Часто пишут, что я родился в деревне Тами, но это не совсем верно. Моя семья жила в Тами, и я вырос там, но родился я в селении, которое называется Тса-чу и лежит близ большой горы Макалу, всего в одном дневном переходе от Эвереста. Тса-чу означает «Горячие источники», это святое место, о котором рассказывают много историй и легенд. Моя мать ходила туда вместе с другими паломниками в монастырь Ганг Ла (если вы помните, наша фамилия, или родовое имя, тоже Ганг Ла). Возле монастыря есть высокая скала, похожая на голову Будды, и говорят, что если праведный человек прикоснется к скале и прочтёт молитву, то из камня побежит вода. Но если это же сделает дурной человек, безбожник, скала останется сухой.

А ещё в этих местах растут разные травы, которым приписывают большую целебную силу. Кругом много озёр. Самое крупное из них называется Тсония, или «Рыбное озеро»; в другом озере, поменьше, вода напоминает по цвету чай. Говорят, что по его берегам ходил Будда, а когда ему хотелось освежиться, он останавливался и пил воду из озера — для него она была настоящим чаем.

Много ещё рассказывают про Тса-чу и Ганг Ла. В одном предании говорится, что в древние времена здесь произошло большое сражение между двумя войсками — гяльбо (короля) Ванга и гяльбо Кунга. Согласно преданию, мои предки сражались на стороне Кунга и служили ему так хорошо, что он после победы даровал им землю в этой местности. А так как местность называлась Ганг Ла, они взяли себе это имя и оно сохранялось потом всеми их потомками.

Как бы то ни было, но именно здесь я родился. Отец и мать решили, что это к счастью; так решили и ламы. Родители рассказали мне, что ламы советовали им особенно беречь меня первые три года: если я останусь жив после этого возраста, то вырасту и стану великим человеком.

Но если место моего рождения установить легко, то год рождения определить гораздо труднее. В Соло Кхумбу пользуются тибетским календарём, а он не знает счета годам, только названия — год Лошади, год Тигра, Быка, Птицы, Змеи. Таких названий двенадцать, по названиям животных, из которых шесть мужского и шесть женского рода, а когда они кончаются, цикл начинается снова. Большую часть жизни я не знал, сколько мне лет, знал только, что родился в год Йоа (Зайца); но недавно, сравнив тибетский и западный календари, я высчитал, что появился на свет в 1914 году. Конечно, с учётом двенадцатилетнего цикла, это событие могло произойти и в 1902 или в 1926 году. Но я надеюсь, что я не так стар, как в первом случае, и боюсь, что не так молод, как во втором. Все говорит за то, что мне было тридцать девять лет, когда я взошёл на Эверест.

Время года, когда я родился, оказалось легче установить. Судя по погоде и состоянию посевов, это был конец мая. Теперь, оглядываясь назад, я вижу в этом хорошее предзнаменование: самые важные события моей жизни всегда случались в конце мая. Прежде всего моё рождение. Далее, именно в это время стоит наиболее благоприятная погода для восхождений. 28 мая я был почти на вершине Эвереста вместе с Ламбером; 29 мая — год и один день спустя — я взошёл на неё вместе с Хиллари. Поскольку у нас нет точных записей, шерпы не отмечают день рождения. Но годовщины взятия Эвереста я готов праздновать до конца жизни.

Мою мать зовут Кинзом, отца звали Ганг Ла Мингма (как я уже говорил, дети шерпов не носят фамилии родителей). Нас было тринадцать человек детей, семеро мальчиков и шестеро девочек, но, так как жизнь в Соло Кхумбу всегда была тяжела, а смерть близка, в живых остались только я и три мои сестры. Две из них живут с мужьями и детьми в Дарджилинге, третья, младшая, в Соло Кхумбу.

Ни отец, ни мать не видели никогда по-настоящему внешнего мира. Самое дальнее их путешествие было в Катманду и в Тибет, в Ронгбук, где брат матери был когда-то верховным ламой. Отец умер в 1949 году. Но моя мать — она теперь очень стара — ещё жива. Во время экспедиций на Эверест в 1952 и 1953 годах я увиделся с нею в Тами после многих лет разлуки, а в 1955 году она переселилась ко мне.

