Хроники противоположной Земли (№6) - Пираты Гора

— Если ты не будешь исполнять мои приказы быстро и точно, тебя бросят тарлариону, — продолжала она свои наставления. — Ты — мой раб. Убежать отсюда невозможно. Тебя все равно поймают.

Я молча слушал ее.

Руки у меня ныли и покрылись кровоточащими волдырями.

— Режь здесь, — распорядилась она и направила лодку к новым зарослям.

Она права. Убежать отсюда невозможно. Голый, без оружия, совершенно один, без чьей-либо помощи и еды, далеко бы я не ушел. Ренсоводам, которых здесь наверняка сотни, если не тысячи, не составит никакого труда настигнуть меня и прервать мое едва начавшееся бегство, если их в этом не опередит тарларион.

Но больше всего у меня страдала душа. Когда-то у меня было собственное, гордое лицо, и потеря его меня уничтожила. Я лгал себе и знал это. Я сам выбрал позорное рабство вместо возможности умереть с честью. Теперь я знал себе цену, и мне было так тошно, что сделалось уже все равно, жив я или умер. Мне даже было безразлично, что, видимо, мне до конца жизни придется оставаться жалким рабом для мужчин, женщин и детей на этих ренсовых островах. Я это заслужил. Как я мог бы взглянуть в лицо свободному человеку, если мне противно было смотреть на себя самого?

Солнце жарило немилосердно, кольца лианы раскалились, и шея под ними стала красной и скользкой от пота и грязи. Я просунул палец под ошейник и немного оттянул его от горла.

— Не смей его трогать, — сурово сказала девушка.

Я убрал руку.

— Режь здесь, — указала она, и я снова принялся рубить ренс, пополняя его запасы для своей госпожи.

— Жарко, — сказала она. Я обернулся.

Она ослабила шнурок, стягивающий ее тунику. Я снова восхитился совершенством ее форм.

— Режь ренс, раб, — рассмеялась она. Я вернулся к прерванной работе.

— Тебе очень идет этот ошейник, — сказала она.

Я не ответил. Подобный «комплимент» больше подошел бы какой-нибудь девушке-рабыне, для меня же он был очередным оскорблением.

Я снова заработал ножом, обрезая цветущую головку ренса и бросая стебель на плот.

— Если ты снимешь ошейник, ты умрешь, — сказала она. Я промолчал.

— Ты понял? — спросила девушка.

— Да, — отозвался я.

— Госпожа, — добавила она.

— Я понял, госпожа.

— Вот и хорошо. Ты понятливый раб, — заметила она. — И очень хорошенький.

Я заскрипел зубами.

Короткий нож заработал быстрее, срезая цветущие головки с ренсовых стеблей.

— Хорошенький мой раб, — заметив мою реакцию, повторила она. Я затрясся от ярости.

— Пожалуйста, не говори со мной, — попросил я.

— Я буду разговаривать с тобой, когда мне того захочется, мой хорошенький раб, — ответила она.

Я дрожал от едва сдерживаемой ярости, от унижения, от ее презрения ко мне. Мне хотелось задушить ее. Но задушить в своих объятиях. А еще лучше — зацеловать до смерти.

— Режь, мой хорошенький раб!

И я опять, дрожа от ярости, сгорая от стыда, резал стебель за стеблем, бросая их на плот.

За спиной у меня раздавался ее издевательский смех.

И снова — стебель за стеблем, охапка за охапкой, цветущую головку — в воду, стебель — на плот. Время словно остановилось.

Солнце было уже низко, насекомые переместились ближе к зарослям осоки. Плещущаяся вода поблескивала вокруг торчащих из нее стеблей тростника расплавленными кружочками золота.

Долгое время никто из нас не произносил ни слова.

— Могу я говорить? — наконец спросил я,

— Говори, — разрешила девушка.

— Почему так много островов собралось вместе? — этот вопрос не давал мне покоя.

— Скоро праздник начала се'кара, — ответила она.

