Обезопасив себя таким образом, он запрокинул голову рабыни и, подняв кувшин, стал лить вино прямо в ее раскрытые губы.
Я обернулся к молодому матросу, тому самому, с красивым браслетом на руке:
— Отведи ее к частоколу и посади там где-нибудь на цепь.
— Да, капитан, — ответил он.
— И позаботься, чтобы ей там ночью было не слишком одиноко, — посоветовал я.
— Как это? — не понял парень.
— Мне кажется, ты произвел на нее впечатление, — пояснил я. — Постарайся, чтобы за ночь она в тебе не разочаровалась.
— Постараюсь, — расплылся матрос в улыбке. — Спасибо, капитан!
Тина бросила на меня благодарный взгляд и, обернувшись к парню, потянулась к его губам. Матрос подарил ей короткий поцелуй, и они исчезли в густой темноте у внутренней стены частокола.
Римм поднялся на ноги и широко зевнул. Он положил руку Каре на плечо и тоже увел ее от костра.
Матросы у костра продолжали прикладываться к кувшину с вином и вполголоса разговаривать.
Шира настолько осмелела, что позволила себе положить руку мне на плечо. Я постарался придать строгость своему взгляду и выразить им все, что хотел ей сказать. Она покорно уронила голову и отстранилась.
Мы долго беседовали с Турноком, стараясь предусмотреть все возможные варианты развития событий после моего ухода в лес и решить проблемы, связанные с обустройством жизни в лагере на время моего отсутствия.
Дрова в костре догорали, и часовые на постах успели смениться, а мы все не могли закончить разговор, боясь упустить что-нибудь важное.
Стояла глубокая ночь. Звезды ярко сверкали на черном горианском небе. Три взошедшие луны сейчас были особенно прекрасны. Матросы давно спали, расстелив на песке покрывала и укутавшись в плащи и накидки.
Воды реки с тихим мерным журчанием неторопливо катились мимо нашего погрузившегося в сон маленького лагеря, чтобы в двух сотнях пасангов отсюда влиться в бескрайнюю блистательную Тассу.
Лес продолжал жить своей ночной жизнью, и до наших ушей доносились крики птиц и рев слина, от которого кровь стыла в жилах. В такие мгновения было особенно приятно бросить взгляд на возвышающийся рядом черной громадой корпус «Терсефоры», под защитой которого я чувствовал себя в безопасности.
Вдруг от тени, отбрасываемой бортом корабля, отделилась небольшая тень, двинувшаяся по направлению ко мне. Вскоре на ней уже можно было различить короткую тунику рабыни, а еще через мгновение отблеск костра упал на металлический ошейник.
— Привет, Шира, — бросил я подошедшей девушке.
— В лесу вы заставили меня нести на себе мешок с товарами для обмена, — начала она. — После этого вы надели на меня наручники и отправили одну в самую чащу, где охотятся слины и пантеры. Женщины Вьерны нанесли мне множество оскорблений, меня высекли.
— Ты — рабыня, — пожал я плечами.
— Я вас ненавижу! — воскликнула Шира.
Я взглянул ей в лицо.
— Вы заставляете меня учиться готовить пищу, шить одежду и даже гладить! — продолжала она.
— Ты — рабыня, — повторил я.
— А сегодня вечером я вообще принуждена была прислуживать вам за ужином! — Она кипела от негодования. — Вы заставили меня служить вам как какую-нибудь рабыню из пага-таверны!
— Чей на тебе ошейник? — спросил я. Девушка молча отвернулась.
— Разве он не означает, что ты — моя рабыня?
Она сжала кулачки. Стояла такая тишина, что слышно было, как шумит вода в реке.
— Зачем вы купили меня? — не выдержала Шира.
— Чтобы ты помогла мне в осуществлении определенных планов, послужила, так сказать, орудием в достижении намеченной мной цели.
— И моя роль уже сыграна?
— Да.
— Значит, теперь вы снова можете продать меня? — прошептала она.
— Или убить, — добавил я.
— Да, или убить, если это доставит вам удовольствие.
