Стоя у мехов, он стащил с себя тунику.

— Сними та-тиру, — это мне. Я села, отстегнула крючки, через голову стянула лохмотья и отбросила в сторону. Он лег рядом. Укрыл нас обоих мехами.

Где-то — далеко-далеко, там, где у факела очерчен круг, там, где, не щадя пойманных красавиц, деревенские парни тешились своей добычей, — слышались крики.

А меня обнимал хозяин. Я застонала от наслаждения.

В темноте я почувствовала на себе его взгляд.

— Ты отдашь меня деревенским? — предчувствуя недоброе, спросила я.

Не хотелось, чтоб связали, чтоб тащили к факелу. Я ускользнула от них — взбесятся не на шутку. Даже не представляю, что со мной сделают.

— Нет, — ответил он в темноте.

— Значит, — теперь дышалось свободнее, — я от них убежала.

— Но не убежала от меня.

— Нет, хозяин, — я прижалась к нему крепче, — от тебя не убежала.

— Ловкая ты, — заметил он. — И храбрая. Спрятаться в мехах собственного хозяина, никого не спросив, — тут смелость нужна. За такую смелость рабынь нещадно бьют.

— Да, хозяин.

— Но я ценю смелость в рабынях. Смелая девушка изобретет такие чудеса, доставит хозяину такое наслаждение, о каком робкая и помыслить не смеет.

— Да, хозяин, — испуганно прошептала я.

— И то, как ты скрылась от них, как выбрала себе убежище, тоже говорит о недюжинном уме.

— Спасибо, хозяин.

Он взял в ладони мою голову.

— Ты очень умная, — сказал он. И добавил: — Для женщины, для рабыни.

— Спасибо, хозяин.

Вот животное! И все же я чувствовала, что он куда умнее меня — как и большинство горианских мужчин, с которыми довелось мне столкнуться. Горианские мужчины невероятно сильны, могучи и умны. Иногда это злит. Иногда нравится.

А горианские женщины, сколько я их встречала — и рабынь и свободных, — в большинстве своем не показались мне умнее меня. Судя по всему, в среднем их умственные способности гораздо ближе к интеллекту женщин Земли, чем у мужчин. Из всех рабынь моего хозяина умнее меня мне показалась только Этта.

— Мне нравятся умные рабыни, — снова заговорил он.

— Спасибо, хозяин.

И тут, вцепившись в него, я вскрикнула, губы мои приоткрылись — он коснулся меня.

— Взвилась, как самка зверя, — подивился он. Я прикусила губу.

— Это потому, что ты умная. Ты, наверно, этого не знала. Ведь ты с Земли.

Я задыхалась, не могла вымолвить ни слова — такую бурк] чувств вызвало его прикосновение.

— Умное тело, — объяснял он, — гораздо возбудимее. То, что ты такая умная, делает тебя рабыней до мозга костей.

Я вцепилась в него мертвой хваткой.

— Мне нравится владеть умными девушками, такими, как ты. Умные девушки — превосходные рабыни.

— Прошу тебя, хозяин, — застонала я, — не могу больше!

— Молчи, — оборвал он.

— Да, хозяин, — прорыдала я.

— Покорять и порабощать их куда приятнее, чем дурочек. Ими хочется обладать. Они сулят больше радости.

— Да, хозяин, — задыхалась я, — да, хозяин.

— В обладании ими, — продолжал он, — есть еще одно преимущество. Умные девушки ярче, проворнее, у них богаче воображение, они изобретательнее. Умная девушка умеет больше и справляется с любой задачей куда лучше глупой. Лучше воспринимает приказы. Быстрее обучается. Поступки ее разнообразнее, реакции сложнее и глубже, временами кажется, что она — само совершенство. Она учится, учится всегда, учится быть умной и желанной, учится доставлять мужчине наслаждение. Если девушка умна, чувства ее богаче и глубже, и такой девушкой легче управлять.

— Прошу тебя, хозяин, — взмолилась я, — возьми меня!

— Не двигайся! — велел он. — Чтоб и пальцем не шевельнула!

— Да, хозяин, — скрипнув зубами, едва выдавила я. Хотелось разразиться криком, казалось — вот-вот взорвусь! Но мне велено не шевелиться.