Я знал, что завтра ренсоводы действительно отмечают начало нового месяца, но это мало что объясняло.

— Но почему их так много? — поинтересовался я. — Это необычно.

— Ты слишком любопытен, а рабу любопытство не к лицу, — заметила она, однако продолжала объяснять дальше: — Хо-Хак созвал соседние острова на совещание.

— И сколько их здесь?

— Пять, — ответила она. — Это только из ближайшей части дельты.

— А цель совета? — спросил я.

Она могла говорить со мной совершенно спокойно: я был всего лишь рабом, и бежать мне было некуда.

— Он хочет объединить ренсоводов, — ответила она с изрядной долей скептицизма в голосе.

— Для торговли?

— Не только. Было бы неплохо, выработать стандарты на ренсовую бумагу, иногда вместе собирать урожай и, в случае необходимости, распределять его, помогая соседям. Но самое главное, это дало бы нам возможность установить более высокие цены на бумагу и выручить за нее больше денег, чем нам удалось бы сделать это в одиночку.

— Вряд ли это обрадовало бы Порт-Кар. Она рассмеялась.

— Да, ему бы это не понравилось, — согласилась она.

— А кроме того, объединение островов в какой-то мере дало бы защиту от чиновников Порт-Кара, — высказал я предположение.

— Чиновников? — удивилась она. — Ты имеешь в виду этих сборщиков налогов, что грабят нас от имени правителей города, которые никак не могут поделить между собой власть?

— Да, — ответил я. — И против обычных работорговцев, совершающих свои налеты для захвата новых пленников.

— Зачастую разница между сборщиком налогов и обычным пиратом не столь уж велика, чтобы ее вообще можно было заметить, — в голосе ее послышалась злость.

— Вероятно, в определенные моменты ренсоводам действительно было бы лучше действовать сообща и под единым руководством.

— Мы, ренсоводы, независимые люди, — ответила девушка. — У каждого из нас свой остров и свой глава общины.

— Ты думаешь, план Хо-Хака потерпит неудачу?

— Да, мне так кажется.

Мы развернули лодку и стали возвращаться к ренсовому острову, находившемуся от нас в одном-двух пасангах.

— Могу я говорить? — снова спросил я.

— Говори.

— Ты носишь на руке золотой браслет, — заметил я. — Откуда он у тебя, госпожа?

— Я запрещаю тебе разговаривать! — внезапно выходя из себя, воскликнула она.

Я замолчал.

Мы причалили лодку к острову, и я большими охапками перенес ренс с плота на крытую площадку, где он хранился.

— Сюда, — скомандовала она, указывая на маленькое круглое отверстие, служившее входом в ее крохотную хижину.

Я был удивлен. Я полагал, что мне снова придется провести ночь под открытым небом, привязанным к воткнутому позади ее хижины шесту.

— Залезай, — повторила она.

Я опустился на четвереньки и, наклонив голову, прополз через круглое отверстие, оцарапав плечи краями ренсовых стеблей. Девушка последовала за мной.

Хижина едва достигала восьми футов в длину и пяти в ширину. Стены постепенно переходили в потолок, возвышавшийся над поверхностью острова фута на четыре, не больше. Такие хижины обычно использовались только для сна.

Забравшись в этот шалаш, девушка несколько раз ударила лежавшим на полу металлическим бруском о кремень, держа его над небольшой медной чашей. Высеченные искры упали на сухие лепестки ренса. Пламя быстро занялось, и она, используя как спичку кусочек ренсового стебля, перенесла огонь в крохотную заполненную жиром тарлариона лампу, также находившуюся в неглубокой медной чаше. Я смог рассмотреть ее нехитрые пожитки. Здесь был узел с одеждой и небольшая коробочка для каких-то женских мелочей. У стены лежала скатанная циновка, на которой она, очевидно, спала. Рядом стояли миска, пара чашек и три бутылки из высушенных и выдолбленных тыкв. Б миске лежали скудные кухонные принадлежности; плоская палочка для размешивания пищи и вырезанный из корня ренса небольшой ковшик. Сюда же она положила нож, которым я резал ренс.