Теперь я должен снова сказать о своём имени. Когда я родился, меня назвали не Тенцингом, а Намгьял Вангди. Но однажды меня принесли к важному ламе из Ронгбука. Он посмотрел в свои священные книги и объявил, что в меня воплотился дух одного очень богатого человека, который незадолго перед этим умер в Соло Кхумбу, и что поэтому моё имя нужно изменить. Он предложил назвать меня Tenzing Norgay (или Norkay, или Norkey, как часто писали это имя) и сослался, как и ламы в Тса-чу, на то, что мне предстоит совершить великие дела. Норгей означает, как я уже говорил, «богатый» или «счастливый». Тенцинг значит «приверженец религии» — так звали многих лам, в том числе и того ламу, который дал мне это имя. Как бы то ни было, родители решили, что «Богатый-Счастливый-Приверженец Религии» — подходящее имя на все случаи жизни, и переименовали меня, надеясь, что это принесёт мне счастье.

Когда я подрос, было решено, что я должен стать ламой. Меня послали в монастырь, обрили мне голову и одели послушником. Но скоро один из лам (а они не всегда такие уж святые!) рассердился на меня и ударил по голове дубинкой. Тогда я убежал домой и сказал, что больше не пойду туда. Мои родители всегда любили меня — они не послали меня обратно в монастырь; но иногда я задумываюсь, что бы случилось, если бы я вернулся. Кто знает, возможно я был бы сегодня ламой. Бывает, когда я рассказываю эту историю, мои друзья говорят: «А, вот из-за чего ты помешался на горах — стукнули по черепу!»

Единственными в Соло Кхумбу, кто умел читать и писать, были несколько лам. Однако писали они, разумеется, не на шерпском языке (ведь у нас нет письменности), а на классическом тибетском, который является языком северного буддизма. Как бы то ни было, убежав из монастыря, я потерял единственную надежду получить образование. Теперь в Намче Базаре есть небольшая светская школа, не ахти какая, но все-таки школа, а в мою юность никакой не было, так что я проводил время подобно всем моим сверстникам: играл и работал. Конечно, я многое успел забыть с тех пор, но кое-что запомнилось очень хорошо. Помню, как я катался верхом на старшем брате, которого теперь давно уже нет в живых… Скот теснился зимой в первом этаже нашего дома, и я запомнил запах пара, который стоял густым облаком вокруг животных, когда они приходили с холода. А сами мы теснились почти так же в маленьких каморках на втором этаже — шум, гам, с кухни проникает дым и чад, но мы счастливы и довольны, потому что другой жизни не знаем.

Некоторые отцы обращались с детьми сурово и жестоко. Не таков был мой отец. Я был очень привязан к отцу и любил приносить ему что-нибудь или делать для него что-то даже тогда, когда меня об этом не просили. Ещё я любил сидеть рядом с моей старшей сестрой, когда она доила яков; она давала мне пить теплое парное молоко.

Сестру звали Ламу Кипа, она была для меня второй матерью. Позднее она стала «ана ла» (монашкой) в монастыре в Тьянгбоче, где оставалась семь лет. Помня, как она жалела меня, когда я был совсем маленьким, я часто приносил ей еду. Там Ламу Кипа познакомилась с одним монахом, ламой Нванг Ла, и в конце концов они вместе ушли из монастыря и поженились. Наша религия не видит ничего предосудительного в том, чтобы монах и монахиня поженились, только они не могут оставаться в монастыре. С тех пор Нванг Ла стал своего рода «домашним ламой» нашей семьи. Много лет он жил с Ламу Кипа в Соло Кхумбу. После экспедиции 1953 года я забрал их к себе в Дарджилинг, где они и живут теперь со своими детьми. Их сын, Гомбу, ходил со мной в том году на Эверест и дважды поднимался до Южного седла; хотя ему всего двадцать лет, он один из лучших молодых шерпов-восходителей.