— К тому же, — как ни в чем не бывало рассуждал он, — умная девушка, действительно умная, как ты, способна по-настоящему ощутить себя рабыней. Дурочке суть рабства не постичь. Она знает, что она рабыня. Понимает, что так положено, что таков закон. По себе знает тяжесть цепей. Плеть ей знакома не понаслышке. Но сознает ли она, что такое рабство?

— Прости, хозяин, — я с трудом выговаривала слова, — но каждая женщина, если она рабыня, сознает, что такое рабство.

— Это правда? — спросил он.

— В глубине души, — осмелела я, — каждая рабыня сознает свое рабство. И ум здесь ни при чем. Для этого достаточно быть рабыней. И женщиной. В душе женщины, которой обладают, рождается невероятное чувство. Описать его невозможно. Чтобы испытать это чувство, чтобы откликнуться на этот зов, умной быть не надо.

— Возможно, — не стал спорить он. Сейчас завизжу!

— Прошу тебя, хозяин!

— Не шевелись.

— Да, хозяин.

Я держалась изо всех сил. Словно закоченела. Пожалуй, пытку мучительнее не сумели бы изобрести и крестьянские парни.

— Так ты не считаешь, что для глупой девушки суть рабства сводится к цепям и плетке?

— Нет, хозяин. — Я беспомощно застонала. — Сейчас я не на цепи. И плеткой меня не секут. Но даже закованная в кандалы, даже исхлестанная кнутами и плетьми, я не чувствовала бы так остро свое рабство. Я принадлежу тебе. Я в твоей власти. Даже двинуться не смею. Я должна повиноваться. И на моем месте это поняла бы любая женщина.

— Но может быть, — протянул он задумчиво, — все дело в твоем уме, в твоей чувственности? Может быть, потому ты куда острее, куда глубже и живее, чем какая-нибудь дурочка, ощущаешь, что такое рабство?

— Может быть, хозяин, — простонала я, — не знаю!

— Хочешь, чтоб я позволил тебе двигаться?

— Да! — прорыдала я. — Да! Да!

— Но я не позволяю.

— Да, хозяин. — Меня душили рыдания.

— Приятно обладать такой прелестной земной женщиной, как ты.

— Да, хозяин.

— Чья ты?

— Твоя! Твоя, хозяин!

— Но ты с Земли. Как же ты можешь принадлежать мужчине?

— Я твоя, хозяин!

— Последние недели ты тревожишь меня.

— Хозяин?

— Не двигайся!

— Нет, хозяин.

— Не понимаю, — проговорил он. — Странно. Сегодня я разозлился на тебя, а ты всего лишь вела себя, как подобает рабыне.

Это он о том, как этим утром я отдалась воину.

— Я рабыня, хозяин. И над собой не властна.

— Знаю, — ответил он. — Так почему же я разозлился?

— Не знаю, хозяин.

Снова рука его коснулась меня, снова я вскрикнула.

— Не двигайся! — предупредил он.

— Пощади свою рабыню, хозяин! — умоляла я.

Одно прикосновение — и снова от возбуждения помутилось в глазах — вот-вот забьюсь в судорогах, закричу. Но я застыла рядом с ним, замерла, окаменела.

— Ты не имеешь значения, — сказал он.

— Нет, хозяин.

— Всего лишь ничтожная рабыня.

— Да, хозяин.

— Тебя можно купить или продать на любом рынке за горсть медяков.

— Да, хозяин, — вторила я.

— Так почему же ты столько для меня значишь?

— Не знаю, хозяин.

— Можешь двигаться, рабыня, — смилостивился он. Я прильнула к нему с безудержным криком.

— Вот видишь, женщины Земли — прирожденные рабыни.

— Да, хозяин, — с плачем согласилась я.

— Ты просто обычная девка.

— Да, хозяин, — проворковала я.

Вцепившись в него, я принялась целовать, лизать его под подбородком, плакала, смеялась, бешено извиваясь, все крепче сжимала его в объятиях.

— Обычная девка, — повторил он. — Обычная рабыня. Залитой слезами щекой я прижалась к его мощной груди,

кожу щекотали жесткие волоски.