— Правильно. Но я торговец и не люблю нести убытки. А за тебя я заплатил три монеты золотом и пять серебряных тарсков.
— Я не вещь! Не какое-нибудь животное! — закричала она.
— Вот именно, вещь. Ты — моя собственность. Как могло быть моей собственностью какое-нибудь животное. Ведь ты — рабыня.
— Да, я — рабыня! — разрыдалась она. — Рабыня! Рабыня!
Я не сделал попытки ее утешить: утешение — не для рабов.
— А на невольничьем рынке в Лидиусе, когда вы увидели меня прикованной цепями к металлическому штырю, — с вызовом спросила Шира, — вы тоже думали только о своих планах?
— Нет, — признался я.
Она дерзко взглянула мне в лицо.
— И твой поцелуй, когда я пробовал твои губы там же, на невольничьем рынке, тоже не оставил меня равнодушным, — добавил я.
— А в трюме, когда вы использовали меня после клеймения?
— Да, и это мне тоже понравилось.
— Так неужели все, что было между нами, ничего для вас не значит?
— Абсолютно.
— Ну, значит, я действительно всего лишь жалкая, ничтожная рабыня, — горестно заключила она.
— Совершенно верно, — подтвердил я.
Сейчас, в лунном свете и отблесках догорающего костра, Шира казалась особенно привлекательной. Прав был продававший ее на невольничьем рынке в Лидиусе владелец: она красива. И принадлежит мне.
— Сегодня вечером, — продолжала девушка, — я прикоснулась к вашему плечу. — Она низко опустила голову. — Вы не представляете, чего мне это стоило. Несколько ан я боролась сама с собой, но так и не смогла удержаться. Я прикоснулась к вам, но ваши глаза были такими чужими, такими холодными.
Я не ответил.
— Я больше не женщина-пантера. — Она подняла глаза и, к моему удивлению, добавила: — И не хочу ею быть.
Я молчал.
— Там, в трюме, вы научили меня, что такое быть настоящей женщиной. — Она снова уронила голову. — Вы заглянули в самые далекие тайники моего тела, моей души, не оставив ничего, что могло бы принадлежать мне, кроме разве что моей покорности.
— Женщине в ошейнике и не позволяется иметь ничего своего, — ответил я.
Она злобно взглянула на меня.
— А тебя разве еще не пора заковывать в цепи на ночь? — спросил я.
— Пора, — раздраженно ответила она. — Самое время!
Я заметил в песке у ее ног длинную черную цепь от наручников.
— Я позову кого-нибудь из матросов. Он позаботится о тебе ночью.
— Я прикоснулась к вам сегодня вечером, а ваши глаза были такими чужими, такими холодными, — пробормотала Шира. Она перевела взгляд на черную цепь у своих ног, наполовину закрытую песком. — Ваши глаза были такими чужими, — едва слышно повторила она.
— Я позову тебе кого-нибудь, — пообещал я.
— Хозяин!
Я был поражен. Шира впервые назвала меня так. Это слово слишком тяжело слетало с ее губ.
Да, ошейник, с которым она не расставалась в течение нескольких последних дней, сделал свое дело. Думаю, в трюме «Терсефоры» я лишь помог ей понять значение этой стягивающей ее горло узкой полоски металла. Теперь понимание это все глубже проникало в ее сознание, пронизывало все ее существо.
Как, должно быть, тяжело быть женщиной, подумалось мне.
Гориане утверждают, что в каждой женщине уживаются одновременно два начала — свободной спутницы, гордой и прекрасной, стремящейся к возвышенным отношениям со своим избранником, и рабыни, ищущей себе хозяина. Но это лишь, так сказать, внешние проявления; в постели же, как утверждают те же знатоки, каждая женщина, будь то свободная или рабыня, жаждет обрести своего хозяина. Она страстно желает отдать себя мужчине полностью, без остатка, подчиниться ему так, как подчиняется рабыня. Но, поскольку лишь рабыня не только способна, но и обязана проявлять полнейшую покорность своему хозяину, как в редкие минуты слияния двух сердец, так и в течение всего остального времени, считается, что лишь ей суждено испытывать безграничную радость единения с мужчиной и даровать то же ощущение и ему — радость, которой лишена свободная женщина.