Однако сейчас я рассказываю о том, что происходило задолго до рождения Гомбу, когда я ещё и не слыхал слова «Эверест». В детстве я, конечно, не раз видел на севере вершину, которая возвышалась в небе надо всеми остальными горами, но тогда она называлась не Эверест. Она называлась Чомолунгма. Обычно говорят, что Чомолунгма значит «Богиня — мать вселенной», иногда «Богиня — мать ветров». Но когда я был мальчиком в Соло Кхумбу, это слово означало ни то, ни другое, оно означало «Гора, такая высокая, что через неё ни одна птица не может перелететь». Так рассказывали своим детям все шерпские матери, так рассказывала мне моя мать, и это имя горы, которую я люблю, по-прежнему нравится мне больше всех.

Для меня, как и для всех детей, мир был поначалу очень мал. Он включал отца и мать, братьев и сестёр, наш дом, нашу деревню, поля, пастбища и яков. На севере высились могучие вершины, на востоке и западе — другие горы, на юге терялась в лесах Дуд Коси, а о том, что лежало за всем этим, я ничего не знал. Но по мере того как я рос, я все больше узнавал о внешнем мире. Прежде всего о Тибете и о его свящённом городе Лхасе, о котором много говорили мои родители и ламы. Искренне верующие люди, отец и мать мечтали совершить паломничество в Лхасу, но путь был слишком долог и дорог, и они так и не попали туда.

Уже взрослым я понял, что кое в чем отличаюсь от большинства людей моего народа. Думаю, это отличие зародилось ещё в детстве. Помню, что я был очень застенчив и сторонился сверстников. Когда другие мальчики бегали друг за другом или играли глиной и камнями, я сидел один и мечтал о далёких краях и больших путешествиях. Я представлял себе, что пишу письмо одному знатному человеку в Лхасе, потом он приезжает и увозит меня с собой. Или, что я иду туда во главе большой армии. Иногда я смешил отца, прося его дать мне лошадь, чтобы я мог отправиться в путь. Всегда — ребёнком, юношей, взрослым я хотел путешествовать, двигаться, путешествовать и видеть, путешествовать и открывать; очевидно, это стремление и определило весь ход моей жизни.

Мечты о Лхасе относятся к ранним годам моего отрочества. Потом я услышал и стал думать о других местах. Уже много лет шерпы из Соло Кхумбу ходили через горы и через лес в Дарджилинг, чтобы работать на чайных плантациях, или носильщиками, или рикшами; возвратившись домой, они рассказывали о виденном. А затем началось нечто ещё более интересное. Англичанин Келлас, путешественник и альпинист, нанял несколько шерпов в Дарджилинге сопровождать его в горы; несколько позже генерал индийской армии Брюс тоже брал с собою шерпов в свои экспедиции, и вскоре большинство дарджилингских шерпов стали постоянно работать носильщиками и рабочими в экспедициях на гималайские вершины. Уже тогда, хотя в то время я, конечно, ещё не знал об этом, наш народ стал приобретать славу лучших среди всех горцев, и эту славу мы с тех пор с гордостью сохраняем.

В 1921, 1922 и 1924 годах состоялись первые три знаменитые экспедиции на Эверест, и в них участвовали многие шерпы из Дарджилинга и Соло Кхумбу. Сколько было потом рассказов о чилина-нга — так мы называем людей из далёких краёв — и о восхождениях почти до небес! Многие приходили в необычной одежде и больших ботинках, каких мы никогда не видали до тех пор. Все это до того увлекало меня, что однажды я даже заплатил деньги, чтобы мне только позволили надеть такие ботинки, но они оказались настолько тяжелы и велики, что я не смог ступить в них и шагу… Эверест, Эверест — все говорили об Эвересте; тогда я и услышал впервые это слово. «Что такое Эверест?» — спросил я. «Это то же, что Чомолунгма, — отвечали они, — только мы были по ту сторону её, в Тибете. Чилина-нга говорят, что это самая высокая гора в мире».