— Да, хозяин, — шептала я. \

— У тебя даже имени нет.

— Нет, хозяин.

— Что может значить безымянное животное?

— Ничего, хозяин.

— Что в тебе такого?

— Не знаю, хозяин.

— И все же ты прелестное животное.

— Спасибо, хозяин.

— И я покорю тебя.

— Ты давно уже покорил меня.

— Я покорю тебя снова.

— Каждый раз, когда ты смотришь на меня или прикасаешься ко мне, ты покоряешь меня снова и снова. — Прижавшись щекой к его груди, я обнимала его в темноте. — Ты покорил меня, хозяин, целиком и полностью. Я — твоя рабыня.

— Может, дадим моей рабыне имя?

— Как угодно хозяину.

Взяв за плечи, он приподнял и повернул меня на спину, придавил своим телом, вжал спиной в меха. Руки его обвили меня. Тело мое приняло, поглотило его. Я застонала.

— Не двигайся! — велел он.

— Да, хозяин, — умирая от нетерпения, покорилась я.

— Я дам тебе имя.

Беспомощная, я лежала в темноте узницей в его железных объятиях и ждала — как меня назовут.

— Ты самая обычная, — размышлял он, — ничего особенного в тебе нет. Значит, и имя надо придумать незначащее, простое и скромное, чтобы подходило для такой ничтожной, никчемной, невежественной клейменой рабыни, как ты.

— Да, хозяин.

— Ты из варваров.

— Да, хозяин.

— Есть мужчины, — поведал он, — которым нравится проверять, на что способны женщины из варваров.

— Проверь меня, хозяин, умоляю!

— Не двигайся!

— Да, хозяин. — Еще секунда — и не сдержу оргазма, забьюсь в судорогах! Но он не велел двигаться. Казалось — сейчас взорвусь.

— Ну а я, — улыбнулся он, — предпочитаю проверять, на что способна любая девушка, будь она цивилизованная или из варваров.

— Да, хозяин.

— Знаешь ли ты, — спросил он, — что в оргазме все вы одинаковы — и женщины варваров, и цивилизованные?

— Нет, хозяин.

— Вот интересно. Оргазм уравнивает всех.

— Все мы женщины, всего лишь женщины в руках хозяина.

— Безусловно.

— Позволь мне кончить! — умоляла я.

— Не двигайся.

— Да, хозяин. — Я едва разжимала зубы. Я отдаюсь ему, вся, без остатка, ну почему он не хочет взять меня?

— Ты говоришь по-гориански с акцентом.

— Да, хозяин. Прости, хозяин.

— Не меняйся. Твой акцент — это ты. С ним ты чуть другая. Так интереснее.

— Может быть, потому хозяина и занимает его рабыня?

— Может быть, — ответил он. — Но у меня уже были девушки из варваров.

— С планеты Земля? — прошептала я.

— Конечно. Не двигайся.

— Нет, хозяин. — Вдруг где-то там, глубоко, на донышке сознания, возникла ненависть ко всем этим девкам. Как я злилась, как ревновала!

— Маленькая рабыня сердится, — проронил он. — Не двигайся.

Стараясь не двигаться, я лежала в темноте в его объятиях.

— А что стало с теми девушками с Земли, что были у тебя до меня, хозяин? — спросила я.

— Разве рабыне позволили говорить?

— Прости, хозяин. Можно говорить?

— Говори.

— У тебя уже были земные девушки. Где они теперь?

— Не знаю.

— Что ты с ними сделал?

— Не считая тебя, таких у меня было пятеро, дорогая. Двоих я подарил, троих продал.

— А меня ты продашь или подаришь?

— Может быть.

Я застонала. Конечно, он волен делать что хочет.

— Они любили тебя?

— Не знаю, — ответил он. — Может быть. А может, и нет.

— А говорили, что любят?

— Конечно. Рабыни всегда так говорят.

— И все-таки ты подарил их или продал? — Да.

— Как ты мог, хозяин?

— Они всего лишь рабыни, — объяснил он.

У меня вырвался стон отчаяния. И меня он может так же просто отбросить в сторону.

