отправят на торговые галеры Коса. На военных судах гребцы обычно вольные, на торговых, как правило, но не всегда — рабы.

Страшное зрелище. Взмокших, закованных в кандалы мужчин погоняют плеткой. Горькая уготована им судьба. Тяготы и лишения, неподъемные весла, кандалы, плети, окрики надсмотрщиков, черный хлеб с луком, смрад, изнурительный труд на огромных галерах.

Вот и поделом! Ведь они же из Ара! Вспомнился Клитус Вителлиус. Поиграл со мной и бросил! Ненавижу! Как же я ненавижу его!

И все же этих, из Ара, жалко.

Они же — не Клитус Вителлиус.

Вот бы его на их место! Нет, он благородный предводитель воинов, ему ли марать себя в пустяковых стычках на Воске!

Узники из Ара скрылись в портовых дебрях. Я спрыгнула с ящика.

Если не приведу в «Чатку и курлу» клиента, Аурелион из Коса по головке не погладит.

На мне — ни наручников, ни цепей. Последние четыре раза меня отпускали на верфь без оков. Наверно, Аурелион мною доволен. Раз даже позволил мне ублажать его на ложе. Как гордилась я тогда! И как завидовали все остальные! Уж я из кожи вон лезла, чтобы ему угодить, и, кажется, недоволен он не остался. Перед тем как уйти, бросил передо мной на пол конфетку, которую я, благодарно выдохнув: «Спасибо, хозяин», подобрала, как водится в «Чатке и курле», губами. Конфетка оказалась твердая, очень сладкая. «Хозяин мною доволен!» — хвасталась я, показывая ее подругам-рабыням. «Мне однажды пять конфеток дал», — заявила Нарла. «Врешь!» — закричала я. Да хозяин ее ни разу даже к себе не подозвал! Мы бросились друг | на друга. Тима, старшая рабыня, разогнала нас плеткой.

Я оглядела верфь.

К причалу шел длинный корабль. Треугольный парус уже свернут на косой рее. Военный корабль Коса. К месту швартовки уже мчались девушки из таверны.

Бросилась вслед за ними и я.

Выстроившись в ряд, мы — девушек семь-восемь — встали на колени и принялись расхваливать свое заведение. Но никто из сходивших на берег с пожитками и оружием мужчин так возле меня и не остановился.

Оглядываясь, я поднялась на ноги. Кое-кто из офицеров и несколько матросов остались на корабле. Я отвернулась.

Мимо, неся на плече длинный, крепко завязанный мешок, прошел моряк. А мешок-то шевелится! Наверно, связанная женщина. Судя по очертаниям — голая. Интересно — рабыня или свободная? Мужчина с мешком сел в какую-то из бесчисленных снующих под мостками лодчонок.

Толкая тележку со шкурами морских слинов, прошли двое. Остро пахло специями от каких-то тюков.

Мужчина пронес шест, с которого свисали десятки косских угрей.

Перевалило за полдень, а я до сих пор не привела в «Чатку и курлу» клиента. Скоро возвращаться.

Пусть руки мои цепями не скованы, но цепи рабства я ощущала каждую секунду. Еще бы! Я одета как рабыня, на мне увешанный колокольчиками ошейник с именем хозяина, такие же колокольчики звенят на ножном браслете. И клеймо. Посылая девушек на верфь, хозяева почти ничем не рискуют. Здесь, на верфи, как и за запертыми воротами, они — рабыни. И если я вовремя не вернусь, плетей не миновать. Я — рабыня.

Полдень давно миновал. Плохи мои дела! До сих пор не привела гостя к столам Аурелиона. Полуголых рабынь в ошейниках посылают на верфь не воздухом дышать, а платежеспособных клиентов подыскивать.

Чуть распахнув шелковое платье, я встала на колени перед каким-то матросом, глядя на него снизу вверх и зазывая:

— Возьми меня в «Чатке и курле», хозяин.

Он пнул меня, да так, что я полетела на горячие доски.

— Я — Йата, — помчалась я к другому. — Пожалуйста, хозяин, возьми меня в «Чатке и курле».