В 1922 году семеро шерпов погибли во время восхождения; все наше племя тяжело переживало это ужасное несчастье. Однако в 1924 году в горы пошло больше людей, чем когда-либо. Как раз в этом году альпинисты Меллори и Ирвин пропали недалеко от вершины. Я узнал их имена от возвратившихся домой солокхумбских шерпов-носильщиков и запомнил навсегда. Двадцать девять лет спустя, когда мы с Хиллари взошли на вершину, мы осмотрели все кругом, чтобы проверить, удалось ли им добраться туда перед гибелью. Мы ничего не нашли.

Никто из моей семьи не участвовал в этих первых экспедициях. Сам я отдал бы все, чтобы участвовать, но был слишком молод. Затем на некоторое время экспедиции прекратились, и в Соло Кхумбу все потёкло по-старому. Я уже достаточно подрос, чтобы работать вместе с отцом и старшими братьями, а дел всегда было много. Мы выращивали картофель, ячмень и немного цампы (своего рода кукуруза), смотрели за своими овцами и яками, которые давали нам молоко, масло и грубую шерсть для одежды. Прикупать нам приходилось только соль, иногда немного вяленого мяса из Тибета. Убой скота в Непале осуждаётся, так как большая часть страны хиндская. Да и у большинства буддистов существует такой запрет, поэтому мы не забивали своих яков. Правда, зато иногда выпускали немного крови из шеи яка, не убивая его, и смешивали эту кровь с пищей. Мы чувствовали, что это укрепляет нас — вроде переливания крови, которое делают теперь больным в госпитале. Помню, что такие кровопускания делали обычно осенью, с наступлением холодов, причём не только ради нашего здоровья, но и для самих яков. После того как яки все лето хорошо отъедались на пастбищах, они часто становились задиристыми и дрались между собой или убегали, и кровопускание только успокаивало их.

В прежние времена моя семья была очень бедной. Но, видно, я и в самом деле родился счастливым, потому что после моего рождения все стало меняться к лучшему. В тот же год яки принесли сто телят, и после этого у нас бывало до трехсот-четырехсот яков одновременно. Как я уже говорил, наш дом был невелик и перенаселён. Мы ели самую простую пищу. Зато её всегда было достаточно, и я не помню, чтобы мне приходилось ходить голодным; а из шкур и шерсти яков — мы снимали с них шкуры, когда они умирали естественной смертью, — мы делали тёплую одежду, которая согревала нас в течение долгой холодной зимы. В отличие от других народов Востока, живущих в более теплом климате, в Соло Кхумбу носят обувь — сапоги из войлока и кожи, вроде тех, которые можно увидеть в Тибете. Я не помню, чтобы мне хоть раз в жизни пришлось ходить босиком. Непальцы и индийцы ходят без обуви по самой колкой земле, но для меня это было бы такой же задачей, как для жителя Запада.

Мальчиком я больше всего любил ходить с яками и бродить на воле по горным склонам. Зимой нельзя было забраться очень высоко из-за сильных морозов и глубокого снега, но в другие времена года склоны покрывались густой травой, какую я увидел много лет спустя в Швейцарии. Эту траву мы обычно скашивали для зимнего корма. Намче Базар лежит на высоте 3000 метров, Тами — примерно 3600 метров, но я поднимался с яками до высоты 5400 метров. Здесь, около ледников, у подножья обрывистых стен самых больших гор проходит верхняя граница травы, которую едят яки.

Именно здесь обитает йети, известный на Западе под наименованием «ужасного снежного человека». Я слышал о йети с самого детства; у нас в Соло Кхумбу о них рассказывали множество историй. Когда меня ещё не было на свете, мой отец встретился с одним йети лицом к лицу. Сам я никогда не видал их, и мне было уже больше тридцати лет, когда я впервые увидел след йети. Однако мальчиком я иногда находил на каменистых склонах и ледниках помёт незнакомого животного, содержавший остатки крыс и червей, — я не сомневался, что это помёт йети.