— Ты жесток, хозяин.

— Разве можно быть жестоким к рабыне? — удивился он.

— Да, — согласилась я. — Разве можно быть жестоким к рабыне?

— Ты плачешь?

— Прости, хозяин.

Мы лежали, обнявшись, в темноте. Он запретил мне двигаться. Шум утих — деревенские парни угомонились, потеха закончилась. Моих сестер-невольниц снова ждут рабские путы.

— Как тебя звали там, у варваров? — спросил он.

— Джуди Торнтон, хозяин, — ответила я.

— Как ты попала ко мне?

— Ты отвоевал меня в схватке, хозяин, и сделал своей рабыней.

— А, да. — Вспомнил все-таки! Вот зверь! А я — в его руках, нагая, беспомощная.

— У варваров такие сложные имена.

— Это два имени, хозяин, — пояснила я. — Мое имя — Джуди, фамилия — Торнтон.

— Варварство.

— Да, хозяин.

— Мне не нравятся эти имена. Ты не будешь носить их.

— Да, хозяин. — Наверно, слишком уж непривычно, слишком по-варварски звучат для горианина эти имена.

— А как звали твоего хозяина-варвара?

— Не понимаю, хозяин.

— Ну, того варвара, которому ты принадлежала на Земле? Может, взять его имя?

— Но на Земле я никому не принадлежала, хозяин. Я была свободной.

— На Земле таким женщинам позволяют быть свободными?

— Да, хозяин.

— Что за мужчины на Земле?

— Не похожи на гориан, хозяин.

— Понятно. Они счастливые? — Нет.

— А женщины там счастливы? — Нет.

— Понятно. А земные мужчины не считали тебя красивой, не хотели тебя?

— Они слабые. Я и не знала, что значит быть желанной, пока не попала в этот мир. — Я стиснула его в объятиях. — Только в руках настоящих мужчин, таких, как ты, хозяин, я поняла, что значит быть женщиной.

— Можешь двигаться, — разрешил он.

Я с криком забилась в судорогах в его объятиях.

— Стоп! — сказал он.

— Хозяин! — вырвалось у меня.

— Не двигайся.

Я взвыла от отчаяния. Какая жестокость!

— Да, хозяин!

Он довел меня до той точки, когда малейшее движение способно повергнуть в самое невероятное, самое фантастическое состояние из всех, что когда-либо довелось познать женщине, в состояние, в котором вся она — и душой и телом — покорена, целиком и полностью подчинена мужчине, в тот пароксизм самоуничижения, в тот немыслимый экстаз, что зовется оргазмом рабыни.

— Я должен выбросить тебя из головы. Я застонала.

— Какое на тебе клеймо? — спросил он.

— Цветок рабынь, дина! — выкрикнула я. Как он сказал сейчас? «Ты самая обычная. Ничего особенного в тебе нет. Значит, и имя надо придумать незначащее, простое и скромное, чтобы подходило для такой ничтожной, никчемной, невежественной, клейменой рабыни, как ты».

— Дина! — выкрикнула я.

Тело его начало совершать плавные движения.

— Позволь мне кончить! Позволь мне кончить, хозяин! — исходила я криком.

— Нет, — был ответ.

Что за мука! Изо всех сил пыталась я не шевелиться.

— Я дам тебе имя.

Я молчала, не в силах выдавить ни слова.

Среди его рабынь я единственная Дина. Самое обычное клеймо. Девушек, носящих его, часто зовут Динами. Вполне подходящее имя для ничем не выделяющейся, низшей среди рабынь. Незначащее. Простое. Скромное. Я — обыкновенная, мне грош цена. И имя обыкновенное, грошовое. Чего же еще для такой, как я? Для невежественной клейменой рабыни?

— Ты не забудешь свое имя! — обещал он.

— Нет, хозяин! — Знаю, как именно он впечатает это имя мне в память.

Говорит, я никчемная, ничтожная. Знаю: красная цена мне — горсть медяков.

Я знаю, как он назовет меня.

Он не останавливался.

Наконец, не выдержав, я снова закричала:

— Я должна кончить, хозяин! Не могу больше! Не могу! Сейчас кончу!

