— Если ты не будешь исполнять мои приказы быстро и точно, тебя бросят тарлариону, — продолжала она свои наставления. — Ты — мой раб. Убежать отсюда невозможно. Тебя все равно поймают.

Я молча слушал ее.

Руки у меня ныли и покрылись кровоточащими волдырями.

— Режь здесь, — распорядилась она и направила лодку к новым зарослям.

Она права. Убежать отсюда невозможно. Голый, без оружия, совершенно один, без чьей-либо помощи и еды, далеко бы я не ушел. Ренсоводам, которых здесь наверняка сотни, если не тысячи, не составит никакого труда настигнуть меня и прервать мое едва начавшееся бегство, если их в этом не опередит тарларион.

Но больше всего у меня страдала душа. Когда-то у меня было собственное, гордое лицо, и потеря его меня уничтожила. Я лгал себе и знал это. Я сам выбрал позорное рабство вместо возможности умереть с честью. Теперь я знал себе цену, и мне было так тошно, что сделалось уже все равно, жив я или умер. Мне даже было безразлично, что, видимо, мне до конца жизни придется оставаться жалким рабом для мужчин, женщин и детей на этих ренсовых островах. Я это заслужил. Как я мог бы взглянуть в лицо свободному человеку, если мне противно было смотреть на себя самого?

Солнце жарило немилосердно, кольца лианы раскалились, и шея под ними стала красной и скользкой от пота и грязи. Я просунул палец под ошейник и немного оттянул его от горла.

— Не смей его трогать, — сурово сказала девушка.

Я убрал руку.

— Режь здесь, — указала она, и я снова принялся рубить ренс, пополняя его запасы для своей госпожи.

— Жарко, — сказала она. Я обернулся.

Она ослабила шнурок, стягивающий ее тунику. Я снова восхитился совершенством ее форм.

— Режь ренс, раб, — рассмеялась она. Я вернулся к прерванной работе.

— Тебе очень идет этот ошейник, — сказала она.

Я не ответил. Подобный «комплимент» больше подошел бы какой-нибудь девушке-рабыне, для меня же он был очередным оскорблением.

Я снова заработал ножом, обрезая цветущую головку ренса и бросая стебель на плот.

— Если ты снимешь ошейник, ты умрешь, — сказала она. Я промолчал.

— Ты понял? — спросила девушка.

— Да, — отозвался я.

— Госпожа, — добавила она.

— Я понял, госпожа.

— Вот и хорошо. Ты понятливый раб, — заметила она. — И очень хорошенький.

Я заскрипел зубами.

Короткий нож заработал быстрее, срезая цветущие головки с ренсовых стеблей.

— Хорошенький мой раб, — заметив мою реакцию, повторила она. Я затрясся от ярости.

— Пожалуйста, не говори со мной, — попросил я.

— Я буду разговаривать с тобой, когда мне того захочется, мой хорошенький раб, — ответила она.

Я дрожал от едва сдерживаемой ярости, от унижения, от ее презрения ко мне. Мне хотелось задушить ее. Но задушить в своих объятиях. А еще лучше — зацеловать до смерти.

— Режь, мой хорошенький раб!

И я опять, дрожа от ярости, сгорая от стыда, резал стебель за стеблем, бросая их на плот.

За спиной у меня раздавался ее издевательский смех.

И снова — стебель за стеблем, охапка за охапкой, цветущую головку — в воду, стебель — на плот. Время словно остановилось.

Солнце было уже низко, насекомые переместились ближе к зарослям осоки. Плещущаяся вода поблескивала вокруг торчащих из нее стеблей тростника расплавленными кружочками золота.

Долгое время никто из нас не произносил ни слова.

— Могу я говорить? — наконец спросил я,

— Говори, — разрешила девушка.

— Почему так много островов собралось вместе? — этот вопрос не давал мне покоя.

— Скоро праздник начала се'кара, — ответила она.

Я знал, что завтра ренсоводы действительно отмечают начало нового месяца, но это мало что объясняло.

— Но почему их так много? — поинтересовался я. — Это необычно.

— Ты слишком любопытен, а рабу любопытство не к лицу, — заметила она, однако продолжала объяснять дальше: — Хо-Хак созвал соседние острова на совещание.

— И сколько их здесь?

— Пять, — ответила она. — Это только из ближайшей части дельты.

— А цель совета? — спросил я.

Она могла говорить со мной совершенно спокойно: я был всего лишь рабом, и бежать мне было некуда.

— Он хочет объединить ренсоводов, — ответила она с изрядной долей скептицизма в голосе.

— Для торговли?