Конечно, я немного побаивался йети, однако любопытство было ещё сильнее, чем страх. То же самое чувство испытывал я в отношении молчаливых каменных громад, окружавших меня. Ламы много рассказывали об ужасах, подстерегающих человека в зоне снегов, о богах и демонах и чудовищах, куда страшнеё йети, которые охраняют вершины и карают всякого, кто осмелится проникнуть туда. Но я знал также, что были люди, в том числе из моего собственного народа, которые поднимались очень высоко по той стороне Чомолунгмы. Пусть некоторые погибли — другие вернулись домой живыми, и таких было гораздо больше. Мне хотелось увидеть самому, проверить самому. Это было моей мечтой, сколько я помню себя.

Вот они высятся надо мной, великие вершины: Макалу, Лхотсе, Нуптсе, Ама Даблам, Гаурисанкар, Чо Ойю и сотни других. А надо всеми ними — Чомолунгма, Эверест. «Ни одна птица не может перелететь через неё» — говорит предание. А человек? Человек, окрылённый мечтой?..

Мир был так велик, Соло Кхумбу так мал. И когда я подрос, то понял, что должен покинуть деревню. Однако, покинув её первый раз, я направился не в горы, даже не в Дарджилинг, а в Катманду, столицу Непала. Мне было всего тринадцать лет, открыто уйти я не мог, а поэтому бежал из дому и чувствовал себя потом очень виноватым. Я знал от Ламу Кипа, что всегда был любимцем родителей. Я и сам очень любил их и не хотел причинять им огорчений. Но слишком велика, слишком сильна была тяга. Я двинулся в Катманду кружным путём мимо Макалу; поначалу один, потом встретил попутчиков. Весь путь занял немногим больше двух недель. Впервые в жизни я увидел город, и он показался мне странным и непонятным, особенно потому, что наш народ исповедует буддийскую веру, в то время как жители Катманду в большинстве держатся индуистской веры. В конце концов мне удалось найти буддийский монастырь, принимавший странников; там я и остановился.

Около двух недель ходил я по городу: смотрел на толпы людей, на базары, большие здания и храмы и многое другое, чего никогда не видел до тех пор. У непальцев хорошая армия, составленная в основном из знаменитых гуркхов, живущих в Центральном и Западном Непале, и мне больше всего нравилось смотреть, как они маршируют, и слушать их музыку. Очень интересными казались мне люди хиндской расы: их лица, одежда и поведение так отличались от всего, что мне приходилось видеть. Однако я ощущал не только любопытство, но и тоску по дому. Встретив знакомых из Соло Кхумбу, которые как раз собирались домой, я решил пойти с ними. На этот раз мы шли более коротким путём — по той самой дороге, по которой мне предстояло много лет спустя идти со швейцарцами и англичанами на Эверест. Я пробыл в отсутствии шесть недель, и, когда вернулся в Тами, мои родители так обрадовались, что кинулись меня обнимать.

Правда, потом они поколотили меня.

После этого я оставался дома в течение пяти лет. В эти годы не было никаких экспедиций на Эверест, иначе соблазн оказался бы, вероятно, слишком велик. И все-таки я знал, что не смогу остаться в Соло Кхумбу навсегда, что не рождён быть земледельцем или пастухом. В конце 1932 года, когда мне было восемнадцать лет, я ушёл снова, на этот раз не в Катманду, а в Дарджилинг. И хотя казалось, что я опять поворачиваюсь спиной к Чомолунгме, я чувствовал, что на самом деле иду к ней: как раз в это время прошёл слух о новой экспедиции, намеченной на 1933 год, и я твёрдо решил пойти с альпинистами, если только это окажется возможным.

И на этот раз я ушёл, не сказавшись родителям. Это было нехорошо; они были добры ко мне, и я любил их. Они были очень простые и набожные люди, особенно моя мать, которая за всю свою жизнь никогда не носила хорошей одежды и не ела хорошей пищи, потому что отдавала все ламам и монахиням в монастыри. Всегда она была мне настоящей матерью — моя ама ла… И я знаю, что своими успехами во многом обязан её преданности, её вере, благословениям и молитвам.