Ударив тыльной стороной ладони, он отбросил меня с дороги. Я почувствовала вкус крови. Я поднялась на колени на шероховатых досках. Ушел! А бить-то зачем?

Встала. Огляделась. Огромный желтый щит на установленном в гавани высоченном столбе успел подняться доверху и упасть. У столба вился белесый дымок — разожгли костер. Щит поднимается и падает ровно в десять анов — полдень по-гори-ански. Одновременно у столба разводят костер с белесым дымом. В двадцать часов — в горианскую полночь — зажигают сигнальный огонь. По этим сигналам весь порт сверяет хронометры, устанавливает, с учетом таблиц приливов, графики движения судов.

Я готова была впасть в отчаяние.

Приближалась парочка: бородатый матрос и рыжеволосая рабыня. Я рассмотрела платье. Так, из «Тарны и шнурка». Таверна, с которой конкурирует «Чатка и курла».

Смело бросившись им наперерез, я встала на колени и подняла глаза на бородача.

— Йата усладит тебя лучше!

— Он мой! — держа матроса за руку, заголосила рыжеволосая.

— Захочет меня — я буду с ним, — не отставала я. — Пожалуйста, хозяин! — улыбнулась я мужчине.

Он переводил глаза с меня на нее. Видно, обе нравятся.

— Деритесь! — решил он наконец.

Рыжая с визгом бросилась на меня, опрокинула на доски кусалась, царапалась. Явно крупнее и сильнее.

За волосы меня не схватить — слишком короткие. Зато я, катаясь по доскам с ней в обнимку, дергала ее за волосы' запустив в шевелюру пятерню. Орудуя кулаками, она осыпала меня ударами по голове. Вот-вот выцарапает глаза! Впилась зубами в руку. Испуганно вскрикнув, я принялась защищаться, она же, ползая вокруг меня, лупила что есть мочи. Я откатилась, закрывая руками голову. Она снова бросилась на меня. Я отвернулась. Она пустила в ход ноги. Лягнула прямо в живот! Перехватило дыхание. Я судорожно хватала ртом воздух. Она навалилась сверху, оседлала меня — рукой не шевельнуть, правой рукой прижала голову, а левой высоко, как могла, оттянула ошейник. О ужас! Полетели в стороны колокольчики, ее зубы вот-вот доберутся до горла! Вдруг голова ее откинулась — выгибая ей спину, матрос оттянул стоящую на коленях фурию за волосы. А она не отпускала, все силилась взглянуть на меня.

— Ла кейджера, госпожа! — хрипела я. — Я рабыня!

Спору нет — она выиграла. Куда мне до нее. Скорчившись я судорожно переводила дух.

— Он мой! — зашипела она. Поверженная, я опустила голову.

А она вдруг вскрикнула от боли. Дернув за волосы, матрос швырнул ее к своим ногам.

— Ты моя!

— Твоя, — испуганно прошептала она.

Держа за волосы, он поволок ее за собой. Она, согнувшись в три погибели, ковыляла рядом. На мой взгляд — потрясающая девушка. А для него — просто еще одна бабенка для забавы.

Дрожа, я поднялась на ноги. Оправила платье. Нигде не порвано.

Постояла, глядя вслед матросу и ковыляющей рядом рыжеволосой. Уж он задаст ей жару, это точно! Вот и хорошо.

Мимо меня, толкая тележку, брел раб в соединенных довольно длинной — дюймов восемнадцать — цепью наручниках. Взглянул на меня. Взбесившись, я подлетела к нему и отвесила оплеуху.

— Не смотри на меня! Я не для таких, как ты! Ты раб! Раб! Он злобно откинул голову.

— Раб! — кричала я. — Раб!

Резко обернулась. А, вот, кажется, его хозяин, торговец. Раскрасневшись от гнева, я подбежала к нему и упала на колени.

— Он на меня посмотрел! — указывая на раба, захлебывалась криком я. — Посмотрел на меня!

— Тебе разрешали говорить? — осведомился тот.

— Можно девушке говорить? — испуганно спросила я.