— Не только. Было бы неплохо, выработать стандарты на ренсовую бумагу, иногда вместе собирать урожай и, в случае необходимости, распределять его, помогая соседям. Но самое главное, это дало бы нам возможность установить более высокие цены на бумагу и выручить за нее больше денег, чем нам удалось бы сделать это в одиночку.

— Вряд ли это обрадовало бы Порт-Кар. Она рассмеялась.

— Да, ему бы это не понравилось, — согласилась она.

— А кроме того, объединение островов в какой-то мере дало бы защиту от чиновников Порт-Кара, — высказал я предположение.

— Чиновников? — удивилась она. — Ты имеешь в виду этих сборщиков налогов, что грабят нас от имени правителей города, которые никак не могут поделить между собой власть?

— Да, — ответил я. — И против обычных работорговцев, совершающих свои налеты для захвата новых пленников.

— Зачастую разница между сборщиком налогов и обычным пиратом не столь уж велика, чтобы ее вообще можно было заметить, — в голосе ее послышалась злость.

— Вероятно, в определенные моменты ренсоводам действительно было бы лучше действовать сообща и под единым руководством.

— Мы, ренсоводы, независимые люди, — ответила девушка. — У каждого из нас свой остров и свой глава общины.

— Ты думаешь, план Хо-Хака потерпит неудачу?

— Да, мне так кажется.

Мы развернули лодку и стали возвращаться к ренсовому острову, находившемуся от нас в одном-двух пасангах.

— Могу я говорить? — снова спросил я.

— Говори.

— Ты носишь на руке золотой браслет, — заметил я. — Откуда он у тебя, госпожа?

— Я запрещаю тебе разговаривать! — внезапно выходя из себя, воскликнула она.

Я замолчал.

Мы причалили лодку к острову, и я большими охапками перенес ренс с плота на крытую площадку, где он хранился.

— Сюда, — скомандовала она, указывая на маленькое круглое отверстие, служившее входом в ее крохотную хижину.

Я был удивлен. Я полагал, что мне снова придется провести ночь под открытым небом, привязанным к воткнутому позади ее хижины шесту.

— Залезай, — повторила она.

Я опустился на четвереньки и, наклонив голову, прополз через круглое отверстие, оцарапав плечи краями ренсовых стеблей. Девушка последовала за мной.

Хижина едва достигала восьми футов в длину и пяти в ширину. Стены постепенно переходили в потолок, возвышавшийся над поверхностью острова фута на четыре, не больше. Такие хижины обычно использовались только для сна.

Забравшись в этот шалаш, девушка несколько раз ударила лежавшим на полу металлическим бруском о кремень, держа его над небольшой медной чашей. Высеченные искры упали на сухие лепестки ренса. Пламя быстро занялось, и она, используя как спичку кусочек ренсового стебля, перенесла огонь в крохотную заполненную жиром тарлариона лампу, также находившуюся в неглубокой медной чаше. Я смог рассмотреть ее нехитрые пожитки. Здесь был узел с одеждой и небольшая коробочка для каких-то женских мелочей. У стены лежала скатанная циновка, на которой она, очевидно, спала. Рядом стояли миска, пара чашек и три бутылки из высушенных и выдолбленных тыкв. Б миске лежали скудные кухонные принадлежности; плоская палочка для размешивания пищи и вырезанный из корня ренса небольшой ковшик. Сюда же она положила нож, которым я резал ренс.

— Завтра праздник, — сказала она и вызывающе посмотрела на меня.

В скудном свете крохотной лампы я мог видеть только часть ее лица и контуры тела. Она закинула руки за голову и развязала стягивающую волосы лиловую ленту.

В тесной хижине мы стояли на коленях друг против друга; нас разделяли каких-нибудь несколько дюймов.

— Если ты дотронешься до меня, ты умрешь, — пообещала девушка, рассмеявшись и встряхнув упавшими ей на плечи волосами.

— Завтра на празднике я выставлю тебя в качестве приза для девушек, мой хорошенький раб, — вдруг сказала она. — Повернись.

Я повернулся к ней спиной.

— Руки вместе! — последовала новая команда.

Я повиновался, и она своими не по-женски крепкими руками связала мне запястья гибкой болотной лианой.

— Вот так, мой хорошенький раб. Можешь повернуться.

Видя, что ее обращение вызывает во мне ярость, она старалась еще больше подлить масла в огонь.

— Раб хорошенький, — смеялась она. — Счастлива будет та девушка, которая выиграет на празднике такого хорошенького раба!

Я молчал.