3

В НОВЫЙ МИР

Я прожил три жизни: первую — ребёнком и юношей в Соло Кхумбу, вторую, продлившуюся двадцать лет, — носильщиком и восходителем; в эти годы моим домом был Дарджилинг. Моя третья жизнь началась в тот день, когда я вернулся с вершины Эвереста; куда она меня приведёт, я не знаю.

Мне исполнилось восемнадцать лет, когда началась моя вторая жизнь.

Это было в конце 1932 года; двенадцать солокхумбских парней и девушек решили оставить родной кров. Целый месяц мы готовились: устраивали тайные собрания, собирали продовольствие и необходимые вещи. Моя доля ограничилась одеялом, которое я захватил из дому. Денег у меня не было, да и у остальных тоже. Собственно, именно поэтому большинство из нас решило уйти: мы хотели заработать денег и посмотреть на мир.

В числе моих спутников находился Дава Тхондуп, впоследствии прославившийся в экспедициях. Он был старше меня, и, хотя никогда не видал Дарджилинга, не мало знал про него и часто говорил о новой экспедиции, которая должна была скоро выйти оттуда на Эверест. Мы мечтали устроиться носильщиками в эту экспедицию, и мною владело такое нетерпение, что я готов был бежать всю дорогу. Однако через дикие области Восточного Непала не очень-то побежишь. Едва заметная тропинка то карабкается вверх по крутым гребням, то пробирается сквозь густые леса в долинах, то пересекает бурные реки. Большую часть этого долгого пути мы держались вместе, но недалеко от индийской границы перессорились, и остальные ушли без меня, унеся с собой все продовольствие. Однако мне посчастливилось: в местечке Симана я встретил состоятельного человека по имени Ринга Лама, который взял меня к себе в дом. В то время я знал только свой родной язык, а по-непальски не понимал, но мне и тут повезло, потому что Ринга Лама говорил немного на шерпском языке. Его семья отнеслась ко мне очень хорошо, меня кормили, дали новую непальскую одежду. В свою очередь, я выполнял разную работу по дому и собирал хворост в джунглях. Все же я чувствовал себя одиноко и тоскливо среди чужих людей и часто, бродя один в джунглях, садился под деревом и рыдал. Я начинал познавать, что мечта и действительность не одно и то же…

Пробыв некоторое время в Симана, я рассказал Ринга Ламе, как мне хочется попасть в Дарджилинг. К моей радости, он ответил: «Хорошо, я сам отправляюсь туда по делам и возьму тебя с собой». Впервые я увидел автомобиль, а когда мы приехали в Дарджилинг, там оказалось ещё много такого, чего мне не приходилось видеть раньше. Дарджилинг уступал по размерам Катманду, но был гораздо больше похож на современный город; там имелась даже железная дорога. По улицам ходило много чилина-нга; в основном англичан. До сих пор я ещё ни разу не видел европейцев.

Сначала я остановился не в самом Дарджилинге, а в деревне Алубари, что значит «место, где растёт картофель». Привёз меня туда Ринга Лама; я поселился у его двоюродного брата Поури. У Поури было пятнадцать коров, на мою долю выпал уход за ними и другие хозяйственные работы. Здесь я начал учиться непальскому языку, который очень употребителен в Дарджилинге, и ещё местному языку — ялмо. Лучшим моим учителем оказался один человек по имени Манбахадур Таманг — мы косили вместе траву на корм коровам, — и я был очень благодарен ему. Мы и сейчас с ним добрые друзья; недавно он работал каменщиком на строительстве моего нового дома. Мы часто вспоминаем те дни, особенно как однажды собирали хворост на запретном участке и нас застал сторож: он привязал нас к дереву и отхлестал плетью.