Однако подобные размышления сейчас меня мало занимали.
Я снова перевел взгляд на стоящую передо мной Ширу. Пусть она будет первой красавицей на Горе, но она — всего лишь рабыня.
— Пожалуйста, хозяин, — пробормотала девушка, — посадите меня на цепь сами.
— Как продвигаются твои занятия? — Я имел в виду уроки, которые ей давала Кара, обучая ее основам того, что должна уметь каждая рабыня.
— Посадите меня на цепь своей рукой, — взмолилась она, словно не слыша моего вопроса.
— Как твои занятия? Успехи есть? — спросил я, не обращая внимания на ее мольбы.
— Есть. — Шира обреченно уронила голову, понимая, что я сознательно обхожу интересующую ее тему. — Но иногда я чувствую себя очень неуклюжей. Здесь зачастую требуется настоящее мастерство, умение, приобретенное с детства. Научиться этому в зрелом возрасте довольно трудно.
— Трудно это или легко — научиться придется.
— Да, хозяин, я знаю.
— Учись.
— Да, хозяин.
Я отвернулся, собираясь уйти.
— Пожалейте меня! — воскликнула она. — Останьтесь со мной на эту ночь!
Я посмотрел на нее и медленно покачал головой.
— Нет!
Она бросилась ко мне, подняла кулачки. Я перехватил ее руки.
— Ненавижу тебя! Ненавижу! — разрыдалась она.
Я отпустил ее запястья. Шира поднесла руки к дрожащим губам; в глазах ее стояли слезы.
— Ты поставил на мне рабское клеймо! Надел на меня ошейник! — срывающимся голосом бросала она мне в лицо. — Я ненавижу тебя! Ненавижу!
— Успокойся, рабыня, — сказал я ей. — Хватит! И вдруг во всем ее облике появился какой-то дерзкий вызов. Она расправила плечи.
— Посади меня на цепь сам!
— Нет, — покачал я головой.
— Используй меня или отдай меня своим матросам!
Я внимательно посмотрел на нее. Она отступила на шаг, напуганная собственной дерзостью. Я шагнул к ней. Она продолжала смотреть мне в глаза, смотреть так, как смотрит горианский рабовладелец, покупая себе новую рабыню.
Я резко ударил ее ладонью по губам, отбросив ей голову назад.
Она на мгновение отшатнулась, то тут же снова с дерзким упрямством приблизилась ко мне. Глаза ее пылали, из разбитой губы сочилась кровь.
Я сорвал с волос Ширы шерстяную ленту, и они широкой густой волной рассыпались у нее по плечам. Затем я толкнул ее перед собой и нагнулся за наручниками, соединенными длинной черной цепью, наполовину скрытой песком.
— Нет! — закричала она.
Я снова толкнул ее, уже сильнее, и она упала в темноту, под брезентовый навес, натянутый над кормой «Терсефоры». Здесь я рывком поставил ее на колени и надел на нее наручники.
Она оставалась неподвижной.
Я опустился на песок рядом с ней и, протянув руку, коснулся ее подбородка. В темноте мне не было видно ее глаз, но я почувствовал, как она повернулась ко мне, и оттуда, из темноты, послышались сдавленные всхлипы. Внезапно мокрые от слез раскрытые губы словно сами собой мягко коснулись моей ладони и оставили на ней легкий поцелуй. Я почувствовал струящиеся по моей руке волосы.
— Будь добрым со мной, — прошептала она.
Я рассмеялся, стараясь, чтобы смех звучал не слишком резко.
Она застонала; я услышал, как зазвенели ее цепи.
— Пожалей меня!
— Молчи, рабыня, — приказал я.
— Да, хозяин, — прошептала она.