— Завтра праздник, — сказала она и вызывающе посмотрела на меня.

В скудном свете крохотной лампы я мог видеть только часть ее лица и контуры тела. Она закинула руки за голову и развязала стягивающую волосы лиловую ленту.

В тесной хижине мы стояли на коленях друг против друга; нас разделяли каких-нибудь несколько дюймов.

— Если ты дотронешься до меня, ты умрешь, — пообещала девушка, рассмеявшись и встряхнув упавшими ей на плечи волосами.

— Завтра на празднике я выставлю тебя в качестве приза для девушек, мой хорошенький раб, — вдруг сказала она. — Повернись.

Я повернулся к ней спиной.

— Руки вместе! — последовала новая команда.

Я повиновался, и она своими не по-женски крепкими руками связала мне запястья гибкой болотной лианой.

— Вот так, мой хорошенький раб. Можешь повернуться.

Видя, что ее обращение вызывает во мне ярость, она старалась еще больше подлить масла в огонь.

— Раб хорошенький, — смеялась она. — Счастлива будет та девушка, которая выиграет на празднике такого хорошенького раба!

Я молчал.

— Мой хорошенький раб, наверное, проголодался? — с издевкой поинтересовалась она. Я не ответил.

Она рассмеялась и снова накормила меня, дав пригоршню ренсовой пастилы. Себе она отщипнула ренсовой лепешки, а затем еще сушеной рыбы. Потом она сделала большой глоток воды из тыквенной бутылки и поднесла ее горлышко к моим губам. Дала мне выпить глоток, затем, смеясь, отняла бутыль, но опять дала напиться.

— Ну, хватит, — наконец сказала она и поставила бутыль к стене. — Пора спать. Хорошенькому рабу нужно выспаться, завтра ему предстоит многое сделать, он будет очень занят.

Она распорядилась, чтобы я лег на бок, и другой лианой связала мне ноги.

Затем расстелила свою циновку, поглядывая на меня и усмехаясь.

Развязала шнурок на тунике, которая и так почти не скрывала ее наготу. Затем, к моему изумлению, дерзко, плавным движением стянула тунику через голову.

Она разделась передо мной так небрежно, словно я был животным.

Я не мог отвести от нее глаз.

Она нахмурилась.

— Я вижу, тебя снова следует наказать, — сказала она.

Я инстинктивно пытался было отодвинуться, но, связанному, мне это не удалось.

Она несколько раз с какой-то непонятной яростью ударила меня.

Не в силах сдержаться, я застонал.

Она отвернулась, сидя на циновке, и, словно забыв о моем существовании, занялась починкой какого-то сплетенного из ренсовых волокон мешка, висевщего на стене. Она отщипывала от ренсового стебля узкие полоски волокон и вплетала их в мешок. Работала она аккуратно и внимательно.

Я наблюдал за ее действиями.

Когда-то я был воином из Ко-ро-ба.

Потом на ренсовом острове в заболоченной долине Воска я узнал себе истинную цену, узнал, кем я был на самом деле, — низким, всего боящимся трусом.

Был воином из Ко-ро-ба.

Стал рабом этой девушки,

— Я могу говорить? — спросил я. Не отрываясь от работы, она кивком головы оказала мне эту милость.

— Госпожа не удостоила меня чести сообщить свое имя. Могу я узнать, как ее зовут?

— Телима, — ответила она, заканчивая ремонт мешка, и, перекусив лишние, свисающие с заплаты края волокон, повесила его на стену, рядом с циновкой. Затем она склонилась над лампой и, прежде чем ее загасить, снова взглянула на меня и повторила:

— Твою госпожу зовут Телима, раб.

Долгое время мы лежали в полной темноте.

Затем я услышал, как она подвинулась на циновке, и скорее ощутил, нежели увидел, как она приподнялась на локте и лежит, вглядываясь мне в лицо.