Время от времени Поури посылал меня в Дарджилинг продавать молоко; каждый раз я чувствовал себя на седьмом небе. Город расположен на северном склоне крутого холма, а километрах в восьмидесяти от него, за глубокими долинами Сиккима, начинаются отроги восточной части Главного Гималайского хребта с Канченджунгой в самой середине. Часто смотрел я на вздымающуюся к небесам белую вершину и испытывал радостное чувство: её вид напоминал мне, что и в этом, новом для меня, чужом краю я не слишком далёк от любимых гор. Впрочем, Дарджилинг и сам по себе был настоящим чудом для деревенского парня. У подножья большого холма раскинулась старая часть города. Здесь все напоминало Катманду: базары, храмы и тесные, кишащие людьми улочки. Зато повыше, в новой части, все было иначе, все было необычно. Здесь находились дома англичан и богатых индийцев, роскошные магазины и чайные дома, кинотеатр. Тут же стояло правительственное здание, а также дворец магараджи и отель, похожий на дворец. Глядя на все эти чудеса, я порой совершенно забывал о своих бидонах.

Однако вскоре мои мысли целиком поглотило ещё более волнующее событие: началась подготовка новой экспедиции на Эверест. Ранней весной 1933 года из Англии прибыли альпинисты. Весь город был взбудоражен приготовлениями. Руководитель экспедиции Хью Раттледж устроил свой штаб на веранде Плэнтерс Клаб, и чуть ли не все дарджилингские шерпы отправились к нему устраиваться на работу. Тут уж мне окончательно стало не до молока, я мог думать только о том, как попасть в экспедицию, как убедить их взять меня.

Сначала я боялся идти сам в Плэнтерс Клаб и попросил своего друга Даву Тхондупа замолвить за меня словечко. Его уже приняли, однако мне он отказался помочь, сказал, что я слишком молод. «Но я уже взрослый и не слабее других», — возразил я. Тем не менее Дава Тхондуп и другие шерпы продолжали твердить: «Нет, нет, ты слишком молод». Они решительно отказывались сделать что-либо для меня, и я был зол, как никогда ещё в моей жизни.

Тогда я попробовал устроиться сам, но все получилось навыворот. Когда я впервые попал в Дарджилинг, у меня были длинные косички, как у всех мужчин в Соло Кхумбу. Горожане смеялись надо мной, обзывали девчонкой, и я постригся коротко. К тому же я носил непальскую одежду, которую мне дал Ринга Лама. Все это годилось для Дарджилинга, но для экспедиции оказалось неподходящим, потому что англичане решили, что я непалец, а они набирали только шерпов. К тому же я не мог показать никаких бумаг или удостоверений о том, что работал с экспедициями. Наверное, так случается со многими молодыми людьми, когда они впервые устраиваются на работу. Вас спрашивают: «Вам приходилось делать эту работу раньше?» Вы отвечаете: «Нет». Вам говорят: «Нам нужны только опытные люди». Вы уходите, чувствуя, что никогда в жизни не поступите на работу только потому, что не работали раньше.

Как бы то ни было, в 1933 году я получил отказ. Экспедиция выступила из Дарджилинга, а я остался…

Ещё много месяцев я продолжал смотреть за коровами Поури и продавать молоко. Среди моих покупателей была молодая женщина из племени шерпа, Анг Ламу. Она родилась в Дарджилинге и работала там в качестве айя, домашней работницы. Я никогда не обращался к ней на родном языке, а только на непальском, и она даже не знала, что я шерпа. Встречаясь, мы каждый раз препирались.

— Раз я все время покупаю у тебя, ты должен наливать мне с походом, — говорила она.

— Не могу, — отвечал я.

— Ты страшно жадный, — продолжала она.

— А ты надоела мне своей торговлей.

В этом нет ничего примечательного, и я, вероятно, давно успел бы позабыть об этом, если бы Анг Ламу не была теперь моей женой.

Прожив в Дарджилинге около года, я узнал от людей из Соло Кхумбу, что родители считают меня мёртвым. Я решил вернуться повидать их, но Поури не хотел отпускать меня. Он сказал, что я должен найти себе замену, если хочу уйти. Тогда я отправился в город, нашёл желающего и привёл с собой, после чего быстро двинулся в путь, не давая Поури времени придумать новое возражение.