Я прижал ее губы к своим. Провел ладонью по ее телу и почувствовал, как оно послушно, неудержимо подалось мне навстречу. Дыхание ее стало тяжелым и глубоким. Я осторожно, как это умеет делать только понимающий в рабынях толк горианский мужчина, притронулся к ее груди. Соски постепенно отвердели и напряглись от приливающей к ним крови. Я легко коснулся их губами и, почувствовав дрожь, пробежавшую по податливому телу девушки, нежно поцеловал их.
— Из тебя получится отличная рабыня, — сказал я, — сильная и чувственная.
Она не ответила и резко отвернулась. До меня донеслись с трудом сдерживаемые рыдания.
Я снова пробежал ладонью по ее телу, с невыразимым удовольствием ощущая свою власть над ним, чувствуя себя ее хозяином.
Волной дрожи отвечающее на каждое мое прикосновение, это распростертое тело не принадлежало больше ни некогда гордой лесной разбойнице, ни униженно ищущей моего внимания рабыне, с ошейником, с клеймом на теле, — оно принадлежало только мне, ее истинному господину.
Я услышал, как заворочался Турнок, а за ним и остальные матросы.
Начинался новый день.
Кара уже разводила огонь.
Шира лежала рядом со мной; голова ее покоилась у меня на груди. Она все еще была в цепях.
— Тебе скоро вставать, — напомнил я. — Ты должна выполнять свои обязанности.
— Да, хозяин, — прошептала она.
Мягким жестом я отодвинул от себя ее лицо, коснувшееся моей щеки. Девушка покорно отодвинулась.
— Не моя вина в том, что я не такая красивая, как другие, — едва слышно произнесла она.
Я молчал.
— Не моя вина в том, что грудь у меня слишком маленькая, а лодыжки и запястья слишком полные, — продолжала Шира.
— Мне они нравятся, — успокоил я ее. Зазвенев цепями, она приподнялась на локте.
— Разве может такая девушка доставить удовольствие мужчине?
— Конечно, — ответил я, — и немалое.
— Но ведь я не красавица.
— Ты очень хорошенькая.
— Правда?
— Правда. Ты очень красивая женщина. — Я был абсолютно серьезен.
Она радостно рассмеялась.
Душой я не кривил. Она действительно красива. Я сжал ее в объятиях и снова легонько толкнул спиной на песок. Она не сводила с меня счастливых глаз.
— И как каждая по-настоящему красивая женщина, — наставительным тоном заявил я, — ты должна быть рабыней.
Шира рассмеялась.
— А я и есть рабыня. Твоя рабыня.
Она потянулась ко мне губами. Я поцеловал ее.
— Сегодня Римм идет в Лаурис, чтобы привести оттуда нескольких пага-рабынь для моих матросов. А ближе к полудню мы отправляемся в лес.
— Значит, пока что мой хозяин свободен? Я перевернулся на спину.
— Пока свободен.
— Если ты снимешь меня с цепи, я смогу вернуться к своим обязанностям.
— Тина и Кара сами управятся.
— Вот как? — удивилась Шира.
— Да, — заверил я ее.
— А я что буду делать? — поинтересовалась она.
— Турнок! — вместо ответа позвал я своего заместителя.
— Да, капитан! — отозвался он с наружной стороны нашего убежища, занавешенного брезентом.
— Принимай на себя команду над лагерем прямо сегодня, — сказал я.
Турнок издал короткий смешок, разбудив, вероятно, тех, кто не был еще на ногах.
— Хорошо, капитан! — ответил он. — Пищу вам подавать прямо сюда, в ваше убежище?
— Да, время от времени.
Громоподобный смех Турнока затих в глубине лагеря. Шира с любопытством посмотрела на меня. Глаза ее смеялись.
— А я? У меня на сегодня есть какие-нибудь обязанности? — спросила она.
— Непременно, — ответил я. Она залилась счастливым смехом.
Я снова заключил ее в свои объятия.
7
ГРЕННА
Настороженно оглядываясь по сторонам, держа наготове длинный лук из гибкой желтой древесины ка-ла-на, я пробирался сквозь густые ветви кустов и плотную стену деревьев. На бедре у меня висел колчан с двадцатью стрелами из прочной черной тем-древесины, с зазубренными металлическими наконечниками и оперением из крыла воскской чайки.