Спадающие ей на плечи волосы касались моей груди.

И вдруг я почувствовал у себя на животе ее руку.

— Ты уже спишь, мой хорошенький раб? — спросила она.

— Нет, — ответил я и невольно попытался отодвинуться от нее.

— Не бойся, я не причиню вреда моему хорошенькому рабу.

— Пожалуйста, не называй меня так! — взмолился я.

— Замолчи, мой хорошенький раб! — жестко бросила она.

И снова провела рукой у меня по груди.

— Раб, кажется, находит свою госпожу привлекательной? — заметила она.

— Да, — ответил я.

— Вот как! — воскликнула она. — Значит, раб еще не усвоил преподанного ему урока.

— Пожалуйста, не бей меня!

— Тогда его следует наказать снова.

— Не бей меня! — взмолился я. — Пожалуйста!

— Ты действительно считаешь, что я красива? — спросила она и засунула палец мне под ошейник, лениво поглаживая меня.

— Да, — едва слышно прошептал я.

— А разве ты не знаешь, что я — свободная женщина? — холодно и высокомерно поинтересовалась она.

Я не ответил.

— И ты, раб, осмеливаешься желать свободную женщину?

— Нет, — сказал я.

— Ты осмеливаешься домогаться своей госпожи?

— Нет! — воскликнул я. — Нет!

— А почему нет?

— Потому, что я — раб, — ответил я. — Всего лишь раб!

— Верно, — ответила она. — Ты всего лишь раб. Жалкий и ничтожный.

И тут она неожиданно схватила меня за волосы и грубо прижала свои губы к моим.

Я пытался вывернуться, но ее руки крепко держали меня.

Наконец она отвела голову, но я ощущал в темноте ее губы совсем рядом со своим лицом.

Во мне боролись сложные чувства к этой девушке. К той, что связала мне руки и надела на меня ошейник раба. К той, которая била и издевалась надо мной и которой я должен был повиноваться. К той, что кормила меня из рук, как животное, и, как животное, бросила меня ночевать под открытым небом, привязанного к шесту посреди острова. К мучившей меня своей выставленной напоказ красотой и причинившей мне столько страданий своей жестокостью. Я боялся и мучительно хотел ее. Боялся, зная ее безграничную власть надо мной, зная, что она в любой момент по своему желанию может причинить мне физическую боль, избить и даже изуродовать меня, но раны, которые она наносила мне своим высокомерием и презрением, были для меня еще больнее, нежели побои и оковы. И все же я хотел ее, восхитительную, полную жизни. Она сводила меня с ума недоступной близостью своего тела. Но она была свободная, а я — раб. Она могла двигаться, а я лежал связанный по рукам и ногам, с ошейником, стягивающим мне горло. У меня был ошейник, у нее — свобода, полная свобода, и руки, не связанные за спиной впивающейся в кожу лианой, а украшенные изящным золотым браслетом.

Но больше всего меня пугало, что, попроси я ее о малейшем проявлении доброты и человечности по отношению ко мне или хотя бы элементарном знаке внимания — слове, жесте, — мои просьбы будут тут же с издевательством отвергнуты. Чувствуя свое одиночество, снося побои и унижения, я отчаянно нуждался в чем-то, что хоть на мгновение могло бы показать, что я все же человек, мужчина, что мне требуется крупица уважения и понимания. Мне казалось, скажи мне эта издевательски высокомерная женщина, моя хозяйка, перед которой я чувствовал себя совершенным ничтожеством, одно лишь теплое слово, какую-нибудь банальную любезность, и я с радостью бросился бы выполнять любое ее приказание. Но просить ее я не мог — я боялся; боялся, что мне будет отказано во всем: в проявлении человеческих чувств, в восприятии меня как мужчины и вообще в осознании меня как человеческого существа. Но желание, которое она умышленно, настойчиво будила во мне, кричало в моей крови. Я чувствовал в темноте ее тело, ее лицо, губы совсем рядом, в каких-нибудь нескольких дюймах от себя. Она не соблаговолила даже отодвинуться.