Придя домой, я убедился, что земляки сказали правду: родители и в самом деле готовились совершить по мне обряд как по мёртвому. При виде меня они расплакались, потом ужасно обрадовались; на этот раз дело обошлось без колотушек. За время моего отсутствия в Соло Кхумбу произошло землетрясение; часть нашего дома обвалилась, и я первым делом помог починить его. А потом стал делать ту же работу, что прежде: пасти яков. На следующее лето я впервые отправился в Тибет, за солью, которой у нас в Соло Кхумбу всегда нехватка. Через большой перевал Нангпа Ла («Ла» означает по-тибетски «перевал») я пришёл в посёлок Тингри Гангар около Ронгбука, по ту сторону Эвереста. Я воспользовался случаем посмотреть знаменитый монастырь Ронгбук. Он намного больше Тьянгбоче и насчитывает свыше пятисот монахов и монахинь. Как раз здесь неподалёку разбивали базовый лагерь все английские экспедиции на Эверест, да только в этом, 1934 году, восхождений не было. А не то соль не скоро попала бы в Соло Кхумбу!

Прошло несколько месяцев, и отец снова попросил меня отправиться в Тибет с тем же поручением. Но к этому времени я уже твёрдо знал, что никогда не буду счастлив, живя в Соло Кхумбу. Поэтому вместо Тибета я снова двинулся в Дарджилинг. Хотя мой отец так никогда и не собрался туда, я видел его дважды на протяжении следующих пяти лет: он ходил через Нангпа Ла в 1935 и 1938 годах, чтобы повстречаться с участниками экспедиций на Эверест. Мать же я не видел до 1952 года, когда участвовал в швейцарской экспедиции, пытавшейся взять Эверест с юга.

Попав снова в Дарджилинг, я не стал возвращаться в Алубари, к коровам и картофельному полю, а устроился в самом городе. Шерпы селились в основном в двух районах — в Тоонг Соонг Бусти и Бхутиа Бусти («бусти» означает «деревня»). Я остановился в Тоонг Соонге, где и прожил большую часть последующих лет. Мне посчастливилось стать жильцом у Ангтаркая. Уже тогда он был опытным альпинистом, а в настоящее время Анттаркай — один из самых прославленных шерпов. Скоро ко мне перестали относиться как к чужаку. Поблизости жил мой старый друг Дава Тхондуп (ныне тоже один из ветеранов), и, куда ни повернись, везде были другие шерпы, прославившиеся на Эвересте и в иных местах.

Осенью 1934 года все говорили о состоявшейся летом немецкой экспедиции на Нанга Парбат, в далеком Кашмире. Разговор был невесёлый, потому что там случилось ужасное несчастье. С этой экспедицией пошло много шерпов, причём большинство впервые оказались так далеко от дома, и вот шестеро из них погибли вместе с четырьмя немцами во время страшной бури на горе. Не в одном доме в Тоонг Соонг Бусти царило горе, но вместе с тем мы гордились стойкостью и выдержкой наших людей. Дава Тхондуп и Анг Тсеринг, которые тоже участвовали, но остались живы, рассказали мне о подвиге их друга Гьяли, известного больше под именем Гайлая. В самый разгар бури Гайлай находился высоко на горе с руководителем экспедиции Вилли Мёрклом. Шерпа чувствовал себя хорошо и смог бы, наверное, добраться до нижнего лагеря. Однако по мере того как они спускались, Мёркл все больше ослабевал и в конце концов оказался не в состоянии двигаться дальше. Тогда Гайлай предпочёл остаться и умереть, чем бросить его одного.

Хотя я ещё ни разу не участвовал в восхождении, этот рассказ заставил меня гордиться тем, что я шерпа.

В это время года, конечно, никакие экспедиции не выходили в горы, и мне пришлось вооружиться тёрпением. Как и в Соло Кхумбу, в Дарджилинге произошло землетрясение; я работал одно время на восстановлении часовни при школе св.