На мне было защитного цвета одеяние, разрисованное пятнами в тон листвы и сухой земли. Когда я не двигался, оно полностью сливалось с зеленью деревьев и кустов и делало меня неразличимым уже на расстоянии нескольких ярдов.
Движение подвергает тебя опасности, но двигаться необходимо: ты должен идти вперед, ты охотник и, значит, обязан идти по следу.
Краем глаза я заметил скользнувшего вдоль толстой ветви древесного урта. Странно, обычно до наступления темноты они встречаются не так часто. Хорошо еще, что едины и пантеры охотятся только ночью, хотя последние, когда голодны, могут выйти на поиск добычи и при свете дня.
Над головой раздавался щебет птиц, очевидно не слишком напуганных присутствием человека. Среди разноголосого гомона мне удалось различить и тонкие переливчатые трели рогатого гимма, звучавшие на удивление громко для издававшей их крохотной птички.
День выдался безветренным. Под густыми, развесистыми кронами деревьев стояла духота. Приходилось постоянно отмахиваться от назойливой мошкары.
Я шел далеко впереди своих людей, разведывая для них дорогу. Второй день мы с десятью матросами, включая Римма, кружили по лесу, якобы охотясь на слина. Турнок оставался в лагере, взяв на себя командование на время моего отсутствия.
Мы удалились на северо-восток, стараясь не приближаться ни к лагерю Вьерны, ни к ведущей к нему тропе, обозначенной отметинами на стволах деревьев.
Я не мог быть уверен в том, что Талену держат в самом лагере Вьерны. Но даже если ее прячут в другом месте, Вьерна и разбойницы доподлинно знают, где она находится.
Идущие следом за мной матросы несли на плечах сети для поимки слина, как будто они в самом деле были настоящими охотниками. Их ноша не была столь уж бесполезна: в случае необходимости эти же сети можно использовать и для поимки двуногой добычи.
Я дал Вьерне и ее разбойницам шанс. Они его отвергли.
Это их право. Они сделали свой выбор.
Я снова смахнул с лица мошкару.
Приятно было сознавать, что я скоро освобожу Талену.
— Прошу тебя, хозяин, не заходи в леса, — вспомнились мне прощальные слова Ширы. — Это очень опасно!
Меня тогда это разозлило.
— Кара, забери эту рабыню и проследи, чтобы она как следует исполняла свои обязанности, — распорядился я и, обращаясь к Шире, добавил: — Когда мы снова будем в Лидиусе, я оставлю тебя там, на невольничьем рынке.
Помню, каким ужасом наполнились ее глаза. К тому времени она уже в полной мере осознавала себя рабыней.
Я отвернулся.
Сейчас я мог думать только о Талене, только она занимала мои мысли. Мы восстановим наши отношения свободных спутников. Она снова будет рядом. Из нас получится отличная пара: она — красавица Талена, дочь самого убара Ара, и я — великий Боск, адмирал Порт-Кара, жемчужины блистательной Тассы.
Кто знает, каких еще высот мне удастся достичь?
Я медленно пробирался среди кустов, а неугомонные птицы кружились и щебетали над самой моей головой. Они совсем расхрабрились. Когда я только начинал углубляться в лес, они не вели себя со столь дерзкой беззаботностью. Они и сейчас еще замирали, когда я делал резкое движение или начинал идти после длительного осмотра местности, но в остальное время они, казалось, совершенно не обращали на меня внимания и были заняты лишь своими делами.
Я решил пощекотать им нервы и поднес руку к лицу, заодно смахивая надоедливую мошкару. Хор безмятежных голосов мгновенно стих, и пернатые певцы настороженно замерли на ветвях, но затем снова принялись самозабвенно щебетать с каким-то даже подчеркнутым пренебрежением к моему присутствию.
В зрителях они явно не нуждались.
Я усмехнулся и двинулся дальше.