И вдруг, к своему ужасу, я почувствовал, как мои губы сами, робко, нерешительно отыскали в темноте губы моей прекрасной хозяйки и прикоснулись к ним.

— Раб! — произнесла она с презрением, подействовавшим на меня как удар хлыста. Я снова откинул голову на пол.

— Да, — сказал я, — я раб.

— Чей? — требовательно допытывалась она.

— Я раб Телимы, — ответил я, — моей госпожи. Она рассмеялась.

— Завтра я выставлю тебя в качестве приза для девушек. Я не ответил.

— Скажи, что тебе это приятно, — потребовала она.

— Пожалуйста! — взмолился я.

— Говори: я рад! — скомандовала она.

— Я рад, — пробормотал я.

— А теперь скажи: я — хорошенький раб. Я попытался разорвать стягивающие меня путы.

Она рассмеялась.

— Даже не пытайся. Телима умеет связывать пленников.

Это была правда.

— Говори! — потребовала она.

— Я не могу, — взмолился я.

— Я приказываю!

— Я… я — хорошенький раб, — через силу выдавил я из себя и, скрежеща зубами, уткнулся лицом в пол, с новой силой переживая собственное ничтожество.

До меня донесся ее тихий смех. В темноте я угадывал очертания ее тела, чувствовал ее волосы у себя на плечах. Ее губы были совсем рядом.

— А теперь я покажу тебе, какая судьба ожидает хорошенького раба, — сказала она.

Внезапно она запустила руки в мои волосы и впилась в меня своими губами. К моему ужасу, губы мои ответили ей; я не мог им противиться. Я почувствовал, как ее зубы сомкнулись у меня на губах, и я ощутил во рту привкус крови, моей собственной крови. Ее язык ткнулся в мой и грубо отодвинул его, словно отшвыривая со своей дороги, и затем по-хозяйски прошелся по моим деснам. Она снова укусила меня так, что я вскрикнул от боли: утром, когда я встану у призового столба, все увидят, что у меня губы искусаны, все поймут, что моя хозяйка завоевала меня — отметина на лице будет тому доказательством.

Я разозлился.

Я получил поцелуй, подаренный рабу-мужчине своей хозяйкой, женщиной!

— Ты будешь двигаться так, как я тебе покажу, — приказала она.

Лежащий на полу, связанный, едва в состоянии пошевелиться, я с ужасом вдумывался в смысл ее слов.

Она со знанием дела оседлала меня и использовала для своего удовольствия.

Глава пятая. ПРАЗДНИК

— Думаю» мне удастся тебя выиграть, — заявила гибкая темноволосая девушка, взяв меня за подбородок, чтобы лучше рассмотреть лицо. Она была грациозной, полной жизни, с горящими, как угли, черными глазами. Ноги у нее были великолепны, а короткая туника еще больше подчеркивала их стройность и красоту.

— Его выиграю я, — сказала другая девушка — высокая сероглазая блондинка, похлопывающая по ладони короткой ветвью болотного та-винограда.

— Нет, он будет моим, — объявила подошедшая темноволосая смуглая девица с переброшенной через плечо рыболовной сетью.

— Нет, моим! — воскликнула еще одна.

— Моим!

— Моим! — донеслось у меня из-за спины. Они расхаживали вокруг меня, рассматривая, как какое-нибудь животное. Или, точнее, — раба.

— Покажи зубы, — потребовала первая, гибкая и темноволосая.

Я открыл рот, чтобы она могла осмотреть мои зубы; остальные тоже деловито заглянули мне в рот.

Затем она ощупала мои мускулы, бедра и ткнула кулаком мне в бок.

— Здоровый, — произнесла она.

— Но, видно, уже бывший в употреблении, — заметила другая.

Они рассмеялись, рассматривая мои губы, почерневшие и вспухшие от зубов Телимы.