— Ты должна кончить, — спросил он, — даже если за это придется умереть?

— Да, хозяин!

— Тогда кончай, рабыня.

Я зашлась в крике.

— Ты Дина! — победно смеясь, рыча, как лев, провозгласил он. — Ты Дина, моя рабыня! — Он хохотал, упоенный своей победой над поверженной в прах рабыней.

— Да, хозяин! — намертво вцепившись в него, самозабвенно вторила я. — Я Дина! Дина! Дина любит хозяина!

А потом, счастливая, опьяненная его могуществом, я лежала в объятиях хозяина — рабыня, которой он обладал. Как я любила его!

— Странно. — Он глянул вверх. В небе Гора дрожали звезды.

— Хозяин? — откликнулась я.

— Ведь ты вроде бы самая обыкновенная.

— Да, хозяин. — Я нежно поцеловала его плечо.

— Самая обыкновенная.

Так оно и есть. Он — Клитус Вителлиус, предводитель воинов Ара. А я — просто Дина.

— Да, хозяин, — послушно согласилась я.

— Боюсь, я становлюсь к тебе неравнодушен, — признался он.

— Дина рада, если завоевала расположение хозяина.

— С этой слабостью надо бороться, — отчеканил он.

— Высеки меня. — Нет.

— Не ты слаб, хозяин, — я поцеловала его, — это я, Дина, в твоих объятиях лишаюсь сил.

— Я предводитель воинов. Я должен быть сильным.

— Я рабыня. Я должна быть слабой.

— Я должен быть сильным.

— Ты не казался мне слабым, хозяин, когда смеялся, когда обладал мною, когда назвал Диной. Нет, ты был величественным, сильным и гордым.

— Я покорил всего лишь рабыню.

— Да, хозяин. Ты покорил меня.

Что правда, то правда. Дина, дочь Земли, что звалась некогда Джуди Торнтон, была прелестной студенткой и поэтессой, влюблена, покорена, порабощена Клитусом Вителлиусом из Ара.

— Ты выводишь меня из себя, — раздраженно бросил он.

— Прости, хозяин.

— От тебя надо избавиться.

— Позволь мне идти по пятам за последним из твоих воинов! То, что он избавится от меня, меня всерьез не пугало. Я

люблю его! И верю, что и я — его воле вопреки — ему небезразлична.

— Хозяин, — тихонько позвала я.

— Да, — откликнулся он.

— Сегодня ночью Дина дала тебе наслаждение?

— Да, — ответил он.

— Я хочу твой ошейник.

Долгое молчание. Наконец он заговорил:

— Ты земная женщина. И все же просишь надеть на тебя ошейник?

— Да, хозяин.

Мужчина — говорят на Горе — всем сердцем жаждет свободы, а женщина — всем существом своим — любви. И потому ошейник сладок обоим. Обладание рабыней делает мужчину свободней. Он волен делать с ней все, что хочет. Женщина же, которой обладают, безгласная, бесправная рабыня, покоряясь, обретает любовь.

Я чувствовала: мой хозяин боится. Боится тех чувств, что вызвала в нем я. И это давало мне власть над ним.

— Дина хочет ошейник хозяина, — шептала я, покрывая его поцелуями. В ошейнике я была бы на равных с Эттой.

— Какой рабыне носить ошейник — решаю я, — отрезал он.

— Да, хозяин, — смирилась я. Сочтет нужным надеть на меня ошейник — наденет. Нет — значит, нет.

— Дина любит хозяина? — спросил он.

— Да, да, хозяин! — прошептала я. Я так любила его!

— Я оставил тебе выбор?

— Нет, хозяин. Просто заставил себя полюбить — и я ничего не смогла сделать.

— Значит, ты бессильна противостоять своим чувствам, ты моя, в моей полной власти, ни крупицы гордости, ни грана достоинства в тебе не осталось?

— Да, хозяин.

— И ты сознаешь, что безнадежно влюблена, влюблена, как рабыня?

— Да, хозяин.

— Забавно, — пробормотал он.

— Хозяин? — встревожилась я.

— Утром я, и мои люди, и все девушки уйдем из Табучьего Брода. А ты останешься. Я подарю тебя Турнусу.