— Мой хорошенький раб, наверное, проголодался? — с издевкой поинтересовалась она. Я не ответил.

Она рассмеялась и снова накормила меня, дав пригоршню ренсовой пастилы. Себе она отщипнула ренсовой лепешки, а затем еще сушеной рыбы. Потом она сделала большой глоток воды из тыквенной бутылки и поднесла ее горлышко к моим губам. Дала мне выпить глоток, затем, смеясь, отняла бутыль, но опять дала напиться.

— Ну, хватит, — наконец сказала она и поставила бутыль к стене. — Пора спать. Хорошенькому рабу нужно выспаться, завтра ему предстоит многое сделать, он будет очень занят.

Она распорядилась, чтобы я лег на бок, и другой лианой связала мне ноги.

Затем расстелила свою циновку, поглядывая на меня и усмехаясь.

Развязала шнурок на тунике, которая и так почти не скрывала ее наготу. Затем, к моему изумлению, дерзко, плавным движением стянула тунику через голову.

Она разделась передо мной так небрежно, словно я был животным.

Я не мог отвести от нее глаз.

Она нахмурилась.

— Я вижу, тебя снова следует наказать, — сказала она.

Я инстинктивно пытался было отодвинуться, но, связанному, мне это не удалось.

Она несколько раз с какой-то непонятной яростью ударила меня.

Не в силах сдержаться, я застонал.

Она отвернулась, сидя на циновке, и, словно забыв о моем существовании, занялась починкой какого-то сплетенного из ренсовых волокон мешка, висевщего на стене. Она отщипывала от ренсового стебля узкие полоски волокон и вплетала их в мешок. Работала она аккуратно и внимательно.

Я наблюдал за ее действиями.

Когда-то я был воином из Ко-ро-ба.

Потом на ренсовом острове в заболоченной долине Воска я узнал себе истинную цену, узнал, кем я был на самом деле, — низким, всего боящимся трусом.

Был воином из Ко-ро-ба.

Стал рабом этой девушки,

— Я могу говорить? — спросил я. Не отрываясь от работы, она кивком головы оказала мне эту милость.

— Госпожа не удостоила меня чести сообщить свое имя. Могу я узнать, как ее зовут?

— Телима, — ответила она, заканчивая ремонт мешка, и, перекусив лишние, свисающие с заплаты края волокон, повесила его на стену, рядом с циновкой. Затем она склонилась над лампой и, прежде чем ее загасить, снова взглянула на меня и повторила:

— Твою госпожу зовут Телима, раб.

Долгое время мы лежали в полной темноте.

Затем я услышал, как она подвинулась на циновке, и скорее ощутил, нежели увидел, как она приподнялась на локте и лежит, вглядываясь мне в лицо.

Спадающие ей на плечи волосы касались моей груди.

И вдруг я почувствовал у себя на животе ее руку.

— Ты уже спишь, мой хорошенький раб? — спросила она.

— Нет, — ответил я и невольно попытался отодвинуться от нее.

— Не бойся, я не причиню вреда моему хорошенькому рабу.

— Пожалуйста, не называй меня так! — взмолился я.

— Замолчи, мой хорошенький раб! — жестко бросила она.

И снова провела рукой у меня по груди.

— Раб, кажется, находит свою госпожу привлекательной? — заметила она.

— Да, — ответил я.

— Вот как! — воскликнула она. — Значит, раб еще не усвоил преподанного ему урока.

— Пожалуйста, не бей меня!

— Тогда его следует наказать снова.

— Не бей меня! — взмолился я. — Пожалуйста!

— Ты действительно считаешь, что я красива? — спросила она и засунула палец мне под ошейник, лениво поглаживая меня.

— Да, — едва слышно прошептал я.

— А разве ты не знаешь, что я — свободная женщина? — холодно и высокомерно поинтересовалась она.

Я не ответил.

— И ты, раб, осмеливаешься желать свободную женщину?

— Нет, — сказал я.

— Ты осмеливаешься домогаться своей госпожи?

— Нет! — воскликнул я. — Нет!

— А почему нет?

— Потому, что я — раб, — ответил я. — Всего лишь раб!

— Верно, — ответила она. — Ты всего лишь раб. Жалкий и ничтожный.

И тут она неожиданно схватила меня за волосы и грубо прижала свои губы к моим.

Я пытался вывернуться, но ее руки крепко держали меня.

Наконец она отвела голову, но я ощущал в темноте ее губы совсем рядом со своим лицом.