— Да, им неплохо попользовались, — согласилась первая девушка.

— Но он еще, вероятно, не раз сгодится для этого, — смеясь сказала другая.

— Наверняка сгодится, — подтвердила первая. Она отошла на шаг и снова окинула меня придирчивым взглядом.

— Да, — сказала она остальным девушкам, — судя по всему, это хороший раб. Очень хороший.

Они рассмеялись.

Затем гибкая девушка подошла ко мне ближе. Я стоял у гребного шеста, воткнутого глубоко в ренсовые слои острова, привязанный к нему за руки и ноги, специально выставленный для всеобщего обозрения. Телима, моя хозяйка, надела мне на голову венок из цветов ренса.

Гибкая темноволосая девушка взглянула на отметину на моем левом плече. Это была начальная буква слова, означавшего на горианском «раб».

— Ты хотел бы быть моим рабом? — спросила она, глядя на меня. — Служить мне? Я не ответил.

— Я могла бы даже быть добра с тобой, — продолжала девушка.

Я отвернулся.

Она рассмеялась.

Ближе подошли и другие девушки, каждая с вопросом, не окажу ли я ей честь согласиться быть ее рабом.

— Очистите здесь место, — долетел до меня мужской голос; это был Хо-Хак.

— Время для состязаний! — услышал я другой голос, в котором узнал голос Телимы, моей хозяйки.

На руке у нее был золотой браслет, а волосы стянуты сзади лиловой лентой. В своей короткой тунике она была просто сногсшибательно красива. Она шла, гордо вскинув голову, похлопывая по руке тонким гибким прутиком.

Хо-Хак жестом пригласил девушек пройти в глубь своего острова.

Я хотел, чтобы Хо-Хак посмотрел на меня, встретил мой взгляд. Я очень уважал его, и мне хотелось, чтобы он снизошел до внимания ко мне, как-то выразил свое сочувствие.

Но он даже не взглянул в мою сторону, словно меня вообще не было на острове, и вместе с Телимой проследовал за другими девушками.

Привязанный к шесту, воткнутому на краю ренсового острова, я остался один.

Телима растолкала меня еще до рассвета и развязала мне руки, чтобы я мог помогать островитянам в подготовке к празднику.

К этому времени располагавшиеся поблизости другие ренсовые острова подогнали к тому, на котором находился я. Мостами для перехода с одного острова на другой служили широкие транспортировочные плоты.

Вместе с прибывшими ренсоводами я закреплял плоты на краях плетеных островов и переносил к отведенному для пиршества месту тяжелые кувшины с ренсовым пивом, наполненные водой тыквенные бутыли, корзины с ренсовой пастилой, нанизанную на прутья рыбу и ощипанных, приготовленных для запекания гантов.

Затем Телима привязала меня к этому воткнутому в поверхность острова шесту и надела мне на голову дурацкий венок.

Так я простоял довольно долго, служа предметом для придирчивого осмотра девушек и мишенью для насмешек и оскорблений каждого, кто проходил мимо.

Часов в десять ренсоводы на скорую руку перекусили, поев рыбы, лепешек и запив их обычной водой. Время для праздничного обеда еще не пришло, настоящий пир начнется ближе к вечеру.

Ко мне подошел маленький мальчик. В руке он держал надкусанную ренсовую лепешку.

— Ты хочешь есть? — спросил он.

— Да, — ответил я.

Он поднес лепешку ближе к моему лицу и стал удивленно наблюдать, как я принялся ее есть.

— Спасибо, — поблагодарил я ребенка.

Тут к нему подбежала какая-то женщина, очевидно, его мать, надавала ничего не понимающему ребенку подзатыльников и, ругаясь, утащила его прочь.