Римм вернулся из Лауриса в тот же день вечером, накануне нашего выступления из лагеря. Вместе с ним пришел отыскавший его в Лаурисе Арн и еще четверо его людей. Как я рассчитывал, он прослышал о моем приобретении этой маленькой воровки, Тины, и очень хотел выкупить ее. Арн не забыл, как в одной из таверн Лидиуса, еще будучи свободной женщиной, она искусно разыграла перед ним сцену страсти и затем, опоив его наркотиками, обобрала дочиста.
Арн и четверо его людей тоже присоединились к моей поисковой партии. Они были не прочь заполучить нескольких женщин-пантер. Думаю, их помощь могла оказаться для меня вовсе не лишней. Что же касается продажи Тины — а именно за этим Арн и пришел в мой лагерь, — я дал разбойнику весьма неопределенный, уклончивый ответ. Дело не в том, что у меня были какие-то существенные возражения против продажи ему Тины; возражать против этого могла бы скорее сама Тина, но пожелания рабыни, конечно, не принимались нами во внимание. Нет, просто я знал, что она не оставила равнодушным к себе одного из моих матросов, Туруса, того самого парня с браслетом на руке. Чувствовалось, что молодой матрос вызывает у нее ответное расположение, и, хотя симпатии и антипатии рабыни едва ли когда-нибудь способны были повлиять на решение ее хозяина, отношения к ней самого Туруса я не мог не заметить. Он один из моих людей, член моей команды. Посмотрим, как сложатся обстоятельства. Может, я просто отдам Тину ему. Все это такая мелочь; сейчас есть вещи куда более важные. Сквозь густое переплетение ветвей я взглянул на солнце. Время перевалило за полдень; шел, наверное, десятый ан.
Пора двигаться дальше. Я надеялся напасть на след Вьерны и отыскать ее лагерь еще до наступления темноты, чтобы мы смогли атаковать его уже к рассвету. Мне подумалось о матросах, оставшихся на берегу, у «Терсефоры». Они никогда не откажутся поймать парочку лесных разбойниц. Мужчины из Порт-Кара отлично знают, как сделать из женщины покорную рабыню.
Я невольно рассмеялся.
Интересно, как воспримут пага-рабыни, о которых договаривался в Лидиусе Римм, появление в лагере женщин-пантер? Наверное, поначалу будут побаиваться их. Жаль, что не удастся дождаться прибытия этих отобранных Риммом девчонок и увидеть их своими глазами. Медлить с началом экспедиции нельзя, а девицы должны прибыть в лагерь на баркасе только к вечеру. Судя по словам Римма, они красавицы. Надеюсь, что он прав, хотя на их цене это никак не отразилось, и все они обошлись мне всего лишь в четыре медные монеты в день. При этом Церкитус, владелец таверны, у которого Римм взял на время рабынь, так расщедрился, что обещал прислать вместе с ними и вина, хотя на этот счет я не давал никаких указаний.
Надеюсь, девушки окажутся достаточно красивыми и оправдают ожидания моих матросов. После возвращения я сам их оценю. Для капитана очень важно следить за тем, чтобы его люди чувствовали себя удовлетворенными.
Римму я доверял. Я знал, что он понимает толк в женской красоте. И если он одобрительно отзывался о четверых нанятых им девицах из пага-таверны, значит, они действительно хороши собой.
Я продолжал продираться сквозь чащу.
Время приближалось, по-видимому, уже к двенадцатому ану.
Пока все шло как надо. Я надеялся, что до наступления ночи мне удастся обнаружить местонахождение лагеря Вьерны. Я должен нанести удар прежде, чем до лагеря доберется Марленус. Надеюсь, что он все еще обследует леса поблизости от Лауриса.
Мне доставляло удовольствие сознание того, что я сумею освободить его дочь раньше, чем он ее отыщет, или — еще лучше — что мне удастся захватить Вьерну и ее банду и, преспокойно погрузив их на корабль, отправиться в обратный путь, пока Марленус высунув язык будет пытаться отыскать разбойниц там, где их давно уже нет.