Во мне боролись сложные чувства к этой девушке. К той, что связала мне руки и надела на меня ошейник раба. К той, которая била и издевалась надо мной и которой я должен был повиноваться. К той, что кормила меня из рук, как животное, и, как животное, бросила меня ночевать под открытым небом, привязанного к шесту посреди острова. К мучившей меня своей выставленной напоказ красотой и причинившей мне столько страданий своей жестокостью. Я боялся и мучительно хотел ее. Боялся, зная ее безграничную власть надо мной, зная, что она в любой момент по своему желанию может причинить мне физическую боль, избить и даже изуродовать меня, но раны, которые она наносила мне своим высокомерием и презрением, были для меня еще больнее, нежели побои и оковы. И все же я хотел ее, восхитительную, полную жизни. Она сводила меня с ума недоступной близостью своего тела. Но она была свободная, а я — раб. Она могла двигаться, а я лежал связанный по рукам и ногам, с ошейником, стягивающим мне горло. У меня был ошейник, у нее — свобода, полная свобода, и руки, не связанные за спиной впивающейся в кожу лианой, а украшенные изящным золотым браслетом.

Но больше всего меня пугало, что, попроси я ее о малейшем проявлении доброты и человечности по отношению ко мне или хотя бы элементарном знаке внимания — слове, жесте, — мои просьбы будут тут же с издевательством отвергнуты. Чувствуя свое одиночество, снося побои и унижения, я отчаянно нуждался в чем-то, что хоть на мгновение могло бы показать, что я все же человек, мужчина, что мне требуется крупица уважения и понимания. Мне казалось, скажи мне эта издевательски высокомерная женщина, моя хозяйка, перед которой я чувствовал себя совершенным ничтожеством, одно лишь теплое слово, какую-нибудь банальную любезность, и я с радостью бросился бы выполнять любое ее приказание. Но просить ее я не мог — я боялся; боялся, что мне будет отказано во всем: в проявлении человеческих чувств, в восприятии меня как мужчины и вообще в осознании меня как человеческого существа. Но желание, которое она умышленно, настойчиво будила во мне, кричало в моей крови. Я чувствовал в темноте ее тело, ее лицо, губы совсем рядом, в каких-нибудь нескольких дюймах от себя. Она не соблаговолила даже отодвинуться.

И вдруг, к своему ужасу, я почувствовал, как мои губы сами, робко, нерешительно отыскали в темноте губы моей прекрасной хозяйки и прикоснулись к ним.

— Раб! — произнесла она с презрением, подействовавшим на меня как удар хлыста. Я снова откинул голову на пол.

— Да, — сказал я, — я раб.

— Чей? — требовательно допытывалась она.

— Я раб Телимы, — ответил я, — моей госпожи. Она рассмеялась.

— Завтра я выставлю тебя в качестве приза для девушек. Я не ответил.

— Скажи, что тебе это приятно, — потребовала она.

— Пожалуйста! — взмолился я.

— Говори: я рад! — скомандовала она.

— Я рад, — пробормотал я.

— А теперь скажи: я — хорошенький раб. Я попытался разорвать стягивающие меня путы.

Она рассмеялась.

— Даже не пытайся. Телима умеет связывать пленников.

Это была правда.

— Говори! — потребовала она.

— Я не могу, — взмолился я.

— Я приказываю!

— Я… я — хорошенький раб, — через силу выдавил я из себя и, скрежеща зубами, уткнулся лицом в пол, с новой силой переживая собственное ничтожество.

До меня донесся ее тихий смех. В темноте я угадывал очертания ее тела, чувствовал ее волосы у себя на плечах. Ее губы были совсем рядом.

— А теперь я покажу тебе, какая судьба ожидает хорошенького раба, — сказала она.

Внезапно она запустила руки в мои волосы и впилась в меня своими губами. К моему ужасу, губы мои ответили ей; я не мог им противиться. Я почувствовал, как ее зубы сомкнулись у меня на губах, и я ощутил во рту привкус крови, моей собственной крови. Ее язык ткнулся в мой и грубо отодвинул его, словно отшвыривая со своей дороги, и затем по-хозяйски прошелся по моим деснам. Она снова укусила меня так, что я вскрикнул от боли: утром, когда я встану у призового столба, все увидят, что у меня губы искусаны, все поймут, что моя хозяйка завоевала меня — отметина на лице будет тому доказательством.

Я разозлился.

Я получил поцелуй, подаренный рабу-мужчине своей хозяйкой, женщиной!

— Ты будешь двигаться так, как я тебе покажу, — приказала она.

Лежащий на полу, связанный, едва в состоянии пошевелиться, я с ужасом вдумывался в смысл ее слов.

Она со знанием дела оседлала меня и использовала для своего удовольствия.