Ренсоводы по-разному провели эти утренние часы. Мужчины удалились на созванный Хо-Хаком совет, откуда уже через несколько минут донеслись шумные споры и даже возмущенные крики. Замужние женщины занялись приготовлением пищи, а юноши и девушки, образовав две противоположные группировки, посмеивались друг над другом, обменивались шутками и всячески старались привлечь к себе внимание. Дети играли вместе: мальчики — с сетями или копьями из болотного тростника, девочки — с куклами, а те, что постарше, соревновались в метании над водой кривых охотничьих бумерангов.

После того как совещание закончилось, ко мне подошел присутствовавший на нем парень с повязкой на голове, украшенной перламутровыми пластинами, — тот самый, что не мог натянуть тетиву лука.

Меня удивило, что через левое плечо у него была переброшена широкая лента из тонкого белого шелка.

Он не заговорил со мной, а лишь постоял, презрительно усмехаясь, и пошел дальше. Сгорая от стыда, я отводил от него взгляд.

Было уже около полудня.

Девушки, собиравшиеся соревноваться, уже внимательно меня осмотрели и обменялись замечаниями.

Хо-Хак и Телима созвали их всех вместе, чтобы договориться о правилах состязаний.

С того места, где я стоял, мне были видны соревнования: гонки на ренсовых лодках, метание бумерангов и забрасывание рыболовных сетей. Все это сопровождалось громким смехом, подбадривающими криками и аплодисментами. Это был настоящий праздник.

Наконец девушки — участницы соревнований и наблюдавшие за их поединками мужчины, выступавшие в качестве судей, развернули свои лодки и направили их к острову.

Высадившись на его поверхность, все они подошли ко мне, за исключением, пожалуй, Хо-Хака, решившего поговорить с резчиками ренсового корня.

Девушки, человек сорок-пятьдесят, собрались вокруг меня и стояли, переглядываясь и глупо хихикая.

Я смотрел на них с тоской.

— Тебя уже выиграли, — объявила мне Телима.

Девушки посмеивались, подталкивая друг дружку локтями, но ни одна из них ничего не говорила.

Я беспомощно поерзал в охватывающих мое тело петлях болотной лианы.

— Попробуй угадать, кому ты достался? — предложила Телима.

Я пожал плечами.

Девушки снова захихикали.

Тогда вперед выступила та, гибкая, темноволосая и длинноногая, и встала рядом со мной, касаясь меня своими бедрами.

— Может, ты будешь моим рабом? — призывно прошептала она.

— Я принадлежу тебе? — спросил я.

— Может быть, — загадочно ответила стоящая тут же сероглазая девушка. — А может быть, ты будешь моим.

— Так чей же я раб? — воскликнул я.

Девушки сгрудились вокруг меня, и каждая, по-хозяйски похлопывая меня рукой, сообщала мне на ухо, что она-то и есть моя госпожа.

Мне это надоело.

— Чей я раб? — закричал я.

— Узнаешь, когда начнется пир, — пообещала Телима. — В самый разгар праздника.

Девушки рассмеялись, стоявшие позади мужчины их поддержали.

Меня охватило безразличие, и я молча ждал, пока Телима отвязывала меня от шеста.

— Венок с головы не снимай, — строго предупредила она.

— Что я должен делать?

— Отправляйся помогать женщинам готовить праздничное угощение.

Все вокруг рассмеялись; я повернулся, собираясь уходить.

— Подожди, — сказала она. Я остановился.

— За столом ты, конечно, будешь нам прислуживать, — заметила она и, смеясь, добавила: — И пока ты не узнаешь, кому ты принадлежишь, ты будешь обслуживать каждую из нас, как свою хозяйку. И ты будешь очень стараться. Если тебе не удастся понравиться своей новой госпоже, ты будешь сурово наказан. Учти это!

Слова ее были встречены новым взрывом хохота.

— А теперь иди помогай женщинам, — распорядилась она.

Я хмуро посмотрел ей в лицо.

— Скажи, кто моя хозяйка, — взмолился я.

— Об этом ты узнаешь на пире, в самый разгар праздника! — с неожиданным гневом ответила она. — А теперь убирайся к женщинам, ты, раб!