— Да, — разрешил он. Ободренная, я ткнула пальцем в раба.

— Он посмел на меня посмотреть.

С рабов — я знаю — глаз не спускают. Один взгляд на рабыню — и несчастному не поздоровится. А взгляни он на свободную женщину — может жизнью поплатиться.

— Он смотрел на меня.

За такую наглость по меньшей мере высекут. Красавицы рабыни — для свободных мужчин, не для таких, как он, не для рабов.

— А ты что, для него слишком хороша? — процедил торговец.

— Да. — Не надо было этого говорить. И все же я сказала.

— Оба вы животные.

— Да, хозяин, — проронила я.

— Но ты самка.

— Да, хозяин.

— А он пусть раб, но самец.

— Да, хозяин.

— А разве самец животного не выше самки?

— Выше, хозяин.

Да, самцы занимают доминирующее положение у многих видов млекопитающих. А среди приматов — у всех видов без исключения. И изменить здесь что-то можно, лишь разработав направленную на извращение законов природы обширную и сложную программу долговременного психологического воздействия.

— Тебе эта рабыня нравится? — спросил хозяин раба.

— Маленькая, — вздрогнув, пробормотал тот. Я не сводила с него испуганных глаз.

— А в общем — ничего себе, — все же признал он.

— Как думаешь, можешь ее поймать?

— Конечно, — оживился раб.

Я вскочила и в страхе попятилась.

— Она твоя.

Я бросилась бежать. Он настиг меня у огромного ящика, прижал к нему, а когда я отпрянула, обмотал свисающей с наручников цепью. Я в ловушке.

— Давненько у меня не было бабы, — осклабился он и потащил меня за собой. Обмотанная вокруг талии цепь нещадно впивалась в кожу над левым бедром.

— Пощади рабыню, хозяин, — взмолилась я.

Он рассмеялся.

Хозяин не торопил его — видно, занялся другими делами Тележка все равно была пустая.

Когда он оставил меня, я готова была от стыда сквозь землю провалиться. Кончила! Как со свободным мужчиной!

Лежа за ящиками, я горестно смотрела в небо. Меня употребил раб! Постепенно отчаяние вытеснил страх. Наверняка опоздала в «Чатку и курлу». Высекут!

Медленно, преодолевая боль, распрямила я затекшие ноги и встала. Снова попыталась привести в порядок платье. Вышла из-за ящиков. Надо спешить в «Чатку и курлу».

И застыла. Бросилась обратно за ящики. Довольно далеко, но я уверена — не ошиблась. Перехватило дыхание. Отчаянно заколотилось сердце.

Не может быть! И все же это так.

Что делать? В первое мгновение душу захлестнула пронзительная, неодолимая, всепоглощающая любовь. Любовь, немыслимая радость, восторг, лишь рабыне доступный.

Одетый моряком, неся на плече мешок, он шел со стороны причала.

Броситься бы к нему, закричать на весь порт, упасть к его ногам, рыдая, покрыть поцелуями.

Да нет, я ошиблась! Не может быть!

Смотреть, смотреть, не сводя глаз! Уверенность росла. Вот остановился купить у разносчика пирог. Он!

Мой хозяин! Клитус Вителлиус из Ара!

Хотелось кричать: «Хозяин! Я люблю тебя! Люблю!»

И тут он повернулся к кабацкой рабыне, что вертелась перед ним и пыталась заговорить.

Ненавижу! И его ненавижу, и ее.

Рабыню он отослал, но я видела этот взгляд! Взгляд воина, взгляд хозяина!

Ненавижу обоих!

Это он, Клитус Вителлиус из Ара, сделал меня рабыней. Жег каленым железом, поставил клеймо рабыни. Заставил служить ему! Заставил полюбить себя, а потом, позабавившись, отбросил прочь, отдал какой-то деревенщине!

В голове созрел отчаянно смелый, страшный, жестокий план. Глубоко вздохнув, объятая холодной яростью, я решилась.

Он еще узнает: месть рабыни — не шутка.