Пусть ищет, пусть побесится этот убар, некогда отказавший мне в хлебе, соли и очаге.
Этого я не забыл и не простил. Представляю себе его бешенство, когда он узнает, что человек из Порт-Кара, которого он фактически изгнал из своего города, опередил его в таком деле.
Слава, которая должна была достаться ему, будет принадлежать мне.
Я представил свое триумфальное возвращение в Порт-Кар: тысячи людей на улицах, букеты цветов, усеивающие воды каналов, ликующие крики прославляющих меня горожан.
И рядом со мной в одеяниях убары — Талена.
Я добьюсь, чтобы Городской Совет послал официальное уведомление убару Ара Марленусу о том, что его дочь в безопасности и спасена небезызвестным Боском, адмиралом Порт-Кара, жемчужины блистательной Тассы.
Мы будем прекрасной парой. Такого союза Гор еще не знал. Даже страшно себе представить, каких высот можно достичь, имея в качестве поддержки такую спутницу.
Я раздвинул руками ветви и бесшумно проскользнул под ними.
Мне вспомнилась Шира, ее прикосновение ко мне, ее губы на моих губах… Нет, прочь из головы эту рабыню. По возвращении нужно будет выставить ее на продажу в Лидиусе. Не хватало еще, чтобы…
Что-то заставило меня остановиться. Птицы над головой мгновенно умолкли. Я резко отшатнулся в сторону. У самого моего лица в ствол дерева вонзилась длинная тонкая стрела. Она вошла в древесину с тугим вибрирующим звуком.
Ярдах в семидесяти пяти от себя краем глаза я уловил быстрое, мимолетное движение, словно тень промелькнула между стволами деревьев.
Через мгновение жизнь в лесу потекла, как прежде, словно ничего не случилось.
Я был в бешенстве. Меня обнаружили. Если нападавший достигнет лагеря, все надежды на внезапность нашей атаки рухнут. Разбойницы будут начеку; они могут вообще оставить лагерь и, взяв с собой Талену, углубиться в лес. Тогда нарушатся все планы, на которые я так рассчитывал.
Не теряя ни секунды, я пустился в погоню. Через считанные мгновения я уже был на месте, откуда нападавший выпустил стрелу. Трава здесь была примята, и на земле валялись сорванные с ветвей листья.
Я внимательно огляделся. Сейчас любая мелочь — сломанная ветка, вывернутый камень — могла подсказать мне нужное направление. Вскоре я обнаружил то, что искал, и вести преследование стало гораздо легче.
В течение ана нападавшему удавалось держаться от меня на значительном расстоянии. Однако у него не было времени, чтобы должным образом скрыть или запутать следы, поэтому мне не составляло никакого труда их отыскать. К тому же мне, преследователю, не нужно было маскировать свое присутствие и тратить на это драгоценное время. От меня требовались только внимание и скорость. Нападавший тоже торопился, и чем быстрее он бежал, тем легче мне было идти по его следам. Сломанная ветка, примятая трава — ничто не могло ускользнуть от опытного взгляда.
Еще дважды из густой зелени кустов навстречу мне беззвучно вырывалась стрела и, пройдя в каком-нибудь дюйме от моего тела, бесследно исчезала в сплошном переплетении подлеска. Дважды я успевал заметить тенью мелькнувший впереди меня силуэт. Я уже мог ясно различить хруст ветвей под тяжестью убегавшего от меня человека.
Нужно во что бы то ни стало остановить его, любой ценой не дать добраться до своего лагеря.
Я держал лук наготове. Нас разделяли считанные шаги. Еще одна стрела со свистом рассекла воздух и исчезла в густой зелени у меня за спиной. Я нырнул в сторону и замер.
Никакого движения впереди слышно не было.
Я усмехнулся.
Противник затаился.
Отлично, подумал я, все идет как надо.
Наступила самая опасная фаза охоты. Противник ждал, невидимый среди сплошного переплетения ветвей, с луком наготове.