Я повернулся и под провожающий меня общий смех побрел помогать женщинам готовить еду.

Поздним вечером пир был в самом разгаре. Большая часть угощений была уже съедена.

Острова освещались небольшими факелами, сделанными из промасленных ветвей болотного та-винограда, привязанных к воткнутым в поверхность островов шестам.

Сидящие скрестив ноги мужчины и женщины расположились в два правильных круга: мужчины — образуя большой, внешний круг, женщины, лицом к ним, — малый, внутренний. Здесь же сидели и дети, многие из них уже спали, расположившись прямо под открытым небом. Повсюду слышались оживленные разговоры, пение, смех. Думаю, ренсоводам разных островов нечасто приходилось встречаться е соседями, поэтому им было о чем поговорить. Подобные совместные празднества безусловно имели для них важное значение.

В течение большей части праздничного ужина меня использовали как обслуживающего ренсоводов раба, что особенно нравилось девушкам, соревновавшимся за право обладания мною, но кто из них выиграл это право, я до сих пор не знал.

Мне приходилось разносить чаши с кусками жареной рыбы и мяса, нанизанных на прутья подрумяненных гантов, корзины с пастилой и лепешками и бесчисленные тыквенные бутыли с пивом.

Затем ренсоводы затянули какую-то песню, и ко мне подошла Телима.

— Иди к шесту, — приказала она.

Я оглянулся. Шест не был похож на тот, к которому меня привязывали утром. Это скорее был настоящий столб, толстый и очищенный от коры ствол дерева, установленный посередине места, вокруг которого расположились пирующие ренсоводы.

Я подошел и встал возле него.

Телима привязала меня к столбу за руки и ноги, набросив, кроме того, несколько петель мне на шею и грудь. Затем она сняла у меня с головы венок, который я носил в течение всего дня, и заменила его свежим.

Ренсоводы тем временем продолжали петь, сопровождая нестройные звуки ритмичными хлопками в ладоши. Среди них я заметил Хо-Хака, также старательно выводящего мелодию и прихлопывающего в такт в ладоши. Неподалеку от него расположился парень с повязкой на голове, украшенной перламутровыми пластинами.

Телима, любуясь плодами своей работы, отступила от меня на шаг и рассмеялась.

Внезапно ренсоводы перестали петь.

Наступила тишина.

Затем вдруг послышался глухой дробный звук барабана. Я заметил мужчину, колотящего двумя толстыми палочками в большой выдолбленный ренсовый корень. Звук разрастался, набирая силу и темп, и вдруг, дойдя до какого-то кульминационного момента, стих так же внезапно, как и пение.

Сидевшие девушки, смеясь и подталкивая друг друга, стали нерешительно подниматься на ноги и выходить в круг.

Юноши и молодые мужчины криками подбадривали их.

Одна или две девушки, хихикая, хотели было ускользнуть, но юноши смеясь поймали их и тоже ввели в круг.

Девушки, очевидно, в предвкушении чего-то важного для них, волнующиеся, с сияющими глазами, многие в бусах и с надетыми в честь праздника простыми коваными браслетами, неловко переминались с ноги на ногу.

Юноши кричали и хлопали в ладоши.

Многие из них, я видел, не могли отвести глаз от Телимы.

У нее единственной, как я заметил, браслет на руке был из золота.

Она не обращала внимания ни на кого из них, во всяком случае, старалась это показать.

Ренсоводческие общины изолированы друг от друга и ведут обособленную жизнь. Молодые люди редко встречают сверстников или сверстниц с соседних ренсовых островов. Мне вспомнились утренние заигрывания юношей и девушек, их обмен шутками и стремление привлечь к себе внимание. Так происходило их знакомство и взаимная оценка.

Тут снова раздались глухие ритмичные барабанные звуки, но на этот раз к ним присоединился тонкий голосок тростниковой свирели и мелодичные аккорды какого-то незнакомого мне музыкального инструмента, представляющего собой выдолбленный ренсовый корень с натянутыми на него струнами.