Я выпрямилась. Бесстыдно распахнула платье. Звякнув колокольчиками, вскинула голову.

Идет прямо ко мне, жуя на ходу пирог.

Оружия нет. Это кстати.

Мелко семеня, я выскочила из-за ящиков, упала перед ним на колени, коснулась губами его ног. Любовь затопила сердце. Тело охватила беспомощная слабость — слабость рабыни, преклонившей колени у ног хозяина. Но тут же взяв себя в руки, я превратилась в холодное, расчетливое, здравомыслящее существо. Обхватив ладонями его икры, я ловила его взгляд.

— Дина, — проговорил он.

— Мой хозяин зовет меня Йата.

— Значит, ты Йата, — улыбнулся он.

— Да, я Йата. — Я с улыбкой смотрела ему в глаза.

— И все такая же невинная и нескладная?

— Нет, хозяин. — Опустив голову, я самозабвенно припала губами к его ногам, присасываясь, втягивая в рот грубые волоски.

— Вижу, что нет, — рассмеялся он.

Я подняла глаза.

— Меня научили ублажать мужчин.

— Конечно, — ответил он, — ты же рабыня.

— Да, хозяин.

— И хорошая?

— У некоторых хозяев отвращения не вызываю.

— Думаешь, сможешь доставить мне наслаждение?

Сердце мое подпрыгнуло. Нежно, ласково поглаживая его ногу, я медленно, целуя, покусывая, подбиралась к колену.

— Нет, хозяин, — прошептала я. — Йате ни за что не ублажить такого славного воина.

Он оглянулся:

— Говори: моряка. Здесь я не предводитель воинов из Ара Клитус Вителлиус. Я мореход, простой гребец из Тироса по имени Тий Рейар.

— Как угодно хозяину, — взглянув на него, ответила я и снова припала к его ногам. — Хозяин не отшвырнет меня? — просительно пролепетала я.

— Умная шлюшка. — Подняв мою голову, он сдвинул мне на затылок платок.

— Всего несколько недель назад, — залившись краской, объяснила я, — меня везли на рабском корабле, трюмным грузом.

— Довольно симпатичный груз, — обронил он.

— Я так довольна, что хозяин доволен. — Не отводя ладоней от его ног, я прижалась головой к его бедру. Люблю… Стоп! Не раскисать! Не забываться! Я опустилась перед ним на колени лишь затем, чтобы втоптать в грязь его самого. И сделать это будет нетрудно — стоит только привести его в «Чатку и курлу».

Он заплатит! За все заплатит!

— Когда-то я была твоей, хозяин, — промурлыкала я, с улыбкой глядя на него.

— Может, и зря я тебя подарил, — почти нежно улыбнулся он. Снова перехватило дыхание. Нет, я тверда! Прочь жалость!

Прочь угрызения совести!

Как, казалось бы, уязвима я в этом шелковом платьице, в ошейнике у его ног. И как могущественна.

— Странно, — протянула я, — когда-то я принадлежала тебе А теперь, в далеком Косе, стою перед тобой на коленях на верфи в ошейнике кабацкой рабыни.

— Красивый ошейник, — похвалил он.

— Спасибо, хозяин.

— Судя по платью, ты работаешь в «Чатке и курле»?

— Да, хозяин.

— И что ты там делаешь?

— Угождаю клиентам моего хозяина.

— Как давно я не держал в руках твое маленькое горячее тело…

Я зарделась. А еще рабыня!

— Знаешь, ты сладкая, горячая рабыня, — сказал он.

— В твоих руках — и это чистая правда — любая взовьется, как рабыня, будь она хоть дочь убара.

Эти руки! Как бешено билась я, сама того не желая, в их кольце, не в силах с собой совладать, не в силах устоять, сдаваясь, отдаваясь сладостному рабству! Меня, землянку, он низвел до состояния корчащейся в экстазе рабыни.

— Я бы выпил паги, — проговорил он.

— Я знаю, куда идти, — подхватила я.

— В «Чатку и курлу»?

— Да, хозяин.

— А девушки там есть?

— Да, хозяин.

— И ты?

— Да, хозяин.