Стараясь не дышать, я внимательно прислушивался к пению птиц, доносящемуся из ближайших кустов. Напряженно всматриваясь в возвышающуюся передо мной стену зарослей, я пытался разглядеть, где птицы двигаются среди ветвей и где их не видно.
Лук я не натягивал. Сейчас торопиться нельзя.
Сейчас нужно только ждать.
Еще с четверть ана я внимательно изучал игру теней, отбрасываемых ветвями. Я полагал, что противник, зная о моем преследовании, о том, что я иду за ним по пятам, будет ждать меня с натянутым луком в руках. Но это очень тяжело — держать тетиву лука натянутой ен или два. Рука немеет, точность наведения стрелы теряется, и ему придется ослабить натяжение тетивы, чтобы дать руке отдохнуть. Нужно только дождаться этого момента и заметить его.
Птицы безмятежно перелетали с ветки на ветку и щебетали так, словно соревновались друг с другом.
Я внимательно вслушивался. Я оставался совершенно неподвижным и был так терпелив, что даже не сгонял с лица налипшую мошкару. Я настойчиво изучал колыхание теней и солнечных бликов на листве ветвей, боясь пропустить хоть малейшее изменение в ритме их движения.
Я ждал так, как умеет ждать только горианский воин. И терпение мое было вознаграждено. В глубине ветвей я заметил мельчайшее, едва уловимое движение тени, которого я так ждал.
Губы мои непроизвольно расплылись в улыбке.
Я тщательно уложил оперение длинной черной стрелы из легкой тем-древесины на тугую тетиву, поднял лук из гибкого желтого ка-ла-на и прицелился.
Через мгновение беспечный птичий гомон разорвал отчаянный женский крик, наполненный страданием и болью, донесшийся из-за густой стены ветвей.
Цель поражена!
Я рванулся вперед.
Моя жертва была пригвождена к стволу дерева стрелой, вошедшей ей прямо в плечо. Глаза ее дико блуждали. Едва увидев меня, она снова вскрикнула и правой рукой потянулась к охотничьему ножу, висевшему у нее на поясе. Жертвой моей оказалась голубоглазая блондинка. Волосы ее были испачканы кровью. Я вырвал у девушки охотничий нож, снял со своего пояса наручники и защелкнул их у нее на запястьях. Она с трудом ловила воздух запекшимися губами. Я сорвал с нее некое подобие шейного платка и сделал из него хороший кляп. Скоро на шее у разбойницы будет красоваться совершенно иное украшение, с усмешкой подумал я и глубоко загнал кляп в ее широко раскрытый рот. После этого я достал длинный кусок веревки и привязал скованные цепью руки девушки к ее телу. Теперь она была совершенно беспомощна. Эта женщина-пантера уже не сможет предупредить своих соплеменниц; она уже не сумеет нарушить планы Боска, адмирала из Порт-Кара.
С кляпом во рту, с руками, скованными цепями и туго привязанными к телу, она наблюдала за мной обезумевшими от боли глазами.
Хорошенькая, отметил я про себя.
Я сорвал с нее шкуры, прикрывавшие тело, сумку, висевшую на боку, лук и бросил их на землю. Эти вещи ей больше не понадобятся. Она — моя собственность и с этого момента принадлежит только мне.
Я подошел к ней и одним рывком выдернул из плеча стрелу, пригвоздившую ее к дереву.
Девушка глухо застонала и, прислонясь к стволу, сползла на землю. Теперь, когда стрела была извлечена, из раны на плече пульсирующей струйкой начала бить кровь.
Я позволил ей сесть, чтобы промыть края раны, а сам в это время извлек из ствола дерева оставшийся в нем металлический наконечник стрелы и, срезав охотничьим ножом часть коры, приложил ее в этом месте к дереву, чтобы бросавшаяся в глаза трещина не привлекала к себе внимания. Сумку и оружие девушки я забросил в кусты.
После этого отрезал от ее одеяния широкую полосу материи и перевязал ей рану. Затем, позволив девушке немного отдохнуть, тщательно присыпал землей и прикрыл листьями и травой все места, где остались следы крови.